Смерть в кредит Селин Луи-Фердинанд

Мама беспокоится, поджидая нас в «Мышке», кабачке, где собираются торговцы дарами моря… Она почти ничего не продала… Мы говорим только о дальних путешествиях.

Мой отец хорошо плавал, он был просто помешан на купаниях. Я же не очень любил купаться. Пляж в Дьеппе был не ахти какой. Но отпуск есть отпуск! К тому же здесь я стал еще грязнее, чем в Пассаже.

В «Синице» у нас был один тазик на троих. Я никогда не мыл ноги. От меня уже воняло почти так же, как от раковины.

Для купания требовалось немалое мужество. Вспененный, вставший дыбом, полный сотен тысяч мелких камней, ревущий гребень разбивается о берег и тащит за собой.

Продрогший трясущийся ребенок едва удерживается на ногах… Целый град булыжников обрушивается на меня среди пены и водяных хлопьев. Под обстрелом камней голова содрогается, втягивается в плечи… Каждая секунда кажется последней… Мой отец в полосатой майке между двух ревущих стен надсаживается от крика. Он появляется передо мной… Отплевывается… ругается… Новый вал переворачивает его, тащит назад, ноги мелькают в воздухе… Он дрыгает ими, как лягушка… Ему уже не подняться, он сломлен… Тут мне в грудь летит новый залп гальки… Я сгибаюсь… Тону… Ужас. Я сметен волной… меня выбрасывает к ногам матери… Она пытается схватить и удержать меня… Но новая волна вырывает меня и уносит. Она дико вопит… Сбегается весь пляж… Но все усилия напрасны… Купальщики взволнованы… Меня то тянет в глубину, то выносит наверх, я хриплю и задыхаюсь… Как вспышки, мелькают люди, обсуждающие мое бедственное положение… Разноцветные: зеленые… голубые, призрачные, желтые… лимонные… меня разрывает на части… Я уже ничего не вижу… Меня душит спасательный круг… Выбрасывает на скалы, как кашалота… Мне в рот льют лекарства, растирают арникой… Я весь горю под повязками… Проклятые растирания… Я связан по рукам и ногам тремя пеньюарами…

Все вокруг говорят… Что море слишком неспокойно для меня! Прекрасно! Хватит! С меня довольно!.. Это была жертва… Ради очищения…

Прошло уже целых десять дней. На следующей неделе все завершится. Мой отец вернется в контору. Стоит об этом подумать, как начинает болеть живот. Нельзя терять ни минуты.

Торговля идет так вяло, что мы вдруг впадаем в настоящую панику и отваживаемся на путешествие… Решено ехать в Англию… Предстоящее возвращение лишает нас рассудка… и толкает на крайности…

Выезжаем с восходом солнца сразу после кофе с молоком… Остатки бабушкиных сбережений… все равно!.. половины уже нет!..

Мы пришли на корабль задолго до отплытия… Удобные места, почти у форштевня… Прекрасно виден весь горизонт… Я должен был первым заметить чужой берег… погода стояла неплохая, но как только мы отошли от берега и потеряли из виду маяк, начинается качка… Она все усиливается, это уже похоже на настоящее плавание… Моя мать цепляется за поручни… Ее первую рвет на палубу… На мгновение ей становится легче…

«Займись ребенком, Огюст!» – стонет она… Этого было достаточно, чтобы силы снова покинули ее…

Остальные тоже корчатся в неестественных позах… над бортами и релингами… при такой болтанке можно блевать, не стесняясь, не обращая ни на кого внимания… Единственный туалет… Сразу четверо, обалдев от рвоты и вцепившись друг в друга, уже забились туда… Море все раздувается… После каждого толчка, подъема на волну следует целый залп блевотины… При спуске по меньшей мере еще двенадцать, только более обильных, более насыщенных… Ураганный ветер срывает промокшую вуаль с моей матери… и затыкает ею рот дамы на другом конце палубы… корчащейся в рвотных судорогах… Никакой стойкости! Извергается все!.. конфитюры… салат… телятина с грибами… кофе со сливками… рагу!..

Стоя на коленях на палубе, моя мать силится улыбнуться, у нее течет слюна…

– Вот видишь, – говорит она, – при носовой качке… ужасно… Вот видишь, Фердинанд, у тебя в желудке еще остался тунец!.. Попробуем еще раз вместе. Буа!.. Буа!.. Она ошиблась! это блинчики!.. Думаю, что с таким же успехом я мог бы выдать и жареный картофель… без особых усилий… Просто вывернув свои внутренности и извергнув их на палубу… Я стараюсь… лезу вон из кожи… Еще одна попытка… огромный вал обрушивается на бортовое ограждение, грохочет, заливает, сбивает с ног, откатывается, сметая все с нижней палубы… Пена бурлит, клокочет, перемешивается с блевотиной… Опять начинается рвота… При каждом погружении ты расстаешься с душой… при подъеме она возвращается в потоке слизи и вони… соленая, стекает по носу, это выше человеческих сил!.. Какой-то пассажир просит пощады… Божится, что уже пуст!.. Напрягается изо всех сил!.. И все-таки выдает малину!.. Он с испугом уставился на нее… Он намерен выблевать оба глаза… И прилагает к этому усилия… Изгибается дугой у рангоута… Старается блевать через все отверстия… Мама падает на перила… Она вся изблевалась… Из нее вышла морковка… кусочек жира… и целый хвостик барабульки…

Наверху, рядом с капитаном, блюют пассажиры первого и второго класса, они наклоняются, и все это летит на нас… При каждом подъеме на волну на нас льется настоящий поток, летят целые куски пищи… нас хлещет объедками… кусками тухлятины… Все это разносится порывами ветра… красуется на вантах… Вокруг ревет море, клокочет пена… Отец, затянув под подбородком ремешок фуражки, дает нам советы… расхаживает взад-вперед, ему везет, у него морская душа!.. Он советует нам еще сильнее согнуться… поползать… Появляется какая-то пассажирка… Она, качаясь, идет прямо к маме… устраивается поблевать… Тут же подбегает песик, ему так плохо, что он гадит прямо ей на юбку… Он переворачивается, показывая нам живот… Из уборной доносятся ужасные крики… Те четверо, что заперлись там, не могут больше ни блевать, ни помочиться… даже посрать… Они тужатся над очком… Вопят, как будто их убивают… А ураган все усиливается, напряжение возрастает, судно снова погружается… проваливается в бездну… в зеленую мглу… Оно все истрепано… У нас в брюхе снова переворачиваются внутренности…

Какой-то наглый приземистый тип прямо перед нами помогает своей супруге блевать в бачок… Он подбадривает ее…

«Давай, Леони!.. Не бойся!.. Я здесь!.. Я держу тебя!» Вдруг она поворачивает голову по направлению ветра… Вареное мясо, приправленное луком, салом и чесноком, клокотавшее у нее в глотке, летит мне прямо в физиономию… У меня набивается полный рот фасоли, томата… а ведь мне уже нечем было блевать!.. Теперь снова есть чем… Я слегка напрягаюсь… внутренности снова поднимаются… Ну, держись!.. Пошло!.. Весь набор уже у меня в горле… Я выверну ей прямо в рот все мои кишки… Я приближаюсь ощупью… мы тихонько подползаем… Беремся за руки… падаем… Крепко обнимаемся… и блюем друг на друга. Мой добрый отец и ее муж пытаются нас разнять… Они тащат каждый в свою сторону… Им не понять, что происходит…

Прочь, низменные чувства! Буа!.. Этот муж просто грубый упрямый чурбан!.. О крошка, мы поблюем вместе!.. Я выдаю его красотке прекрасный клубок лапши… с томатным соусом… Трехдневный сидр… Она возвращает мне швейцарский сыр… Я посасываю его волоконца… Моя мать запуталась в канатах… пытается выбраться… Песик тащится за ней, вцепившись в юбку… Все уже измучились с женой этого детины… Меня грубо оттаскивают… Чтобы вырвать меня из ее объятий, он лупит меня ботинком по заднице… в стиле «боксер-тяжеловес»… Мой отец пытается его задобрить… Но он не успевает сказать и двух слов, как тот отвешивает ему такой удар кулаком прямо в желудок, что отец растягивается на лебедке… Но это еще не все!.. Эта скотина прыгает ему на спину… Он уже разбил ему всю физиономию… И наклоняется, чтобы добить его… У отца течет кровь из носа… она мешается с блевотиной… Он, пошатываясь, цепляется за мачту… Наконец падает… Но муж все еще не удовлетворен… Воспользовавшись тем, что меня относит волной… он бросается на меня… Я отползаю… Он отбрасывает меня в уборную… Как настоящий таран… Я упираюсь… И со всего маху влетаю в двери… Попадаю к изнеможенным субъектам… ворочаюсь в этой куче… Я попал в самую середину… Они все без штанов!.. Я тяну за цепочку… На нас обрушивается настоящий смерч! Мы буквально утонули в горшке… А поток блевотины не иссякает… Я уже не знаю, жив я или мертв…

Всех привела в чувство сирена. Одни потащились в туалет. Другие прилипли к иллюминаторам… Вдали виднеется огромное кружево свай… Мы смотрим на Англию, как будто приплыли в Потусторонний Мир…

Здесь тоже есть зелень и скалы… Но гораздо более темные, неровные, чем показалось в первый момент… Вода уже стала совсем гладкой… Можно спокойно блевать… Но позывы прекратились. Моя мать периодически начинает плакать, вспоминая, как она блевала… Я весь в синяках… Перед подходом к берегу в рядах пассажиров воцаряются тишина, страх и беспокойство. Мертвецы не могли бы вести себя тише.

Судно бросает якорь, еще два-три раза дергается и, наконец, встает. Мы начинаем рыться в поисках билетов… Пройдя таможню, пытаемся хоть как-то прийти в себя. Моя мать выжимает юбку, с нее течет ручьем. Отец сильно потрепан, у него отсутствует кончик уса. Я стараюсь не смотреть, у него под глазом темнеет фингал. Он прикладывает к нему платок… Все понемногу успокаиваются. Дорога еще покачивается. Мы идем вдоль лавок, крошечных, как у них принято, с закрытыми ставнями и маленькими ступенями, выкрашенными белой краской.

Моя мать старается изо всех сил, она не хочет быть нам в обузу, но все равно ковыляет сзади… Хорошо бы найти гостиницу, сразу же снять комнату, чтобы она могла отдохнуть… хоть минуту… Мы уже не собираемся в Лондон, мы слишком вымокли… Мы рискуем заболеть, если продолжим путешествие… И башмаки не выдержат. Они уже давно просят каши и издают такие звуки, будто идет целое стадо.

Вот и гостиница… На фасаде надпись золотыми буквами… Но перед самой гостиницей мы вдруг дрогнули… Повернули назад… Дождь все усиливается. Как только подумали, сколько здесь все может стоить… Стало страшно… Заходим в чайную… Это как раз для нас… Садимся, смотрим на чемодан… Но это же не тот!.. На таможне в суматохе мы ошиблись!.. Поспешно возвращаемся… Нашего чемодана нет!.. Тот же, что был у нас, отдают начальнику вокзала… В результате мы остаемся ни с чем!.. Хуже ничего нельзя себе представить!.. Такое могло случиться только с нами!.. В каком-то смысле это действительно так… Мой отец прав… Не во что переодеться… не осталось ни одной рубашки! Все же нужно идти… Вся деревня видит, как мы втроем тащимся под проливным дождем. Настоящие бродяги! Нужно выбрать, по какой дороге идти… Мы пошли по первой попавшейся… За последним домом…

«Brighton»… Так написано на дощечке, он в четырнадцати километрах отсюда… Это не страшно, так как мы всегда были хорошими ходоками. Правда, мы никогда не ходили вместе. Мой отец все время держится впереди… Он не очень-то горд тем, что идет с нами… Даже теперь, промокший, грязный, разбитый, он старается отделиться… Одна мысль о том, что мы с ним заговорим, причиняет ему страдание… Он сохраняет дистанцию.

Моя мать уже высунула язык, так ей больно тащить свою ногу. Она дышит, как побитая собака.

Дорога вьется между скал. Ливень усиливается. Внизу, в бездне, полной облаков и камнепада, шумит океан.

Морская фуражка отца нахлобучена почти до подбородка. Его пыльник так облегает формы, что задница напоминает луковицу.

Мама, ковыляя, снимает шляпку, ту самую, с жаворонками и вишенками. Ее оставляют на память кусту… Вокруг вьются и кричат чайки. Они, должно быть, как и мы, поражены видом тяжелых грозовых туч… Сгибаясь под порывами ветра, мы не теряем присутствия духа… Скалы, подъемы, как волны, еще и еще… бесконечно… Мой отец постепенно скрывается в тумане… Растворяется в потоках ливня… Видно, как он уменьшается вдали, на другом склоне.

«Поднимемся еще на эту, Фердинанд!.. И я отдохну! Как ты думаешь, он уже видит этот «Бриштон»? Как ты думаешь, еще далеко?..» Ее силы на исходе. Присесть невозможно. Все пригорки размокли… Ее одежда села так, что рукава доходят лишь до локтей… Ботинки раздулись, как бурдюки… Вдруг нога матери подгибается… Подается под ее весом… И она падает вниз, в рытвину… Ее голова запрокинулась… Она не в состоянии даже шевельнуться… Пускает пузыри, как лягушка… Дождь в Англии – это подвешенный в воздухе океан… В нем постепенно тонешь…

Я громко зову на помощь отца… Мама сползает все дальше! Я тащу ее изо всех сил. Дергаю. Все напрасно!.. А вот и наш путешественник. Он обалдел от тумана. Мы напрягаемся вместе… Тянем и тянем, раскачиваем ее. Выкорчевываем из густой грязи… Она продолжает улыбаться. Ей доставляет особое удовольствие снова видеть своего Огюста. Она спрашивает у него, что нового… Не слишком ли он устал?.. Что он видел на краю утеса? Он ничего не отвечает… Только говорит, что нужно пошевеливаться… Необходимо вернуться в порт поскорее… Еще сто подъемов, сто спусков… до полного изнеможения. Наша дорога стала неузнаваема, настолько гроза ее перепахала… Наконец показались огни… порт и маяки… Уже глубокая ночь… Держась друг за друга, пошатываясь, мы снова проходим мимо того же отеля… Ничего не истратив… Никого не встретив… Никакой одежды у нас больше нет, лишь те жуткие лохмотья, что на нас… У нас такой изможденный вид, что на судне к нам проявляют участие… Разрешают перейти из третьего во второй класс… предлагают лечь… На вокзале в Дьеппе мы ложимся прямо на скамейки… С возвращением больше нельзя медлить… В поезде разыгрывается еще одна сцена по поводу маминых запоров…

– Ты не ходишь уже восемь дней!.. Значит, ты больше никогда не сходишь!

– Но я схожу дома…

Его выводило из себя то, что она не ходит регулярно, это неотступно его преследовало. Поездки вызывают запоры. Он думал теперь только о какашках. В Пассаже наконец-то можно было обсушиться. Мы все трое схватили насморк. Мы еще легко отделались. У отца был замечательный синяк. Можно было подумать, что это лошадь лягнула его, когда он подошел к ней сзади…

Мадам Дивонн была любопытна, ей хотелось знать все. Все подробности приключений… Она тоже была в Англии во время свадебного путешествия. Чтобы лучше слышать рассказ, она даже прерывает игру на пианино… На самой середине «Лунной сонаты».

Месье Визьо тоже падок до всего необычного и занимательного… Эдуард пришел с Томом послушать новости… У меня и мамы были кое-какие свои впечатления… Но отец не желал, чтобы мы об этом рассказывали… Он один говорил без умолку… Можно было подумать, что он успел увидеть нечто замечательное… и фантастическое… неслыханное… совершенно невообразимое… в конце дороги… там, за утесом… Когда скрылся в тумане… между «Бриштоном» и ураганом… Отец совсем один, отдельно ото всех!.. затерявшийся в вихре… между небом и землей…

Он уже больше не стеснялся, расписывал им настоящие чудеса… Брызгал слюной до изнеможения!.. Мама ему не противоречила… Она всегда была счастлива, когда он имел успех… «Не так ли, Клеманс?» – спрашивал он, когда байки становились совершенно неправдоподобными… Она все одобряла и подтверждала… Она, конечно, понимала, что он преувеличивает, но это же доставляет ему удовольствие!..

– Ну, а в Лондоне вы были? – спросил похожий на ребенка месье Лерозит, торговец очками из 37-го, получавший из Лондона стекла…

– Конечно! Но только в окрестностях… Мы видели главное!.. Это порт! В сущности, единственное, что заслуживает там внимания! И еще пригороды… У нас было всего несколько часов!..

Мама оставалась невозмутимой. Он врал напропалую… Во время кораблекрушения поднялся такой шум… Женщин начали вытаскивать на утес при помощи лебедки… А как он прогуливался по Лондону, с теми, кто уцелел… В основном это были иностранцы! Его уже было не остановить!.. Он даже подражал их акценту.

Каждый вечер после обеда снова начиналось сборище… Чудеса… еще чудеса!.. Мадам Меон в своей хибаре опять заволновалась… Она расположилась прямо напротив, но не переходила дорогу… Ведь мы поссорились насмерть… Она заводила свой граммофон, чтобы прервать отца… Вынудить его остановиться… Чтобы шум не мешал, мама закрывала магазин. Спускала шторы… Тогда Меонша стала стучать в стекла, провоцируя отца, чтобы он вышел и вступил с ней в перебранку… Моя мать встала между ними… Это вывело всех соседей из себя… они все были на нашей стороне… Они уже почувствовали вкус к путешествиям… Однажды вечером, возвращаясь с прогулки, мы не услышали ни Меонши, ни ее граммофона… Обычные участники вечеров собирались по одному… Устраивались в комнате за лавкой… Отец начинает свой рассказ… но уже совсем по-новому… Когда вдруг со стороны этой гадины раздается… Тарарах!.. ужасный грохот!.. Взлетают ракеты!.. Целый сноп огня! Взрыв! Совсем рядом с лавкой!.. Дверь отскакивает! И мы видим, как эта старая кляча жестикулирует факелом и ракетами… Она поджигает порох!.. Раздается свист, все кружится! Вот что она придумала, чтобы разрушить очарование! Она беснуется, как дьявол! Огонь попадает на ее юбку, она тоже воспламеняется! Все бросаются к ней! Набрасывают на нее занавески, тушат ее! Но ее корсетная лавка уже горит! Прибывают пожарные! Эту сволочь больше никто не видел!.. Ее увезли в Шарантон![45] Она осталась там навсегда! Никто не хотел ее возвращения! По Пассажу была пущена бумага для сбора подписей, что она сумасшедшая и ее невозможно выносить…

Снова настали плохие времена… Больше не было разговоров ни об отпуске, ни о рынках, ни об Англии… Наша стеклянная крыша гудела под ливнями, в галерее было не продохнуть от острого запаха прохожих и их собачек.

Наступила осень…

Я постоянно получал подзатыльники за то, что валял дурака, вместо того чтобы учиться. В школе я многого не понимал. Мой отец опять обнаружил, что я настоящий кретин. На море я подрос, но стал еще более ленивым. Я погряз в безделье. Он снова устраивал ужасные скандалы. Кричал, что я подлец. Мама опять принялась ныть.

Торговля шла очень плохо. Мода постоянно менялась. Изменились фасоны шляп, снова вернулись батистовые кружева, клиентки обкладывали себе ими сиськи, натыкали в волосы, украшали ими сумочки. Мадам Эронд спешно попыталась перестроиться. Она изобрела болеро «в строгом ирландском стиле», рассчитанном на двадцать лет. Но, увы, это было лишь мимолетное веяние! Удостоившись Гран-при, вскоре они уже использовались только для украшения абажуров… Иногда мадам Эронд так уставала, что путала все заказы, однажды она вернула нам «нагрудник», украшенный вышивкой, предназначенной для пододеяльников… Происходили грандиозные скандалы… клиентки заливались слезами и грозили судом! Ее горе не знало границ, мы возмещали все убытки, а потом следовали два месяца лапши… Накануне моего аттестата в лавке разразилось настоящее землетрясение. Мадам Эронд выкрасила в цыплячий желтый цвет ночную сорочку, которую нужно было превратить в «подвенечное платье»! Это был удар ниже пояса!.. Ужасная оплошность! Клиентка сожрет нас!.. Ведь все совершенно ясно написано в записной книжке!.. Мадам Эронд рыдала на плече моей матери. Отец первым вышел из себя!

– Ах, ты навсегда останешься такой! Ты слишком добра. Разве я тебя не предупреждал? Они доведут нас до суда! Эти твои работницы!.. Ах! представь, что я хоть чуть-чуть ошибся в «Коксинель»!.. Ох! я так и вижу себя в конторе! – Предположение было настолько ужасным, что он почувствовал себя уже уволенным!.. Он побледнел!.. его усадили… Все!.. Я снова принялся за арифметику… Это он заставлял меня зубрить… Если я не мог ответить, он отвешивал мне подзатыльники, потому что сам запутывался в своих собственных объяснениях. Я слушал невнимательно… Понимал плохо… Витал в облаках… Он анализировал мои недостатки… Находил меня неисправимым… Я же считал его совершенно невменяемым… Он то и дело принимался что-то хрипеть по поводу моего «деления». Полностью запутывался… Еще раз давал мне по башке… Ему хотелось, чтобы я ревел… Ему казалось, что я хихикаю… что я издеваюсь над ним… Тут прибегала моя мать… Его ярость удваивалась… Он орал, что хочет умереть!

В утро экзамена мать закрыла лавку, чтобы иметь возможность подбодрить меня. Он проходил в общине Сен-Жермен-л’Оксеруа, в том же внутреннем дворе. В напутствие она дала мне совет чувствовать себя уверенно. Момент был торжественный, она вспомнила Каролину и немного всплакнула…

По дороге она заставила меня пересказать басни и список департаментов… Ровно в восемь мы были там перед решеткой, чтобы записаться. Одеты все были тщательно, мальчики вымыты, но нервы у всех были напряжены до предела, и у матерей тоже.

Сначала был диктант, потом задачи. Это было нетрудно, я помню, нужно было только списать. Сдавали те, кто провалился осенью на предыдущей сессии. Почти для всех это было трагедией… Особенно для тех, кто хотел стать подмастерьями… На устном я очень удачно попал к толстому человечку с носом, сплошь усеянным бородавками. Он носил большой галстук-бант, почти в стиле дяди Артура, но не был артистом… Это был аптекарь с улицы Гомбу. У нас были общие знакомые. Он задал мне два вопроса про растения… Этого я не знал совершенно… Он ответил сам себе. Я смутился. Тогда он спросил у меня расстояние от Солнца до Луны, а потом до Земли и обратно… Я не осмелился слишком вылезать. Ему пришлось меня выручать. О временах года я знал немногим больше. Я пробормотал что-то неопределенное… По правде говоря, он не был слишком требователен… На все он отвечал за меня.

Тут он задал мне вопрос о том, что я буду делать, когда получу аттестат.

– Я займусь торговлей, – подобострастно ответил я.

– Торговля – это тяжелое дело, малыш!.. – ответил он мне… – Могли бы вы еще подождать?.. Может быть, на следующий год?..

Он, должно быть, не считал меня здоровяком… Внезапно я подумал, что провалился… Я представил себе возвращение домой, драму, которую вызову… Я почувствовал головокружение… Мне показалось, что я сейчас упаду… меня как будто уже колотили… Я схватился за стол… Старик увидел, как я побледнел…

– Да нет, мой мальчик! – сказал он. – Успокойтесь же! Это все ерунда! Я приму у вас! Вы вступите в жизнь! Раз вы так этого хотите!

Я снова уселся на скамью у стены!.. Я был потрясен. Я спрашивал себя, не была ли это просто уловка с его стороны… Чтобы отделаться. Моя мать сидела около церкви на стульчике, ждала результатов…

Закончили еще не все… Еще оставались мальчики… Теперь я заметил их. Они бормотали свои ответы, уткнувшись глазами в пол… карта Франции, континенты…

После его слов о вступлении в жизнь я смотрел на своих маленьких товарищей так, как будто увидел впервые… Страх не пройти пригвоздил их к столу, они корчились, как в ловушке.

Вот так и вступают в жизнь? Даже в это мгновение они старались уже не быть мальчиками… Старались придать лицам такое выражение, как у взрослых мужчин…

Одетые в фартуки, все они немного походили друг на друга. Это были такие же, как я, дети мелких торговцев из центра, имевших свои лавки или магазины… Все они были довольно хилые… Таращили глаза, силясь ответить старику…

Сидящие вдоль стен родители следили за этой процедурой… Они наблюдали за своими детьми, бросая на них суровые взгляды, чтобы настроить их на серьезный лад. Мальчики все время сбивались… Съеживались все больше… Старик был неутомим… Он отвечал за всех… Это была сессия кретинов… Матери постепенно выходили из себя… Они грозили жестокой расправой… В комнате пахло убийством… Наконец всех ребят проэкзаменовали… Оставалось огласить список получивших аттестат… Чудо из чудес!.. Экзамен выдержали абсолютно все! Инспектор Академии объявил об этом со сцены… На животе у него была цепочка с большим брелоком, который подпрыгивал при каждой фразе. Он немного запинался, перепутал все имена… Это уже не имело никакого значения…

Воспользовавшись случаем, он сказал несколько проникновенных слов… очень сердечных… очень ободряющих… Он заверил нас, что, если мы будем вести себя в жизни достойно, мы можем быть уверены, что позже будем вознаграждены.

Я описался и обкакался, мне было трудно двигаться. Я был не одинок. Все дети бегали через двор. Но моя мать сразу же почувствовала запах, когда сжимала меня в объятиях… От меня так воняло, что пришлось держаться подальше от остальных. Я не мог даже попрощаться со своими приятелями… занятия закончились… Чтобы побыстрее вернуться, мы сели в фиакр…

Там устроили сквозняк. При помощи забавных окошечек, которые хлопали всю дорогу. Она снова заговорила о Каролине. «Как бы она была счастлива, узнав, что ты выдержал экзамен!.. Ах! Если бы она была жива!..»

Мой отец, не зажигая света, ждал на первом этаже результатов. Он был так взволнован, что уже принялся приводить в порядок товар на витрине…

– Огюст! Он выдержал!.. Ты слышишь меня?.. Он выдержал!.. Он легко прошел!..

Он крепко обнял меня… Зажег свет, чтобы меня видеть. Он смотрел на меня с любовью. Он был невероятно взволнован… Его усы дрожали…

– Прекрасно, мой мальчик! Ты заставил нас сильно поволноваться!.. Теперь я поздравляю тебя!.. Ты вступаешь в жизнь… Будущее в твоих руках!.. Нужно найти достойный пример для подражания!.. Идти прямой дорогой!.. Работать!.. Упорно трудиться!..

Я попросил у него прощения за то, что всегда был таким неблагодарным. Расцеловал его от всего сердца… Но от меня так сильно воняло, что он стал принюхиваться…

– А! Что? – он оттолкнул меня. – Ах! свинья!.. Засранец!.. он весь в дерьме!.. Ах! Клеманс! Клеманс!.. Отведи его наверх, прошу тебя!.. Не выводи меня из себя! Он омерзителен!..

Излияния кончились.

Меня вычистили с ног до головы, протерли одеколоном. На следующий день приступили к поискам по-настоящему приличного дома, где я мог бы заняться торговлей. Места, где ко мне были бы построже, где бы мне ничего не спускали.

Не помучишься – не научишься! Таково было мнение Эдуарда. У него был двадцатилетний опыт. Остальные думали так же.

Самое главное в торговле – это внешний вид. Служащий, который не следит за собой, бросает тень на хозяев… Ваша репутация зависит от обуви!.. Не жалейте денег на ноги!..

Около Центрального рынка находился известный магазин «Принц Регент»… Как раз то, что нужно! Жесткие и заостренные формы всегда производят впечатление… стиль «утиные носы». Ногти впиваются вам в мясо, это чрезвычайно изящно! Моя мать купила мне сразу две пары, которые практически невозможно было носить. Потом мы пошли в магазин верхней одежды «Высший класс»… Чтобы закончить мою экипировку, мы воспользовались магазином уцененных товаров.

Она заплатила за три пары безупречных и прочных брюк, взятых с запасом на десять лет. Я рос быстро. Куртка тоже была самая темная, на руке у меня была повязка, траур по Бабушке. Я должен был производить серьезное впечатление. Ни в коем случае нельзя было ошибиться в выборе воротничков… В молодости, когда у тебя тонкая шея, их ширина чем-то подкупает. Единственным дозволенным украшением был галстук-бабочка, повязанный особым образом. И конечно, цепочка от часов, но тоже из-за траура выкрашенная в коричневый цвет. Все это у меня было. Я был корректен. Предупредителен. Отец тоже носил часы, но золотые, настоящий хронометр… Он считал на них секунды… Большая, быстро бегущая стрелка гипнотизировала его. Он часами, не двигаясь, мог смотреть на нее…

Моя мать повела меня к месье Берлопу в «Ленты и оборки» на улице Мишодьер, сразу за Бульварами.

Она была настолько щепетильна, что обо всем предупредила его заранее… Что они со мной намучаются, что от меня можно ждать чего угодно, что я довольно ленив, совершенно непослушен и чрезвычайно легкомыслен. Таково было ее мнение… Я же всегда старался изо всех сил. Более того, она сказала, что я постоянно ковыряю в носу и это настоящая мания. После ее рекомендации мне стало стыдно. Конечно, они все время пытались меня исправить, но немногого достигли… Месье Берлоп, слушая эти подробности, неторопливо чистил себе ногти… Он оставался серьезным и озабоченным. На нем был замечательный жилет, весь усеянный золотыми пчелами… Еще я помню его веерообразную бороду и круглую вышитую ермолку, которую он не снял и при нас.

Наконец он ответил… Он попытается меня воспитать… Он даже ни разу не взглянул на меня… Если я проявлю добрую волю, ум и старательность… Ну, а там видно будет… После нескольких месяцев работы в отделе он, может быть, переведет меня на другое место… К коммивояжеру… Носить коробки с образцами товаров… Я познакомлюсь с покупателями… но перед тем как меня взять, нужно посмотреть, на что я способен… Есть ли у меня коммерческая жилка!.. Призвание к торговле… Компетентность… Преданность…

Впрочем, после всего, что сказала моя мать, это становилось весьма сомнительным…

Во время беседы месье Берлоп причесывался, прихорашивался, у него всюду были зеркала… То, что он нас принял, было честью для нас… Впоследствии мама часто повторяла, что хозяин проявил любезность, удостоив нас личной беседы.

«Берлоп и сын» не брали кого попало на воспитание, даже бесплатно!

На следующий день, ровно в семь часов, я был уже на улице Мишодьер перед их жалюзи… Я сразу же помог мальчику поднять их… Я вертел ручку… Мне хотелось сразу же продемонстрировать усердие…

Ну конечно же, сам Берлоп не занимался моими первыми шагами, это делал месье Лавлонг… Без сомнения, редкая сволочь. Он следил за вами весь день, с первой же минуты… Ходил за вами по пятам, подошвы его были подбиты войлоком… Весь изгибаясь, сзади, из коридора в коридор… С руками, висящими вдоль тела, готовый прыгнуть, наброситься на вас… Он собирал сигареты… даже самые маленькие окурки… брошенные неизвестно кем…

Не успел я снять пальто, как он меня уведомил:

– Я ваш непосредственный начальник! Как вас зовут?

– Фердинанд, месье…

– Так, я вас предупреждаю… В этом доме не паясничать! С сегодняшнего дня начинается испытательный срок, месяц… В моей власти выставить вас на улицу! Вот! Ясно? Понятно?

Проговорив это, он исчез, как призрак, между штабелями коробок… Он постоянно что-то бормотал… Мог появиться в любой момент, когда его совсем не ждали… Он был горбун. Прятался за спинами покупателей… Продавцы тряслись перед ним с утра до вечера. Он все время улыбался, но как-то странно… Настоящая зараза…

Когда весь товар перемешан в беспорядке, иметь дело с шелком хуже, чем с любой другой тканью. Все куски, отрезы, образцы, начатые рулоны разбрасываются, разматываются, бесконечно путаются… К вечеру на это невозможно смотреть. Попадаются чудесные нагромождения, совершенно невероятные, как кусты.

Весь день девушки на посылках, швейки кудахчут у прилавков. Они роются, что-то находят, ругают товар. Лихорадочно перешептываются. Ленты змеятся под ногами…

После семи часов начинают сматывать полотнища! Многие работают кое-как… В этом можно задохнуться. Настоящая оргия тряпок. Тысячи и тысячи красок… Муар, сатин, тюль… А когда собираются бабы и начинают галдеть и торговаться, то лучше умереть. Нет ни одной пустой коробки. Все номера перепутаны. На тебя сыплются ругательства… Тебя гонят все кому не лень! Эти жирные приказчики с прилизанными волосами и челками, как у Майоля[46].

Ученики обязаны снова складывать товар. Они старательно наматывают на бобины куски ткани, прикрепляют ленты на подставки, сматывают их в клубки… все начатые рулоны, плетеный шнур, бергамский бархат… Тафта играет, переливается… Вся эта мешанина, бесформенная куча «непроданного» достается тебе одному. Но едва все намотано на прямоугольники, как появляются новые гадины, и все разматывается опять!.. Вся наша работа летит к чертям…

О, эти ужимки, это кудахтанье, отвратительное кокетство, «ридикюли» в руках, вечный поиск другого оттенка, именно того, которого нет…

Кроме того, в соответствии с достаточно исчерпывающей инструкцией, мне вменялось в обязанность таскаться вверх-вниз в склады. Примерно раз пятьдесят в день. Они были расположены на восьмом этаже. Я перебирал коробки. Там оставались только те, что были наполнены браком, беспорядочно перемешанным хламом или обрезками. Остальные я забирал. Маркизет, большие отрезы, все, что было в моде в этом сезоне, я таскал через семь этажей. По-настоящему каторжная работа. От нее можно было загнуться. Мой галстук-бабочка от постоянных усилий хлопал меня по ушам. Недаром его крахмалили в двойном растворе.

Месье Лавлонг относился ко мне крайне предвзято. Стоило появиться покупательнице, как он делал мне знак, чтобы я убирался. Я не должен был оставаться. Меня нельзя было показывать… Из-за густой пыли в складах и из-за обильного пота я постоянно был в грязи с головы до ног. Но стоило мне уйти, как он начинал орать, что меня нет на месте. Его указания невозможно было выполнить…

Остальных скотов из отдела забавляло то, как я надрывался, как бегал с бешеной скоростью с этажа на этаж. Лавлонг не хотел давать мне ни минуты покоя.

«Молодость, спорт!..» – так он все объяснял. Только я спускался, как он давал мне новое задание!.. «Пошевеливайся, куколка! Меня не проведешь!»

В то время в магазинах Сантье блуз не носили, это было не принято. От подобной работенки моя замечательная куртка быстро протерлась.

«На тебя будет потрачено больше, чем ты заработаешь!» – забеспокоилась мама. Это было вполне реальным, ведь я совсем ничего не получал. Правда, при обучении некоторым ремеслам подмастерья сами платили за обучение. Так что мне еще повезло… Со временем мне станут платить. Коллеги меня прозвали «белкой» – так много рвения я выказывал, когда карабкался в хранилище. Только Лавлонг, несмотря ни на что, продолжал меня третировать. Он не мог простить, что меня взяли по указанию самого месье Берлопа. Ему неприятно было даже видеть меня. Он не мог понять, кто я. Ему хотелось меня унизить.

Он нашел повод придраться даже к моим башмакам, мол, от них много шуму на лестницах. Действительно, я немного шаркал ногами, у меня ужасно болели пятки, когда я возвращался вечером, на них места живого не было.

«Фердинанд, – обращался он ко мне. – Вы невыносимы! От вас одного здесь больше шуму, чем от омнибуса!..» Это он, конечно, загнул.

Моя куртка уже порядком поизносилась, костюмы на мне просто горели. Нужно было сшить мне другой, из старого костюма дяди Эдуарда. Мой отец теперь ворчал беспрерывно, к тому же у него в конторе тоже были неприятности, и все более и более серьезные. Всевозможные мерзавцы, редакторы, воспользовались его отпуском, наговорили про него с три короба…

Месье Лепрент, его начальник, верил каждому их слову. У него началось обострение гастрита. Когда ему становилось совсем плохо, ему мерещились черти… Это не способствовало благополучному разрешению ситуации.

Я уже не знал, что предпринять, чтобы понравиться у Берлопа. Чем быстрее я носился по лестнице, тем больше раздражал Лавлонга. Он видеть меня больше не мог.

В пять часов, когда он отправлялся жрать, я, воспользовавшись перерывом, ненадолго снимал башмаки, то же я делал и в уборной, когда никого не было. Стоило кому-нибудь, кого пробрал понос, начать стучать в дверь, Лавлонг тут же бросался туда, я был его манией… Он ни на шаг не отходил от меня.

«Вы выйдете оттуда? Маленький бездельник! И это называется работой? Дрочить по углам!.. Это так вы учитесь? Не правда ли? Болтать яйцами! Махать членом!.. Вот программа молодежи!»

Я забивался в другое убежище, чтобы там дать подышать ногам. Я подставлял их под кран. Меня со всех сторон дергали из-за моих башмаков, а моя мать, всегда такая уступчивая, ни за что не соглашалась, что они слишком узки. Всему причиной моя лень! Отсутствие старания! Мне нечего было возразить.

Наверху, на складах, куда я бегал с коробками, работал малыш Андре, он приводил в порядок коробки, ставил на них черные номера при помощи ваксы и кисти. Андре поступил сюда еще в прошлом году. Он жил далеко, в пригороде, чтобы приехать сюда, ему нужно было совершить настоящее путешествие… его дыра находилась за Ванв и называлась «Кокосовые пальмы».

Чтобы не тратить денег на трамвай, ему приходилось вставать в пять часов. Он носил с собой корзину. Там был весь его скарб, закрытый железной скобой с висячим замком.

Зимой он вообще не выходил, ел в хранилище, но летом отправлялся перекусить на скамейку в Пале-Рояль. Он убегал немного пораньше, чтобы успеть ровно к полудню, к выстрелу из пушки[47]. Ему это нравилось.

Он старался не показываться на люди, у него был постоянный насморк, он все время сморкался, даже в разгар августа.

Обноски у него были еще хуже моих, одни лохмотья. Остальные ученики из отдела не прочь были его отлупить, потому что он был хилый, у него по куртке были размазаны сопли, и он постоянно мямлил… Он предпочитал находиться наверху, где никто не мог его тронуть.

Его тетка тоже обращалась с ним плохо, особенно из-за того, что он мочился в постель; она устраивала ему ужасные взбучки, он подробно мне их описывал, все мои невзгоды были ничто в сравнении с ними. Он уговаривал меня сходить с ним в Пале-Рояль, он хотел показать мне шлюх, утверждая, что беседовал с ними. Еще там были воробьи, которые клевали у него хлеб. Но я не мог туда пойти. Я не мог позволить себе опоздать ни на минуту. Отец поклялся, что упрячет меня в Рокетт, если я буду где-нибудь шляться.

Все, что касалось женщин, ужасало моего отца; стоило ему заподозрить во мне желание дотронуться до них, как он становился особенно жестоким. Достаточно и того, что я занимался онанизмом. Он говорил мне об этом каждый день по малейшему поводу. Малыш Андре не внушал ему доверия… У него были манеры простолюдина… Он из семьи какого-то проходимца… Я – это совсем другое дело, у меня порядочные родители, мне не следует об этом забывать, мне напоминали об этом каждый вечер, когда я, совершенно обессиленный, одуревший, возвращался от Берлопа. Я получал взбучку за малейшую попытку что-то возразить!.. Мне нельзя распускаться!.. У меня и так достаточно неизвестно откуда взявшихся дурных наклонностей!.. Если я буду общаться с малышом Андре, я конечно стану убийцей. Мой отец в этом не сомневался. К тому же мои пороки были главной причиной его неприятностей и несчастий, которые посылала нам Судьба…

У меня просто пугающие наклонности, это было неоспоримо и ужасно. Да, он уже не знал, как меня спасти… Я же не знал, как искупить свою вину… Ведь бывают же безгрешные дети.

От малыша Андре плохо пахло, от него исходил запах еще более едкий, чем от меня, запах настоящей бедности. Он отравлял воздух в своих складах. Его тетка сама подстригала ему волосы ножницами, в результате на голове у него получалось что-то вроде газона с торчащим пучком волос спереди.

От пыли, которой он дышал, корки в его носу превращались в настоящую замазку. От них невозможно избавиться… Любимым его развлечением было их сдирать, а потом потихоньку есть. Из-за того что он сморкался в ладонь и постоянно пользовался ваксой, козявки становились абсолютно черными, как номера.

Малышу Андре нужно было обработать по меньшей мере триста коробок за день… Он изо всех сил таращил глаза, чтобы лучше видеть в этой каморке. Его штаны держались только на веревочках и булавках.

С тех пор как я стал выполнять роль лебедки, он больше не спускался в отделы, ему это было только на руку. Он избегал пинков. Он приходил со двора, пробирался мимо консьержки по черной лестнице… Если «регистрационных номеров» было слишком много, я задерживался, чтобы помочь ему. В такие моменты я снимал башмаки.

Здесь, в этом углу, можно было спокойно поговорить. Мы устраивались между двумя балками, стараясь, из-за его носа, укрыться от сквозняка.

Что касается ног, то ему везло. Андре больше не рос. Двое его братьев жили у другой тетки, в Лиля. Сестры остались в Обервилье[48] с его стариком. Его папаша проверял газовые счетчики в районе… Он почти не видел сына, у него не было времени.

Иногда мы показывали друг другу свои члены. Кроме того, я рассказывал ему новости о том, что затевается в отделах, кого собираются уволить, всегда были субъекты, висевшие буквально на волоске… эти придурки только и думали, как бы сожрать друг друга… какую бы пустить грязную сплетню… или обсуждали множество способов, при помощи которых можно рассмотреть задницу покупательницы, когда она садится.

Среди девушек на посылках попадались довольно порочные… Они иногда специально так ставили ногу на лесенку, чтобы все было видно, и убегали с хихиканьем… Одна из них, когда я проходил мимо, показывала мне свои подвязки… Она издавала звуки, как будто сосала… Я поднялся наверх, чтобы рассказать об этом Андре… Мы рассуждали о том, что может быть у нее между ног. Сильно ли оттуда течет? желтое? красное? жжется ли? А какие ляжки? Мы тоже издавали звуки языком и слюнями, имитировали поцелуй… Но все же мы обрабатывали от двадцати до тридцати кусков материи в час. Малыш Андре научил меня одной хитрости – главному, когда разворачиваешь материю с одного конца… После первого надреза надо наискось немного отвернуть атлас. И именно так аккуратно и точно закрепить… Нужно уметь не запачкать гладкую лицевую сторону… Сперва надо вымыть руки. Это настоящее искусство.

Дома понимали, что мне долго не продержаться у Берлопа, что мой дебют не удался… Лавлонг, встречая маму то там, то тут в квартале, когда она делала покупки, все время наговаривал на меня. «Ах! Мадам, ваш мальчик не злой, это верно! Но какой же он легкомысленный!.. Ах! как вы были правы!.. Безмозглая голова!.. Я просто не знаю, что с ним делать!.. Он все портит. Все, до чего ни дотронется!.. О! ля! ля!..»

Это была ложь, грязная клевета… Я прекрасно это осознавал. Мне уже было все равно! Эта вонючая трепотня нужна лишь для того, чтобы я еще больше ишачил!.. Он использовал моих родителей… Потому что они еще могли меня содержать… Он обесценивал мою работу, чтобы заставлять меня вкалывать бесплатно. Я мог говорить и делать что угодно, мои старики все равно не поверили бы мне, только орали бы еще больше…

Малыш Андре, как бы он ни был плох, все же зарабатывал тридцать пять франков в месяц. На большее он не был способен… Мой отец ужасался, думая о том, что меня ждет в будущем. Где я смогу устроиться? Он себе не представлял… Для контор я не подходил… Вне всякого сомнения, еще больше, чем он!.. У меня совсем не было образования… Если я буду отлынивать от торговли, все полетит к чертям! Он отпускал язвительные замечания… Просил пощадить его… Однако я делал все что мог… Не жалел себя… Приходил в магазин на час раньше… Только чтобы быть на хорошем счету… Уходил позже всех… И все же обо мне сложилось плохое мнение… Я делал только глупости… Я был в панике… Я все время ошибался…

Нужно пройти через все это, чтобы до конца понять себя…

Теперь мне часто встречаются недовольные… Но это всего лишь несчастные задолбанные задницы… мелкие людишки, неудачники, цепляющиеся за наслаждения… Их злоба, как укус клопа… За нее не надо платить, она достается почти даром… Жалкие недоумки…

Откуда им знать это… Не из лицея же… Трепотня, блеф. Настоящая ненависть идет изнутри, из молодости, растраченной на непосильную работу. Такую, от которой сдыхают. Только тогда она будет так сильна, что останется навсегда. Она проникает всюду, ее достаточно, чтобы отравить все, чтобы победить всю подлость среди живых и мертвых.

Каждый вечер, когда я возвращался, моя мамаша интересовалась, неужели я еще не получил жалованье… Она все время готовилась к худшему. За ужином об этом начинали говорить снова. Эта тема была просто неисчерпаема. А если я вообще его никогда не получу?..

Эти разговоры, особенно во время еды, были очень тяжелы для меня. Я почти не осмеливался просить добавки. Я торопился покончить с едой. Моя мать тоже ела быстро, тем не менее я ее раздражал.

«Фердинанд! Сколько раз тебе говорить! Ты даже не замечаешь, что ешь! Ты глотаешь, не прожевывая! Ты жрешь, как собака! Посмотри на себя! Ты же весь прозрачный! Зеленый!.. Разве это может пойти тебе на пользу? Для тебя делают все, что могут, но ты только понапрасну переводишь пищу!»

На складе у малыша Андре было относительно спокойно. Лавлонг почти никогда туда не поднимался. Если он исправно писал номера, ему особенно не надоедали.

Андре любил цветы, что часто бывает с убогими, он привозил их из деревни и расставлял в бутылки… Он украсил ими все балки своего чердака… Однажды утром он привез огромную охапку боярышника. Все это видели… Было решено, что подобное непозволительно. Все так долго обменивались мнениями по этому поводу при Лавлонге, что тот сам решил подняться и посмотреть… Андре изругали и заставили выбросить все во двор…

Внизу, в больших отделах, работали только старые козлы, «экспедиторы». Я никогда не видел более лицемерных и склочных ублюдков… А им впору было бы подумать о мире ином.

Там был один продавец, долговязый Магадю из «Парижской доставки», козел из козлов. Он и настроил против меня Андре… испортил наши отношения… Они часто вместе шли по дороге из Порт де Лиля… Он сделал все, чтобы Андре почувствовал ко мне неприязнь… Это было нетрудно: тот легко поддавался влияниям. Сидя часами в одиночестве в углу своего хранилища, он весь издергался. Стоило кому-то что-нибудь наболтать, дать понять ему, что он в опасности… Его было уже не переубедить… Неважно, что это было вранье… Придя к Андре, я нашел его возмущенным…

– Это правда, Фердинанд? – спросил он. – Это правда? Что ты хочешь занять мое место?..

Я ничего не понимал… Я стоял как олух… Я был поражен… Андре продолжал…

– Ах! Я прошу тебя, уходи! Не прикидывайся! Все в магазине это уже давно знают! Только я один сомневался!.. Я просто болван, вот и все!..

Всегда мертвенно-бледный, он пожелтел; со своими выбитыми зубами, весь в соплях, он был просто ужасен, на него было противно смотреть, к тому же он волновался… Прыщавое лицо, взлохмаченные волосы, вонь. Я не мог ничего ему сказать… Мне было неприятно…

Он подозревал, что я хочу занять его место… Да в тысячу раз больше я бы хотел, чтобы меня немедленно вышвырнули за дверь… Но куда бы я потом пошел? Это было бы прекрасно… Но я не мог себе этого позволить… Напротив, я должен был цепляться, стараться изо всех сил, выкручиваться… Я попытался его переубедить. Он мне больше не верил. Эта сволочь Магадю его хорошо обработал.

С этого момента он остерегался каждого моего движения. Он больше не показывал мне член, он боялся, что я об этом всем расскажу. Он уходил один в уборную, специально, чтобы спокойно покурить. Он больше не говорил о Пале-Рояле…

На седьмом этаже, между лестничными пролетами, я, скинув свою ношу, забивался в угол, снимал башмаки, куртку и ждал, когда же все это кончится…

Андре делал вид, что не видит меня, он специально принес к себе наверх «Замечательные иллюстрированные приключения». Он читал их, раскладывая по полу… Если я заговаривал с ним, даже очень громко… он делал вид, что не слышит. Он выписывал свои цифры кистью. Все, что я говорил или делал, казалось ему подозрительным. В его глазах я был предателем. Если он потеряет место, тетка устроит ему такое, что он попадет в больницу… Конечно! Я всегда об этом знал… Все же я не мог вынести, что он считает меня подлецом.

– Послушай, Андре, – сказал я ему в конце концов. – Пойми ты наконец, что я совсем не хочу тебя подсиживать!..

Он ничего не ответил, продолжал бормотать над своими картинками… Он читал вслух. Я подошел ближе посмотреть, про что там… Это была история про Короля Крогольда… Я прекрасно ее знал… Давно… Еще когда Бабушка Каролина была жива… Мы учились по ней читать… Потрепанная, старая книжка…

– Слушай, Андре, – предложил я ему. – Хочешь, я расскажу, что там дальше! Я знаю это наизусть!..

Он ничего не ответил. Но все же на него подействовало… Он заинтересовался… У него же не было продолжения…

– Слушай, я расскажу тебе дальше… – Я воспользовался обстоятельствами. – «Все население Христиании укрылось в церкви… В соборе, огромном, в четыре раза большем, чем Нотр-Дам… Все встают на колени… в соборе… Ты слышишь?.. Они боятся Короля Крогольда… Просят прощения у Неба за то, что ввязались в войну… За то, что защищали Гвендора!.. Принца-изменника!.. Им некуда деться… Под сводами церкви их несколько тысяч!.. Выйти не осмеливается никто!.. Все так перепуганы, что даже забыли молитвы!.. Они бессвязно бормочут! Старики, торговцы, юнцы, матери, кюре, трусы, маленькие дети, смазливые шлюхи, архиепископы, полицейские, все наделали в штаны… Все жмутся друг к другу… Это ужасное месиво… Оно бурлит, стонет… Никто даже не смеет вздохнуть, так им тяжело… Все умоляют… Просят… Чтобы Король Крогольд не сжигал все… Пусть он сожжет только пригороды… Пусть он не сжигает все, чтобы наказать их!.. Центральный рынок просит об этом! склады, весы, дом священника, дворец Правосудия и Собор!.. Святая Христиания… Самая чудесная на свете! Им некуда деться! Все так съежились… Как будто бы хотели исчезнуть…

Из-за стены слышно, как нарастает ужасный шум… Это передовой отряд Короля Крогольда… грохот железа по подъемному мосту… Ах! Да, точно! Кавалерийский эскорт!.. Король Крогольд у ворот… Он привстает в стременах… Слышно, как гремят доспехи… Рыцари проезжают через пригород Станисла… Огромный город кажется пустыней… Нигде ни души… За королем следует шумная толпа слуг… Ворота недостаточно широки… Повозка застревает в проходе… Высокие стены крушатся с двух сторон… Все рушится!.. Крытые повозки, легионеры, варвары проталкиваются вперед, катапульты, слоны, гидравлические насосы проходят через пробоину… В городе царят безмолвие, оцепенение… Дозорные башни… Монастыри… Дома… мастерские ремесленников… Все неподвижно…

Король Крогольд останавливается возле паперти… Вокруг него лают, прыгают, встают на задние лапы двадцать три дога… Эта свора уже отличилась в битвах с медведями и с зубрами… Эти огромные псы разносили в щепки целые леса… от Эльбы до Карпат… Сквозь шум Крогольд слышит звуки гимнов… которые поет затаившаяся толпа, спрятавшаяся, загнанная под своды… Черная месса… огромные двери поворачиваются… И Крогольд видит, что рокочет перед ним… В глубоком мраке… Скрывается целый народ?.. Он боится подвоха… Органы рокочут… Их гул слышен на паперти… Но он не верит!.. Это предательский город!.. Он всегда останется таким!.. Он бросает Судье приказ сейчас же освободить весь Собор… Три тысячи слуг все сминают, бьют… растаскивают… Толпа подается, окружает их… напирает на двери… расползается вдоль стен… Сопротивление подавлено… Ружья не нужны… Король ждет в седле… Его першерон, большой и мохнатый, бьет копытом. Король пожирает огромный кусок мяса, целую баранью ногу; он вгрызается в нее, отрывая большие куски… Он рвет ее на части, приходит в ярость… Что там застряли?.. Король вдруг поднимается в стременах… Из всей орды он самый крепкий… Он свистит… Зовет… Собирает свору вокруг себя… Потрясает мясом над головой… И с размаху бросает его далеко в темноту… Оно падает посреди церкви… Прямо среди сидящих на корточках… Вся свора с визгом и рычанием бросается туда… Доги рвут направо и налево… душат… грызут… Страшная паника. Стоны усиливаются… Вся толпа в ужасе бросается на ступени… Давка… толчея, человеческая лавина достигает подъемных мостов… Людей давят о стены… Пиками и повозками… Теперь путь перед Крогольдом свободен… Собор принадлежит ему… Он пришпоривает лошадь… Въезжает… Требует полной тишины… Пусть замолчит свора… люди… орган… войско… Он еще немного проезжает вперед… проезжает три портика… медленно слезает… Обнажает огромную шпагу… Чертит ею большой крест… А потом отбрасывает ее далеко… далеко вверх… На самую середину алтаря!.. Война окончена!.. Подходит его брат, архиепископ… Он становится на колени… Сейчас он споет „Верую“…»

Конечно, что ни говори, а рассказ возымел определенное действие. Малыш Андре не прочь, чтобы я продолжил… с подробностями… Он очень любил занимательные истории… Но он боялся попасть под мое влияние… Он копошился в своей конуре… перебирал тряпки… Он не хотел, чтобы я его заворожил… Чтобы мы, как раньше, опять стали друзьями…

Чуть позже я поднимаюсь снова уже с другим грузом… Он все не разговаривает со мной… Я очень устал и сел. Мне хочется, чтобы он со мной заговорил. И я начинаю: «Слушай, я знаю еще одну главу, в которой все купцы отправляются в Палестину… с Тибальдом в крестовый поход… Они оставляют трубадура стеречь замок с принцессой Вандой… Ты ничего не знаешь об этом? Это очень интересно! Особенно про месть Ванды, как она смывает кровью нанесенное ей оскорбление… как унижает своего отца».

Малыш Андре развесил уши. Он меня не прерывал, но я услышал в коридоре шуршание… Мне жаль было разрушать очарование. И тут в маленьком окошке я заметил рожу Лавлонга!.. Я вскакиваю. Он, должно быть, поднялся специально, чтобы меня поймать… Я подхожу… шмыгаю носом… Он делает мне знак…

«Прекрасно! Прекрасно, Фердинанд! Мы разберемся с этим чуть позже! Оставайтесь на месте, мой мальчик!..»

Долго ждать не пришлось. На следующий день в полдень, не успел я прийти, как моя мать мне выкладывает…

«Фердинанд, – с ходу начинает она, уже смирившись с неизбежным, полностью расстроенная… – Месье Лавлонг был здесь!.. собственной персоной!.. Знаешь, что он мне сказал?.. Он не хочет больше видеть тебя в магазине! Так-то! Вот такие дела! Он давно уже был недоволен, но сейчас его терпению пришел конец! Он говорит, что ты часами сидишь, спрятавшись на чердаке!.. И это вместо того, чтобы работать!.. И ты развращаешь малыша Андре! Он поймал тебя! Не отрицай!.. Ты рассказывал истории, просто отвратительные!.. Тебе нечего возразить! Ребенку из народа! Беспризорному! К счастью, месье Лавлонг знает нас уже десять лет! Боже мой! Он знает, что мы не просто так это затеяли! Он знает, как мы трудимся! Вдвоем – твой отец и я, чтобы дать тебе все!.. Он понимает, чего это стоит! Он нас уважает! Всегда предупредителен с нами. Он просил меня забрать тебя… Из сочувствия к нам он тебя не уволит… Он избавит нас от этого оскорбления!.. Ах! Когда я скажу об этом твоему отцу!.. Он этого не переживет!..»

Он как раз вернулся, пришел из конторы. Едва он открыл дверь, она начала свой рассказ… Слушая, он держался за стол. Он не верил своим ушам… Смотрел на меня сверху вниз, поднимал плечи… Потом в изнеможении опускал… От такого чудовища, как я, голова идет кругом! Он не вопил… Даже не бил меня… Он спрашивал себя, как это вынести?.. У него опускались руки. Он раскачивался на стуле… «Гм!.. Гм!.. Гм!..» – повторял он, покачиваясь взад-вперед… Наконец он все же произнес:

«Значит, ты гораздо больше развращен, испорчен и лжив, чем я мог себе представить, Фердинанд?»

После чего посмотрел на мою мать, приглашая ее в свидетели, мол, что тут сделаешь… Я неисправим…

Я же был совершенно ошеломлен и силился понять, в каких ужасных пороках, неслыханных извращениях я, в конце концов, повинен?.. Я не понимал… Я был в полном недоумении. Я находил в себе множество недостатков, но остановиться на чем-то определенном не мог…

Мой отец поднялся со стула, пошел в комнату, он хотел все обдумать в одиночестве… Я заснул и видел кошмары… Мне снилось, что малыш Андре рассказывает что-то ужасное месье Берлопу.

На следующие утро мы с мамой отправились за моим аттестатом… Месье Лавлонг вернул нам его лично… Более того, он захотел со мной побеседовать…

– Фердинанд! – сказал он. – Из уважения к вашим добрым родителям я вас не увольняю… Они вас просто забирают!.. По собственному желанию! Вы осознаете разницу?.. Поверьте, мне неприятно, что вы от нас уходите. И тем не менее! Ваше поведение подорвало дисциплину во всех отделах!.. Я же отвечаю за это, не правда ли!.. Я строг! Но справедлив!.. Пусть же этот срыв заставит вас серьезно задуматься! То немногое, чему вы здесь научились, пригодится вам в другом месте! Любой опыт полезен! Вы встретите других хозяев, может быть, еще более взыскательных!.. Это как раз тот урок, который вам был нужен… Ну ладно! Вы его получили, Фердинанд! И пусть он пойдет вам на пользу!.. В вашем возрасте надо учиться!..

Он убежденно пожал мне руку. Моя мать была сильно взволнована… Она прослезилась.

– Извинись, Фердинанд! – приказала она, когда мы встали, чтобы уходить… – Он еще молод, месье, слишком молод!.. Поблагодари месье Лавлонга, ведь он дал тебе, несмотря ни на что, прекрасную характеристику… Ты знаешь, что не заслужил этого!

– Но это сущие пустяки, дорогая мадам, сущие пустяки, поверьте мне. Это все не страшно! Фердинанд не первый молодой человек, который не слишком удачно начинает! Э! ля! ля! нет. Лет через десять он сам, я уверен в этом, придет и скажет мне… здесь же… Именно мне, лично: «Месье Лавлонг, вы правильно поступили! Вы благородный человек! Благодаря вам я многое понял!..» А сегодня ему неприятно меня видеть!.. Но это же нормально!..

Моя мать протестовала… Он похлопал меня по плечу. И показал нам на дверь.

На следующий день они взяли другого ученика… Я узнал об этом… Он не продержался и трех месяцев… Он спотыкался о каждую ступеньку… Он спекся на этой работе.

Но независимо от того, был я виновен или нет… Я становился настоящей обузой для семьи. Дядя Эдуард начал поиски другого места для меня, чтобы я попытался начать все сначала. Было удобнее, чтобы этим занялся он… Он хотел, чтобы я сменил занятие…

У меня уже был опыт… Впрочем, об этом лучше не вспоминать. На том и порешили.

Как только потрясение прошло, мой отец опять принялся за старое… Он снова и снова перечислял все мои недостатки… Отыскивал пороки, скрытые в глубине моей натуры, будто это были какие-то явления природы… Вопил не своим голосом… впадал в невменяемое состояние… Ему казалось, что его преследует целое скопище чудовищ… Повсюду он подозревал происки врагов… Самых разных… Евреев… заговорщиков… карьеристов… И особенно франкмасонов… Я не понимал, при чем здесь они… Он постоянно нес эту чушь… И так зациклился на этом, что почти забыл про меня…

Он обрушивался на Лепрента, желая ему новых обострений гастрита… на барона Мефэза, своего генерального директора… без разбору на всех и вся, только бы распаляться и кипеть… Он устраивал ужасные скандалы, которые слышали все соседи…

Моя мать ползала у его ног… Он не прекращал орать… Его снова начала волновать моя судьба… Он прозрел во мне ужасающие наклонности… Неслыханную испорченность! После всего этого он просто умывает руки!.. Как Понтий Пилат!.. так он говорил… Он давал понять, что снимает с себя всякую ответственность…

Моя мать смотрела на меня… своего «окаянного»… Она делала трагический выбор… Она не хотела бросать меня… Было совершенно ясно, что я кончу на эшафоте, она должна быть со мной до конца…

Единственное, что объединяло нашу семью в Пассаже, – это тоска и заботы. Их хватало. Я повстречался с ними, едва появившись на свет… Они окружили меня сразу же… Весь дом был заполнен ими…

Страх полностью подчинил нас себе. Во всех комнатах страх неудачи буквально сочился сквозь стены… Из-за него мы даже ели впрок, стараясь незаметно припрятать еду. Мы вечно торопились и прыгали, как блохи, по парижским кварталам от площади Мобер до площади Этуаль, в страхе перед разорением, перед квартплатой, перед служащим газовой компании, неотвязно думая о налогах. У меня даже не было возможности как следует подтереться, потому что всегда требовалось куда-то спешить.

С тех пор как меня выгнали от Берлопа, прибавился еще страх, что я никогда не устроюсь… Я уже знал о нищих и безработных, о сотнях людей здесь и во всем мире, находящихся на волосок от полного краха… Они были совсем беззащитны!

А меня уже развлекало это постоянное лавирование, своеобразное соревнование с хозяевами… Я всегда заранее чувствовал готовящуюся подлость… Был начеку… Стоит мне заметить, что работа уплывает… И я уже готов чем-то ответить. Хозяин – это всегда сволочь, он только и думает, как тебя выгнать… В глубине души у каждого живет страх остаться однажды «на бобах», без работы… Потом я всегда тянул лямку, какой бы гнусной эта работа ни была… Не спеша… Торопиться некуда… Едва сводя концы с концами, я продолжал этим заниматься всегда и везде. Я занимался чем-то, что невозможно даже как-то назвать, пощупать или определить… Мне абсолютно все равно… Все это не имеет никакого значения. Чем работа бессмысленнее, тем больше она меня успокаивает…

Я испытываю отвращение к любой работе. Стоит ли их тогда различать?.. Пусть их воспевают другие… Будь моя воля, я вообще положил бы на это… Но обстоятельства иногда оказываются сильнее вас…

Дядя Эдуард все больше и больше преуспевал в механике. Он торговал фарами и оборудованием для автомобилей, главным образом в провинции. К несчастью, я был слишком мал, чтобы ездить с ним. Нужно было немного подождать… Я еще нуждался в присмотре…

Дядя Эдуард в отношении меня был не столь пессимистичен, он считал, что все еще можно поправить! Он говорил, что, если я ничего не стою в сидячей работе, то, возможно, я еще покажу себя отличным агентом, настоящим асом в качестве коммивояжера.

Нужно было попробовать… Главное – это внешность, особенно одежда… Чтобы я выглядел солиднее, меня состарили на два года, я получил сверхжесткий воротничок из целлулоида, а все прочие уничтожил. Вдобавок на мои башмаки натянули серые гетры, чтобы мои ноги не казались такими большими и мои опорки занимали меньше места на половиках. Мой отец относился к этому скептически, он уже не верил в мое будущее. Все делали соседи, они буквально засыпали меня советами… Они тоже не особенно надеялись на мой успех… Даже сторож в Пассаже был обо мне невысокого мнения… Когда зажигались фонари, он ходил по лавкам. Разносил сплетни. Он без конца повторял, что я кончу канцелярской крысой, как и мой отец; по его мнению, о лучшем нельзя и мечтать, если хочешь изводить людей… К счастью, существовал еще Визьо, марсовый, который был более доброжелателен, он понимал мои трудности и придерживался мнения, что я не злой мальчик. Вообще было много разговоров… но я оставался по-прежнему не у дел… Мне нужно было найти хозяина.

Тут все стали ломать голову, что же я буду рекламировать?.. Что до моей матери, то ее самым большим желанием было видеть меня ювелиром… Это казалось ей очень престижным. Холеный коммивояжер, прекрасно, с иголочки одетый… И потом, стоя за роскошным прилавком, он держит в своих руках целые сокровища. Но быть ювелиром довольно опасно! Нужно все время трястись за эти побрякушки! Тут в два счета могут ограбить, задушить и поджечь!.. Ах!..

Самое главное, что здесь требуется, – это кристальная честность! В этом отношении нам нечего было бояться! Мои родители, всегда столь щепетильные, маниакально приверженные чести в делах, были прекрасными поручителями!.. Я мог идти представляться любому хозяину!.. Самому известному, самому мнительному: со мной он мог быть абсолютно спокоен! Никогда, сколько мы себя помним, в нашей семье не было ни одного вора, ни одного!

Посоветовавшись, мы решили закинуть удочку. Мама отправилась на разведку сначала к тем, кого знала… Им никто не требовался… Несмотря на мое искреннее желание, мне было действительно трудно найти работу, даже на испытательный срок.

Чтобы придать мне товарный вид, меня вновь экипировали. На мое содержание уходила уйма денег, почти как на инвалида. Я истрепал свой костюм… Износил башмаки… В дополнение к хорошо подобранным гетрам я получил новую пару башмаков фирмы «Брумфилд», английской марки, с сильно выступающими подметками, настоящие утюги. Их специально взяли на два размера больше, чтобы я мог носить их по меньшей мере два года… Я стойко переносил тесноту и неудобства. На улице меня можно было принять за водолаза в скафандре…

Когда таким образом я был снаряжен, мы с матерью решили на следующий день пойти по адресам. Адреса своих знакомых дал нам дядя Эдуард, остальные мы нашли в адресной книге Боттэн. Мадам Дивонн стерегла лавку до полудня, все время, пока мы бродили в поисках работы. Будьте уверены, мы не гуляли. Мы обошли весь Марэ[49]