История одного замужества Вербинина Валерия
Николай Сергеевич открыл было рот, чтобы сказать что-то, но передумал и взял с тарелки еще одно пирожное.
– Нет, еще не надо убирать со стола, – сказала Клавдия Петровна, поворачиваясь к горничной, которая только что показалась на террасе. – Можешь идти, мы позовем.
– Клавдия Петровна, – растерянно сказала девушка, – я не поэтому… Там… там к вам следователь пришел. Игнатов Иван Иванович, – выпалила она и умолкла.
Поэт застыл на месте, и его рука с недоеденной половинкой вкуснейшего шоколадного пирожного замерла в воздухе.
– Очень замечательно, – пролепетала Клавдия Петровна первое, что ей пришло на ум; и, конечно же, вышло нелепо. – Значит, следователь? Он сказал, зачем хочет меня видеть?
– Вас и Николая Сергеевича, – сказала горничная, часто-часто мигая. – Он сказал, что все вам объяснит.
Свистунов очнулся, машинально положил недоеденное пирожное на тарелку, сгорбился и заерзал на стуле, повернувшись боком к столу. Он явно трусил, и это окончательно вывело Клавдию Петровну из себя.
– Игнатов, или как там его, – скомандовала она, поправляя пенсне, – зови его сюда! Нам нечего скрывать от властей, – добавила передовая дама язвительно, возвышая голос.
Горничная удалилась, оставив после себя ослепительную пустоту со знаком вопроса, которая целиком поглотила мысли мужчины и женщины, оставшихся на террасе. Николай Сергеевич думал: «Вот ведь штука! Следователи просто так в гости не являются… быть беде, как пить дать! Или мы вчера чего-то за ужином наболтали не того? Ох, как нехорошо… Или дорогая кузина Клавдия по глупости вляпалась во что-то антиправительственное? Она же домашняя курица, ей бы с детьми нянчиться да носки вязать, а вместо этого…»
Клавдия Петровна тем временем размышляла: «О чем бы меня ни спрашивали, я сразу же дам понять, что отвечать не буду… Если что, потребую адвоката! Если у меня нет мужа, это не значит, что меня можно притеснять… Но следователь… Он же станет обыскивать дом… Отберет мои бумаги…»
– Добрый вечер, – прогудел незнакомый приятный баритон, и Клавдия Петровна подняла глаза.
Будем откровенны: она была бы не прочь увидеть старого служаку с пронизывающим взором, должностного сухаря и личность вообще неприятную, которую можно с легкостью возненавидеть всей душой. Но, к удивлению хозяйки дома (и к немалому облегчению ее родича), посетитель оказался молодым еще человеком, темноволосым и сероглазым, который, вероятно, лишь недавно окончил университет. Если бы вы встретили Игнатова где-нибудь в вагоне поезда или в гостиной у знакомых, вам бы никогда в голову не пришло, что перед вами следователь. Никакого пронизывающего взора тут не было и в помине, напротив – даже очень внимательный наблюдатель увидел бы только чистенького, обыкновенного и ничуть не устрашающего молодого человека. Весь он был какой-то мягкий на вид, какой-то неопределенный, но – открою один секрет – опрометчиво было бы делать из этого вывод, что перед вами человек-тряпка. У Ивана Ивановича была очень приятная улыбка, располагающая к себе, но мало кто на свете догадывался, что улыбка эта – всего лишь часть облика, призванная усыпить бдительность собеседников. Сейчас Игнатов улыбался именно такой улыбкой, и весь его вид словно говорил: «Простите, я нахожусь тут не по своей воле, я не задержу вас надолго, и вообще, знаете, можете совершенно не принимать меня всерьез, только не показывайте этого открыто, хорошо?» В руке вновь прибывший держал небольшой черный портфель.
– Игнатов Иван Иванович, – представился гость, – а вы, как я понимаю, Клавдия Петровна Бирюкова, владелица имения? – Поклонившись ей, он повернулся к поэту: – Ну а вы, конечно, Николай Сергеевич Свистунов. Очень, очень хорошо, что я вас застал… Надеюсь, вы сумеете пролить свет на некоторые обстоятельства дела, – добавил он и очень, очень внимательно посмотрел сначала на Клавдию Петровну, а затем на притихшего поэта.
– Простите, – начала хозяйка дома, – но о каком именно деле идет речь?
Улыбка гостя слегка померкла.
– А вы разве не знаете? Нет? Я думал, в наших краях новости распространяются быстро… Ну что ж, тем лучше, – неизвестно к чему бодро заключил следователь. – Вы не предубеждены, и свежий взгляд – это всегда важно… да-с… Мне придется задать вам несколько вопросов, и я хотел бы услышать как можно более точные ответы.
Именно этих слов и ждала Клавдия Петровна, чтобы перейти в атаку.
– Милостивый государь, – пропыхтела она, – но для начала… простите, мы хотели бы все-таки понять, о чем идет речь… Вы врываетесь в дом к честным людям… мы, как видите, мирно ужинали, не предполагая ничего такого…
На перила террасы сел воробей, покосился на следователя маленьким круглым глазом, чирикнул и исчез. Очевидно, воробей тоже не питал особой любви к представителям закона.
– Я надеюсь, Клавдия Петровна, вы не предполагаете, что я по своей воле осмелюсь тревожить почтенных и уважаемых людей, – спокойно ответил следователь, голосом подчеркнув слова «почтенных» и «уважаемых». – Поверьте, сударыня, что только интересы дела привели меня сюда, причем дела… скажем прямо, не слишком приятного… – он слегка поморщился. – Если вы не возражаете, я хотел бы сесть. Так нам будет удобнее… гм… беседовать, тем более что мне придется записывать ваши ответы…
Вот, начинается, мелькнуло в голове у поэта. Дернул же его черт сочинить в Петербурге матерные частушки про сами знаете кого, да еще во весь голос распевать их в малознакомой компании. И частушки-то вышли дрянные, – хотя, с другой стороны, будь они совсем никуда не годны, разве стали бы его искать в глухом углу Российской империи? Ясное дело, донесли на него куда следует, небось еще в двух экземплярах, подлецы, и теперь пострадает он за свободомыслие, раздавит его самодержавие своей каменной пятой. На роду ему было написано стать мучеником и борцом за свободу, – и, предвкушая ожидающие его лишения (фотографы наверняка будут снимать процесс, защитник произнесет яркую речь, но кого же взять защитником? и откуда у него вообще деньги на защитника?), Николай Сергеевич гордо расправил плечи. С чувством, похожим на нетерпение (интересно, сошлют ли его? и если сошлют, то куда?), он ждал продолжения, но его не последовало. Посетитель отодвинул плетеное кресло, стоявшее на террасе на случай визита гостей, устроился на нем и теперь возился с застежкой портфеля. Клавдия Петровна буравила Игнатова взором, полным тысячи невысказанных подозрений, но следователь, казалось, совершенно ничего не замечал. Он достал из портфеля папку и вынул из нее чистый лист, после чего извлек из портфеля чернильницу и ручку.
– Прежде всего, – начал следователь, – я хотел бы спросить вас о вчерашнем вечере. Вы оба были в гостях у Матвея Ильича Ергольского, верно?
– Не вижу смысла этого отрицать, – сухо сказала Клавдия Петровна. Гость, едва заметно улыбнувшись, сделал на листке короткую заметку.
– Кто еще находился в доме?
Поэт прочистил горло. (Знаем, знаем мы все ваши подлые уловки, но коли уж вам так хочется пробираться к цели окольными путями, то извольте!) – За столом были Матвей Ильич и его жена Антонина Григорьевна, замечательная женщина… Затем актриса Панова, ее муж Анатолий Петрович Колбасин, их сын, приятель сына, затем, гм, знакомый актрисы…
– Актер Ободовский, – проворчала Клавдия Петровна.
– Да, он… Еще были промышленник Башилов с дочерью – они живут неподалеку, журналист Чаев и мы двое. Все…
– Больше никого? Может быть, вы заметили кого-нибудь еще, в саду или в доме, кто мог бы слышать вашу беседу?
– Все зависит от того, считаете ли вы прислугу людьми, – воинственно бросила Клавдия Петровна. – Ты забыл о слугах, Николай Сергеевич…
– Скажите, а слуги могли слышать разговоры, которые вели гости?
Клавдия Петровна насторожилась. Ей не нравилось, что она никак не могла сообразить, к чему клонит посетитель, и она была склонна предполагать самое худшее.
– Гм… Полагаю, вполне могли… почему бы и нет?
– Зачем им это? – возразил поэт. – Вряд ли их заинтересовало бы, что мы думаем об интел… А-а!
Не утерпев, Клавдия Петровна пнула его под столом ногой, но не рассчитала силу и лягнула поэта слишком сильно. Следователь, впрочем, сделал вид, что ничего не заметил.
– Да, мне сказали, что разговор шел об интеллигенции, – проговорил Игнатов, – а потом? Что было потом?
– Да всякие глупости, – проворчал поэт. Морщась, он пытался незаметно растереть ушибленную родственницей ногу. – Зашла речь об убийстве, о том, кого и как можно убить, и Матвей Ильич напридумывал всяких ужасов, чтобы нас поразить.
– Мне нужны подробности, – тихо сказал следователь.
– Нашего разговора? – вскинулась Клавдия Петровна. – Это был частный обмен мнениями о том, что такое интеллигенция, и…
– Я не об этом. Что именно господин Ергольский говорил вчера об убийствах?
Тут, по правде говоря, его собеседники озадаченно переглянулись, а поэт ощутил нечто странное. Он внезапно понял – хотя никаких доказательств тому представить не мог, – что молодой следователь явился к ним в дом вовсе не по его душу. Стало быть, не будет ни суда, ни пламенной речи защитника, словом, ничего. И Николай Сергеевич – человек, в общем-то, простой – чувствовал себя сейчас как пианино, на котором пытаются играть разом и вразброд несколько персон, только вместо этих людей были чувства, которые он испытывал: облегчение от того, что ему ничего не будет, смутный стыд из-за этого облегчения, сожаление о всероссийской (чем черт не шутит) славе, которая в очередной раз прошла мимо него, и не в последнюю очередь – живейшее любопытство.
В самом деле, если вся каша заварилась не из-за него, то из-за кого же?
– Вам должно быть известно, что Матвей Ильич – писатель, – воинственно бросила Клавдия Петровна. – Вчера он шутки ради расписал, как и за что любого из присутствующих можно убить. Про меня, например, выдумал совершенно фантастическую историю, будто на моей земле есть золото, и из-за него мне угрожает опасность. О Николае Сергеевиче сказал, что тот только притворяется поэтом, а на самом деле он наследник какого-то престола, и за ним охотятся убийцы. Меня, кстати, по его версии, должны были удушить. Госпожа Панова просила, чтобы ее не удушили, а придумали что-нибудь поинтереснее, так ее он застрелил в гостиной… то есть описал, как она лежит в гостиной мертвая…
– Очень любопытно, – бесстрастно уронил следователь. – И по какой же причине ее должны были лишить жизни?
Причину Клавдия Петровна запамятовала, но поэт вспомнил: театральные интриги! Будто бы у Пановой была соперница, которая поклялась сжить ее со свету…
– Скажите, – спросил Игнатов, – а Матвей Ильич упоминал, где именно должно было произойти убийство?
– В роскошно обставленной гостиной, – фыркнула Клавдия Петровна. – С персидским ковром на полу… Она лежит в кресле… А застрелить ее должны были из револьвера с перламутровой рукояткой.
– Вот оно, значит, как, – уронил следователь. – То есть вы подтверждаете, что тоже слышали эту историю?
И тут Клавдия Петровна не выдержала.
– Может быть, милостивый государь, – с неудовольствием промолвила она, – вы все же объясните нам, что случилось? Ведь не может же быть такого, чтобы вы, взрослый человек на государственной службе, пришли сюда только для того, чтобы выспрашивать у нас всякие глупости…
– Боюсь, сударыня, это вовсе не глупости, – вздохнул следователь, потирая висок. – Вчера, возможно, они еще могли казаться таковыми, но сегодня, после того, что случилось, – уже нет.
– Так что все-таки случилось? – спросил поэт, горя любопытством.
– Убийство. Сегодня днем кто-то пробрался в дом, где находилась госпожа Панова, и застрелил ее. Точь-в-точь так, как вчера вам описывал господин Ергольский. И вы должны согласиться, что это никак не может быть простым совпадением.
Глава 4. Руки в карманах
– Ой, – сказал поэт. И вслед за тем взял непочатое шоколадное пирожное и, поглядев на него с недоумением, съел его целиком.
– Вы шутите? – пролепетала Клавдия Петровна, глядя на гостя. – Вы… вы не шутите?
– Зачем же мне шутить? – степенно отозвался Игнатов. – Убийство – вещь серьезная, и ничего смешного тут нет.
– У меня в голове не укладывается, – потерянно молвила передовая дама. – Николай!
– А?
– Этого ведь не может быть? Я хочу сказать, гостиная… персидский ковер… Револьвер с перламутровой рукояткой!
– К сожалению, сударыня, – вмешался Игнатов, – все детали были соблюдены очень точно, вплоть до револьвера.
– Но откуда он взялся?
– Возможно, он находился в доме. Впрочем, мы занимаемся этим вопросом.
– А… – Клавдия Петровна собралась с духом. – А она не могла покончить с собой?
– Евгения Викторовна? – изумился следователь. – И зачем же ей было это делать?
– Не знаю, – мрачно промолвила Бирюкова. – Чтобы… ну… чтобы насолить кому-нибудь, к примеру.
Но она уже и сама поняла, что ее версия никуда не годится, и рассердилась на себя.
– Скажите, – очень серьезно спросил Игнатов, – вы действительно считаете, что госпожа Панова была способна на самоубийство?
– Я не знаю, – отозвалась Клавдия Петровна, морщась. – Не думаю. Но я не настолько хорошо знала ее, чтобы… И вообще…
«Да нет, все это вздор, – смутно помыслил поэт. – Прихлопнули ее, как пить дать прихлопнули. Или муж, которому осточертели ее шуры-муры, или любовник, который хотел от нее избавиться, или сын, который даже не хотел смотреть на нее за ужином… все время отворачивался… А в конце концов все постараются свалить на Ергольского. Ведь это он придумал, как ее будут убивать… Ну и поделом ему, – не слишком логично заключил Николай Сергеевич. – Живет себе припеваючи, как сыр в масле катается, в Петербурге его тексты ждут редактора, и мало того, что печатают, ему за его чепуху еще и деньги платят… нет, чтобы обратить внимание на настоящего поэта, такого, как я…»
– Поскольку госпожа Панова была убита именно так, как говорил господин Ергольский, сам собой напрашивается вывод: убийцей является один из тех, кто слышал его рассказ, – говорил тем временем следователь. – Или же человек, которому кто-то из присутствующих пересказал подробности – такое тоже возможно. Скажите, вы говорили с кем-нибудь о том, что было вчера за ужином? Обсуждали, так сказать, версии убийства… или нет?
Однако оба его собеседника могли с чистой совестью ответить отрицательно. Вчера вечером они вернулись домой. Нет, ни с кем из посторонних они ничего не обсуждали.
– Допустим, что так и было. Теперь я прошу вас хорошенько подумать, прежде чем ответить. Кто именно из слуг присутствовал при разговоре и мог слышать рассуждения господина Ергольского об убийстве?
– Да это было уже после ужина, – поморщился поэт. – Почти все со стола уже убрали, оставили только тарелку с хлебом и пару графинчиков, с водкой и наливкой.
– Не припомню, чтобы во время нашей беседы об интеллигенции и убийствах кто-то из слуг был в комнате, – поддержала его Клавдия Петровна.
– Хорошо. А как быть с садом? Мог ли кто-то, стоя в саду, слышать господина Ергольского? Может быть, вы кого-нибудь там видели?
Клавдия Петровна покачала головой.
– Боюсь, что нет… Я вообще сидела спиной к окну.
– Я тоже, – сказал поэт.
– И ни разу не смотрели в окно? Хотя бы машинально? – допытывался Игнатов.
Николай Сергеевич вздохнул.
– Может быть, я пару раз оглянулся, от нечего делать… Но должен сразу же вам сказать, что никого в саду я не видел.
– Что ж, это упрощает дело, – заметил Игнатов. – Тогда вопрос звучит совсем просто: кто?
– Простите? – изумился поэт.
– Кто, по-вашему, мог ее убить? Каковы ваши предположения? Вы более или менее близко знаете всех, кто был вчера на вечере. Если верить вам, прислуга и посторонние исключаются. Так кто из тех, кто был тогда в гостиной, мог совершить преступление?
– Полагаю, ваша работа заключается именно в том, чтобы это установить, – не удержалась Клавдия Петровна. – Я имею в виду все эти штуки, о которых пишут в романах… Алиби, свидетелей и прочее.
– Прекрасно, тогда займемся вашим алиби, – с легкостью согласился следователь. – Так где вы были сегодня, начиная с полудня?
– Я писала статью, – сухо сказала Клавдия Петровна. – В кабинете. Села работать после завтрака и так увлеклась, что не заметила, как наступил вечер.
– Кто-нибудь может это подтвердить? – невинно поинтересовался Иван Иванович, и уже по интонации его вопроса стало ясно, что молодой человек далеко не так прост, как кажется.
– Что? – изумилась хозяйка дома. – Конечно, нет! Но я же говорю вам, что находилась здесь!
– Боюсь, я не могу полагаться только на ваши слова, – кротко промолвил следователь, и глаза его блеснули. – А вы, Николай Сергеевич, где находились?
По словам поэта, он был у себя в комнате, где читал Пушкина.
– С полудня и до вечера? – вкрадчиво поинтересовался посетитель.
– Пушкина можно читать часами! – парировал поэт, покраснев. – Впрочем, сейчас я припоминаю, что в разгар жары вздремнул на пару часов…
– Значит, у вас тоже нет алиби, – пожал плечами Игнатов.
– Если судить по-вашему, то нет, – проворчал Свистунов, – но мотив? Какой у меня или Клавдии Петровны мог быть мотив для убийства? Воля ваша, но это просто нелепо!
– Возможно, я разочарую вас, – мягко заметил следователь, – но люди веками ухитряются убивать друг друга даже без особых мотивов, к примеру, только из-за того, что жертвы живут в другом месте или говорят на другом языке… – Он внимательно посмотрел на своих собеседников. – Могу я взглянуть на комнаты, в которых вы, по вашим словам, находились?
В спальне поэта Иван Иванович мельком взглянул на растрепанный том Пушкина, бросил взгляд на окно и попросил провести его в кабинет Клавдии Петровны. Вид, открывавшийся оттуда, заинтересовал следователя куда больше.
– Так вы уверяете, что с утра сидели здесь…
– Да, именно так.
– Вам случалось выглядывать в окно? Может быть, вы видели кого-нибудь, кто подходил к дому за озером? Или заметили что-нибудь необычное?
– Видите ли, – с достоинством промолвила Клавдия Петровна, поправляя пенсне, – я работала, поэтому у меня не было времени следить, кто куда идет…
– Да, я понимаю.
– Да. Конечно, иногда я прерывалась и… ну… машинально смотрела в окно… Помню, на озере была лодка, но я не присматривалась, кто там сидит.
– Когда это было?
– Не помню. Было жарко… После полудня, наверное, – точнее я сказать не могу.
– Вы не смотрели на часы?
– В этой комнате их нет.
– Больше вы ничего не заметили?
Клавдия Петровна заколебалась.
– Были какие-то звуки, похожие на выстрелы. Я решила, что это охотники…
– Вы услышали звуки до того, как увидели лодку, или после?
– Кажется, до.
– Сколько именно выстрелов вы запомнили?
Хозяйка дома задумалась.
– Три. Нет, четыре. Один, потом еще два. И потом еще один, где-то вдалеке.
– Вы могли бы поручиться, что звук шел из леса? Или, может быть, с другой стороны?
– Я не прислушивалась, – проворчала Клавдия Петровна. – Для меня это был… ну… обыкновенный шум…
– А вы слышали что-нибудь? – повернулся следователь к Свистунову.
– Боюсь, что нет, – отозвался поэт. – Мои окна выходят на другую сторону. И потом, я же сказал вам, что спал несколько часов…
– Хорошо. Тогда, с вашего позволения, подведем итоги. Разумеется, вы оба никого не убивали. Вы, Николай Сергеевич, ничего не видели, не слышали и понятия не имеете о том, кто мог убить Евгению Викторовну Колбасину, сценический псевдоним Панова. Вы, Клавдия Петровна, видели какую-то лодку на озере, а до того слышали четыре выстрела, один из которых, возможно, доносился из дома напротив…
Тут Николай Сергеевич не выдержал.
– По-моему, их усадьба все-таки далековато от нас, чтобы Клавдия Петровна могла услышать выстрел, произведенный в гостиной, – проворчал он.
– Окно, выходящее на озеро, было открыто. И над водой звуки разносятся очень хорошо.
Тут передовая дама и ее родственник переглянулись и почему-то немного побледнели. Вплоть до нынешнего момента вся история казалась абсурдной, какой-то театральной и к тому же – будем откровенны – немного фальшивой; но открытое окно и выстрел, далеко разнесшийся над водой, на которой мирно покачивались кувшинки, почему-то прибавили происшедшему реальности. Убийство действительно случилось, и с ним приходилось считаться. Но кто же решился воплотить в жизнь фантазию плодовитого беллетриста? Кто?
– Если вы знаете что-то еще, – проговорил следователь, переводя взгляд с поэта на присмиревшую Клавдию Петровну, – или даже не знаете, но вам кажется, что подозреваете, вам лучше сказать мне все как есть. Вы должны понимать, что в делах такого рода под подозрением могут оказаться невинные люди, и чтобы этого не произошло, я должен быть в курсе всего, что вам известно.
Он замолчал. Молчали и его собеседники.
– Это он ее убил, – решилась Клавдия Петровна. – Ее любовник.
– Иннокентий Ободовский?
– А, так вы уже все знаете? Ну, тем лучше. Только если вы спросите, какие у меня доказательства, я вам сразу же скажу: никаких. Просто он держал руки в карманах, вот и все.
– О чем это вы? – изумился следователь.
– Да вчера, когда мы все уезжали от Ергольского, Клавдия Петровна обратила внимание, – вмешался поэт. – Панова думала, что ее никто не видит, улучила момент и буквально повисла на шее у актера. Она его обнимала, всем телом к нему прильнула, а он руки в карманах держал, понимаете? Не нужна она была ему, не любил он ее совсем.
– Я бы не удивилась, если бы он решил от нее избавиться таким образом, – прогудела Клавдия Петровна. – Понимаете, то, что описал Матвей Ильич… если оно действительно именно так произошло, это же театрально до ужаса. Перламутровые рукоятки, персидские ковры, роскошные гостиные… Какая-то мизансцена, честное слово! Конечно, тут поработал человек театра…
– Ну так Анатолий Петрович Колбасин – известный режиссер, – мягко напомнил следователь. – Почему же вы думаете, что это был не он, а именно Ободовский? В конце концов, актеру достаточно было уйти от Евгении Викторовны, чтобы от нее избавиться, в то время как у Анатолия Петровича мотив более весомый…
– А ведь совсем недавно вы говорили, что человеку и не надо особого мотива, чтобы прикончить своего ближнего, – не удержался от колкости поэт. – Да и какой мотив у Колбасина, в самом деле? Что жена ему изменяла? Вы уж простите меня, но я сильно сомневаюсь, что этот Ободовский был у нее первым любовником… а раз так, Анатолий Петрович давно должен был привыкнуть к своему, гм, положению…
– Значит, все-таки любовник? – настойчиво спросил Игнатов.
– А больше просто некому, – с достоинством отозвалась Клавдия Петровна. – Конечно, когда Матвей Ильич развивал свои теории насчет убийств, его слушали десять человек, не считая жертвы. Кого еще можно подозревать? Сам Матвей Ильич и его жена, безусловно, вне подозрений, это абсолютно приличные люди. Их друг господин Чаев – тоже. Башилов и его дочь встретили Панову только в доме Ергольского, как выяснилось за ужином, прежде они ее не знали. Я и мой брат никого не убивали, потому что находились здесь, верите вы в это или нет. Сын Пановой явно не был в восторге от ее поведения, но взять револьвер и убить родную мать – нет, это просто немыслимо. Его приятель Серж все время переглядывался с Натали Башиловой, и, конечно, мать его друга интересовала его меньше всего на свете… Так что, с какой стороны ни посмотри, у вас только двое подозреваемых: муж и любовник. – Клавдия Петровна перевела дыхание. – Я не верю, что это был Анатолий Петрович – хотя бы по тем причинам, которые вам только что изложил Николай Сергеевич. Наконец, он просто не такой человек, чтобы хладнокровно застрелить свою жену и… и обставить все, как театральную мизансцену… Нет, как вам угодно, но для такого нужен совсем другой характер. Нужен, знаете ли, такой молодой цинизм… и меня вовсе не удивит, если этот Ободовский постарается все свалить на Матвея Ильича…
– Почему? Разве у господина Ергольского была хоть малейшая причина желать зла госпоже Пановой?
– Нет, конечно, причин никаких не было, но вы же понимаете… Все эти истории с убийствами вчера придумал именно он, и когда людям станет известно… Мало ли что они будут говорить…
– Вы хотели бы что-то добавить? – учтиво осведомился следователь, заметив тень иронической усмешки, которая несколько раз проскользнула по губам поэта в то время, как его родственница говорила.
Свистунов насупился.
– Добавить? Ну, если вам так угодно… Только на вашем месте я бы не исключал и сынка.
– Николай Сергеевич! – возмутилась передовая дама.
– Сами знаете, какова нынешняя молодежь, – объявил поэт, глумливо ухмыляясь. – Никаких идеалов, полное отрицание всего и вся. Так что лично я бы не удивился, если бы узнал, что Павлуша Колбасин нашел где-то в доме револьвер и того, пустил его в дело, вдохновленный рассказом этого бумагомараки…
– Глупости ты говоришь, ей-богу, – решительно промолвила Клавдия Петровна. – И Павлуша, и Серж – совершенно приличные молодые люди. – Тут она увидела совершенно неотразимый довод и не замедлила броситься в атаку: – Ты сам, по-моему, начитался романов Ергольского, если так легко можешь предположить, что Павлуша убил свою мать…
– Я? Да чтобы я читал его книги? – фыркнул поэт. – Еще чего не хватало!
– А кто у меня выпрашивал журнал с продолжением его повести? – напомнила злопамятная Клавдия Петровна. – Кто говорил, что это-де чепуха ужасная, но сам он ни за что не уснет, пока не узнает, чем все закончилось?
Николай Сергеевич мученически закатил глаза и стал многословно все отрицать, затем нечувствительно скатился к оправданиям, а затем сознался, что читал Ергольского только раз, – не считая нескольких предыдущих, – и остальных, которые не в счет, потому что его романы забываются сразу же после прочтения, – а так Матвей Ильич все равно не писатель. Иван Иванович терпеливо слушал, не вмешиваясь в разговор. «Однако любопытные на этот раз попались свидетели… Дама мыслит весьма хаотически, но руки в карманах заметила именно она. Ее родственник, похоже, человек более реалистичного склада, но, как всякий эгоист, не видит ничего, что не относилось бы к нему лично. Да, трудное, трудное будет дело…»
Наконец спорщики угомонились и, вспомнив о присутствии следователя, повернулись к нему.
– Если вы не возражаете, я бы хотел вернуться на террасу, – сказал Игнатов. – Или можем перейти в гостиную. Я заполню протокол, вкратце пересказав в нем суть нашего разговора, а вы его подпишете.
– А вы разве уже не записали все, что вам надо? – удивился поэт. – Вы же все время что-то писали, я видел…
– Нет, это заметки для себя, а сейчас мы заполним бумаги по всей форме. Так полагается.
Клавдия Петровна смутно подумала, что заполнение бумаг займет много времени, но возражать не посмела. Все трое вернулись на террасу, где следователь присел к столу и, задав несколько уточняющих вопросов о возрасте, сословии и вероисповедании собеседников, своим мелким, стремительным, но тем не менее весьма разборчивым почерком заполнил две страницы – по одной на каждого свидетеля.
– Прошу вас внимательно все прочитать и подписать, если вы согласны с написанным, – промолвил Иван Иванович, на глазах вновь превращаясь в обыкновенного молодого человека, который тут только по долгу службы и который и в мыслях не имел никого беспокоить.
Признаться, если бы передовая дама нашла в тексте орфографическую ошибку или хотя бы запятую, которая стояла не на своем месте, она бы не преминула указать посетителю на его оплошность; но все буквы и знаки препинания стояли там, где надо, и Клавдия Петровна поневоле заключила, что следователь Игнатов знает свое дело и знает его хорошо. Что касается Николая Сергеевича, то он пробежал глазами строки и подписался, не вступая ни в какие пререкания.
Только возвращая следователю подписанные показания, хозяйка дома спохватилась, что не спросила у него самого главного.
– Скажите, – проговорила она, волнуясь, – вы уже арестовали Ободовского?
– Это будет затруднительно, – спокойно отозвался Игнатов, пряча листки в папку и убирая ее в портфель. – Видите ли, против Иннокентия Гавриловича пока нет никаких улик.
И, оставив своих собеседников осмыслять это сногсшибательное заявление, он вежливо поклонился на прощание и удалился.
Кучер ждал его у крыльца. Старая белая лошадь, запряженная в двуколку, помахивала хвостом, отгоняя мух.
– К Матвею Ильичу Ергольскому, – распорядился Игнатов, заняв свое место в двуколке. Кучер хлестнул лошадь, застучали колеса, и обветшалый помещичий дом, окруженный вековыми деревьями, стал медленно уплывать прочь.
Глава 5. Хлопоты и неприятности
Сейчас, пожалуй, самое время вывести на сцену новое лицо, которое до поры до времени держалось в тени. Лицом этим является не кто иной, как управляющий усадьбой «Кувшинки», Франц Густавович Юнге.
По рождению Франц Густавович был австриец, но в России его так часто называли немцем, что он однажды перестал спорить, справедливо сочтя, что время, потраченное на уточнение его национальности, можно с куда большей пользой потратить на что-нибудь другое. Для него Вена была лучшим городом на свете, венские пирожные – самыми вкусными пирожными в мире, и, само собой, никто не мог сравниться с австрийскими композиторами. Как так могло случиться, что судьба занесла его в Россию, где он жил уже второй десяток лет, он сам затруднился бы объяснить. Причем все та же судьба, которая словно нарочно выбирала для нашего героя самые прихотливые пути, заставила его сначала побыть музыкантом какого-то мелкого оркестра, потом учителем музыки, потом учителем немецкого, бухгалтером, снова учителем, на сей раз латыни, и в конце концов – управляющим. К чести Франца Густавовича стоит отметить, что со всеми своими профессиональными обязанностями он справлялся безупречно и что, если бы судьбе угодно было назначить его поваром, министром или главнокомандующим, он бы и тут не ударил в грязь лицом.
Впрочем, в данный момент он был всего лишь управляющим одного из имений богатой дамы, которую звали баронессой Корф. Устав воевать с предыдущим управляющим, который жил по принципу «не украдешь – не проживешь», она уволила его и наняла Франца Густавовича, который навел порядок, по первому требованию хозяйки представлял ей образцовые счета и вообще поставил дело настолько хорошо, что уже на второй год ему прибавили зарплату. Франц Густавович, который был уже мужчиной на пятом десятке с женой и тремя детьми, приободрился и понял, что еще несколько лет службы в «Кувшинках», и он сможет вернуться в Вену, где будет жить не то чтобы припеваючи, но вполне себе безбедно. Увы, но, судя по всему, его планы шли вразрез с намерениями его затейливой судьбы, и она задумала подставить ему ножку.
Началось все, как водится, с мелочей – хозяйка известила управляющего, что проведет лето в другом месте и «Кувшинки» ей не понадобятся. Франц Густавович, который со своей семьей занимал просторный флигель, подумал о том, что дом будет пустовать, то есть стоять без пользы и не приносить никого дохода, и закручинился. Логичнее всего было бы его сдать на лето, и управляющий решил немедленно этим озаботиться.
Ах, Франц Густавович, Франц Густавович! Не стоило вам искать постояльцев, не надо было превращать «Кувшинки» в наемную дачу, не… Но что толку теперь говорить об этом?
Одним словом, после недолгих переговоров и выплаты задатка в усадьбу въехала семья Колбасиных со своими друзьями, и тут один за другим пошли сюрпризы. Для начала глава семьи, хоть и честный мещанин по паспорту, оказался на самом деле театральным режиссером, но само по себе это ничего не значило. Гораздо хуже то, что его жена была актрисой, и мало того, что она притащила с собой любовника – вместе с ней в старый барский дом словно влилась удушливая театральная атмосфера, полная склок и интриг. Евгения Панова капризничала, тиранила прислугу, поссорилась с кухаркой и в конце концов добилась того, что почти все слуги либо отказались иметь с ней дело, либо попросили расчета.
Все это «безобразие» (по словам Франца Густавовича) продолжалось чуть меньше месяца, и он уже не мог дождаться августа, когда неприятные постояльцы должны были убраться восвояси. Однако как бы он ни относился к Пановой, управляющий был все же ошеломлен, когда однажды днем, зайдя в гостиную, обнаружил в кресле ее труп. Возле правой руки актрисы на ковре поблескивал маленький серебристый револьвер с отделанной перламутром рукояткой. Против сердца по светлой ткани платья расплылось небольшое красное пятно.
Как помнит читатель, Франц Густавович в одной из своих прошлых жизней был музыкантом. В этом своем качестве он немало общался с актерами и знал, что от них можно ожидать всякого. Поэтому для того, чтобы исключить неуместный розыгрыш, он первым делом взял левую руку актрисы и попытался прощупать пульс. Но, хотя рука была еще теплая, каким-то непостижимым чутьем управляющий понял, что это уже не тепло жизни.
Он окинул взглядом комнату, машинально отметил, что окно, выходящее на красивейшее озеро, на поверхности которого безмятежно покачивались розовые кувшинки, распахнуто настежь, и быстрым шагом вышел. Его жена была на кухне, отдавала указания новой кухарке, которая готовила старательно, но не всегда умело, и поэтому за ней нужен был глаз да глаз.
– Эльза, – сказал управляющий по-немецки, – мне нужны ключи от обеих дверей гостиной на первом этаже.
Все ключи хранились у его жены, и она, хоть и несколько удивилась, тем не менее отдала ему то, что он просил.
– Ты хочешь попробовать замки? – спросила она. – Я проверяла все ключи, когда мы только приехали сюда, и смазывала замки, но вряд ли это тебе поможет. Они очень старые, и потом, те двери давно никто не запирал.
– Эльза, – вздохнул Франц Густавович, – ты просто чудо! Скажи, сколько сейчас времени?
– Два часа… нет, уже четверть третьего. А что?
– Пока ничего, – уклончиво ответил управляющий.
Он вернулся в гостиную, и, убедившись, что за время его отсутствия ничего не изменилось, закрыл окно и не без труда запер обе двери. После чего послал одного из сыновей за доктором, а сам поехал на ближайший телеграф – отправить телеграмму хозяйке.
Когда он вернулся, раздраженный старый доктор Колокольцев уже ждал его в доме.
– Вы должны понимать, что мое время дорого, – напустился старик на управляющего, – а вы присылаете ко мне мальчика, не говорите толком, в чем дело, но требуете, чтобы я приехал как можно скорее…
– Просто я оказался в затруднении, – промолвил Франц Густавович кротко. – Прошу вас следовать за мной.
После чего он отпер одну из дверей и провел доктора в гостиную.
– О! – только и вымолвил Колокольцев, увидев тело. – Неужели самоубийство?
– Я не знаю, – отозвался управляющий, вытирая лоб платком. – Когда я ее нашел, пульса уже не было. Я пригласил вас, потому что вы лечили мою жену. Я не знаю, что мне делать. Я позвал вас, чтобы посоветоваться.
Поняв, что «немецкий сухарь» вовсе не имел в мыслях его задеть, а просто растерялся (да и всякий на его месте тоже бы растерялся), самолюбивый доктор смягчился.
– Вы прежде видели у госпожи Пановой этот револьвер?
– Нет.
– У нее были какие-то причины для того, чтобы покончить с собой?
– Если бы что-то такое было, моя жена бы обязательно мне сказала.
– То есть нет?
– Выходит, нет.
Колокольцев задумался, потирая подбородок.
– На вашем месте я бы известил полицию, – решился он. – Конечно, на первый взгляд это похоже на самоубийство, но… Вполне может быть и убийство, – добавил он, передернув плечами.
Роковое слово – не убийство, а полиция – было произнесено. Франц Густавович вздохнул. Как многие старомодные люди, он придерживался той точки зрения, что честному человеку не следует иметь дела с полицией в каком бы то ни было качестве. И еще его коробило, что убили госпожу Панову или она просто покончила с собой, но произошло это именно в доме, оставленном на его попечение, доме, за который он отвечал.
Смирившись, он вызвал жену, ввел ее в курс дела и попросил поставить власти в известность.
– А родным Евгении Викторовны вы ничего не хотите сказать? – полюбопытствовал доктор.
– Полагаю, что с ними будет говорить следователь, – дипломатично отозвался управляющий. – Возможно, он захочет посмотреть на их реакцию, когда они услышат о случившемся.
«А ты, однако, вовсе не глуп, хоть и немецкий сухарь», – одобрительно помыслил доктор. Однако удержать происшествие в тайне не удалось: слуга, которого послали за полицией, немедля проговорился хорошенькой Дуняше, горничной убитой. Та тотчас же бросилась к Колбасину, а тот поспешил к управляющему – требовать объяснений, что происходит. Через несколько минут дом гудел, как растревоженный улей. Хлопали двери, по комнатам бестолково метались люди; все задавали друг другу тревожные вопросы и строили самые невероятные предположения. Франц Густавович занял пост часового у прикрытой, но не запертой двери в гостиную и стойко игнорировал все попытки его разговорить. Он согласился пропустить внутрь только мужа убитой. Доктор, который присел к столу и писал в тот момент бумагу для следствия, бросил на лицо Колбасина острый взгляд, в котором было не только профессиональное любопытство.
– Что же это такое? – пролепетал режиссер, дрожа всем телом. – Женя… Женечка! Что же это такое…
Анатолий Петрович Колбасин был невысокий, пухлый блондин с одутловатым чисто выбритым лицом. На мизинце левой руки он носил кольцо с бриллиантом, которое не снимал почти никогда. Сейчас он был одет в светлый костюм – тот же самый, в котором вчера ездил с женой и остальными в гости к Ергольскому. В молодости Колбасин был актером и считался превосходным исполнителем комических ролей. Может быть, поэтому он казался так нелеп, когда испытывал, судя по всему, неподдельную скорбь. Он дотронулся до руки жены, и слезы покатились по его щекам…
– Я убью его! – хрипло проговорил режиссер и кинулся ко второй двери, выходящей из гостиной, – двери, которая стараниями управляющего оказалась наглухо запертой. Пришлось вмешаться доктору Колокольцеву, и этот грузный немолодой человек оказался достаточно силен, чтобы оттащить режиссера от выхода и заставить его сесть.
Читать бесплатно другие книги:
