Сияние Кинг Стивен
– Регуляторы в номерах никуда не подключены. Их воткнули для видимости. Понимаешь, есть субчики, особенно из какой-нибудь там Калифорнии, которым никогда не бывает достаточно тепло, если в их сраных спальнях нельзя пальмы выращивать. Нет, температурой можно управлять только отсюда. Но не забывай присматривать за давлением. Видишь, как ползет вверх?
Он снова постучал пальцем по стеклу основного манометра, стрелка которого, пока Уотсон разглагольствовал, действительно успела подняться со ста фунтов на квадратный дюйм до ста двух. Внезапно у Джека по спине побежали мурашки, и он мысленно пропел: Гусь только что прошел по моей могиле. Уотсон крутанул вентиль, раздалось громкое шипение, и стрелка опустилась до отметки «девяносто один». Затем Уотсон перекрыл клапан, и шипящий звук постепенно затих.
– Да, так и норовит подняться само собой, – объяснил он. – Но доложи об этом нашему толстяку Уллману, и он притащит стопку своих бухгалтерских талмудов, чтобы потом три часа втолковывать тебе, почему не может позволить установить новый котел аж до тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Скажу тебе прямо: в один прекрасный день здесь все взлетит на воздух, и я лишь надеюсь, что наш занудливый пухлый сучонок окажется в тот момент на месте, чтобы поучаствовать в полете. Бог свидетель, хотел бы я быть таким же добреньким, как моя мамаша. Та в каждом видела только хорошее. Но я… Я злобный, что твоя гремучая змея после линьки. И тут уж ни хрена не поделаешь. Натура берет свое.
Помни, что сюда нужно спускаться два раза в день и еще вечером, прежде чем отправиться на боковую. Всегда проверяй давление. Если забудешь, оно начнет ползти и ползти вверх, и как-нибудь ты вместе со всей семейкой проснешься на треклятой луне. Но если понемногу спускать пар, все будет тип-топ.
– Каков максимальный уровень?
– Конечно, по документам котел должен выдерживать все двести пятьдесят. Но теперь он точно взорвется гораздо раньше. Ты меня силком не заставишь спуститься сюда и встать рядом с этой бочкой, если стрелка встанет даже на ста восьмидесяти.
– А разве здесь не предусмотрен аварийный клапан?
– Не-а. Котел поставили еще до того, как такие причиндалы сделали обязательными. Это теперь правительство стало во все совать свой нос, верно? ФБР письма вскрывает, ЦРУ прослушивает каждый чертов телефон… А вспомни, что сталось с Никсоном. Вот уж было жалкое зрелище.
– Как насчет водопровода и канализации?
– Да, кстати. Я как раз собирался перейти к этому. Проходи через вон ту арку.
Они попали в прямоугольное помещение длиной, казалось, не меньше мили. Уотсон дернул за веревку, и единственная лампочка на семьдесят пять ватт озарила их лучами тоскливо мерцающего света. Прямо перед ними располагалось дно шахты лифта, с покрытыми густой смазкой тросами, обвивавшимися вокруг двадцатифутовых шкивов, и забитым смазкой электромотором. Повсюду лежали старые газеты: в кипах, в связках, в коробках. Также имелись ящики, помеченные надписями типа «Учетные книги», «Счета», «Квитанции», сопровождавшимися призывом «НЕ ВЫБРАСЫВАТЬ!». Пахло старой бумагой и плесенью. Некоторые картонки начали разваливаться, и из них по полу разлетелись пожелтевшие ломкие листки, которым на вид было не менее двух десятков лет. Джек с интересом осматривался по сторонам. Вся история «Оверлука» могла находиться прямо здесь, погребенная в этой постепенно гниющей картонной таре.
– С этим лифтом сам черт не управится, – заметил Уотсон, указывая пальцем в сторону шахты. – Мне доподлинно известно, что Уллман за наш счет кормит шикарными ужинами старшего инспектора штата по лифтовому оборудованию, лишь бы не допустить ремонтников к этой развалюхе. А вот тебе и наша центральная сантехническая зона.
Прямо перед ними пять широченных труб, каждая в плотной изоляционной обмотке, прихваченной крепкими стальными обручами, уходили куда-то в тень под потолок, где и терялись из виду.
Уотсон кивнул на затянутую паутиной полку рядом со шкафом для инструментов. Помимо грязных тряпок, на ней лежала папка-скоросшиватель с множеством хаотично засунутых туда листков бумаги.
– Здесь все чертежи по сантехнике, что у нас есть, – сказал он. – Не думаю, что у тебя будут проблемы с протечками. Такого еще ни разу не приключалось. Но некоторые трубы иногда замерзают. Есть один верный способ избежать этой напасти – открывать ненадолго краны по вечерам, но только в этом Богом проклятом отеле их больше четырех сотен. Представляешь, как разорется наш пузырь-начальник, когда увидит счета за воду? Его в Денвере слышно будет, скажешь, нет?
– Напротив, мне это представляется на редкость точным аналитическим умозаключением.
Уотсон вскинул на Джека восхищенный взгляд.
– Вот, сразу видно, что ты из образованных. Говоришь, как пишешь. Я таких ребят сильно уважаю, если только они не голубые. А в колледжах пидоров пруд пруди. Знаешь, кто подбил студентов бунтовать несколько лет назад? Они самые. Гоммосексулы. Верно тебе говорю. Их вконец достали, вот они и взбесились. Пожелали, видите ли, выйти из тени – так это у них называлось. И куда только катится этот мир, скажи на милость? Ну да ладно. Так вот, если труба замерзнет, то скорее всего прямо здесь, у основания. Подвал же не отапливается, сечешь? Случись такое, пользуйся этим. – Он дотянулся до сломанного оранжевого ящика и достал паяльную лампу. – Снимаешь изоляцию, нащупываешь ледяную пробку и прогреваешь. Понятно?
– Да. Но что, если труба все-таки замерзнет где-то выше?
– Ничего подобного не случится, если ты будешь справляться с работой и вовремя протапливать помещения. А до других труб тебе все равно не добраться. Даже не заморачивайся. Как я сказал, проблем быть не должно. Но вообще-то подвал я не люблю. Жутковатое место. Рай для пауков. Мне здесь одному порой становится не по себе.
– Уллман рассказывал, что в первую же зиму смотритель убил свою семью, а потом и себя.
– Да, этот тип Грейди. Он был непутевый. Я это понял, как только впервые увидел его. Вечно скалился, как пес, отлизавший себе яйца. Тогда здесь все только начиналось, и этот толстый пердун Уллман готов был нанять даже Бостонского Душителя[4], если бы тот согласился пахать за гроши. Их потом нашел рейнджер из национального парка. Телефон не работал. Все трупы лежали на четвертом этаже в западном крыле, насквозь промерзшие. Девочек жаль было до слез. Восемь и шесть лет всего-то. Хорошенькие, как две куколки. Устроил здесь Грейди кровавую баню! Уллман как раз на то время перебрался во Флориду заправлять другим модным отелем. Он тогда по-быстрому долетел до Денвера, а в Сайдуайндере ему пришлось найти санную упряжку. Дороги-то замело. Уллман в санях, представляешь картину? Он потом из кожи вон вылез, чтобы история не попала в большие газеты. И врать не буду, с этим он справился на все сто. Несколько строк напечатала «Денвер пост», да еще вшивый листок, что выходит в Эстес-Парке, тиснул этот… как его? Некронолог, что ли. Вот и все. Отлично, если учесть дурную славу отеля. А я так и ждал, что какой-нибудь репортеришка начнет копать и свалит дело Грейди в кучу с другими скандалами.
– Какими скандалами?
Уотсон передернул плечами.
– Ни в одном крупном отеле не обходится без скандалов, – сказал он. – Как и без привидений. Спросишь почему? Да потому, черт возьми, что через них проходят такие толпы людей. Кто-то непременно отдаст Богу душу прямо в номере. От сердца там или от удара – от чего угодно. Отели битком набиты суевериями. Где-то не бывает тринадцатого этажа, почти нигде нет тринадцатого номера, зеркал не вешают с обратной стороны входной двери. И все в таком роде. Да что за примерами далеко ходить? У нас самих в прошлом июле одна дамочка копыта отбросила. Уллману это тоже пришлось замять, и можешь не сомневаться, он справился. Вот за что ему платят двадцать две штуки баксов в сезон, и, хотя я недолюбливаю этого хлыща, он свои деньги отрабатывает по полной. Это как если бы люди специально приезжали сюда, чтобы проблеваться, а потом нанимали парня вроде Уллмана прибрать за собой. И вот появляется эдакая мадам. Ей на вид не меньше шестидесяти, ей-богу! Моего возраста. А волосы выкрашены в красный цвет, как фонарь при борделе. Сиськи отвисают до пупа, потому что она, видите ли, не желает носить лифчик, а все ноги в варикозненных венах и похожи на две дорожные карты, хотя золотом и разными камушками она была увешана, как твоя рождественская елка. С собой она привезла парнишку лет, должно быть, семнадцати. Космы вот по сих, до самой задницы, а между ног он словно напихал мятых комиксов. Они провели здесь неделю или даже дней десять, не помню точно, но каждый вечер повторялось одно и то же. С пяти до семи они торчали в «Колорадо-холле». Причем она глотала «сингапурские слинги» с такой скоростью, словно их к завтрему грозились запретить, а он выпивал всего-то бутылочку пивка, растягивая удовольствие. Она сыпала шутками, говорила что-то там смешное, и парень лыбился, как шимпанзе, растягивал рот, будто она за привязанные тесемки дергала. Но только уже через несколько дней стало заметно, что ему все труднее и труднее заставлять себя смеяться, а уж как ему удавалось поднимать свою штуковину в постели с ней, так и вовсе одному Богу известно. После бара они, значит, отправлялись в ресторан ужинать. Она к тому времени так набиралась, что еле ноги волочила. А мальчишка, стоило ей морду отвернуть, щипал за задницы официанток и кокетничал с ними напропалую. Черт, мы даже стали заключать пари, как долго он продержится!
Уотсон пожал плечами.
– Однажды вечером, ближе к десяти, он спустился вниз и заявил, что у его «жены» случилось «легкое недомогание» (а это означало, что она попросту отрубилась, как бывало почти всегда) и ему необходимо срочно купить ей особое снадобье для желудка. Затем он сел в тот самый двухместный спортивный «порш», на котором они к нам приехали, и исчез в неизвестном направлении. На следующее утро внизу появляется она и пытается разыгрывать спектакль, но только лицо ее с каждым часом все сильнее бледнеет. Тогда мистер Уллман дипломатично так спрашивает: мол, не желает ли она, чтобы поставили в известность копов? На всякий случай. Ежели он вдруг попал в аварию или еще что стряслось. Так она набросилась на него, как разъяренная кошка. Нет-нет! Не надо. Никакой полиции. Он – прекрасный водитель. Она совершенно спокойна и ждет его к ужину. Однако в тот день она засела в баре «Колорадо-холла» уже с трех часов, а ужинать не стала вовсе. В половине одиннадцатого поднялась к себе в номер, и больше живой ее уже никто не видел.
– Как это вышло?
– Окружной судебный медик установил, что она приняла почти тридцать таблеток снотворного в придачу к огромной дозе бухла. На следующий день приехал ее муж, какой-то супер-пупер-законник из Нью-Йорка. И устроил нашему приятелю Уллману нервотрепку по высшему разряду. «Я вас засужу за то, я подам на вас в суд за это, а когда я закончу, вы так обделаетесь, что во всем Колорадо не найдете пары чистых подштанников». Но только Уллман, мать его, тоже не так-то прост. Быстро сумел привести его в чувство и успокоить. Думаю, он спросил у этого прохвоста: «Как вам понравится, если грязное белье вашей женушки начнут полоскать во всех нью-йоркских газетах?» Заголовки типа «Супруга известного Как-Вас-Там-Величать покончила с собой, наглотавшись таблеток». И рассказ о том, как она играла в популярную игру «Найди мою колбаску» с юнцом, который ей во внуки годился.
Полиция штата скоро нашла брошенный «порш» на задворках круглосуточной закусочной в Лайонсе, а Уллман надавил на нужные кнопки, чтобы машину вернули тому юристу. Потом они уже вместе взяли в оборот старину Арчера Хоутона – окружного судебного медика – и заставили изменить свои выводы на естественную смерть. Сердечный приступ, только и всего. Теперь Арчер рассекает на новеньком «крайслере». И я его не виню. Нужно ковать железо, пока горячо, особенно когда пенсия уже на носу.
Бандана снова появилась из кармана. Хрюкающий звук. Взгляд. И пестрый платок пропал.
– Но что же происходит потом, спросишь ты? Вообрази, всего неделю спустя эта тупая лоханка, горничная по имени Делорес Викери, убирая номер, в котором жили те двое, сначала подняла истошный крик, а потом завалилась в обморок как подкошенная. Придя в себя, она заявила, что видела в ванне голую мертвую женщину. «У нее лицо все посинело и распухло, а она смотрела на меня с усмешкой» – вот ее собственные слова. Понятно, что Уллман заплатил ей двухнедельное пособие и велел выметаться отсюда на все четыре стороны. А всего, по моим прикидкам, с тех пор как мой дед открыл этот отель в десятом году, здесь умерли человек этак сорок пять.
Он бросил на Джека лукавый взгляд.
– Хочешь знать, как большинство из них покинули этот мир? От инфарктов и инсультов, когда кувыркались в постели с дамочками, вот как. На курортах вроде этого такое случается сплошь и рядом. Сюда часто приезжают старички, чтобы устроить типа последнюю гастроль. Видать, в горах легче вообразить, что тебе снова двадцать лет. Для кого-то все заканчивается печально. А далеко не все управляющие умели так лихо отваживать газетных писак, как это делает Уллман. Вот у «Оверлука» и появилась известная репутация. Что было, то было. Хотя уверен, о «Билтморе» идет такая же слава, если расспросить нужных людей.
– Но привидений здесь все-таки нет?
– Джек, я проработал в этом отеле всю жизнь. А прежде сам играл здесь, когда мне было столько же лет, сколько твоему сынку на том фото из бумажника, что ты мне показывал. И ни разу не видел никаких призраков. Пойдем дальше. Мне еще нужно показать тебе сарай, где хранятся инструменты.
– Хорошо.
Когда Уотсон протянул руку, чтобы выключить свет, Джек заметил:
– Чего здесь в избытке, так это старых бумаг.
– Вот это точно. Тут все хранится, должно быть, уже лет тысячу. Газеты, квитанции разные, товарные накладные и еще черт знает что. Мой папаша в свое время разделывался с ними в два счета, пока мы пользовались обычной дровяной печью, но теперь здесь полный бардак. Однажды я найму какого-нибудь парнишку, чтобы отвез весь хлам в Сайдуайндер и сжег. Если Уллман раскошелится. А я думаю, он даст на это денег, если я как следует припугну его крысами.
– Стало быть, крысы здесь все-таки водятся?
– Да. Должно быть, есть немного. Я запас ловушки и отраву, которую мистер Уллман просил тебя разбросать на чердаке и в подвале. Но потом тебе лучше присматривать за своим мальцом. Не приведи Господь, чтобы с ним что-то приключилось. Ты же не хочешь этого, верно?
– Не хочу, – ответил Джек. В устах Уотсона совет звучал нисколько не обидно.
Они подошли к лестнице и задержались на секунду, чтобы Уотсон смог снова прочистить нос.
– В сарае ты найдешь все нужные тебе инструменты, да и ненужные тоже. И там есть гонт. Уллман сказал тебе об этом?
– Да, он хочет, чтобы я заменил часть кровли западного крыла.
– Этот толстый маленький хмырь бесплатно выжмет из тебя все соки, а весной еще будет ныть, что ты все сделал не так, вот увидишь. Я однажды ему это сказал прямо в лицо. Мне, говорю…
Уотсон стал подниматься первым, и продолжение его рассказа слилось в успокаивающий монотонный гул. Джек Торранс напоследок обернулся и посмотрел в непроницаемую, провонявшую тленом черноту, подумав, что если где-то могут водиться привидения, то здесь им самое место. И ему представился Грейди, запертый в мягком, но непреодолимом снежном плену, тихо сходящий с ума и совершающий свои жуткие убийства. Кричали ли они? Бедняга Грейди! Он наверняка ощущал, как с каждым днем снег давит все сильнее, пока наконец не понял, что для него весна не наступит уже никогда. Ему не нужно было приезжать сюда. И не следовало терять контроль над собой.
Но когда Джек двинулся вслед за Уотсоном, эти слова настигли его эхом погребального звона, а потом раздался сухой треск – словно сломался грифель карандаша. Боже милостивый, как же ему хотелось пропустить сейчас хоть один стаканчик чего-нибудь покрепче! А еще лучше – сразу тысячу.
Глава 4
На теневой стороне
В четверть пятого Дэнни сдался и отправился наверх за печеньем и молоком. Он быстро расправился с едой, неотрывно глядя в окно, а потом подошел поцеловать маму, которая прилегла отдохнуть. Она предложила ему остаться дома и посмотреть «Улицу Сезам» – так время пролетит незаметнее, – но он решительно помотал головой и вернулся к своему посту на краю тротуара.
Начало шестого. Хотя у Дэнни не было часов, да он и не слишком умел определять по ним время, мальчик видел, как удлиняются тени, а лучи клонящегося все ниже солнца приобретают золотистый оттенок.
Он крутил в руках планер и мурлыкал себе под нос:
– Иди ко мне, Лу, прыг-скок… хотя мне все равно… иди ко мне, Лу… хотя мне все равно… я остался один, так иди ко мне, Лу… прыг-скок…
Эту песенку они распевали хором в детском саду «Джек и Джилл», который он посещал в Стовингтоне. В Боулдере он уже не ходил ни в какой детский сад, потому что папа не мог за него платить. Он знал, что папа с мамой переживали, тревожились, что ему совсем одиноко (а пуще всего, хотя они никогда не говорили об этом вслух, – что Дэнни винит их), хотя на самом деле ему не хотелось ходить даже в «Джек и Джилл». Там все было для малышей. Сам он еще не стал большим мальчиком, но и малышом себя не считал. Большие мальчики ходили в большую школу и ели горячее на обед. Первый класс. На будущий год. А нынешний получается ни то ни сё. Промежуточный между малышом и настоящим школьником. Но он ни о чем не жалел. Конечно, иногда он скучал по Скотту и Энди – особенно по Скотту, – но все было в порядке. Одному даже лучше дождаться и посмотреть, что будет дальше.
Он очень многое понимал в поведении своих родителей, знал, что часто им не нравилась его излишняя проницательность, а еще чаще они попросту отказывались верить в его способности. Но однажды им придется поверить. Он готов подождать.
Хотя все же жаль, что они пока не верят ему по-настоящему, особенно в такие моменты, как сейчас, например. Вот мама лежит на своей кровати и чуть не плачет, до того волнуется за папу. Некоторые проблемы, тревожившие ее, были слишком серьезными, чтобы Дэнни мог в них разобраться, – что-то смутное по поводу безопасности и папиного самомнения, чувство вины и злость, а еще страх, что будет с ними всеми. Но две основные мысли, глодавшие ее сейчас, заключались в опасении, что у папы в горах сломалась машина (тогда почему он до сих пор не позвонил домой?) и что папа мог снова сорваться и приняться за Скверное Дело. Дэнни отлично знал, что это за Скверное Дело, с тех пор как ему все объяснил Скотти Аронсон, который был на шесть месяцев старше. Сам Скотти знал много, потому что его папа тоже занимался Скверным Делом. Однажды, как рассказывал Скотти, его папа ударил его маму прямо в глаз и сшиб с ног. В результате между папой и мамой Скотти из-за Скверного Дела случился РАЗВОД, и когда Дэнни с ним познакомился, Скотти жил с одной мамой, а с папой виделся только по выходным. С тех пор самым страшным в жизни Дэнни стал РАЗВОД – слово, которое мысленно рисовалось ему написанным крупными красными буквами, каждую из которых обвивали шипящие ядовитые змеи. При РАЗВОДЕ твои родители больше не живут вместе. Они обращаются по поводу тебя к судье (Дэнни слышал только о спортивных судьях, но поскольку его папа с мамой в Стовингтоне играли и в теннис, и в бадминтон, и всякий раз на вышке непременно сидел судья, он точно не знал, о котором из них речь). Почему-то только этот судья мог решить, с кем ты останешься жить, и тогда своего другого родителя ты почти совсем не видел. А потом, если ему вдруг приспичит, тот родитель, с которым ты жил, мог привести в дом нового мужа или жену, совершенно незнакомого человека. Но страшнее всего в РАЗВОДЕ было для Дэнни то, что он явственно ощущал, как это слово – или понятие – крутится в головах его родителей. Иногда расплывчато и неопределенно, а иногда пугающе четко и даже ослепительно, как проблеск молнии. Именно так обстояло дело после того, как папа наказал его за беспорядок в своем кабинете, и доктору даже пришлось наложить ему на руку гипс. Воспоминание об обиде и боли давно померкло, но память о слове РАЗВОД оставалась устрашающе отчетливой. Тогда оно читалось в основном в голове у мамы, и Дэнни какое-то время жил в постоянном ужасе ожидания, что она выловит это слово из своего мозга, вытащит через рот и сделает чем-то совершенно реальным. РАЗВОД. Это слово постоянно присутствовало в мыслях обоих родителей и было одним из немногих, что Дэнни улавливал без малейшего труда, как ритм немудреной мелодии. Но как и всякий ритм, центральная мысль становилась лишь основой для более сложных вариаций, в которых он путался, ничего не понимая вообще. В этих хитросплетениях ему удавалось улавливать по большей части только цветовые гаммы и различия в настроениях. У мамы РАЗВОД обрастал размышлениями о том, что папа сделал с его рукой, и о случае в Стовингтоне, когда папа потерял работу. О том парнишке. О Джордже Хэтфилде, который разобиделся на папу и наделал дырок в колесах их «жука». Мысли отца о РАЗВОДЕ читались намного хуже. Они были окрашены в темно-фиолетовый цвет с пугающими вкраплениями совершенно черного. Порой у него мелькала мысль, что жене и сыну станет только легче, если он уйдет. И тогда перестанет быть так больно ему самому. А папе было больно почти все время, и его влекло к себе Скверное Дело. Это Дэнни тоже улавливал без труда: папино чуть ли не постоянное желание отправиться в одно темное место, чтобы смотреть цветной телевизор, есть жареный арахис из миски и предаваться Скверному Делу до тех пор, пока у него совершенно не онемеют мозги и черные мысли не перестанут терзать его.
Но сегодня у мамы не было причин волноваться, и оставалось только пожалеть, что нельзя пойти и успокоить ее. «Жук» не сломался. Папа не свернул с дороги, чтобы заняться Скверным Делом. Он уже почти добрался до дома, и «жук» пыхтит сейчас по шоссе между Лайонсом и Боулдером. В этот момент папа даже не думает о Скверном Деле. Он думает о… Думает о…
Дэнни украдкой бросил взгляд себе за спину на окно кухни. Иногда, если он сосредотачивал чересчур много внимания на какой-то мысли, с ним происходило нечто необъяснимое. Окружавшие его вещи – реальные вещи – исчезали, и он видел то, чего на самом деле не было. Однажды, вскоре после того, как ему на руку наложили гипс, это случилось прямо за столом во время ужина. Родители тогда не слишком охотно разговаривали друг с другом. Зато они много думали. О да! Мысли о РАЗВОДЕ повисли над кухонным столом подобно темной грозовой туче, готовой в любой момент обрушиться дождем на их головы. Дэнни чувствовал себя от этого так плохо, что не мог есть. Его даже подташнивало, когда он пытался заставить себя взяться за еду под гнетом черного слова РАЗВОД. А поскольку это показалось ему очень важным, он полностью сфокусировался, и с ним снова случилось странное. Очнулся он, лежа на полу, с размазанными по брюкам бобами и картофельным пюре. Мама обнимала его и плакала, а отец говорил по телефону. И хотя Дэнни сам испугался, он все же попытался объяснить им, что ничего страшного не произошло, что так с ним бывало и раньше, когда он силился понять вещи, не доступные пока его уму. Попытался рассказать им о Тони, которого они прозвали его «невидимым дружком».
Папа говорил в трубку: «У него была Га-Лу-Цы-Нация. По-моему, он пришел в себя, но я все равно хочу, чтобы его осмотрел врач».
Когда доктор уехал, мама заставила Дэнни пообещать, что больше он этого делать не будет, никогда не станет их так пугать, и ему пришлось согласиться. Он и сам перепугался до жути. Потому что стоило ему внутренне сконцентрироваться, как он проник в мысли отца и всего лишь на мгновение – пока не появился Тони (как всегда, окликнувший приятеля откуда-то издалека), пока странные видения не затуманили обстановку кухни и стоявшее на столе синее блюдо с жареным мясом, – на мгновение окунулся в темноту отцовского сознания и увидел непонятное слово, гораздо более страшное, чем РАЗВОД. И это было слово СУИЦИД. Позже Дэнни никогда больше не ощущал присутствия этого слова в мыслях папы и, уж конечно, не делал попыток намеренно разыскать его там. Он даже не хотел выяснять, что оно значит.
А вот концентрировать внимание ему по-прежнему нравилось, потому что тогда к нему мог прийти Тони. Хотя необязательно. Бывало, что окружающий мир лишь на минутку начинал выглядеть размытым, расплывался перед глазами, но потом все прояснялось. Так, кстати, получалось чаще всего. Но иной раз где-то на границе видения вдруг возникал Тони, окликая и маня за собой…
С тех пор как они переехали в Боулдер, это случилось дважды, и ему запомнилось, как приятно он был удивлен, поняв, что Тони проделал с ними весь долгий путь из Вермонта. Значит, он потерял не всех друзей, как думал прежде.
В первый раз он был на заднем дворе дома, и ничего особенного не произошло. Просто явился Тони, помахал рукой, а потом все окутала темнота, и через несколько минут Дэнни вернулся к реальности, запомнив лишь смутные фрагменты, как бывает с отрывочными снами. Зато во второй раз, пару недель назад, все получилось куда занимательнее. Тони снова манил его за собой, стоя совсем близко: Дэнни… Иди посмотри… Ему сначала показалось, что он поднимается, а потом он словно провалился в глубокую дыру, как Алиса в страну чудес. И вдруг очутился в подвале их многоквартирного дома, а Тони был рядом, указывал на стоявший в глубокой тени чемодан, в котором отец держал все свои самые важные бумаги и в первую очередь, конечно же, ПЬЕСУ.
– Видишь? – спросил Тони своим вечно далеким, но мелодичным голосом. – Он стоит под лестницей. Прямо под ступеньками. Грузчики поставили его… прямо… под лестницу.
Дэнни сделал шаг вперед, чтобы получше рассмотреть чудо-чемодан, но почувствовал, что снова падает. И действительно свалился с дворовых качелей, на которых все это время сидел. Причем со всей силы ударился о землю.
Спустя дня три или четыре папа вне себя от злости расхаживал по квартире, жалуясь маме, что перевернул вверх дном весь подвал, но своего чемодана так и не нашел. В ярости он грозился подать в суд на фирму, будь она трижды проклята, перевозившую их пожитки, которая наверняка потеряла чемодан где-то между Вермонтом и Колорадо. Как, скажите на милость, сможет он когда-нибудь закончить работу над ПЬЕСОЙ, если рукописи след простыл?
И тут вмешался Дэнни:
– Нет, папочка, все не так плохо. Твой чемодан стоит под лестницей. Грузчики поставили его прямо под ступеньки.
Джек окинул его странным взглядом и отправился вниз проверить. Чемодан действительно оказался в том месте, которое указал Тони. Тогда папа отвел сына в сторонку, посадил к себе на колени и строго спросил, кто впустил его в подвал. Уж не Том ли, который живет этажом выше? В подвале очень опасно, объяснил он. Поэтому домовладелец всегда держит его на замке. Если кто-то оставил замок открытым, папе необходимо знать. Он, конечно, был рад найти свои записи и ПЬЕСУ, но даже это не стоило риска для Дэнни упасть с лестницы и сломать себе… сломать себе ногу. Дэнни ответил совершенно серьезно, что никогда не входил в подвал. Дверь туда действительно всегда заперта. Мама подтвердила. Дэнни ни разу не спускался вниз к черному ходу, сказала она, потому что там темно, сыро и полно пауков. И он никогда не врал.
– Тогда как же ты узнал, док? – поинтересовался папа.
– Тони мне показал.
Мать с отцом обменялись взглядами поверх его головы. Время от времени такое случалось и раньше. И поскольку это их пугало, они стремились как можно скорее забыть обо всем. Но он знал, что Тони их беспокоил, особенно маму, и старался проявлять осторожность, не концентрируя мысли таким образом, чтобы Тони мог появиться там, где она могла увидеть его. Однако сейчас она отдыхала. По крайней мере в кухне ее не было, и потому он позволил себе усиленно сосредоточиться и попытаться понять, о чем сейчас думает папа.
Дэнни сдвинул брови, а не слишком чистые руки стиснул в кулачки на коленях. Глаз он не закрывал – в этом не было необходимости, – но прищурил их до узких щелок и постарался вообразить себе голос папы, голос Джека. Голос Джона Дэниела Торранса, низкий и ровный, иногда взлетавший выше от удивления или становившийся басовитым, когда он сердился. Но ровный, если он думал. Думал… Думал о чем? Думал…
(думал)
Дэнни тихо вздохнул, и все его тело обмякло на бордюрном камне, словно каждый мускул вдруг отказался ему служить. При этом он находился в полном сознании; он видел улицу, парня и девушку, которые шли по тротуару на противоположной стороне, взявшись за руки, потому что были
(?влюблены?)
рады солнечному дню и самим себе в нем. Он видел, как ветер несет вдоль водосточного желоба осенние листья, похожие на желтые шляпки неправильной формы. Видел дом, мимо которого проходила парочка, и заметил, что крыша его покрыта
(дранкой. с ней не должно возникнуть проблем, если гидроизоляция цела. да, тогда все будет о’кей. этот уотсон… Боже, вот это типаж. жаль, в ПЬЕСЕ нет места, чтобы вставить его. но с этим надо осторожнее, а то ты уже готов вывести в ней все чертово человечество. да, кстати, о дранке. а гвозди-то у них есть? дьявол, совершенно забыл спросить об этом. хотя их нетрудно добыть. в любом хозяйственном магазине сайдуайндера. и еще осы. в это время года они устраивают себе гнезда. наверное, лучше будет иметь при себе дымовую шашку от насекомых, если я напорюсь на них, снимая слой старого гонта. новая дранка. старая…)
дранка. Вот, значит, о чем он думал. Он все-таки получил работу и размышлял сейчас о крыше отеля и ее покрытии. Дэнни, разумеется, не знал, кто такой Уотсон, но все остальное ему было совершенно ясно. Папа наверняка найдет осиное гнездо. Он в этом не сомневался, как не сомневался в том, что его зовут.
– Дэнни… Дэнни-и-и…
Он поднял взгляд и увидел Тони в дальнем конце улицы, рядом со знаком «Стоп». Тони махал рукой. Дэнни, как всегда, ощутил прилив теплой радости, но на этот раз он сопровождался неприятным уколом страха, словно Тони пришел и принес за спиной какую-то черноту. Банку с осами, которые, если их выпустить, глубоко запустят в тебя жала.
Однако он не мог не пойти.
Дэнни еще сильнее сгорбился на краю тротуара, его руки бессильно соскользнули с коленей и повисли между ног. Подбородок упал на грудь. А затем он почувствовал смутный и безболезненный толчок, когда какая-то часть его поднялась и бегом устремилась вслед за Тони в туннель темноты.
– Дэнни-и-и…
И мрак пронзила волна ослепительной вихрящейся белизны. Раздался кашляющий, ухающий звук, и искривленные, дико изломанные тени постепенно стали елями, которые раскачивал завывавший в ночи буран. Кружился в танце густой снег. Снег был повсюду.
– Слишком глубокий, – сказал Тони откуда-то из темноты, и в его голосе звучала такая тоска, что Дэнни стало по-настоящему страшно. – Слишком глубокий, чтобы выбраться.
Еще очертания. Чего-то огромного и прямоугольного. Покатая крыша. Белые пятна во мраке снежной бури. Множество окон. Длинное здание, покрытое дранкой. Некоторые участки зеленеют ярче, потому что они новее. Его папа постелил их. Прибил гвоздями из хозяйственного магазина в Сайдуайндере. Но теперь на новую дранку ложился снег. Он ложился на все.
Зеленый колдовской фонарь ожил и засветился перед входом, помигал и превратился в огромный оскаленный череп над двумя скрещенными костями.
– Отрава, – пояснил Тони из колышущейся темноты. – Яд.
Перед глазами замелькали другие вывески, выведенные в воздухе зелеными буквами или написанные на досках на шестах, торчавших под разными углами из сугробов. КУПАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО. ОПАСНО! ОГОЛЕННЫЕ ПРОВОДА. ЭТОТ УЧАСТОК ПОДЛЕЖИТ КОНФИСКАЦИИ. ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ. ВНИМАНИЕ – КОНТАКТНЫЙ РЕЛЬС! НЕ ВЛЕЗАЙ – УБЬЕТ! НЕ ВХОДИТЬ. ПРОХОД ЗАКРЫТ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. В НАРУШИТЕЛЕЙ СТРЕЛЯЕМ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ. Дэнни не мог их прочесть, но чувствовал их смысл, и страх стал медленно заполнять темные пустоты его тела, подобно болезнетворным коричневым спорам, которые способен погубить только солнечный свет.
Потом все померкло. Теперь он оказался в темной комнате, уставленной странной мебелью. Ветер швырял снег в оконное стекло, как пригоршни песка. У него пересохло во рту, глаза казались раскаленными камнями, сердце бешено колотилось в груди. Снаружи донесся громкий и гулкий звук, словно распахнули настежь какую-то ужасную громадную дверь. Шаги. На противоположной стене висело зеркало, и в его серебристой глубине появилось единственное полыхавшее зеленым пламенем слово: РОМ.
Комната вдруг пропала. Вместо нее появилась другая. Он узнал
(должен был узнать)
эту комнату. Опрокинутое кресло. Разбитое окно, сквозь которое внутрь набивался снег, уже намерзший на край ковра. Отдернутые шторы под кривым углом свисали со сломанного карниза. Приземистый шкафчик опрокинулся дверцами на пол.
Снова раздались громкие, гулкие, повторяющиеся, ритмичные, леденящие душу звуки. Разбилось стекло. Разрушающая сила приближалась. И хриплый голос, голос безумца, еще более страшный оттого, что казался таким знакомым:
Выходи! Выходи, ты, маленький говнюк! Я тебя проучу!
Хрясь! Хрясь! Хрясь! Раскалывается, разлетаясь в щепки, дерево. Яростный и довольный рев. РОМ. Все ближе.
Вихрь пронесся по комнате. Картины сорваны со стен. Проигрыватель,
(мамин проигрыватель?)
перевернутый, валяется на полу. Ее пластинки – Григ, Гендель, «Битлз», Арт Гарфанкел, Бах, Лист – разбросаны повсюду. Они разбиты, и зазубренные треугольные осколки напоминают куски пирога. Столб света проникает из соседнего помещения. Это ванная. Жесткий белый свет и слово, то вспыхивающее, то гаснущее в зеркальной дверце туалетного шкафчика, как красный глаз, – РОМ, РОМ, РОМ…
– Нет, – шепчет он. – Нет! Тони, пожалуйста…
А с белого фарфорового края ванны свисает рука. Свисает безжизненно. Тонкая струйка крови (РОМ) стекает со среднего пальца по безукоризненному ногтю и капает на кафельный пол…
Нет о нет о нет…
(умоляю тебя, Тони, ты пугаешь меня)
РОМ, РОМ, РОМ
(останови это, Тони, прекрати)
Мир темнеет.
В воцарившейся черноте гремящие звуки делаются громче, а потом еще громче, проникая повсюду, эхом отражаясь везде.
Теперь он распластался на полу в сумрачном коридоре, прижавшись к синей ковровой дорожке с беспорядочным переплетением черных силуэтов, вслушиваясь в приближающийся громыхающий шум, потому что Фигура уже свернула за угол и начала движение к нему, пошатывающаяся, источающая запахи крови и неизбежной смерти. В руке она держала деревянный молоток и размахивала им (РОМ) из стороны в сторону, описывая в воздухе зловещие полукруги и обрушивая его на шелковое покрытие стен, вышибая призрачные облачка штукатурки.
Иди сюда и получи по заслугам! Веди себя как мужчина!
Фигура приближалась – гигантская, вся пропахшая чем-то кисло-сладким; головка молотка с угрожающим шипящим шепотом рассекала воздух, а затем раздавался гулкий грохот, когда она врезалась в стену и выпускала из нее белую пыльцу, запах которой тоже явственно ощущался в воздухе. Маленькие красные глазки светились в полутьме. Чудовище уже нависло над ним, нашло его, вжавшегося спиной в голую стену. А люк в потолке был заперт.
Темнота. Перемещение.
– Тони, прошу, верни меня обратно. Тони, пожалуйста, пожалуйста…
И он действительно вернулся на край тротуара Арапахо-стрит. Его мокрая рубашка противно прилипла к спине, и все тело покрывал холодный пот. В ушах по-прежнему стоял оглушительный контрапункт гремящих и гулких звуков, а в нос теперь ударял запах мочи, потому что Дэнни невольно опорожнил мочевой пузырь. Ему все еще виделась рука, беспомощно свисавшая с края ванны, и кровь, медленно струившаяся по одному из пальцев – среднему, – и еще это необъяснимое слово, куда более страшное, чем остальные: РОМ.
Теперь сияло солнце. И все вокруг было реальным. За исключением Тони, стоявшего на углу в шести кварталах от Дэнни и казавшегося крохотной точкой, чей голос звучал тонко, высоко и ласково:
Будь осторожен, док…
В следующее мгновение он пропал, а из-за угла показался папин потрепанный красный «жук» и затарахтел по улице, покашливая голубоватым дымком выхлопных газов. Дэнни мгновенно вскочил с бордюра, принялся размахивать руками, пританцовывать и кричать:
– Папочка! Эй, папа! Привет! Привет!
Папа прижал «фольксваген» к тротуару, заглушил двигатель и открыл дверь. Дэнни бросился к нему, но потом застыл на месте, похолодев и широко распахнув глаза. Его сердце будто подскочило вверх и камнем застряло в горле. Рядом с отцом на пассажирском сиденье лежал деревянный молоток с короткой рукояткой, покрытый кровью с прилипшими прядями волос.
Но почти сразу он превратился в пакет из продуктового магазина.
– Дэнни! Что с тобой, док? Все хорошо?
– Да, со мной все в порядке.
Он подошел к отцу и зарылся лицом в подбитую овчиной джинсовую куртку, обнимая его крепко-крепко. Джек обнял сына в ответ, несколько удивленный.
– Эй, парень, да ты явно пересидел на жаре. Смотри, с тебя пот льет градом.
– Должно быть, меня сморило в сон. Я люблю тебя, папочка. Я так ждал тебя.
– Я тоже тебя люблю, Дэн. Вот, купил кое-что для дома. Как думаешь, ты уже достаточно большой, чтобы затащить это наверх?
– Конечно! Запросто!
– Док Торранс – самый сильный человек в мире, – объявил Джек и потрепал сына по голове, – у которого, правда, есть странная привычка засыпать прямо на улице.
Потом они вместе направились к двери, а мама спустилась, чтобы встретить их. Дэнни стоял на второй ступеньке и смотрел, как родители целуются. Они были рады видеть друг друга. От них исходила такая же любовь, как от тех юноши и девушки, что прошли по улице, держась за руки. Дэнни тихо радовался.
Бумажный пакет с продуктами – всего-навсего пакет с продуктами – хрустел у него в руках. Все складывалось прекрасно. Папа приехал домой. Мама любила его. Ничего плохого случиться не могло. И не все, что показывал ему Тони, непременно сбывалось.
И тем не менее страх угнездился в его сердце глубоко и неистребимо. Дэнни пугало то загадочное слово, что отразилось в зеркале его души.
Глава 5
Телефонная будка
Джек припарковал «фольксваген» напротив аптеки в торговом центре «Тейбл меса» и выключил зажигание. Снова задумался, не пора ли раскошелиться и заменить бензонасос, но в который раз убедил себя, что не может пойти на такой расход. Если маленькая машинка дотянет до ноября, ее так или иначе придется со всеми почестями отправить на покой. К ноябрю снег в горах ляжет выше крыши «жука»… Быть может, даже выше трех «жуков», поставленных друг на друга.
– Я хочу, чтобы ты подождал меня в машине, док. Куплю тебе шоколадный батончик.
– А почему мне нельзя с тобой?
– Я должен позвонить по телефону. Дело очень личное.
– Вот почему ты не стал звонить из дома?
– В самую точку.
Уэнди настояла на домашнем телефоне, хотя с деньгами было туговато. Она напирала на то, что, имея маленького ребенка, особенно такого, как Дэнни, подверженного периодическим обморокам, им никак не обойтись без связи. И мало того, что Джеку пришлось наскрести более тридцати долларов на установку, он еще и внес девяносто баксов залога, а это действительно стало ударом по семейному бюджету. И ведь до сих пор телефон не понадобился им ни разу. Лишь дважды кто-то ошибся номером.
– Тогда купи мне «Бейби Рут», ладно?
– Хорошо. Только сиди смирно и не играй с рычагом коробки передач, договорились?
– Да. Я буду рассматривать карты.
Когда Джек вышел из машины, Дэнни открыл бардачок и достал пять помятых карт из тех, что бесплатно раздавали на автозаправочных станциях: Колорадо, Небраска, Юта, Вайоминг, Нью-Мексико. Ему нравились дорожные карты. Он любил водить пальцем вдоль обозначенных на них трасс. Лично для него пять новых карт стали самым приятным приобретением после их переезда на запад.
Джек зашел в аптеку, взял батончик для Дэнни, газету и октябрьский номер журнала «Райтерз дайджест». Протянул девушке за кассой пятерку и попросил дать сдачу двадцатипятицентовиками. Сжимая мелочь в кулаке, направился к будке телефона-автомата, стоявшей рядом с аппаратом для изготовления ключей, и зашел внутрь. Из будки, сквозь три стекла, он мог видеть сидевшего в «жуке» Дэнни. Голова мальчика склонилась к картам. Джека охватила волна почти безысходного чувства любви, от которой на его лице появилось каменно-мрачное выражение.
Вероятно, вполне можно было сделать этот обязательный благодарственный звонок Элу из дома; он уж точно не собирался говорить ничего такого, что покоробило бы Уэнди. Но вмешалась его гордость. В этот период жизни он был склонен всегда прислушиваться к голосу собственной гордости, потому что, кроме жены и сына, шестисот долларов на чековой книжке и помятого «фольксвагена» шестьдесят восьмого года выпуска, гордость принадлежала к числу того немногого, чего он еще не лишился. Если разобраться, только она принадлежала ему одному, и никому больше. Даже банковский счет он делил с женой. Всего лишь год назад он преподавал в одной из лучших школ во всей Новой Англии. У него были друзья – хотя их состав заметно поменялся с тех пор, как он «завязал», – остроумные люди, в основном такие же преподаватели, которых восхищали его нестандартная манера общения с классом и стремление стать настоящим писателем. Еще шесть месяцев назад дела шли очень хорошо. Внезапно у них появилось достаточно денег, чтобы начать понемногу откладывать впрок и завести сберегательный счет. Когда он выпивал, денег вечно не хватало, пусть в барах за него частенько расплачивался Эл Шокли. А теперь они с Уэнди даже начали робко обсуждать возможность подыскать себе жилье попросторнее и внести примерно через год первый взнос. Пусть это будет старый фермерский дом, на ремонт которого потребуется шесть или семь лет. Разве это проблема? Они еще так молоды, черт возьми! У них полно времени.
А потом он потерял контроль над собой.
С Джорджем Хэтфилдом.
И запах надежды сменился запахом старой кожи в кабинете Кроммерта, где все напоминало сцену из его собственной пьесы: старые портреты прежних директоров Стовингтонской школы на стенах, гравюры, изображавшие школьное здание, каким оно было в 1879 году сразу после открытия и в 1895-м, когда дотация от Вандербильта позволила построить спортивный зал, до сих пор стоявший на западной стороне футбольного поля, приземистый, огромный и весь увитый плющом. Такой же сухой апрельский плющ потрескивал за узким окном Кроммерта, а в батареях отопления слышалось журчание горячей воды, навевавшее сон. Но это была не декорация и не спектакль. Это происходило в действительности. В его жизни. И как он только ухитрился так непростительно ее испохабить?
– Ситуация крайне серьезная, Джек. Ужасающе серьезная. Совет поручил мне довести до вас свое решение.
Совет попечителей хотел, чтобы Джек подал заявление по собственному желанию, и Джеку оставалось только согласиться. А ведь дотяни он до июня, с ним подписали бы бессрочный контракт.
То, что последовало за беседой с Кроммертом, стало самой черной, самой жуткой ночью в его жизни. Никогда прежде им не владело такое невероятное желание, такая насущная необходимость напиться. У него тряслись руки. Он опрокидывал все вокруг себя. Ему хотелось выместить гнев на Уэнди и Дэнни. Его охватило бешенство, как сорвавшегося с поводка злобного пса. И он поспешил сбежать из дома в страхе, что поднимет на них руку. Кончилось тем, что он долго околачивался перед входом в бар, и единственным, что помешало ему перешагнуть порог питейного заведения, стало отчетливое понимание, что в таком случае Уэнди решится уйти и заберет Дэнни. А их уход будет для него смертным приговором.
Вот почему он не вошел в бар, за витриной которого темные тени наслаждались сладким вкусом забвения, а направился домой к Элу Шокли. Решение совета было принято шестью голосами против одного. И этим одним был Эл.
Сейчас он набрал номер телефонного оператора, и молодой женский голос сообщил, что за один доллар восемьдесят пять центов ему будет предоставлена возможность поговорить ровно три минуты с Элом, находившимся в двух тысячах миль от Джека. Время – штука относительная, детка, подумал он, скармливая в прорезь автомата один за другим восемь четвертаков. В трубке слышались смутные электронные хрипы и писки, пока сигнал прокладывал себе путь на восток.
Отцом Эла был Артур Лонглей Шокли, сталелитейный магнат. В наследство своему единственному сыну Альберту он оставил немалое состояние, крупный портфель инвестиций, а также руководящие должности и кресла в разного рода советах директоров. В том числе в совете попечителей Стовингтонской средней школы, которой старик особенно любил делать благотворительные пожертвования. И Артур, и Альберт Шокли были ее выпускниками, а Эл к тому же жил в Барре, то есть достаточно близко, чтобы ему не составляло труда принимать в делах школы живейшее участие. Несколько лет Эл даже на общественных началах тренировал теннисную команду Стовингтона.
Джек и Эл подружились совершенно естественно и далеко не случайно: на многочисленных школьных и преподавательских праздниках они всегда оказывались самыми пьяными. Шокли уже разъехался с женой, да и семейная жизнь Джека медленно катилась под откос, хотя он все еще любил Уэнди и вполне искренне (причем неоднократно) клялся, что изменится ради нее и малыша Дэнни.
Но вдвоем с Элом они по-прежнему частенько продолжали веселье после окончания вечеринок, перебираясь из бара в бар, пока не закрывался последний, а потом заезжали еще в какой-нибудь круглосуточный магазин, где брали ящик пива, которое выпивали прямо в машине, завернув в первый попавшийся темный проулок. Когда Джек нетвердой походкой входил в их арендованный дом, небо уже начинало заливаться предрассветной синевой. Уэнди и сын спали внизу на диване, причем Дэнни всегда лежал у спинки, подсунув маленький кулачок под подбородок матери. Он смотрел на них, и волна презрения к самому себе наполняла его горечью, какой он не испытывал от самой дикой смеси курева, пива и многочисленных мартини (или «марсиан», как любил говорить Эл). Именно в такие минуты он всерьез начинал подумывать о пистолете, веревке или опасной бритве.
Если загул случался среди недели, он успевал часа три поспать, а потом поднимался, одевался, принимал несколько таблеток экседрина и, все еще не вполне трезвый, отправлялся к девяти в школу, чтобы провести урок об американских поэтах. Доброе утро, детишки! Сегодня Красноглазое Чудо расскажет вам, как Лонгфелло потерял жену в огне большого пожара.
При этом он никогда не считал себя алкоголиком. В трубке начались длинные гудки. Плевать, что он часто пропускал занятия вообще или являлся на уроки небритым, покачиваясь от ночной пирушки с «марсианами». «Я – алкоголик? Да я могу остановиться в любой момент!» Ночи, которые они с Уэнди проводили в разных постелях? Ничего, как-нибудь образуется. Помятые бамперы? Ерунда, я вполне могу сесть за руль! Вот только он все чаще слышал, как жена тихо плачет в ванной. Стал ловить настороженные взгляды коллег на любом мероприятии, где присутствовал алкоголь, пусть даже легкое вино. Постепенно осознал, что о нем пошла известного рода молва. Что, сидя за пишущей машинкой дома, он больше не мог выдать ничего, кроме почти девственно чистых листов бумаги, которые летели в мусорную корзину. А ведь когда-то он был для Стовингтона подлинной находкой. Подающий надежды автор и, уж конечно, достаточно квалифицированный преподаватель, чтобы приобщать детей к таинствам литературного творчества. Он успел опубликовать две дюжины рассказов, работал над пьесой и уже чувствовал, как где-то в глубинах сознания начинает вызревать нечто похожее на большой роман. Но потом творческие идеи иссякли, а преподавание уже не казалось ненадежным способом заработать.
Все внезапно окончилось однажды ночью, менее чем через месяц после того, как Джек сломал руку своему сыну. Тот случай, как ему казалось, поставил жирный крест на его браке. Уэнди требовалось лишь собрать волю в кулак… Он догадывался, что если бы матушка Уэнди не была такой первостатейной стервой, жена села бы в автобус до Нью-Гэмпшира, как только Дэнни бы поправился. И все бы закончилось.
И вот вскоре после полуночи Джек и Эл ехали по федеральному шоссе номер 31 в сторону Барре. Эл сидел за рулем своего шикарного «ягуара», причем отчаянно лихачил, на поворотах бросал машину в занос, постоянно пересекая двойную разделительную полосу. Оба были в стельку пьяны: тем вечером «марсиане» высадились на Землю в больших количествах. В последний поворот перед мостом они вписались на скорости семьдесят миль в час, и на дороге вдруг возник подростковый велосипед, а потом раздался резкий протестующий визг и скрежет, когда при торможении резину начало буквально срывать с колес, но Джеку почему-то более всего запомнилось лицо Эла, сиявшее над рулем подобно полной бледной луне. Затем раздались звон и треск: успев сбросить скорость лишь до сорока, они врезались в велосипед, который взлетел, как изломанная раненая птица, ударив одним концом руля в лобовое стекло и перевернувшись в воздухе. Безопасное стекло перед выпученными глазами Джека покрылось сеткой трещин. Мгновением позже до них донесся последний громкий звук – это велосипед упал на асфальт позади машины. «Ягуар» чуть подбросило, когда он колесом переехал что-то лежавшее на дороге. Потом машину развернуло на сто восемьдесят градусов, потому что Эл все еще пытался выкручивать руль, а до Джека, словно издалека, донесся собственный загробный голос:
– Господи Иисусе, Эл! Мы сбили его. Я почувствовал это.
У него в ухе продолжали звучать долгие гудки. Ну же, Эл. Пожалуйста, не отключайся. Дай мне сразу покончить с этим.
Элу удалось полностью остановить автомобиль, колеса которого дымились, в каких-то трех футах от опоры моста. Две шины спустили полностью. Зигзагообразный тормозной след на асфальте тянулся футов на сто тридцать. Они несколько секунд смотрели друг на друга, а потом бросились назад, в холодную темноту.
Велосипед был изуродован до неузнаваемости. Одно колесо отсутствовало, и, оглянувшись через плечо, Эл заметил его валяющимся посреди шоссе, причем несколько спиц торчали вверх, как оборванные струны рояля.
– Думаю, через это колесо мы и переехали, старина Джеки, – не слишком уверенно сказал он.
– Тогда где же парень?
– А ты видел парня?
Джек нахмурился. Все произошло так быстро. Выезд из-за поворота. Велосипед, мелькнувший вдруг в свете фар. Громкий нечленораздельный крик Эла. А потом столкновение и долгое скольжение в заносе.
Они оттащили обломки велосипеда на обочину. Эл вернулся к «ягуару» и включил мигающий сигнал аварийной остановки. А затем они провели не менее двух часов, прочесывая местность по обе стороны шоссе с помощью яркого фонарика, работавшего от четырех батареек. Ничего. Несмотря на поздний час, несколько машин проехали мимо стоявшего поперек дороги «ягуара» и двух мужчин, рыскавших в темноте с дрожащим лучом фонаря. Но никто не остановился. Позже Джеку пришло в голову, что, должно быть, само Провидение снизошло до того, чтобы дать им последний в жизни шанс, и не позволило приехать полиции, удержав случайных свидетелей от попыток вызывать копов.
Только в четверть третьего они вернулись к «ягуару», совершенно протрезвевшие, но все еще трясущиеся от пережитого страха.
– Если на нем никто не ехал, то что он делал посреди дороги? – недоумевал Эл. – Он же не стоял на обочине, а торчал точно на треклятой разделительной линии!
В ответ Джек мог только недоуменно покачать головой.
– Вызываемый абонент не отвечает, – сообщил голос оператора. – Желаете продолжить вызов?
– Попытайтесь еще немного, если не трудно.
– Хорошо, сэр, – покорно отозвалась девушка.
Давай же, Эл!
Эл поднялся на мост и там поймал попутку до ближайшего телефона-автомата, откуда позвонил приятелю-холостяку и пообещал пятьдесят долларов, если тот достанет из гаража зимние колеса «ягуара» и привезет к мосту на шоссе 31 в районе Барре. Приятель прикатил через двадцать минут в джинсах и пижамной куртке. Огляделся.
– Задавили кого-нибудь? – деловито спросил он.
Эл уже поставил домкрат и поднимал заднюю часть своей машины, а Джек откручивал гайки.
– Хвала Всевышнему, обошлось, – ответил Эл.
– Все равно мне лучше побыстрее убраться отсюда. Расплатишься со мной утром.
– Годится, – отозвался Эл, даже не обернувшись.
Вдвоем они без особых затруднений поменяли колеса и добрались до дома Эла Шокли. Загнав автомобиль в гараж, хозяин заглушил двигатель.
В наступившей тишине он сказал:
– Ты как знаешь, а я бросаю пить, Джеки. Пора ставить точку. Я прикончил сегодня своего последнего «марсианина».
И сейчас, потея в душной телефонной будке, Джек вдруг понял, что с самого начала нисколько не сомневался в способности Эла сдержать слово. В ту ночь он поехал к себе домой, включив радиоприемник в «фольксвагене» на всю катушку, и какая-то дискогруппа повторяла один и тот же навязчивый припев, который, вероятно, при других обстоятельствах мог бы приободрить человека: Делай то, что хочешь, и на все плевать… Просто сделай это, и на все плевать… Если очень хочешь… Но как бы громко ни орала музыка, Джек слышал лишь визг шин и грохот удара. А стоило на секунду прикрыть глаза, и перед ними вставало раздавленное велосипедное колесо с торчавшими к небу спицами.
Когда он вошел, Уэнди спала на диване в гостиной. Заглянул в комнату Дэнни и увидел в кроватке сына, крепко спавшего на спине, с рукой, все еще закованной в гипс. В мягком сиянии уличного фонаря, проникавшем через окно, Джек мог разглядеть темные штрихи на белом гипсе, где все доктора и медсестры детского отделения больницы оставили свои автографы.
Это был несчастный случай. Он упал с лестницы.
(ах ты мерзкий лжец)
Это получилось случайно. Я потерял контроль над собой.
(ты никчемный отвратительный пьяница бог однажды выковырял из носа козявку и так получился ты)
Да брось стенать, эй! Умоляю тебя, это был просто несчастный…
Но и последняя попытка оправдаться рухнула перед воспоминанием о дрожащем луче фонарика, когда они рыскали среди облетевших ноябрьских зарослей в поисках распластанного на земле тела, которое по всем признакам должно было лежать там в ожидании полиции. И не важно, что машину вел Эл. Часто по ночам пьяным за руль садился он сам.
Джек хорошенько укрыл Дэнни одеялом, прошел в их с женой спальню и достал с верхней полки стенного шкафа испанский пистолет «льяма» тридцать восьмого калибра. Он хранил его в коробке из-под ботинок. Потом просидел на постели почти час, разглядывая оружие, загипнотизированный смертоносным блеском стали.
Уже совсем рассвело, когда он положил его обратно в коробку и убрал на полку.
В то утро он позвонил Брюкнеру, главе школьного отдела филологии, и попросил по возможности отменить свои уроки. У него разыгралась простуда. Брюкнер согласился, но куда более недовольным тоном, чем обычно. В последний год Джека Торранса просто одолели простудные заболевания.
Уэнди приготовила яичницу-болтунью и кофе. Они молча поели. Звуки доносились только с заднего двора, где Дэнни увлеченно гонял игрушечные грузовички по куче песка, управляясь одной здоровой рукой.
Читать бесплатно другие книги:
