До экстаза… и после (сборник) Тосс Анатолий

– Короче, – продолжил я, – где-то посреди утра становилось не то что неудобно – нестерпимо становилось. И я просыпался, и вот в таком наркотическом состоянии вставал и в чем мать родила отваливал в соседнюю родительскую комнату. Где и бросал свое тело, не разбирая, в одну из двух находившихся там односпальных кроватей. Подчеркиваю: отваливал в чем мать родила, потому что не до одежды мне было. Так как владело мной лишь желание спокойного глубокого отдыха на отдельной, пусть и односпальной, плоскости. И вот, как добирался я до нее, как попадал в ее мягкие объятия, так и погружался обратно в сон, и ничего меня больше не тревожило, только твой, Жека, нежный поцелуй поутру. Потом я так же из сна слышал щелчок закрываемой за тобой двери и снова оставался со своими чуткими сновидениями в полностью пустой теперь уже квартире.

Я выдержал паузу в ожидании возможных вопросов, так как подошел к самой драматической части своего рассказа. Но вопросов не последовало, и я пустился в драматическую часть.

– И вот в одно такое утро предаюсь я, значит, наслаждению безмятежного сна и вдруг чувствую – тревожит его кто-то. Через хрупкую, отделяющую от реальности паутину слышу, что сверлит замочную скважину входной двери чужой ключ. Долго сверлит, упорно, и главное, я представления не имею, кто именно им так настойчиво орудует. И пока я разрываю паутину и прихожу окончательно в себя, замок отмыкается, и я понимаю, что неизвестный мне человек уже в квартире. В которой, повторю, я один-одинешенек. Абсолютно голый. Лишь под простыней. Да еще в чужой кровати, да еще в спальне родителей. Которые, кстати, тоже не мои.

– Наконец-то интересно становится. Хоть какой-то сюжет. А то все постель да постель, – теперь уж без всякого сомнения иронично вставила Жека и снова послала мне воздушный поцелуй. Тоже, без сомнения, ироничный.

– В голове мелькают два варианта, – стал я раскручивать сюжет. – Первый – что это, конечно, грабители, домушники, которые подкараулили, когда хозяйка из квартиры на работу выпорхнула, а сами с помощью отмычек в дом пробрались. И как теперь, завидев меня, единственного живого свидетеля, они будут выходить из создавшегося положения? Вдруг они, не найдя в квартире крольчатых шкурок и тушек, меня за единственную тушку примут? Хотя по размеру я намного больше любого кролика… Иными словами, мне разом сильно стало очень стремно и вообще не по себе.

– Бедненький, – снова пожалела меня Жека, но теперь я снова не понял, серьезно это она или опять смеется.

– Но было и второе предположение, не менее вероятное, но куда как более стремное. А вдруг, подумалось мне, это родители ее, Жекины, поутру в квартиру проникли? И содрогнулся я от такого предположения – лучше уж домушники. Потому что, насколько я читал, домушники на мокрое дело редко идут, специализация у них не та. А вот от родителей, заставших в своей постели неизвестного им человека, однозначно обнаженного и однозначно мужской комплекции, разного можно ожидать. Им, если они разгорячатся не в меру, любая мокруха запросто по плечу.

– Горе ты мое… – снова проговорила Жека, как мне теперь показалось, с сочувствием. – Ты вправду перепугался?

– Еще как, – подтвердил я. – Хотя в принципе если при обычных обстоятельствах, то ничего страшного, казалось бы, не произошло. Ну оказался ты в чужой квартире, не хорошо, конечно, но объяснить-то ведь можно. Мало ли, в гостях засиделся, был оставлен хозяйкой на ночь. Подумаешь, делов – вышел в коридор, представился, объяснил все по-людски, поздоровался, руку пожал. Может, он, родитель, и будет ошарашен на первое время, но потом отойдет и, глядишь, поймет тебя, и утрясется все в результате. Вместе чай станете на кухне пить, о жизни беседовать. Или кофе. Впрочем, это идеальный такой сценарий. А реальная жизнь от идеала, как правило, увы, далека.

– Это точно, – вставил свое короткое слово Инфант. – Очень далека.

– Потому что не мог я встать, представиться, руку подать, – начал оправдываться я. – Неприлично мне было руку подавать в полностью неприкрытом виде. Не то что я смущаюсь своего тела, нормальное оно у меня… Но вот так трясти руку незнакомому человеку, потряхивая при этом другими оголенными своими частями… Нет, такой непоколебимой уверенности в своих физических достоинствах я еще не достиг. Ведь не какой-нибудь я Давид, вырубленный мастером Буонарроти.

Тут я краем зрения заметил, что Инфант, боясь меня перебивать, начал по поводу Буонарроти дергать за рукав сидящую рядом Жеку. Но та свой рукав освободила.

– Конечно, я бы мог тихонько приодеться, прикрыть, так сказать, срам одеждой, а потом как ни в чем не бывало предстать перед посетителем. Мол, здравствуйте, извините, что не сразу вышел вас встречать. Но беда в том, что никак не выходило приодеться. Потому что когда я из Жекиной девичьей светелки эмигрировал, то оставил всю свою одежду именно в светелке, да еще разбросанную в полнейшем беспорядке. Так что быстро не собрать. Особенно если сам находишься совсем в другой комнате.

– Да, ситуация… – понял меня Илюха, который, похоже, оказался единственным, кто меня полностью понимал.

– И вот лежу я, не шевелясь и не дыша, и слушаю шаги человека в коридоре. Направленные, кстати, именно в мою сторону. А вскоре вижу мелькнувшие в проеме открытой двери очертания в профиль, и тут же догадываюсь, что домушником в квартире и не пахнет. А пахнет, наоборот, родителем. Потому как слишком нетипично интеллигентный профиль у домушника оказался, не бывают домушники с такими профилями. А вот отцы-родители, да еще дипломированные биологи, – бывают часто.

И понимаю, что остается у меня три пути, как у того бедолаги витязя на распутье. И в каждом я могу, как тот витязь, чего-то приобрести, но чего-то существенное и потерять. Первое – я могу обернуться в простыню наподобие древнего римского сенатора и в таком величественном виде двинуть в коридор для рукопожатия. Или вот вам другое сравнение со многими зарубежными кинофильмами, в которых актриса отказывается сниматься нагишом. Там режиссер тоже закутывает ее в простыню чуть поверх ее соблазнительных грудей, чтобы она могла встать и профланировать перед камерой и многочисленным съемочным персоналом.

– Но ты ж не актриса, – справедливо заметил Илюха, который, похоже, с каждой минутой понимал меня все лучше и лучше.

– В том-то и дело, – согласился я. – Ни сенатором в тоге, ни актрисой в простыне перед съемочным персоналом я себя никогда не ощущал. И кроме того, я легко мог подставить себя на место этого самого папаши. Представляете, является вдруг тебе на глаза в собственной законной квартире абсолютно неведомый сенатор в тоге на босу ногу, в смысле, в простыне. Да еще сдернутой именно с твоей любимой спальной кровати. Кондрашка запросто могла схватить такого папашу и легкое заикание, растянутое на долгие годы. А я, Жека, твоим родителям вреда наносить никак не желал.

Тут Жека послала мне через кофейный столик еще один воздушный поцелуй. На сей раз благодарный. Видать, оценила заботу о здоровье своих близких.

– Был и второй вариант: прокричать что-нибудь прямо отсюда, из спальни. Типа: «Доброе утро!» Или: «Как поживаете?» Но при такой моей инициативе дело могло выйти за рамки обычного родительского заикания. Потому как встать с кровати и подтвердить приветствие своим присутствием я, как уже говорил, не мог. Да и опять же, представьте, пришел ты наивно в свою собственную квартиру и слышишь – окликает тебя кто-то из ее глубины с разными пожеланиями. А после оклика снова тишина – ни шороха, ни вздоха. Что тебе делать? Скорее всего на кухню спешить за самым длинным и заточенным ножом. А я хотел избежать конфронтации, не нужна она мне была совсем. Потому как если бы глупая схватка и завязалась, то проиграл бы я ее вчистую. Так как добровольно не стал бы я оказывать никакого сопротивления.

Тут я тормознул с повествованием и обвел взглядом комнату. В ней были по-прежнему люди, но они меня не перебивали. Хотя, наверное, и им было что порассказать.

– Здесь друзья, я хочу чуть отдалиться от сюжета, – предложил я, – и поделиться с вами одним давним наблюдением. Про силу морального духа, о котором не только Лев Толстой на последних страницах «Войны и мира» рассуждал.

Так вот, вспомним, помимо Льва Толстого, стандартную завязку любого анекдота. Муж неожиданно возвращается из командировки, а жена с любовником. И любовник в смятении и душевном беспорядке тут же пытается либо в окно, либо в шкаф, либо еще как. В зависимости от анекдота. Вопрос: почему он так стремится скрыться? В конце концов, он же может встретить законного супруга лицом к лицу. Конечно, несложно возникнуть и потасовке, даже среди интеллигентов несложно ей возникнуть. Хотя среди этих, конечно, вряд ли.

Но почему каждый любовник пытается избежать потасовки? Почему он предпочитает скрыться, почему он патологически боится любого, даже худосочного мужа? Он же любовник! И по своему определению должен превосходить мужа качеством и количеством своего мышечного и прочего тела, да и бодростью духа должен превосходить. Во всяком случае, с точки зрения жены, или по-другому – любовницы. Ведь именно за эти его достоинства – повышенное качество тела и духа – она его скорее всего и выбрала, и предпочла командировочному мужу.

Но нет. Народная мудрость уверяет нас, что любовник всегда стремится избежать непредвиденной встречи. И постыдно ретируется. «Почему?» – спросите вы меня, – обратился я к собранию, хотя оно ничего не спрашивало. – Да потому что он всерьез опасается встречи с мужем, справедливо полагая, что не выдюжит возможной стычки и пострадает в ней.

А все оттого, что моральная сила не на стороне любовника. Не может он, какой бы увесистый и нагулянный ни оказался, еще больше обидеть супруга. Ну как можно? Мало того, что он супруга с помощью его жены уже сильно обидел, так еще после такого и морду ему набить. Нет, не может нормальный, человечный любовник пойти на такую жестокую несправедливость.

Потому, Жека, я и обращаюсь к тебе, – обратился я к Жеке, – может, ты и не знаешь, но мужики, хоть и животные двуногие с одной всего-навсего головой, но моральные принципы в них природой от рождения заложены. Не во всех, но в основном заложены.

И тот, который любовник, он, несмотря на явное удовольствие, получаемое от чужой жены, в глубине себя супруга ейного жалеет и сочувствует ему всей душой. Потому как понимает если не умом, то сердцем, что мы все есть в основе своей – супруги. Рано или поздно, больше или меньше, напрямую или лишь в каком-то смысле, но мы все – супруги! И все своим супружеством потенциально уязвимы! И с нами такое запросто может случиться, и на нас найдется управа в виде крепкого, налитого, вызывающего эрекцию любовника. Не у нас вызывающего, а у дорогих наших подруг.

И не может поэтому любовник, который, повторю, сам в душе немного супруг, не может он оказывать законному семьянину сопротивление. Моральный дух для такого сопротивления у него сломлен. Потому и ретируется он, то в окно, то в шкаф, то куда удастся.

Я посмотрел на людей, сидящих вокруг. Они слушали и реагировали, кто улыбкой (Жека), кто одобрительными кивками (Илюха), а Инфант, тот вообще приоткрыл свой зубастый рот. Настолько интересно ему оказалось познавать не познанный доселе мир.

– Ну а при чем тут ее родитель? – стал спрашивать он, подразумевая все-таки Жекиного родителя.

– А вот при чем, – вспомнил я. – Если бы я опрометчивой своей оплошностью вызвал у него приступ агрессии, тогда не поздоровилось бы мне. Ведь я так или иначе, но оказался в чужой постели, как тот самый любовник, не умеющий и не могущий противостоять справедливому мщению. И прибил бы меня тогда родитель. В конце концов, для некоторых отцов, пусть даже и взрослых дочерей, чувство мщения за дочь вполне соизмеримо с таким же чувством за свою жену. В общем, второй вариант – выкрикивать приветствия лежа, укрывшись в кровати, – показался мне не очень удачным.

– Да, наверное, – согласился Илюха, который так искренне проникся моим щекотливым положением, что не меньше меня пытался найти из него выход.

– Был, конечно, и третий путь, – продолжал я. – Выскочить, стараясь незаметненько, из родительской спаленки и проскочить в твою, Жека, комнату, туда, где комкались сброшенные в беспорядке на пол мои спасительные вещи. Пусть не все бы я успел натянуть на себя, пусть только нижнюю часть нижнего белья. Потому что маек я не ношу. Но хотя бы успеть прикрыть свой самый отчаянный стыд. Так как никогда я не был нудистом и эксгибиционистом тоже не был никогда.

На последнее длинное слово Инфант мгновенно отреагировал и встал в познавательную стойку. Но скоро ему пришлось из нее выйти.

– Но перебегая из комнаты в комнату, – не отвлекаясь, продолжил я сюжет, – мне пришлось бы издавать шум и шорох. А если опять поставить себя на место родителя, то приглушенная перебежка да мелькающая тень в простыне собственного коридора могли вызвать у него подозрения: а уж не завелись ли в доме приведение или другие бесполые духи? Хотя нет, духи пятками о паркет не шумят и к трусам так безудержно не стремятся. И опять же напугаться мог сильно родитель. А от напуганного человека – хрен его знает, что от него ожидать. Может, инфаркта, а может, и ножевого нападения.

– Ну и чего ты сделал? – осведомился Илюха, который хоть и пытался найти выход из моей безвыходной ситуации, но, похоже, не получалось у него.

– Был, конечно, еще и четвертый путь, как и у того витязя на перекрестке. Он же тоже мог с перекрестка повернуть назад, туда, откуда только что прибыл. Просто он не догадался. А я вот догадался и потому решил не выбирать никаких путей, не дерзать попусту, а отдаться на милость великодушного случая. В конце концов, что тут особенного? Утро, я в постели, никого своим видом не оскорбляю, не эпатирую, потому как безупречно прикрыт простыней, да и забот никому не доставляю. Подумаешь, спит человек, утомленный ночными заботами, и отчего ему мешать надо и тревожить его до срока? Как в той песне, помните: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат». Хотя родитель скорее всего свистать по-птичьему не умел.

– Ха, ха, ха… – оценил шутку про родителя Инфант, но никто его не поддержал.

– Короче, принял я самое конформистское решение – не рыпаться никуда, не дергаться, а застыть в ожидании и притвориться глубоко спящим. Авось вообще не заметит. В конце концов, чего ему в рабочий день в квартире болтаться? Сделает свое дело и отвалит. И освобожусь я. К тому же, может, он сюда, в мою… то есть в его комнату и не заглянет даже. И пронесет меня лихая на колченогих своих лошадях.

– Колченогих? – встретил очередное незнакомое слово Инфант.

– Не знаю, – быстро ответил я, потому что действительно не знал. – Помню, что есть такие лошади, но кто они, чем отличаются, какая такая «колча» у них на ногах? Не знаю, никогда не интересовался.

– Зачем тогда говоришь? – стал критиковать меня сразу Инфант, а вот Илюха заступился:

– Ладно, Инфантик, не переходи на галоп, – натянул Илюха вожжи, и Инфант застыл на месте. – Так чего, стариканер, дальше было? Давай рассказывай, а я пока выпью немного.

– Так вот, притворился я, значит, спящим. Хотя, как оказалось, притворяться спящим не так-то просто. А все оттого, что повернуться из-за шороха нельзя, вот все сразу, как назло, и затекать начинает – руки, ноги, суставы, мышцы. И вообще, неожиданно оказалось, что это очень утомительно – без дела утро впустую пропускать. Раньше, когда добровольно пропускал, всегда естественным и нормальным казалось. А вот когда на осадном положении, когда не свободен, то сразу утомительно стало.

– Все от головы, – закивал мне Илюха, осваивая массивный глоток. – И не только когда притворяешься. Когда не притворяешься, от нее тоже многое зависит.

– А тот, который родитель, он все копается где-то там за стенками, и я вообще уже не понимаю: ну чего ему там нужно, почему столько времени все это занимать должно? Которое все катило и катило, без остановки. Сколько накатило – не знаю. Может, час, а может, и три, и я все лежал и лежал, прислушиваясь. Оказалось, что это пытка такая изощренная, которая не только на тело, но еще и на психику действует разрушительно. В общем, полностью выпал я из времени из-за чудовищной, средневековой этой пытки, да и часов на руке не оказалось. Я же говорю – всю одежду в другой комнате оставил. А часы – они в каком-то роде тоже одежда, так как тоже часть тела прикрывают.

– Несчастненький, – снова пожалела меня Жека. – Видишь, как постель может удручать, когда в ней один.

Я посмотрел на нее внимательно. Неужели мой рассказ все же навеял на нее хоть какую-то ностальгическую эмоцию? Но в Жекином смеющемся личике разобраться было непросто. И я не стал разбираться, а вернулся к повествованию:

– А потом все-таки наступила развязка, потому что не могло же так продолжаться до бесконечности. Вот и родитель зашел, наконец, в мою комнату. В смысле, в свою. В смысле, в ту, где я лежал окаменевший, с практически полностью атрофированными конечностями. Там у них справа у двери шкаф такой стоял, типа горки, вот он в него и полез. Я же говорю, искал он что-то. Так он и роется в шкафу, и меня, затаившегося на кровати под недвижимой от страха простыней, не замечает.

А я знай себе сладенько так посапываю, ладошки под щечку сгреб, калачиком свернулся и даже улыбаюсь безмятежно. То есть стараюсь произвести впечатление максимально беззаботного, такого младенческого невинного сна. Потому что если он на меня все же внимание обратит, то чтоб понял сразу, что только хороший человек с чистой совестью может так безмятежно спать. Что не опасен я и не надо сразу в кухню за ножиком.

И вот сплю-то я сплю, но узкую щель между ресницами оставляю, чтобы пусть не совсем отчетливо, но все же контролировать: как дела у шкафа разворачиваются? В какую сторону родитель поглядывает? В шкаф ли? Или в том числе по сторонам? И он в результате посмотрел по сторонам!

– И как ты его? – подался вперед всем своим телом Илюха.

– И как он тебя? – вслед за ним подался Инфант.

А Жека все смеялась и смеялась своими озорными глазками.

– Какой там Гоголь, какой «Ревизор» с его немой сценой! – откинулся я на спинку, подальше от подавшихся ко мне тел друзей. – Жалко, классик твоего, Жек, отца не видел – враз бы улучшил описание. А я как раз видел, хоть и не классик я. Просто подглядывал из-под ресниц за его остолбеневшей фигурой, окаменевшим лицом и сбившимися в кучку, тут же остекленевшими глазами. А когда глаза у кого стекленеют, это вообще-то нехороший признак.

Вот и стал я путаться в догадках, все пытался предугадать последующее его движение: либо на кухню побежит, туда где колющие предметы, либо просто накинется душить меня все той же простыней. Либо мне самому надо срочно наплевать на мою наготу и бежать звонить, вызывать «Скорую помощь». Но до конца разобраться мне было трудно, так как все более стеклянные, безучастные глаза у него с каждой секундой становились.

И все же я решил действовать, потому что всегда лучше самому сразу брать под контроль окаменевших мужчин и не дожидаться, пока окаменевшие мужчины начнут брать под контроль тебя. А значит, мне пора было срочно пробуждаться.

И вот, потянувшись сладко и нежно, выбросив вверх из-под простыни свои оголенные ручки и позевывая безмятежно, я открыл не замутненные пока ничем глаза и встретил этот добрый день чистым, полным надежд взглядом. А вслед за днем я встретил остекленевший взгляд вконец остекленевшего человека.

Тут главное было – не делать резких движений, чтобы его остекленелость не грохнулась разом об пол и не разлетелась на мелкие кусочки. Поэтому я плавно улыбнулся ему тоже радостной, открытой улыбкой и произнес чистым, наполненным искренностью голосом: «Доброе утро. А вы не подскажете, какой сейчас, кстати, час?»

– Так и спросил? – удивился Илюха.

– Слово в слово, – подтвердил я. – А как иначе мне было завязать непринужденный дружественный разговор? А потом меня на самом деле мучил вопрос: сколько часов я так, без движения, пролежал? Может, я рекорд какой зарегистрированный побил.

А он смотрит на меня абсолютно невменяемо, как будто паралич его разбил, затронувший еще и голосовые связки. Потому что в ответ от него – ни слова, ни звука, даже бессознательного. Хотя бы помычал бы, что ли, для приличия.

И понимаю я, что на кухню он уже не побежит, так как, похоже, не умеет он бегать больше, ноги у него отнялись. А вот мне к телефону спешить, видимо, придется. И набирать, набирать второпях номер скорой медицинской помощи. Потому как, может, инфаркт, а может, инсульт, а может, ни того и ни другого, а просто рядовой, тяжелейший шок. В общем, впечатлительный такой родитель мне этим утром попался.

Но пока он еще стоит, думаю, пока еще сам держится на ногах, надо мне продолжать завязывающий диалог. И я продолжил.

«Меня Розовский зовут, – стал знакомиться я. – Хотя близкие люди кто Розиком называет, кто еще как. А один так вообще «лапулей» повадился меня звать. Но его даже в расчет брать не надо, он совершенно неадекватный. Мудила, одним словом».

– Это ты о ком? – поинтересовался Инфант. – Я думал, я один тебя «лапулей» называю. А оказывается, еще кто-то.

Тут я развел руками, вздохнул. Ну ничем этого Инфанта жизнь пронять не могла. Непробиваемый он, как какой-нибудь броненосец «Потемкин». Твердыня, одним словом.

– «А ваша дочь, Евгения, – продолжал я, – та вообще много разных имен для меня придумала. И использует их теперь по-разному, в зависимости от ситуации».

Здесь бы мне, понимаю я, неплохо было бы встать и пожать ему руку, родителю этому. Глядишь, прикосновение моего разогретого сном тела и вывело бы его из шокового клинического состояния. Но, повторю, не мог я встать. Так и продолжал лежать, натягивая на себя простыню, так и говорил оттуда – с узкой, односпальной его кровати. А может, с кровати его жены. А он продолжал стоять остолбенело и не отвечал ничего – видимо, заклинило у него что-то. Либо в челюстях, либо в мозгах.

«Я вчера задержался здесь, в вашей квартире, – продолжал пояснять я. – И Женя мне любезно разрешила остаться».

Он не шевелился, видимо, я плохо объяснял.

«Потому что поздно уже на улице было. Поздно и слишком темно».

Но он все стоял и молчал, и в принципе я понимал, чего именно он от меня ожидает. Он ожидал, что я вот сейчас встану, соберу немногочисленные нательные вещи и отчалю по своим делам в зрелый уже день. Да я бы и сам с радостью, только вот я не мог встать и не мог отчалить. Во всяком случае, самостоятельно.

– А чего ты не попросил его принести твои вещи из другой комнаты? Ну хотя бы трусы? – предложил новый выход из положения Инфант. Который снова подтверждал догадку, что он непробиваемый броненосец.

– Да потому что не хотелось мне, чтобы в его сознании возникли ненужные подозрения, – пояснил я. – Например, почему трусы оставлены в комнате его дочери? Что это я там делал без них? Уж не то ли самое? Ведь понятно, что разные папаши разных дочерей по-разному к таким своим подозрениям относятся. И по-разному реагируют на них. Что опять же могло привести к ненужным эксцессам.

Итак, родитель продолжал стоять, и заморозка с остекленелостью просто утолщалась в нем прямо на глазах. Как будто он Кай в царстве Снежной королевы. А я по-прежнему пытался его разморозить, хоть и не Герда я никакая.

– Нет, ты точно не Герда. Герде бы я остаться на ночь не позволила, – убедила меня Жека и снова послала мне очередной воздушный поцелуй. Я к ним стал уже привыкать.

– Пауза растягивалась до критической длины, – продолжал обрисовывать я ситуацию. – Она уже и так заполнила все разом набухшее пространство, и получалось, что мне снова необходимо было находить из нее выход. Но я не знал какой. Не было у меня выхода, кроме одного.

«Вы не возражаете, – спросил я, прикрывая позевывающий рот, – если я еще немного посплю? У меня, знаете, такой тяжелый день выдался вчера, я к вечеру уже просто валился с ног. Я так на работе измотался, и физически, и эмоционально. Совершенно опустошился к концу рабочего дня».

Тут я постарался представить: на какой именно работе я мог измотаться обоими образами одновременно? Я вообще в утомляющих работах не очень осведомлен. Вот они на ум и не приходили. Лишь одна.

«Я, знаете, в цирке укротителем работаю, – догадался я. – С дикими зверями. Так они вчера все так нервничали почему-то, особенно тигры, так хвостами били… А одна, уссурийская, Дусей ее зовут, когда ей надо было через горящий обруч прыгнуть, даже зарычала на меня злобно. Как будто она мне жена. А я ей кричу: мол, «Але, Дуся!», «Але гоп!» – это на нашем дрессировочном сленге «не бжи» означает. А она лапой по воздуху молотит и огрызается вслух и никак прыгать первой не хочет. Мне, знаете, столько сил надо было потратить, чтобы их всех успокоить, я просто извелся весь сам. Пришлось даже самому пару раз через обруч сигануть. Правда, он уже потух к этому времени. Не знаю, может, чего в атмосфере вчера было аномальное. Вы, случаем, не слышали сообщение Гидрометеоцентра?..»

Вот это было правильно, мне давно уже следовало отвлечь его вопросом, ввязать в обоюдный диалог. Ну не может же человек так долго стоять, не шевелясь и не произнося ни слова.

«Нет», – ответил наконец родитель и от своего собственного голоса тут же пробудился, как та царевна от поцелуя. Хотя никто его не целовал. Ну и наконец-то! Ну и слава богу! А как пробудился, так тут же рванулся из комнаты. Хоть и не вприпрыжку, но все равно торопливо.

– И куда это он? – изумился Инфант.

– Вот и я не понял, – на сей раз разделил я Инфантово изумление. – Так и лежу я обеспокоенный и тоже не знаю, куда именно он намылился. А вдруг, думаю, на кухню, вдруг подтверждаются мои самые печальные предположения? Короче, не по себе мне стало, сон, можно сказать, как рукой…

Так и есть, не прошло и минуты, как он снова вбегает в мою комнату, и снова впопыхах. И тут я с облегчением понимаю, что в руке у него совсем не топорик для кулинарной разделки мяса и даже не ножик для резки хлеба. А небольшой такой чемоданчик. Вполне округленный, без острых, назойливых углов. И тут же он его раскрыл и начал что-то из серванта вынимать и складывать. Мне, конечно, интересно было, что именно, но я из деликатности не приглядывался. Какое мне дело, у каждого человека есть свои дорогие сердцу вещи, которые он не доверяет постороннему дрессировщику диких зверей. И хочет унести из собственной спальни, пока дрессировщик будет там отсыпаться.

«Так вы не против, – повторил я вопрос, – если я посплю еще? У меня вечером представление в цирке, и мне в форме надо находиться. Потому что эти звери, они как женщины, они психологи такие, прямо в глаза заглядывают. И если слабинку там разглядят, или неуверенность, или усталость, то тут же выходят из повиновения. Тут же начинают одеяло на себя ожесточенно тянуть. А эта уссурийская тигрица, Дуся, она вообще ревнивая такая сразу делается, никого ко мне больше не подпускает. На всех рычит и лапой норовит по зубам. Но и остальные не лыком шиты и тоже ко мне поближе притиснуться пытаются. Вот и опасно тогда с ними со всеми становится. Тигр, он если возбужденный, одной массой своей может любого человека задавить. Такие случаи в практике дрессуры известны. Вот нам и нельзя с ними слишком накоротке, всегда дистанцию приходится поддерживать».

Родитель оторвался от своего чемоданчика, посмотрел на меня заново и снова стал собирать пожитки. Еще интенсивнее и лихорадочнее.

«Спите, спите, – пробурчал он впопыхах. – Что ж я, не понимаю… дикие звери…»

И он оборвался на многоточии. А потом снова убежал и снова прибежал, но уже с другим чемоданчиком, уже побольше, и снова все собирал и собирал. Оказалось, Жека, что из вашей квартиры многое можно было собрать.

Впрочем, меня это уже не интересовало, я уже, получив разрешение, спал глубоко и ровно дыша, и только узкая щелка между ресницами напоминала мне о копошащемся в квартире человеке. А перед уходом он снова окликнул меня.

«Дверь перед уходом захлопните», – попросил он вежливо.

Я тут же пробудился.

«Да у меня ключи есть, мне Евгения, дочка ваша, оставила. Я запру лучше».

«Ага, – сказал он, соображая. – На нижний только не запирайте».

«Конечно», – согласился я в радостном предвестье свободы.

И он ушел с двумя полностью нагруженными чемоданчиками. А я лежал и думал: зачем они ему сдались? Ну неужели я произвожу впечатление человека, который может посягнуть на чужое из шкафа? Или дрессировщики не только у диких животных опасение вызывают?

Я так и не понял, а потом облегченно встал и пошел звонить тебе, Жека, чтобы предупредить тебя вовремя. Правда, сначала оделся и умылся, и позавтракал слегка.

«Жек, тебе тут скоро папка будет звонить», – предупредил я тебя.

«Какой папка? – спросила ты. – Чей? Ты чего! Мой отец в командировке, в Самаре на международной выставке высокопородистых, высокоплодящихся кроликов».

Сначала я опешил, потом сразу оказался ошарашен, а после, почти без перехода, меня осенило. Но нехорошо так осенило.

«Ты уверена?» – спросил я, чтобы выиграть время.

«А то, – подтвердила ты. – А в чем, собственно, дело? Чего-то я ничего не понимаю».

«Блин, – вырвалось из меня не свойственное мне вообще-то слово. А потом снова, но уже другое, хоть и созвучное. – Похоже, тебя, Жека, обокрали. Да еще по-крупному».

«Как обокрали? Кто? Ты же дома был? Ты что, не задержал вора? Проспал, что ли?»

«Да я не знал, – стал оправдываться я. Но по всему получалось, что оправдываться было поздно. – Кто ж мог подумать?! – кричал я в трубку, брызжа слюной, коверкая слова, запинаясь, перебивая одной своей фразой другую. – Я был уверен, что это твой отец. Я думал, это он от меня ценное изолирует. Подумал, что он во мне дрессировщика испугался. А оказалось, что домушник! И получается, я вообще мог его не стесняться и попросить мою одежду из другой комнаты принести».

«Какого в тебе дрессировщика? – не поняла Жека. – Там еще дрессировщик в тебе был? Ты что, как только я ушла, дрессировщика в квартиру пустил? Тебе меня одной мало оказалось? Вот почему ты от меня ночью в другую комнату уходишь».

«Да я сам дрессировщик! Диких зверей! Я так твоему отцу насвистел. Вернее, домушнику», – признался я.

«Откуда у нас дикие звери? – не унималась с расспросами Жека. – У нас только собачка Дуся имеется, которую я в «Горку» приносила. Но она не дикая. Да и зверь она не больше, чем некоторые из твоих друзей».

– Это она про кого? – поинтересовался Инфант. – Я ведь всех твоих друзей знаю.

Но я ему не ответил, потому что был занят рассказом.

– А потом я молил Жеку простить меня, брал всю вину на себя, обещал возместить. Хоть не полностью, ну хоть частично. Откуда у меня средств на полностью?

«Что там у вас в шкафчиках упрятано? – выбивал я сведения у Жеки. – На какую сумму? Может, я смогу накопить лет за семь и отдать по частям».

«Ну как же, – отвечала она мне обеспокоенно, – фамильные драгоценности. Бабушка у меня по материнской линии графиней Эстер была».

А я в ответ…

– Слышали бы вы его… – встряла наконец Жека, покатываясь в спазмах хохота по Инфантову дивану. – Я ему говорю: «Какой отец, чей? Мой в Самаре. Ты зачем жулика прохлопал? Да еще пособничал, получается». А он мне в ответ… – И она перестала говорить, потому что не могла больше.

Лишь потом, когда отдышалась, продолжила:

– А знаешь, что папка про тебя рассказывал? Говорит, такого кретина давно не встречал, тем более у себя в доме. Тем более в своей кровати. Кто еще, говорит, себя дрессировщиком назовет? Он мне все пересказал, папка. Ты много чего ему наболтал, не только про уссурийскую Дусю, но и про бурых медведей, про повадки их. Про то, какие они коварные звери, да еще про твой дрессировочный к ним подход. Мол, ты для них должен сам медведем прикинуться. Мол, они верят, что короткошерстные медведи в природе существуют. Вот ты и…

Тут Жека снова тормознула с рассказом и снова сбилась на серию спазмов.

– А потом про кроликов начал всерьез интересоваться, – продолжила она, когда у нее стало получаться. – Сказал, что подумываешь на кроликов перейти. Тоже ведь дикие звери, а дрессура с ними безопаснее, да и жрут они меньше. Бросил им морковки, и достаточно…

Нам опять пришлось подождать, пока она начнет дышать равномерно.

– «Как ты, – говорил мне папка, – с таким кретином можешь? Ведь полный идиот. Он чего – всегда себя за дрессировщика выдает?» Я папку заверила, мол, не всегда. Мол, за кого он себя только не выдает. А папка мне в ответ: «У него чего, сильное раздвоение личности?» А потом: «Ну почему тебя на таких тянет? Ведь сколько хороших ребят вокруг».

И Жека снова загнулась в хохоте.

– Это точно, – согласился с ней Инфант. А я не согласился.

– Почему идиот? – обратился я за разъяснением к собранию.

– Идиот, идиот… – снова воспользовался возможностью Инфант, мелко подхихикивая самому себе.

– Да ладно, старикашка, – намного великодушнее отозвался Б. Бородов. – С кем не бывает? Выступил ты, конечно, слабовато, ситуацию не прорюхал, как следовало бы. Но зато рассмешил всех. Вон на Жеку посмотри.

И мы все посмотрели и тоже принялись смеяться. Потому что невозможно было смотреть на нее и не смеяться. Заразительная она была девушка. Впрочем, почему была? Сейчас она тоже заразительная.

А когда досмеялись до предела и затихли и вино в бутылках полностью оказалось исчерпанным, тогда понятно стало, что пора покидать Инфанта. Хотя он один оставаться не любил, скучно и боязно ему было одному, вот он и искал постоянно компанию. Но на сегодняшнюю ночь компании ему не нашлась. Как и на многие другие темные ночи.

– Не забудьте, – напомнил я на прощание, – завтра получите от меня тексты диалогов. А послезавтра встреча в Сокольниках. Генеральная репетиция изнасилования назначается ровно на шесть. Прошу соблюдать дисциплину и не опаздывать.

– Как про такое позабыть? Как опоздать на собственное изнасилование? Невозможно такое, – согласилась Жека, и мы вышли на улицу.

– Жека, – обратился я к ней, – скажи честно, почему Самара? Почему именно Самару ты выбрала, чтобы именно в нее твой папка за кроликами уехал? Почему не Сызрань, или Ставрополь, или Соловки на крайний случай? Ведь много городов на «с» в стране находится.

– Да шутила я тогда, – прояснила ситуацию Жека.

– Это я давно уже догадался. Но одного не пойму: почему «Самара»? Случайно на язык она попала или имеется в ней какой-нибудь умысел?

– Дотошный ты, – пожаловалась на меня девушка. – Все тебе понять, во всем разобраться, докопаться до корней. Да потому что не живут кролики в Самаре. Не знаю почему – то ли им атмосфера тамошняя не подходит, то ли меридиан для них не тот, то ли их архитектура города не устраивает. Но Самару кролики избегают и сразу там дохнут, такой своеобразный знак протеста. В сорока километрах от Самары они уже приживаются более-менее нормально, а вот в самом городе – ни в какую. Интересная, кстати, научная загадка, многие известные ученые уже давно бьются – не могут разгадать.

Она все продолжала говорить, а мы с Илюхой шли и думали: как же все-таки повезло нам с ней, с Жекой. Редко повезло, чтобы человек в нас так предельно вмастил и отозвался в нас гармонией. Потому как она была просто-напросто нашим… даже не повторением, а добавлением… почти что зеркальным. Не внешним, конечно, но внутренним, душевным. Да и не только она добавляла нас, но и улучшала во всем. Как те примерочные зеркала в дорогих бутиках. Они и стройнее тебя делают, и одежда, если через них посмотреть, сидит куда как приталинней.

– Молодец ты, Жека, – сказал ей Б. Бородов на прощание.

Она взглянула на него вопросительно, думала, может, он пояснит. Но он не пояснял.

– Давай спи крепко, – сказал я ей. – Завтра встретимся, текст передам.