Дэниел Мартин Фаулз Джон

Тарквиния

У них выдался один поистине золотой период. Энтони услышал о пустующей в Риме квартире, и через год после окончания Оксфорда они вчетвером провели там шесть недель – самый разгар лета. Трое выпускников покинули университет лишь формально: Энтони теперь преподавал там, в Вустер-колледже, Дэн стал режиссером студенческого театра – за гроши, так что приходилось жить на восемьсот фунтов в год, полученные в наследство от отца. В декабре Энтони и Джейн обвенчались. К тому времени, как они отправились в Рим, она была уже на четвертом месяце беременности. Их свадьба получилась торжественной и пышной: многочисленные родственники собрались при полном параде, Дэн был шафером. Джейн официально приняли в лоно католической церкви за месяц до свадьбы. После Нового года молодые переехали в отдельный дом в Уитеме. Дэн и Нелл обошлись скромной церемонией в мэрии: они зарегистрировали брак сразу после того, как Нелл сдала выпускные экзамены, и в Риме проводили как бы символический медовый месяц. Год назад Дэн и вообразить не мог, что такое возможно. Но за год очень многое переменилось.

После acte gratuit ему хотелось хотя бы на несколько недель избежать встречи с Джейн. Но она появилась в его комнате вместе с Энтони на следующий же день, когда он сидел там, зарывшись в книги. Это произошло так неожиданно – именно на это она, конечно, и рассчитывала, – что Дэн не успел испугаться. Утренние газеты уже сообщили, что Джейн и Дэн обнаружили труп неизвестной женщины (ее убийца так никогда и не был найден). Энтони, казалось, испытывал смешанные чувства, был удивлен и заинтригован и жаждал услышать версию Дэна о случившемся. Нужно было вести себя с ним как обычно… как и с Нелл в тот же день, но несколько раньше. Нелл знала: он занят зубрежкой – и прикатила на велосипеде сразу после завтрака, перед лекциями. Обмануть ее ничего не стоило. Она ничего не заподозрила, была совершенно потрясена происшедшим, это ужасно, чудовищно, да еще «в их любимом, таком идиллическом уголке».

Дэн обнаружил, что может смотреть на Джейн без всякого смущения. Он даже ощутил несколько запоздалую жалость к Энтони и, поняв, что пудрить доверчивые мозги не составляет труда, решил отпустить себе грехи. Ведь то была просто комедия, десятиминутное помешательство. Он понимал, что бежит от реальности, сознательно снижает значение происшедшего… он даже стал сравнивать Нелл и Джейн, убеждая себя, что Нелл лучше, что он не испытывает ревности. Но тут Энтони вышел в ванную, оставив их в комнате одних. День был жаркий, Джейн, подобрав ноги, сидела боком к саду на подоконнике, а Дэн растянулся на кровати. Оба молчали, избегая глядеть друг на друга, и реальность, не желая уступать место комедии, снова предстала перед ними. Вдруг Джейн спрыгнула с подоконника и подошла к кровати. Дэн посмотрел ей прямо в глаза. Она медленно произнесла:

– «О, будь конец всему концом…»{94}

– Да ладно.

– А Нелл?

– Обошлось. Она утром заходила.

Он пристально смотрел ей в глаза; она не выдержала и отвернулась.

– Ты на меня сердишься?

– А ты помнишь, чем кончается этот абзац в речи Макбета?

– Нет.

– «Кто стал бы думать о грядущей жизни?»

Она хотела что-то ответить, но передумала и плотно сомкнула губы.

Потянулся долгий миг молчания.

– Мы с Нелл вчера хорошо поговорили. О тебе.

– Делились впечатлениями?

Она проглотила сарказм. Потом сказала только:

– Ты сердишься.

Он заложил руки за голову и уставился в потолок.

– Ты, кажется, уже жалеешь о том, что случилось.

– Только если это оставило у тебя чувство горечи.

– Так что же вы с Нелл про меня решили? Подхожу я ей или нет?

Снаружи послышался голос Энтони, и они догадались, что ему встретился студент из комнаты над парадным входом: они вместе учились в Уинчестер-колледже. Джейн немного помолчала.

– Дэн, если я сумею теперь остановиться, я еще смогу быть счастлива с Энтони. Но если мы не остановимся… И Нелл так хочет выйти за тебя замуж. Может, даже сильнее, чем ты себе представляешь. – Она стояла, разглядывая каминную полку, но теперь обернулась и взглянула на него. – А мы с тобой всегда будем в чем-то гораздо ближе друг другу, чем им.

– В идиотизме.

Она улыбнулась. Потом сказала совершенно серьезно:

– В том, чем пожертвовали ради них.

Дверь отворилась, и энергично, как всегда, в комнату вошел Энтони. Джейн обернулась к нему:

– Дорогой, этому бедняге надо вернуться к занятиям. Мне тоже.

Тут Дэн почувствовал прилив ненависти. Джейн произнесла это совсем как Нелл. Может, обстоятельства и оправдывали то, как естественно она сыграла нормальную оживленность, но само напоминание о том, какой прекрасной актрисой она была, омрачило только что происшедшую между ними сцену. Джейн как бы взяла на себя роль умудренной жизнью, готовой на самопожертвование женщины, уже примеряющей костюм новообращенной католички. И самым странным было то, что он все-таки чувствовал – где-то в глубине души она его действительно любит, понимает гораздо лучше, чем ее сестра, желает его физически гораздо сильнее, чем будущего мужа. То, что случилось, походило на попытку выломиться из мифа о самой себе… и попасть в миф, созданный Рабле; но когда оказалось, что этот последний требует вероломства и слишком тяжких моральных затрат, она попала в двойные оковы, вернувшись туда, где была.

Однако все это прошло и быльем поросло к тому времени, когда они отправились в Рим. Может быть, она устроила так специально – во всяком случае, до начала выпускных экзаменов они наедине больше не встречались. Потом они врозь провели летние каникулы – сестры отправились в Штаты вместе с Энтони: их мать и отчим пригласили его пожить у них дома. Дэна тоже приглашали, и он мог бы поехать, но заранее нашел причины для отказа: не хочется потерять место в театре, он давно не бывал у тетушки Милли, боится завалить экзамены и к тому же хочет воплотить в жизнь замысел пьесы – все это надежно скрывало истинную причину, сделавшую его неуязвимым для сцен, которые устраивала ему Нелл, и помогавшую противостоять уговорам. К тому времени все происшедшее с ним, словно яд, проникло во все поры его существа: казалось, он задыхается в замкнутом пространстве, откуда нет выхода, или совершил инцест… и он знал, что только разлука может принести очищение. Ему как-то представилась возможность обсудить это с Джейн, и она согласилась, что, пожалуй, лучше ему не ехать. Примерно через неделю он понял, что скучает без них. Снова ощутил свое сиротство – и эмоциональное, и буквальное. Тетушка Милли и Кумберленд, где она теперь поселилась с замужней сестрой, другой теткой Дэна, только лишний раз напомнили ему о том, что его семья так и не смогла ему дать. Некоторой компенсацией были длиннющие письма от Нелл, хотя в них она поддразнивала его, рассказывая о бесчисленных «поклонниках» и «свиданиях» на Кейп-Код{95}, где они проводили каникулы. Он затаил обиду, но обида эта улетучилась через десять минут… да нет, через десять секунд, как только Нелл появилась на вокзальной платформе в Оксфорде… ее руки обвились вокруг его шеи, ее озорной голос шепнул ему прямо в ухо: «А где тут ближайшая постель?»

А затем все изменилось, словно по мановению волшебной палочки. Они с Джейн словно сговорились не оставаться больше наедине. Порой, когда никто не видел, он ловил ее взгляд. Она нежно улыбалась ему и опускала глаза. Сказать было нечего и незачем – все кончилось: навсегда. Это каким-то образом было связано с ее обращением в католичество: оно неуловимо сказалось на отношениях всех четверых. Они не говорили об этом; тут работал тот же принцип, что и в охоте за орхидеями: обсуждение возможно лишь меж посвященными. Но в ту зиму что-то умерло в Джейн; Дэн все чаще и чаще видел в ее признании ему, в их краткой близости что-то отдававшее истерикой: девушка, следовавшая прежде всего велению разума, попыталась сыграть несвойственную ей роль или воспроизвести в реальной жизни сыгранную на сцене роль комической секс-бомбы.

Поначалу Дэн подозревал, что ее новая отрешенность тоже игра, чрезмерное вживание в роль новообращенной. Обращение в католичество казалось ему каким-то абсурдом, он не мог понять, зачем это вообще понадобилось. Эту сторону Энтони он всегда инстинктивно отвергал, хотя и мог бы оправдать рационально. Может быть, в этом и был какой-то элемент ревности, но Дэн чувствовал искреннее возмущение ее рабской покорностью тому, что сам он считал софистикой, изощренным мошенничеством, обманом доверия… возмущала ее подчиненность недостаткам мужа, а не его достоинствам.

Как ни странно, но больше всего была поражена этой переменой Нелл. Становилось все яснее, что ей, чтобы оттенить и дополнить ее собственный характер, просто необходимы та яркость и живость, которые были раньше так свойственны Джейн. Создавалось впечатление, что сестра завела ее в некий тупик и оставила там и теперь ей приходится искать выход самостоятельно. Большую часть той зимы Нелл вела себя с ними как избалованный ребенок в компании взрослых. Постоянно жаловалась Дэну: «Опять она весь вечер ходила с видом святой Мадонны… прямо кошмар какой-то… и мы все почему-то стали такие скучные… честное слово, я ее просто не узнаю…» Но что-то в Нелл в конце концов улеглось, она успокоилась, особенно когда сестра вышла замуж и молодожены переехали в Уитем. Дэн почти каждый вечер был занят в театре, и Нелл часто отправлялась побыть с сестрой. Они бегали по магазинам, выбирая мебель и всякое такое, и снова стали близки и неразлучны – хоть и не так напоказ, как в те времена, когда Нелл впервые появилась в Оксфорде и сестры получили свое университетское прозвище. Католичество Джейн стало привычным и уже не имело решающего значения.

Помимо всего прочего, вырос престиж Энтони: он блестяще защитил диплом, получив степень магистра первого класса, очень быстро стал вхож в круг философской элиты Оксфорда, и уже не было сомнений, что будет избран в ученый совет колледжа, как только проявит себя как преподаватель, вполне «вписавшийся» в обстановку. Все это совершенно его не изменило, он даже стремился несколько поубавить свою авторитарность en famille[7], но все это, да еще и чувство счастья, которое он не мог утаить, повлияло на всех остальных. Подтвердилась мудрость принятого Джейн решения, или, по крайней мере, это решение теперь легче было понять. Дэн же испытывал душевные муки по поводу собственной не очень удачной карьеры, завидовал, ревновал… Он не завидовал академическому блеску Энтони, но ему был необходим успех. Пьеса, которую он тайком от всех отправил в театральное агентство, была отвергнута всеми прочитавшими ее режиссерами. Этот провал много месяцев подряд тяжкой ношей лежал на его плечах.

Нелл тоже изменилась. Их отношения никогда не отличались – во всяком случае, так казалось Дэну – правильностью и убежденностью, столь присущей отношениям Джейн и Энтони. Они понимали друг друга, им было хорошо друг с другом в постели, нравилось бывать вместе на людях. Но в Нелл всегда виделась Дэну какая-то неглубокость, ненадежность, нетерпеливость. Она обожала веселые вечеринки, забавных людей, ей нравилось флиртовать и строить глазки – «швыряться нежными взглядами», как однажды назвала это Джейн. Нелл всячески – в отличие от сестры – использовала свою внешнюю привлекательность, видимо, стремясь компенсировать что-то, чего ей недоставало. Однако новообретенная трезвость сестры повлияла и на нее. Она стала усерднее заниматься и неожиданно всерьез принялась выполнять роль хозяйки в квартире на Бомонт-стрит, куда переехал Дэн. Брак стал неизбежностью. Нелл, если сравнивать с тем, какой она была раньше, оказалась совершенно под каблуком (если можно так сказать о женщине) у Дэна. Дэну это нравилось; а когда они узнали, что Джейн ждет ребенка, его смутные переживания и неудовлетворенность, которую он все еще иногда испытывал, испарились совершенно. Он наконец примирился с тем, что его жребий – Нелл.

Но к тому времени, к той весне, Дэн написал уже четыре или пять пьес, сейчас точно не помню. Теперь у него хватило ума строить драматические сюжеты на событиях, характерных для того мира, который был ему хорошо известен, а не шить по канве воображения, не основанного на жизненном опыте; хватило у него ума и прислушаться к советам. К счастью, случилось так, что в студенческом театре появился один из самых знаменитых и мыслящих актеров Англии. Дэн отважился показать ему свою пьесу; актер заставил его переписать несколько сцен и выбросить парочку других. И тогда знаменитый добряк решил сыграть роль волшебника-крестного – и отвез пьесу в Лондон. В мае Дэн осознал, что первый решающий шаг к карьере профессионального драматурга сделан: он подписал свой первый контракт. «Опустевший храм» самым чудесным образом повлиял на состояние его духа, хоть и не на состояние его кошелька, и рассеял последние сомнения, какие Нелл могла все еще испытывать по поводу его занятий. Ему даже показалось, что он углядел некоторую печаль в глазах Джейн, когда она услышала замечательную новость, и – поскольку все человеческое оказалось ему не чуждо – внутренне хмыкнул, подумав об этом. Так что в целом тот год был добрым для всех четверых, многообещающим и светлым, это было время, когда то, что ты делаешь с собой, кажется много важнее, чем то, что ты делаешь другим, или то, что они делают тебе.

Никто из нас раньше не бывал в Италии: все здесь было новым и интересным. Нам нравился даже летний зной; мы влюбились в запущенную, но просторную, полную воздуха старую квартиру с выстланным каменными плитами полом, в бесконечные сиесты, экскурсии и пикники, поездки в Кампанью. Носиться по округе мы не могли – зной и беременность Джейн этого не допускали. Мы с Нелл иногда отправлялись прогуляться вдвоем, но и вчетвером нам было очень хорошо, кажется, лучше, чем когда бы то ни было раньше. Между мною и Джейн – а в Риме нам порой приходилось оставаться наедине – ни слова не было сказано о прошлом. Я думал, мы стали ужасно взрослыми, научившись столь убедительно притворяться, что ничего между нами не было; мы могли обсуждать какое-нибудь полотно в музее или отправиться в магазин за углом, как старинные друзья. Она с благоговейным ужасом думала о будущем ребенке, в то время как Энтони переживал острый период младоотцовского невроза, буквально трясясь над женой и волнуясь о благополучии своего первенца; но даже эта кувада{96} делала его в наших глазах милым, не чуждым ничего человеческого. Все мы подсмеивались над ним за излишне суетливую заботливость, зато он смешил нас, указывая на нелепости католического Рима. И Джейн, и Энтони теперь довольно легко носили свои католические одежды. Мы с Нелл любили поддразнивать их из-за воскресной мессы: склонившись над путеводителем, они всерьез обсуждали (специально для нас устраивая маленький спектакль), какую из церквей посетить на этот раз, словно двое гурманов, выбирающих ресторан получше. А мы, в их отсутствие, праздновали собственную мессу, предаваясь любви на залитой солнцем террасе. И пришли к выводу, что они понемногу превращаются в узколобых мещан, но мы их все равно любим.

Истинной Библией для нас четверых в то лето явилась книга «Море и Сардиния»{97}. Мы согласились, что имперский Рим вульгарен до умопомрачения. Все хорошее и доброе относилось лишь к Лоуренсу и этрускам. Мы отыскивали все места, так или иначе связанные с их историей. Изображали из себя язычников, а на деле были всего лишь обыкновенными оксфордскими эстетами.

Кульминацией и символом тех недель, исполненных охры и синевы, стала Тарквиния. Знаменитые склепы с росписями были все еще недоступны для публики, но Энтони вытащил на свет божий имя одного из своих новых друзей по профессорской, и хранитель разрешил нам осмотр памятника. Мы бродили там почти до самого вечера. Это был незабываемый день, а для меня он явился поистине аватарой – высшим воплощением почти всего, что я вынес из собственного детства в Девоншире. Я чувствовал, что воспринимаю все здесь гораздо глубже, чем Энтони, хоть он, разумеется, знал об этрусках гораздо больше, чем я, – с научной точки зрения. Думаю, именно там впервые я четко осознал бессмысленность такого понятия, как прогресс в искусстве: ничто не могло быть лучше, прекраснее того, что мы здесь увидели, до скончания времен. Заключение печальное, но в благородном, непреходящем, плодоносном смысле.

Мы вернулись в крохотный городок и уселись, прихлебывая вино и рассуждая – многословно, как свойственно этому возрасту – о том, что чувствовал каждый, о том, как все это трогательно, как… и вдруг решили, что нам надо остаться здесь на ночь. Толкнулись в одну гостиницу, в другую – все было занято отдыхающими итальянцами. Но официант в одной из гостиниц указал нам уединенный pensione[8] y самого моря, в трех милях от городка, и мы втроем убедили Энтони отбросить сомнения. В pensione имелась только одна свободная комната, но с двумя двуспальными кроватями, и мы отпустили дряхлое такси, доставившее нас до места. Мы долго сидели за ужином и снова пили вино в увитой виноградом беседке. Было душно. Слегка пьяные, мы спустились на берег и медленно шли вдоль кромки молчащего, неподвижного моря. Нелл и Джейн вдруг решили купаться. Разделившись на пары по полу, а не семьями, мы разделись. Я увидел, как девушки осторожно вошли в воду, потом обе повернулись и окликнули нас. Они стояли в свете звезд, взявшись за руки, словно две нимфы. На миг я даже засомневался, могу ли различить их, хотя Джейн была на один-два дюйма выше сестры. И подумал: «А ему не доводилось раньше видеть Нелл обнаженной – ее грудь, ее лоно». Тут Нелл сказала:

– Ох, безнадежный случай! Они стесняются.

Девушки отвернулись и двинулись на глубину. Отмель была довольно длинной. Мы с Энтони последовали за ними. Они зашли в воду по пояс и бросились вплавь; одна из них при этом вскрикнула. И вот они уже плывут прочь. Через несколько секунд мы с Энтони плыли рядом с ними. Девушки остановились, едва доставая дно пальцами ног: море вокруг светилось. Малейшее движение оставляло на воде зеленоватый мерцающий след. Мы встали в кружок, заговорили об этом феномене, пропуская меж пальцев светящуюся ласковую воду. Джейн протянула руки Энтони и мне, Нелл последовала ее примеру. Получилось смешно, совсем по-детски, вроде мы затеяли водить хоровод или сыграть в «каравай». Кажется, тихонько кружиться всех вместе заставила Нелл. На такой глубине нельзя было двигаться иначе как очень медленно и плавно. Четыре головы, лишенные тел; касания под водой. Голая нога Джейн коснулась моей, но я знал – это случайность. Море светилось, и я видел, что Энтони улыбается мне.

Может, дело было в замечательных настенных росписях там, далеко за пляжем; может, просто в ощущении, что отпуск подходит к концу… нет, здесь было что-то более глубокое, какое-то мистическое единение, странно бесплотное, хоть наши тела и были обнажены. В моей жизни мне редко доводилось испытать религиозное чувство. Глубочайшее различие меж мной и Энтони – и двумя типами людей, к которым принадлежал каждый из нас, – заключается в том, что тогда я несколько мгновений чувствовал себя полно и безотчетно счастливым; он же, человек предположительно глубоко религиозный, воспринимал это всего лишь как несколько неловкую полуночную шутку. Я могу описать эту разницу и иначе: Энтони воспринимал меня как родственника жены, который ему приятен, а я его – как любимого брата. Это был миг непреходящий и в то же время мимолетный, миг предельной близости, столь же недолговечной, как и те крохотные организмы, что заставляли светиться воду вокруг нас.

Я много раз пытался так или иначе воспроизвести случившееся в своих работах… и мне всегда потом приходилось вычеркивать эти места. Потребовалось немало времени, чтобы я понял – даже атеист должен понимать, что есть святотатство. И утрата. Словно исчезнувшие с лица земли этруски, мы никогда уже не сможем быть столь же близки, как были тогда. Наверное, я уже тогда понимал это.

Бумеранг

Меня разбудила стюардесса: Лондон, скоро заходим на посадку. Я пошел умыться и привести себя в порядок; еще раз перевел часы вперед. Когда вернулся, у моего кресла стоял Барни.

– Дэн, меня Маргарет встречает. Может, мы подбросим тебя в город?

Мне очень хотелось отказаться, но это выглядело бы грубой неблагодарностью. Кроме того, в это время ночи мне не придется приглашать их к себе – выпить чего-нибудь. Мы вместе покинули самолет и вместе прошли паспортный контроль; потом вместе ждали, пока появятся наши чемоданы. Барни отправился в дальний конец зала за тележкой. Все вокруг казалось нереальным, будто я все еще сплю и вижу дурной сон. Барни возвратился, широко ухмыляясь:

– То ли у тебя замечательная дочь, то ли у меня секретарша-телепат.

Я обернулся и посмотрел за таможенный барьер. Однако разглядеть вдалеке лицо дочери посреди смутной россыпи других лиц так и не смог. А Барни сказал:

– Она там с Маргарет. Так что, я думаю, у тебя теперь собственный транспорт есть.

За барьером приветственно поднялась рука, я махнул в ответ. Я же написал ей в телеграмме, чтобы не ждала и ложилась спать и уж вовсе незачем было мчаться в Хитроу. Багаж уже начал совершать медленное круговое движение по транспортеру. Все это камнем ложилось на душу… я не имею в виду багаж.

Жена Барни была по-прежнему непривлекательной малорослой женщиной, утомленной и увядшей, несмотря на всегдашнюю улыбку и яркий макияж. Она старилась некрасиво; впрочем, я ведь и раньше находил ее странно провинциальной рядом с искушенным горожанином Барни. Мне смутно помнился их дом в так никогда и не ставшем фешенебельным Масвелл-Хилле. У Каро был странный, какой-то испуганный вид: очевидно, из-за того, что не сообщила мне о новой работе сама. Она бросила было взгляд в сторону Барни, но я уже обнял ее и прижал к себе. Потом взял за плечи и, слегка отстранив, сурово произнес:

– Я, кажется, строго-настрого приказал…

– А я теперь сама себе хозяйка.

Я снова обнял ее и тут услышал голос Барни:

– Нечего волноваться, Кэролайн. Я дал вам блестящую характеристику.

– Благодарю вас, мистер Диллон.

Некоторую неестественность ее тона я принял за сарказм: она знала, что он сбежал из Америки раньше срока.

– Дэн, ты помнишь Маргарет?

– Ну разумеется.

Мы обменялись рукопожатиями и несколькими репликами о том, что вот Барни раньше времени вернулся домой, о том, как тесен мир… ни о чем. Вчетвером вышли из здания аэропорта, мы с Маргарет впереди. Я слышал, как Каро спросила Барни о каком-то его интервью, но не расслышал ответа. Когда они нас нагнали, Барни просил Каро не звонить ему на следующий день, если только «уж совсем не припечет».

– И ради всего святого, не сообщайте никому, что я вернулся.

– Понятно.

Последовало еще одно настойчивое предложение Барни пообедать как-нибудь вместе; мы проводили их до машины; потом я покатил тележку туда, где Каро припарковала свой «мини». Я внимательно разглядывал дочь, пока она отпирала машину: на ней было длинное пальто, которого я раньше не видел. И новое выражение лица. Она придерживала дверь, пока я укладывал вещи на заднее сиденье.

– Я знаю, почему ты вернулся. Мне мама вчера сказала.

– Она в Оксфорде?

– У Поросеныша свинка, довольно тяжелая. Ей пришлось на пару дней вернуться в Комптон.

Поросеныш – домашнее прозвище ее единоутробного брата, сына и наследника Эндрю. В этом семействе в большом ходу был домашний жаргон в стиле Нэнси Митфорд{98}. Я выпрямился и взглянул на дочь:

– Удивлена? – (Она кивнула и потупилась.) – Мне очень его жаль, Каро. Несмотря на все семейные передряги.

– Я понимаю, папочка.

Это ее «папочка» часто произносилось как бы в легких кавычках; на этот раз они были особенно заметны.

Она обошла машину и открыла дверь со стороны водителя. Я, согнувшись, влез и уселся рядом.

– Когда-то мы с ним были очень близки.

Она не сводила глаз с ветрового стекла. Машина Диллонов, чуть впереди нас, двинулась прочь.

– Просто очень грустно, что понадобилось такое, чтобы вы снова были вместе.

– Дорогая моя, если ты явилась сюда сказать мне, что твое поколение в нашем семействе считает поведение моего поколения кретинским…

– Я явилась сюда потому, что я тебя люблю. Это ясно?

Я наклонился и поцеловал ее в щеку. Она включила зажигание.

– Я позвонила тете Джейн. Сегодня вечером. Когда получила телеграмму.

– Как она тебе показалась?

Мы тронулись с места. Каро неудачно перевела скорости и поморщилась.

– Держится. Как всегда. Мы больше обо мне говорили.

– Попробую отоспаться немного. Потом поеду.

– Ну да, – ответила она. – Я так и думала. Так ей и сказала. – Она поколебалась немного. – Она очень тебе признательна.

– Да я сам искал повода. Очень соскучился по тебе.

Она с минуту ничего не отвечала, хотя губы ее слегка улыбались.

– Она хорошая?

Этот разговор должен был начаться, и я обрадовался, что Каро так легко и быстро подняла его сама.

– Да. И все-таки я соскучился по тебе.

– Говорят, она очень способная.

Я помолчал.

– Тебя это шокировало?

– Ну ты даешь. Глупости какие. Я сама была в тебя немножко влюблена.

– Вот теперь шокирован я.

– Я в школе всем своим друзьям и подружкам рассказывала, какой ты… сокрушительный.

– Как водородная бомба? – (Она усмехнулась.) – Да?

– Когда я была совсем маленькой и ты взял меня в Девон, в этот великий поход по земле предков… Тогда я в первый раз всерьез задумалась о вас с мамой. Не могла себе представить, почему она ушла от тебя – такого хорошего. – Она помолчала и добавила: – Разумеется, тогда я тебя еще как следует не знала.

– Ну, знаешь… Если бы ты вела себя не так мило…

Она по-прежнему улыбалась, но за улыбкой чувствовалась какая-то тревога, что-то, чего нельзя было сказать, что нужно было прятать под этаким поддразниванием. Она прибавила скорость, чтобы обогнать запоздалый грузовик. Мы направлялись в туннель, ведущий к шоссе М4.

– А как Ричард?

– С ним покончено, если это уж так тебя интересует.

Я бросил на нее короткий взгляд. Она чуть слишком сосредоточенно вела машину; потом скривила губы и пожала плечами. Как-то раз, давно, в период ее увлечения верховой ездой, я наблюдал за ней на ипподроме. Может, в чем-то Каро и недотягивала до идеала, но препятствия она брала с маху, без колебаний.

– Когда это случилось?

– С месяц тому назад. После моего последнего письма.

– Появился кто-то другой?

– Просто… – Она опять пожала плечами.

– Бедняга Ричард. Он мне нравился.

– Ничего подобного. Ты же считал, что он типичный итонский{99} болван.

Такие споры между нами не были новостью. Она приучилась вот так мне перечить, когда я взялся выводить ее в люди: мол, может, она и дура, но способна отличить, что я на самом деле думаю, от того, что говорю ради ее ободрения.

– Ты оказался прав, – добавила она.

– Хочешь, поговорим об этом?

Мы выбрались из туннеля. Я не узнавал знакомых мест, как часто бывает после долгих странствий: все вокруг, даже хорошо знакомый ландшафт, утрачивает реальность. Да еще эта ужасная промозглая сырость английской зимы.

– На самом деле все это произошло в Комптоне. Мы поехали туда на выходные. Думаю, из-за того, что там его холили и лелеяли как будущего зятя. Смотреть противно. Это и было последней каплей.

– Да он-то чем виноват?

– Знаешь, он таким оказался мещанином – просто фантастика какая-то. В глубине души. Честное слово. Просто упивался всем этим. Подлизывался к Эндрю, совсем голову потерял. Притворялся, что ему очень интересно слушать про надои молока, про охоту и про бог знает что еще. И я вдруг поняла, что он пустышка. Притворщик. Во всем.

– Ну тогда ты правильно его выгнала.

Злосчастный Ричард во многом походил на Каро: университет ему тоже было не потянуть. Родители его владели одним из крупнейших лондонских издательств, и он изучал издательское дело, используя старинный английский принцип: поскольку естественные склонности человека, несомненно, наследуются, нет необходимости их проявлять въяве. Ричард походя усвоил кое-какие левые взгляды, общаясь с не вполне всем довольными подчиненными отца, но ему-то предстояло еще хуже управлять ими в будущем; впрочем, возможно, он просто опробовал на мне идеи, неприемлемые у него дома.

– Он был до того отвратителен, ты просто не представляешь! Заявил, что Флит-стрит на меня дурно влияет. Как-то раз сказал, что я становлюсь резкой. «А это просто вульгарно, моя милая». Я швырнула в него бутылку джина – совершенно вышла из себя. Наглость такая! И нечего ухмыляться, – добавила она.

– Но хоть часть квартиры уцелела?

– Это было у него дома.

– Прекрасно. Никогда не швыряйся собственным джином.

Каро закусила губы. Мы выехали на шоссе М4.

– Ты-то ведь знал – с самого начала. Мог бы предупредить.

– С моим-то умением выбирать идеальных спутников жизни…

– Мог бы и научиться.

– Уже поздно.

Она некоторое время переваривала мой ответ.

– Ты на ней женишься?

– Ее зовут Дженни. Нет. Не женюсь.

– Я не хотела…

– Я знаю.

Недопонимание… эта опасность всегда была присуща нашим с Каро отношениям. Что-то в ней и правда изменилось. Может быть, это было всего-навсего влияние нового, чуждого мира, где она успела пробыть полгода. Мне подумалось, что не все так гладко складывалось у нее на Флит-стрит, остались царапины; и оцарапать в ответ стало необходимым способом защиты. Я не согласился бы, что это «просто вульгарно», но в ней действительно появилась какая-то новая резкость, на смену былой наивности пришла некоторая агрессивность. Шуточка о влюбленности в меня ей и в голову бы не пришла полгода назад, а о глупости, присущей старшему поколению, вообще и намека быть не могло.

– Ну а как работа?