Пером и шпагой Пикуль Валентин

Суета сует

Лондон отнесся к «Декларации Елизаветы» с высокомерием бесподобным; этот важный документ был возвращен обратно с такими словами: «Коли договор единожды уже ратифицирован императрицей, то он не нуждается в довесках дополнительных соображений…» Елизавета обозлилась, стряхнула лень. Сидела на всех Конференциях, больше слушая; читала все, написанное мелким и крупным шрифтом. Она воодушевилась! На протоколах все чаще появлялась ее резолюция: «Быть по сему», – и, таким образом, Конференция обретала законодательные права, как и сенат.

Императрицу подстегивало и чисто женское уязвленное самолюбие: этот наглый «затворник из Сан-Суси» сочинял на нее неприличные эпиграммы, в которых и последнего фаворита Шувалова не пощадил. Елизавета не знала, что эти пасквили на нее сочинял саксонский канцлер Брюль, выдавая их за Фридриховы; сам же Фридрих писал эпиграммы только на маркизу Помпадур и даже не скрывал своего авторства…

Совсем неожиданно в Конференции раздался протест против войны. Великий князь Петр Федорович, всегда готовый угодить Фридриху, стал ратовать против союза с Францией; державная тетка резко осадила его на полуслове:

– Сядь и не болтай, чадушко! Все вершится, как божьей воле угодно, и тебе ли перечить нам в делах столь важных.

– А тогда, – ответил племянник, кривя губы, обезображенные оспой, – мне здесь нечего делать… Я могу и уйти!

– Окажи милость, – сказала Елизавета. – Освободи нас…

В злости балбес примчался в Ораниенбаум и тут же в письме к Фридриху изложил все планы России и все свои обиды на тетку. Явная подготовка России к войне вызвала панику даже не в Сан-Суси – нет, в ужас пришла союзная Вена.

Граф Эстергази был растерян: он никак не ожидал от русских такого воинственного пыла. Рвение России как можно скорее разделаться с Фридрихом совсем не входило в расчеты австрийской дипломатии. Сначала, еще до боевых действий, Мария Терезия желала поспекулировать между Петербургом и Версалем, дабы обогатить венскую казну, а потом уже воевать. А пока Эстергази должен был одергивать Елизавету, чтобы Фридриха она не дразнила.

Венский канцлер Кауниц слезно заклинал Елизавету в письмах: «Ради бога, не вздумайте тревожить Фридриха!»

Бестужев-Рюмин тем временем, подхваченный новым быстрым течением, плыл по реке, для него еще неведомой, но упорно цеплялся за старые коряги. «Лучше потонуть богатым, нежели в бедности!» – говорил он. Вильямс был поражен алчностью этого человека, тем более что нахлебников у короля Англии заметно прибавилось. Великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась ужасной мотовкой и тоже обходилась англичанам в копеечку. Бестужеву-Рюмину Вильямс сказал честно:

– Дорогой друг, парламент моего короля согласен платить вам пожизненный пенсион при одном условии: если вам удастся вернуть политику России в ее прежнее традиционное русло…

А что мог поделать сейчас канцлер? Да ничего, ибо Россия уже развернула штыки на Пруссию. И тогда старый хапуга, словно избалованный кот, вдруг переменивший хозяина, стал тереться вокруг графа Эстергази. Бестужев только что не мурлыкал, но по его изогнутой спине было видно, чего он добивается от австрияков. И просил-то канцлер на этот раз сущую ерунду – всего 12 000 в червонцах (золотом, конечно).

Дали? Нет, не дали.

Дуглас таился по особнякам русской знати. Шереметевы, Чернышевы, Шуваловы, Бутурлины, Нарышкины – все приглашали его за стол, но место за столом отводили далеко не первое. Дуглас (человек без чина!) не знал, за кого себя выдавать, а вельможи не знали, за кого его принимать. На всякий случай – ешь, пей и отвечай, коли тебя спросят.

Зато никого не принимали так хорошо, как Понятовского. Секретарь Вильямса быстро освоился со своим положением, а любовь Екатерины придавала ему особую привлекательность в глазах общества. Об этой любви уже знали – даже в Берлине.

Однако Понятовский очень не нравился императрице Елизавете, которая называла его не иначе, как… «партизан» (очевидно, за лихие набеги на Ораниенбаум). Шувалову она сказала:

– Странных «англичан» находит для себя Вильямс. А матка его – из Чарторыжских? Тоже, видать, хороша курвища. Нешто моя невестка из русских никого не могла выбрать? Погляди-ка, Ванюша, как резво пляшет князь Канчуков… Разве же плох? Ай, да князь!..

Екатерина же в это время переживала пору страстной любви, какой не знала раньше. В ослеплении своем ничего не желала видеть, кроме красивого поляка.

О-о, пусть попробуют отнять у нее эту любовь… Гнев будет страшен, непоправим! Узы этой любви держались в руках британской политики, шагавшей по Европе в обнимку с планами Пруссии. Отсюда был один шаг до предательства, и Вильямс терпеливо выжидал, когда этот шаг будет сделан. Он был практик и держал любовь Екатерины на своей ладони, словно взвешивая ее.

Однако хитрый Вильямс видел в ней только женщину – он проморгал в Екатерине политика! Вильямс поначалу не подозревал, что любовь – совсем не главное в жизни великой княгини. Даже среди безумств любви Екатерина оставалась твердой и последовательной. Она всегда знала, что ей нужно, – в этом была ее сила!

Ох, как умела рисковать эта женщина! На очередном маскараде при дворе, когда Вильямс устало уединился от танцующих, прямо в ухо ему прозвучал чей-то приглушенный шепот:

– Помогите мне занять русский престол, и я вас утешу…

Посол вздрогнул. Перед ним стоял арлекин в пестром домино. В прорези маски сверкали жадные молодые глаза – глаза Екатерины.

– Вы слышали, посол? Я сказала, что вас утешу…

– Вы слишком откровенны, – отвечал Вильямс. – А на каждом моем ухе, словно серьги, болтаются шпионы императрицы!

В испуге он бежал с куртага. Но едва вернулся в посольство, как Лев Нарышкин передал ему записочку от великой княгини. Вернее – план государственного переворота, едва только Елизавету постигнет очередной приступ болезни. Вильямс понял, что у Екатерины все уже готово. Она подсчитывала: сколько нужно солдат, какая сигнализация, кого сразу арестовать, когда и где принимать присягу. «Как друг, – заканчивала Екатерина, – исправьте и предпишите мне то, чего недостает в моих соображениях».

Вильямс даже не знал, что тут можно исправить или дополнить. Это уже заговор, настоящий заговор, и не принять в нем участия было бы для посла Англии большой ошибкой. Громадный корабль России еще можно развернуть на старый курс – только сменить капитана! И тут появилась в небе комета; ее давно ждали, о ней писали в газетах ученые, она волновала умы и сильно действовала на суеверие Елизаветы Петровны.

– Быть беде… быть, быть, – охала императрица. – Комета – смерть моя! Господи, неужто к себе меня отзываешь?..

Здоровье ее действительно пошатнулось, и Вильямс поспешил обрадовать Екатерину:

– У кого вода поднялась в нижнюю часть живота, тот уже человек обреченный. Ваши шансы растут…

Английское золото теперь звенящим потоком ринулось в покои великой княгини. Екатерина играла, как загулявший поручик гвардии, получивший сказочное наследство. Ела второпях. Недосыпала. Даже любовные цидулки и те писала на карточных рубашках. Долги лиходейки быстро росли, но денег все равно не хватало.

– Мне уже неудобно обращаться к вам, – говорила Екатерина Вильямсу, но все же обращалась…

Издалека – через шпионов – Фридрих пристально следил за событиями при «молодом дворе». Вильямс действовал по указке короля, завершая отрыв «молодых» от двора Елизаветы; теперь Екатерина заодно с мужем должна была служить Фридриху.

И в этот момент у нее, рвавшейся к русскому престолу, вдруг появился враг. Враг ее любви… Шевалье де Еон прибыл морем в Петербург, и Екатерина при встрече с ним говорила о лошадях. Она знала лошадей и любила их. Под конец она воскликнула:

– Нет ни одной женщины в мире смелее меня! Я вся полна необузданной отваги…

Вот что записал в этот день де Еон в своем альбоме:

«У нее блестящие глаза – глаза дикого животного; лоб высокий, и, если не ошибаюсь, на нем начертано долгое и страшное будущее… Она приветлива, но когда подходит ко мне, я в безотчетном движении отступаю назад: она наводит на меня страх…»

Екатерина же в этот день никаких записей не делала. Вернулась к себе радостно взволнованная. Сегодня императрица опять не вышла к столу – ей плохо, а комета летит и летит по небу.

Шевалье в Петербурге

Вот теперь нам исторически точно известно, что де Еон прибыл в Петербург, и не в женском, а в мужском одеянии.

Английский жеребец стучал копытами в палубу, гнусаво блеял меринос и дружно лаяли семнадцать датских догов. Вся эта живность плыла морем в подарок великому князю Петру Федоровичу. Капитан утопил в море компас, был пьян и спал у ржавой пушки. В таком состоянии, потрепанный штормом, корабль вошел в Неву.

– Впрочем, – рассказывал о себе де Еон, – я приехал бодр и свеж, словно прогулялся не далее Сен-Клу. Кавалер Дуглас, видя, как я схожу на берег со шпагой на боку и шляпой под локтем, в белых чулках и напудренном парике, подумал, наверное, что перед ним парижский жентильом, только что сошедший с галиота возле Пон-Рояля, чтобы прокатиться по Тюильри!..

Дуглас сразу впряг его в работу, – шла подготовка «бабьего союза», – для борьбы с Фридрихом надо было сдружить таких разных женщин, как Елизавета, Мария-Терезия и маркиза Помпадур (явно заменявшая Людовика)…

Де Еон незаметно вкрался в доверие к вице-канцлеру.

– Да будет вам известно, – говорил он Воронцову, – что время от времени я бросаю перо и хватаюсь за шпагу. Не мне судить, Аполлон или Марс сильнее. Но министр Рулье, при отправлении моем в Петербург, советовал мне предложить свои услуги фехтовального мастера великому князю Петру Федоровичу… Пусть, соперничая с французом, великий князь расположит свое сердце к рыцарской Франции!

Вице-канцлер поморщился:

– Вы плохо осведомлены о симпатиях великого князя. Если бы вы привезли ему одну пуговицу с мундира прусского солдата, ударили бы дробь на барабане и распили с ним пива, – о, тогда, уверяю вас, вы стали бы его другом…

Дуглас, трясясь над каждой копейкой, своего стола от жадности не заводил, таскал де Еона за собой по домам вельмож, где они и нахлебничали. Вскоре де Еон сделался незаменимым на всех попойках. Пил он в это время много – гораздо больше, чем ожидали от человека с внешностью девушки. Но так как рядом с ним мужественно напивались женщины, то на это никто не обращал внимания.

В Аничковом дворце случилось быть на попойке у отставного фаворита Разумовского, которого любила когда-то Елизавета, – так любила, что патриарху в Константинополь даже написала: дозволь, родимый, Лешеньке моему в постные дни мясцо кушать, и разрешил патриарх: ешь! Обнаглел экс-фаворит настолько, что в исподнем гостей встречал. А жены гостей его загодя по церквам свечки ставили, чтобы вернулись их мужья от Разумовского живы, не до смерти покалечены.

Здесь же, в Аничковом дворце, де Еон встретил и Понятовского. Поляк был действительно очарователен: какие мохнатые ресницы, какие жесты и томный голос; как небрежно и красиво сбрасывает он плащ. Медали и движение комет, нумизматика и обломки древности, Макиавелли и декорации Валериани – Понятовский обо всем имел суждение. Но это был неглубокий ум, и де Еон понял, что перед ним просто хороший начетчик с прекрасной памятью. И не отказал себе в удовольствии съязвить:

– Ваш ум напоминает мне каботажное плавание. – За столом притихли гости. – Да, – продолжил де Еон, – вы плаваете лишь вблизи берегов, но страшитесь выплывать над пучинами.

Понятовский вспыхнул, и румянец еще более украсил его:

– Если бы мне заявил это Вольтер…

– Вам это заявил человек, заслуживший похвалы Вольтера! – опередил его де Еон, но, чтобы избежать скандала, столь невыгодного сейчас, он покинул попойку…

Слава его пера до Петербурга еще не докатилась, и свои книги де Еон обнаружил только в кабинете Ивана Шувалова. «Ночной император» России был человеком странным: он разломал медаль, выбитую в его честь, он отказался от графского титула, он хлопотал об открытии гимназий, он строил Академию художеств, но известный Чуди-Люсси-Пютланж печатал в «Литературном хамелеоне» статьи Шувалова о… философском камне.

И потешался меценат побоищем двух славных гладиаторов – Сумарокова и Ломоносова! Резкая тень и резкий свет.

Де Еон же приглянулся Шувалову тем, что, как истый бургундец, не мог испытывать отвращения к вину. Ни днем, ни ночью! Шувалов успокоился, когда свалил кавалера под стол русским зверобоем, настоянным на порохе. А однажды на половине фаворита, в домашнем затрапезе, появилась Елизавета, и де Еон понравился императрице больше Дугласа. Воронцов, теперь Дугласа только выслушивал, но совещался больше с де Еоном, и звезда иезуита, еще не успев разгореться, уже погасала. Стоило ему открыть рот, как решительно выступал де Еон:

– Мой коллега, очевидно, не совсем правильно инструктирован. Мои же инструкции, как более новые, говорят иное…

Шувалова издавна занимали связи с Вольтером. Россия не имела еще своей истории царствования Петра I, и Елизавета, как «дщерь Петрова», поощряла своего любимца в этом занятии. Именно в эти дни русский двор отпустил Вольтеру 50 000 чистым золотом за написание книги о преобразователе Отечества. Это было очень кстати сейчас, на острие войны, – привлечь внимание Европы к государственным задачам России, и Петербург покупал через Вольтера лучшее по тем временам перо мира[8].

Шувалов велел допустить де Еона до русских архивов. Чиновники снимали для Вольтера копии с петровских документов. Русская история поразила де Еона своей закономерностью в развитии интересов государственности. Атташе еще не определил к ней своего отношения, но решил заняться ею – на досуге.

Однажды ночью брызнули из рам стекла, дунуло ветром, и три выстрела подряд разорвали тишину. Де Еон повалил свечи, сдернул со стула Дугласа. Позже они вынули из своих подушек три громадные, еще горячие пули.

– Это в меня! – колотило Дугласа. – Вильямс… в меня!

– Вы ошиблись и здесь, мой почтенный падре.

Не забывайте: вы только швейцар при дверях во французский ресторан, а стряпать на дипломатической кухне приходится мне…

Покушение на французов не осталось загадкой истории, и позже планы убийства миссии были обнаружены, как и следовало ожидать, в бумагах канцлера Бестужева-Рюмина.

Потом у них болели животы – они стали бояться отравления. Дипломаты запаслись в аптеке куском мышьяка. Каждое утро натощак де Еон с Дугласом скорбно лизали его по очереди. К концу переговоров в Петербурге они с трех лизаний дошли до сорока, делая себя невосприимчивыми к ядам. Тогда к подобному способу прибегали многие, искушаемые в тайнах секретной политики!

Исподволь де Еон начал копать яму под секретаря английского посольства – прекрасного Пяста.

– Зачем вам это нужно? – испугался Дуглас.

– Понятовский раздвинул свою постель на всю Европу. Именно через него тянется цепочка преступлений до Лондона и Берлина!

– Бросьте, – волновался Дуглас. – Куда вы пишете?

– Я пишу в Варшаву. Там послом от Версаля человек огня и железа – граф Брольи, пусть он вмешается в это дело…

Дуглас выхватил бумагу из-под руки де Еона:

– Вы не знаете Екатерины! Она не простит нам этого…

– Защищайся, негодяй! – И кончик шпаги уперся в кадык. – Ты осмелился назвать меня болваном?

– Я не говорил этого… клянусь! – шептал Дуглас.

– Нет, вы говорили…

Кое-как поладили. Де Еон связался с Варшавой, откуда в отозвании Понятовского его поддержал граф Брольи. Как выяснилось, Понятовский уже побывал в сарданапаловых объятиях сэра Вильямса, и де Еон стал трезвонить этой новостью по Петербургу.

Случилась тут поездка в Кронштадт, где было обильное возлияние. Понятовский спьяна сам ускорил свое падение. За столом он стал бранить польско-саксонского короля Августа III и его канцлера Брюля:

– Они не гнушаются грабить польское шляхетство. По матери, урожденной Чарторыжской, я должен быть князем Острожским, а король с канцлером не возвращают мне это княжество, которое приносит им миллионные доходы…

Де Еон это запомнил. Яма уже вырыта, осталось только спихнуть в нее Понятовского. Атташе повел атаку на этот раз не с нравственной стороны, а с политической.

– Я не понимаю, – трещал он при дворе, – как русские могут терпеть у себя человека, который, являясь подданным Августа, состоит на службе Англии, союзницы Пруссии? К тому же, клевеща на курфюрста саксонского, Понятовский отнимает у России союзника.

Бестужев-Рюмин едва не сказал де Еону грозное «цыц».

– Сударь, – заметил он кавалеру, – у нас на Руси есть такое присловье: всяк сверчок знай свой шесток.

Но было уже поздно: скандал дошел до ушей саксонского канцлера Брюля, и тот отозвал Понятовского в Варшаву. Это был крепкий удар по Вильямсу, рикошетом досталось и королю прусскому. Из сердца Екатерины Понятовский вырывался с кровью.

– Учитесь у меня! – похвалился де Еон перед Дугласом.

Обескураженный Вильямс быстро нашелся и в этом случае.

– К чему эти россказни? – убеждал он русское общество. – Понятовский не удален. Его призвал к себе сейм польский, который избрал моего секретаря в нунции. Право же, юноша стоит этого!

Поздно вечером канцлер империи был приглашен на Большую Морскую улицу – в дом Ивана Перфильевича Елагина. Как и следовало ожидать, Бестужева встретила великая княгиня Екатерина Алексеевна с красными от слез глазами.

– Ну-ну, – хмуро сказал ей канцлер. – Даст бог, обойдется.

Екатерина решилась на отчаянный шаг, какого, наверное, сама не ожидала от себя. Мать наследника российского престола, жена наследника престола, она вдруг опустилась на колени перед этим ворчливым стариком в нечесаном парике.

– Алексей Петрович, – простонала Екатерина, – я знаю: вы все можете… Если вы скажете Брюлю саксонскому, чтобы хлеба не ел, и – не будет! Верните же мне Понятовского… умоляю! Сделаю для вас всё, что ни попросите. Только Понятовского мне отдайте…

Бестужев смотрел сверху, как тряслись ее плечи от рыданий, и быстро соображал: как быть? Сердце его не дрогнуло от слез Екатерины – нет! Просто он прикидывал сейчас, что выгоднее для него: вернуть Понятовского или оставить в Варшаве?..

– Встаньте, ваше высочество, – сказал Бестужев. – Кому, как не мне, старику, понять ваше чувствительное и нежное сердце!

Простой русский дворянин

Вдали от интриг двора, свободный от влияний и подкупов, без пышности и титулов, Федор Дмитриевич Бехтеев впрягся, как вол, в тяжкий хомут русского дипломата на чужбине.

Перед отъездом Бехтеева выехал в Париж член Конференции и опытный дипломат Михайла Петрович Бестужев-Рюмин (брат канцлера). Он отбывал в Париж под предлогом свидания с женою, на которой за границей женился в старости, «дабы в развраты модные не уклониться». Это был лишь предлог – на самом деле Бестужев-Рюмин имел поручение от двора следить за Бехтеевым, не мешаясь в его миссию, но сразу поправить, если тот ошибется.

Бехтеев же, человек степенный, образованный и хитрый, имел сложнейшую задачу. Вот какими словами его напутствовали в Петербурге: «Немедля свести союз России с Францией, но оснований для этого союза не указывать; если же Версаль начнет настаивать на характере будущих соглашений, то свалить все на австрийского посла в Париже – графа Штарнберга». Действительно, с такой задачей трудно было справиться даже опытному дипломату.

Бехтеев с первых же дней заметил, что в Париже не все чисто. Проницательный ум обнаружил такую свару и вражду сановников, что… куда там России! В России-то – еще рай! Конти звал Бехтеева к себе, запрещая являться к министрам. А министр Рулье требовал забыть Конти и предстать только пред его ясные очи.

Бехтеев разрешил вопрос чисто по-русски:

– А ну их!.. Пущай сами за мной приедут…

Этот вывод начинающего дипломата оказался самым правильным. Французы решили, что Бехтеев, столь упорно не вылезающий из своего дома, наверняка очень большая шишка. И вот к нему с поклонами явился сам всемогущий Терсье и долго махал перед Бехтеевым своей шляпой. Терсье сообщил, что мсье Бехтеева давно уже ждут в Компьене, куда на летнее время, спасаясь от жары, удалился двор короля…

Поехали.

Министр Рулье показался Бехтееву разумным и деловым человеком. Но бумаги от Воронцова, присланные для вручения ему, он держал над пламенем свечей, смотрел их долго на свет, словно выискивал потаенные водяные знаки. Потом Рулье спросил:

– Чья эта подпись? Воронцова? Разве не Бестужев, а Воронцов состоит у вас при иностранных делах?..

Бехтеев поговорил с минуту и – ахнул: Рулье ничего не знал о первой посылке Дугласа в Петербург. Секретная дипломатия Людовика XV сама резала крылья своим же министрам. Встал вопрос о представлении Бехтеева королю «при утирании рук его величества». И в кабинете Рулье повторилась знакомая история, какая была уже с Дугласом в кабинете Воронцова…

– Каков же ваш чин? – осведомился Рулье.

Бехтеев сознался: чин – так себе, надворного советника.

– А сие означает по табели седьмое место в ряду сановном.

Рулье был явно огорчен:

– Ладно. Мы представим вас королю как русского принца. Как звучит слово «принц» по-русски? Князь? Итак, вы – князь…

Бехтеев не соглашался быть самозванцем.

– Тогда, – решил изобретательный Рулье, – вы предстанете перед его королевским величеством как русский генерал!

– Зачем мне чужая посуда, коли своя имеется?..

Сошлись на том, что Бехтеев увидит Людовика XV как «простой русский дворянин». Ни титула, ни чина договорились не упоминать.

Россия не имела в Париже посольства – не было, следовательно, у Бехтеева ни свиты, ни кареты. В наемном экипаже, несколько заробев, Федор Дмитриевич прибыл ко дворцу, где к моменту «утирания рук» короля было полным-полно блестящих карет дипломатов. Обер-камергер Флери показал место, где следует встать русскому амбассадору.

Бехтеев послушно встал. Всем послам подали кофе. Бехтеев тоже принял чашку. Пил стоя, прислонясь к стене, – никто не сидел. Кофе ему не понравился: жиденько подают французы (экономят, видать). Знакомых не было. Поболтать и душу отвести не с кем. Приткнулся русский учитель к стеночке и помалкивал. Речь в уме готовил, которую он королю скажет.

Наконец – всем стадом – дипломатов запустили в спальню.

Король утирал руки на глазах всей Европы, король «оправлял краткия молитвы». Послы, будто их подрубили, уже стояли на коленях. Но Бехтеев-то – другой веры, византийской… «Что делать?» Тут Флери перчаткой ударил Бехтеева по плечу, чтобы общей картины моления не нарушал, и гордый схизмат преклонил колена в один ряд с католиками.

Словно замогильные тени, закрыв капюшонами лица, вошли духовники короля; попадая слово в слово, вышколенные иезуиты вторили Людовику в молитве (или Людовик им вторил?). Потом король поднялся, чтобы уйти…

– Дука Флери! – разволновался Бехтеев. – Доложите же его величеству обо мне!

Флери нагнал Людовика, что-то шепнул ему на ухо. Король, недовольно дернув плечом, вернулся к Бехтееву и буркнул что-то вроде:

– …здоровье моей сестры Елизаветы?

Бехтеев согнулся в поклоне. А когда выпрямился, то увидел лишь… спину короля, который уходил, даже не дождавшись ответа. «Вот те раз!»

– Дука Флери! – Но дука Флери и след простыл.

Бехтеев был возмущен: помилуй бог, для чего же он кланялся? А король – тоже хорош голубь. Воспользовался тем, что поклон глубокий, и бежал от разговора. А ведь мир Европы – весь в этом разговоре: войне-то быть, людям-то страдать!

Но вместо короля распахнул объятия Бехтееву принц Конти.

– Наконец-то! – воскликнул черный рыцарь из Тампля. – Я обегал все этажи, открыл и закрыл тысячи дверей, чтобы найти вас… Едем же, чтобы на века покончить глупые распри!

Физиономия принца показалась Бехтееву весьма подозрительной, и в Тампль он ехал с опаской. Да и недаром, как выяснилось. Конти болтал о чем угодно, только не о делах.

– Польша… корона… жезл маршала… герцог Бирон… престол Курляндии! – так и сыпалось с его гибкого языка…

Лакей выставил на стол оранжерейные дыни, кувшины с вином и золотое блюдо с водой, в котором шустро плавали малюсенькие лягушата.

Бехтеев прибегнул к помощи тихой молитвы, когда слова произносятся мысленно, не нарушая общего спокойствия.

– Скромные дары деревни Ла-Шез, – сказал Конти, придвигая лягушат к Бехтееву. – Ничто так не помогает сварению желудка, как эти прелестные лягушата… Я уже выработал проект союза Франции с Россией и скоро, – посулил принц, – самолично явлюсь в Петербург, чтобы насладиться общением с императрицей.

«Явись! – подумал Бехтеев. – Там Ванька Шувалов так шибанет тебя…»

– Высокий принц, – заговорил он, – думается мне, что для пущей крепости альянса нашего необходимо заново перетасовать колоды. Заметил я, что правительство короля Франции готово принять посольство российское, но не желает отрывать от груди своей и янычар турецких. Россия же сего не стерпит. Рабы славянские – на галерах султана, жены славянские – в гаремах его томятся. Сколь веков стоном стонет земля Русская! А курфюрст саксонский Август, он же король польский…

– Курфюрст не вечен! – подхватил Конти. – Польшу пора оторвать от Саксонии. Стоит мне появиться на рубежах польских, как все конфедерации сложат знамена к моим ногам…

«Болтун!» – решил Бехтеев и, возвратясь от дипломатии секретной, обратился снова к Рулье – к дипломатии официальной. Но и здесь Елизавета, по недомыслию своей Конференции, подрубила Бехтеева под самый корешок. Переговоры-то велись, но всё через голову Бехтеева – Париж предпочитал сходиться с Россией лишь через Венский двор. Бехтеев в Париже был отдан под опеку австрийского посла графа Штарнберга.

Мешали и посторонние осложнения. Бестужев злобился и четких инструкций из Питера Бехтееву не давал. А вице-канцлер Воронцов вместо советов пересылал записочки от самой Елизаветы Петровны. «Как стирают в Париже чулки без мыла? – спрашивала она своего посла. – Каких, узнай, цветов ныне помады модные?» И отпустила Бехтееву пять тысяч талеров на покупку для нее зеркала от Жермена. Можно подумать, что весь союз с Францией затеян был только для того, чтобы ознакомиться с новыми модами! Однако императрице – не откажешь… С утра, как взмыленный, Бехтеев бегал по лавкам, нюхал румяна, лизал пробки спиртов, притираний и эликсиров молодости. И – писал Елизавете:

«А чулки вашему императорскому величеству уже заказал… Стрелки у них новомодния, а шитых стрелок в здешних европских краях боле не нашивают, потому как оне показывают ногу горазд толще…»

Самого главного Бехтеев все-таки добился.

– Поздравляем вас, – объявили ему, – послом в Санкт-Петербург назначен генерал от кавалерии Поль-Галлюцио маркиз Лопиталь де Шатонеф, бывший наш посол в Неаполе!

Федор Дмитриевич поспешил увидеть первого вестника долгожданной дружбы. Лопиталь оказался красивым пожилым мужчиной, заживо умирающим от грехов молодости и подагры. Все свои недостатки маркиз надеялся возместить изысканностью манер и пышностью своего посольского поезда.

– Русский двор будет доволен моим прибытием, – важно пообещал Лопиталь Бехтееву, – ибо король отпустил мне четыреста тысяч ливров и сто пятьдесят тысяч ливров только на дорогу! В свите моей Россия увидит восемьдесят кавалеров лучших фамилий Франции.

– Когда же ваше сиятельство думает отбыть в Россию?

– Пусть спешат почтальоны, – обиделся Лопиталь, – послу же Франции не пристало, проскакав на курьерских, явиться ко двору с одышкою от быстроты движения… Надеюсь, через полгода мы будем уже на месте.

Лопиталь не понравился Бехтееву, и в разговоре с Рулье он дал понять, что Франция напрасно хвастает на весь мир своими пышными дуками и маршалами.

– Лучшего не найти, – сказал Рулье. – Прочие – совсем профаны в делах этикета придворного… Обнадежьте Петербург и свой двор, что маркиз Лопиталь – опытнейший из послов Франции…

Это действительно было так. Англия послала в Россию своего лучшего дипломата Вильямса; Версаль отдавал Петербургу также своего лучшего дипломата Лопиталя. Из этого видно, что Россия играла в общем оркестре первую скрипку…

Маркиз Лопиталь получил при отъезде секретное поручение – вытравить прусско-английское влияние из «молодого двора» в Ораниенбауме; в первую очередь – из сердца Екатерины! Принц Конти даже подсказал Лопиталю главного спекулятора:

– Моя прекрасная де Бомон… Она справится и с чертом!

При обмене дворов дипломатами Россия с этикетом тянуть не стала: Михайла Бестужев-Рюмин тут же заступил на пост русского посла в Париже… Ему не надо было ехать издалека, как Лопиталю: он уже сидел в Париже, наблюдая за Бехтеевым.

Первый выстрел

Фридрих бодрствовал…

– Итак, – рассуждал он, – для начала подсчитаем наши возможности. Все кабинеты Европы против меня. Со мною же остались случайные личности в истории мира… Вот ландграф Гессен-Кассельский, герцоги Брауншвейгский с Готским. Но зато у нас немало денег из Англии… Арсеналы мои полны, солдаты накормлены, одеты, они хотят войны, ибо сидеть в казарме скучно, а война развлекает… Это хорошо! К тому же, мой любезный де Катт, прошу учесть: у меня в Пруссии солдат имеет шомпол из железа, а все другие армии выстругивают его из дерева. Благодаря такой ерунде мой солдат выпускает шесть пуль в минуту, в ответ же получает от врага только четыре пули… И наконец, моим союзником служит тактика!

Античный мир был прост. И была проста тактика полководцев античного мира, которую Фридрих изучил и поставил на служение своей армии. Был у него такой излюбленный прием – косая атака. Это значит: массою своих войск навалиться на слабое крыло противника и бить его на этом крыле, в то время как свои резервы беречь для последнего удара. Все очень просто. Но эту простоту могут разгадать другие. И вот, чтобы в противных ему армиях не разгадали секрета, Фридрих сознательно затемнил свою тактику.

Вот что писал по этому поводу Ф. Энгельс:

«Фридрих… принялся необычайно усложнять систему тактических перестроений, ни одно из которых не было пригодно для действительной войны… Он настолько преуспел в этом, что больше всех других оказались сбитыми с толку его же собственные подчиненные, которые действительно поверили, что эти сложные приёмы построения линии составляли подлинное существо его тактики…»

Скоро старый фельдмаршал Ганс фон Левальд (он же губернатор Восточной Пруссии) получил инструкции от своего короля.

– Мой друг, – издалека заверял его король, – когда русские будут разбиты вами (в чем я ни минуты не сомневаюсь), они пришлют к вам парламентеров, чтобы забрать с поля боя своих убитых. Тут вы сбросьте мундир (который так украшает ваши седины) и облачитесь в тогу дипломата. От варварской России мы ничего требовать не станем, но зато разорвем в куски Речь Посполитую!

А на всякий случай Фридрих стороною нажал и на Вильямса, и посол Англии предложил в Петербурге свое посредничество для полного примирения Елизаветы с королем Пруссии.

– Нет! – ответила Елизавета, и лицо ее пошло, как всегда во гневе, бурыми некрасивыми пятнами.

Вильямс и не знал, что, пока он добивался этой аудиенции, в застенках Тайной канцелярии завершалась еще одна драма русской истории, и на этот раз – по вине самого же Фридриха…

– …Подвысь! – хрипло сказал великий инквизитор, и блоки заскрипели, вздымая на дыбу тобольского мещанина Ивана Зубарева. – Теперича подшпарь его, чтобы вор пришел в изумление!

Палач сунул в огонь душистый банный веник:

– Эх, соколик ласковый… оберегись! – И прошелся сухим огнем по спине раскольника; воем и эхом воя наполнились застенки.

Граф Александр Шувалов (генерал-аншеф и великий Российской империи инквизитор) концом трости ткнул Зубарева в живот:

– Ве-вещай да-далее! – Шувалов сильно заикался.

Иван Зубарев, в «изумление придя», с дыбы показал[9]:

– В прошлом годе, на праздник богоявления господня, взялся я отвезть товар в прусский Кролевец, Кенигсбергом прозываемый. И подходил ко мне офицер тамошний и говорил по-польски: «Ишь ты-де каков, мол! Не хошь ли принять нашу службишку?» И водили меня в дом, где в сенях мерили и хвалили рост знатный. А офицер сказывал так-то: «Я чаю, ты слыхал про Манштейна? Был-де я в адъютантах у Миниха, а теперь, вишь ты, служу королю прусскому знатно, и у нас тут хорошо…»