Я буду рядом Шин Кун-Суук

Пролог

«Можно мне приехать?»

Это был его первый звонок за восемь лет.

Я сразу узнала его голос. В тот момент, как он произнес в трубку:

– Алло!

Я тут же спросила:

– Где ты?

Он молчал.

Прошло целых восемь лет. Немаленький срок. Если сосчитать часы этого периода, то цифра окажется весьма внушительной. На протяжении этих восьми лет мы старались не встретиться даже взглядами на совместных вечеринках у давно забытых по разным причинам людей. Только в момент прощания с хозяевами дома мы лишь коротко обменивались рукопожатиями. Вот такие сложились отношения.

Я не помню, где это произошло. В памяти всплывает теплая летняя ночь, мы стоим на нижней ступеньке ужасно крутой лестницы, затерянные в лабиринтах большого города. Должно быть, где-то поблизости был фруктовый ларек, потому что запахи влажного ночного воздуха напоминали мне аромат надкушенной сливы.

Тогда я первая взяла его за руку и тут же отпустила – так я собиралась с ним попрощаться. Я просто не могла заставить себя сказать «до свидания» или «увидимся позже». Ведь мои искренние жаркие слова я прятала, как драгоценные жемчужины, и совершенно не обращала внимания на то, что он может подумать о моем прикосновении. Я знала: стоит мне открыть рот и произнести хотя бы слово, как все далеко запрятанные слова ринутся наружу со стуком падающих на землю предметов с оборвавшейся веревки. Быстро этот стук невозможно прекратить. Так и я не смогу проконтролировать выстраданный поток слов. Меня бросала в дрожь сама мысль о моменте, если все вдруг выплеснется наружу, поэтому умело изображала полное спокойствие. Я была не в состоянии забыть те дни, когда мы постепенно узнавали друг друга и многому учились друг у друга. Нельзя было предать память о тех счастливых днях.

Время никогда и ни для кого не бывает справедливым и легким. Хоть сейчас, хоть восемь лет назад.

В мгновения моего спокойного вопроса «Где ты?» я вдруг поняла: больше не прячу те слова, которые тогда, восемь лет назад, не могла сказать ему, больше не притворяюсь, что у меня все чудесно, лишь бы скрыть бурное волнение. Как бы со стороны я услышала свою невозмутимую интонацию. Куда они исчезли, все эти слова, когда-то заставлявшие меня часами бесцельно бродить по незнакомым дорогам и сходить с ума от тоски и сомнений? Как пропали эти невыносимо горькие чувства? Куда ушла невозможная боль, которая подобно острому копью охотника пронзала мое сердце? Неужели она оставила в покое мою душу и дала мне возможность сейчас так безупречно держаться? Неужели это жизнь? Разве безжалостная быстротечность времени одинаково печальна и благословенна? В те далекие времена меня захватил бурный водоворот чувств, я барахталась и не могла всплыть на поверхность. А кто-то давно уже забытый поделился со мной многовековой мудростью: «Пройдет и это». И тот, кто страдает, и тот, чья жизнь – полная чаша, должны знать эту мудрость. Одному она дает силы и терпение, а другому дает шанс вступить на путь смирения.

В телефонном пространстве повисла тяжелая тишина. Я слишком поздно поняла, что нарушила привычный порядок вещей. Я никак не поприветствовала его, и это выглядело очень странно. Я вовсе не хотела выдавить из себя что-то вроде «Сколько лет прошло!» или «Как дела?». Полагаю, именно мой вопрос через восемь лет без приветствия его сильно обескуражил. Конечно, вы можете спросить человека, где он находится, если часто звоните ему, нередко видитесь. Но с момента нашей последней встречи прошло восемь лет, и вот теперь он был на одном конце телефонной линии, а я на другом. Время может подталкивать нас вперед, но если бы в юности я знала, что тот день никогда больше не повторится, все могло бы сложиться иначе. Просто один человек никуда бы не уехал, а другой все еще был бы жив. Если бы я только понимала: в тот момент, когда вам кажется, что все кончено, в жизни начинается новая пора.

Я посмотрела в окно.

Тишина растягивалась, обволакивала нас, а за окном разливался утренний зимний рассвет. Вчерашний прогноз погоды предупреждал о сегодняшнем снегопаде, но, похоже, пока предсказания синоптиков не подтвердились. Небо медленно окрашивал неяркий свет восходящего солнца. В такое время вы дважды подумаете, прежде чем позвонить малознакомому человеку, да и очень близкому тоже. Звонки в такое время бывают или срочными, или несут плохие новости.

– Профессор Юн в больнице.

– ?!

– Я подумал, что следует сообщить тебе.

Обеими руками я вцепилась в телефонную трубку. Потеряв дар речи, заморгала и отвернулась от окна. «Я подумал, тебе следует знать об этом». Эти слова кружились у меня в голове, как снежинки в воздухе. Я сосредоточилась на звуках его голоса и изо всех сил зажмурила глаза, чтобы не покатились слезы. Но, к моему удивлению, снежинки слов продолжали свое кружение.

– Похоже, он уже три месяца находится в больнице.

– Вот как!

– Скорее всего, ему недолго осталось.

Три месяца в больнице? Глубокий вздох сорвался с моих губ. Обида на профессора Юна поднялась во мне, заслоняя все вокруг, и тут же схлынула. Прошло уже три года с тех пор, как я в последний раз видела его. Профессор Юн настоял, чтобы остаться в полном одиночестве, когда начала прогрессировать его болезнь. Так же сделала в свое время и моя мать. Тогда профессор не хотел никаких посещений, сейчас он один лежал в комнате, в которую можно было проникнуть только через бесчисленные закрытые двери. Он оставался стойким и верным своему одиночеству перед лицом смерти.

Три года назад ранним зимним утром я отправилась навестить профессора Юна, но вернулась обратно, так и не встретившись с ним. Больше я никогда не пыталась увидеть его. В то зимнее утро, первое утро нового года, мне хотелось поздравить профессора с праздником. И хотя я знала, что он не мог долго сидеть на одном месте из-за проблем с дыханием, но все-таки надеялась увидеть его. Я вышла из дома затемно, с неба падали огромные хлопья снега. Я тогда довольно плохо водила машину и потому беспокоилась, что с машиной может произойти какая-нибудь неприятность. Снегопад усиливался, сильно дул северный ветер. Машина временами буксовала на заснеженной дороге и в конце концов угодила в сугроб за горой, недалеко от дома профессора Юна. Я не могла одна вытащить машину, потому оставила ее на дороге и двинулась вперед сквозь снежный буран. Мои щеки пылали от холода, на брюках из снега образовались сосульки. Я обернулась и увидела, что снеговая пелена полностью укутала гору. Любой новый порыв ветра вздымал тучи снега, затем они оседали на горных склонах. С каждой минутой становилось все труднее различать предметы. Снег валил все сильнее, а дом профессора Юна был довольно далеко. Я заставляла себя идти дальше, но постепенно страх охватывал меня все сильней. От хруста обломившейся под тяжестью снега ветки или треска падающей сосны все у меня внутри сжималось от ужаса. И когда огромное сухое дерево, не в силах более выдерживать снежную ношу, с глухим шумом рухнуло на землю, я в панике бросилась обратно к машине.

Я так и не смогла приблизиться к его дому! Да и вернуться к себе мне оказалось очень сложно, ведь моя машина намертво застряла в снегу. Больше никогда я не решалась повторить попытку добраться до дома профессора Юна. Стоило мне подумать о нем, и мысль, что я никогда не сумею добраться до его дома, сковывала мой разум. Нечто подобное происходило не только со мной. Один мой приятель признался: однажды, соскучившись, он решил отправиться к профессору Юну посреди ночи. Но едва в отдалении показался дом профессора, как его охватила странная робость. Он не смог подъехать ближе, только поднялся на горный склон и, взглянув на освещенный дом, отправился обратно. Покинув эту деревню, он обнаружил, что его губы были искусаны в кровь. Почему же мы не смогли просто так войти в дом к профессору Юну, как в старые добрые времена?

С телефоном в руке я встала из-за стола, подошла к окну и приоткрыла жалюзи. За окном медленно кружились белые хлопья снега.

Меня не удивила сообщенная новость. Я с волнением ждала, что однажды мне придется это услышать. Просто я не предполагала узнать это именно сегодня. Вначале редкие снежные хлопья показались мне случайно залетевшими гостьями, но теперь их стало больше, они образовали густую пелену. Хвоя гималайского кедра во дворе дома напротив всегда оставалась ярко-зеленой, даже зимой, сейчас же медленно покрывалась снежной сединой. Вокруг не было ни души. Только местный автобус, на котором я за четыре года жизни здесь ни разу не ездила, осторожно скользил по заснеженным боковым улицам.

Я вечно путаю недавние события, буквально вчерашние, с теми, что случились лет десять назад. Например, могу долго стоять перед открытым холодильником, искупавшись в его холодном воздухе, и напряженно вспоминать, что же я хотела оттуда достать, но, так ничего и не вспомнив, тихо закрыть дверцу. Воспоминания же о том, как я впервые познакомилась с профессором Юном, невероятно свежи в моей памяти.

Мне тогда было двадцать лет. В то время, глядя на название одной книги, я могла воссоздать в памяти двадцать других книг, о которых напоминало это заглавие. Однажды мы ждали начала занятий в залитой ярким мартовским солнцем аудитории, моя голова лежала на парте. Открылась дверь – вошел профессор Юн. Когда он проходил мимо меня, то мой взгляд упал на его ноги. Туфли на них были настолько большими, что при ходьбе ступни выскальзывали наружу. Казалось, это вовсе и не его туфли. Сгорая от любопытства, что же за человек носит такие огромные туфли, я вскинула голову и тут же ощутила стыд. Неужели бывают на свете столь худые люди? Скорее всего, ни одни туфли в мире не пришлись бы ему впору. Я смотрела на него, и в голове промелькнула мысль о мумии.

Я поспешно перевела взгляд с его тощей фигуры на лицо. Глаза проницательно блестели за стеклами очков. Он подошел к окну и выглянул. Громкие крики студентов на демонстрации мешали ему начать лекцию. Холодный мартовский ветер загнал в аудиторию клубы слезоточивого газа. Тут кто-то в аудитории попытался плотно закрыть одно окно. Профессор Юн долго стоял у другого окна, наблюдая за демонстрацией. Он молчал, и вскоре мы все, один за другим, присоединились к нему. Группу студентов преследовала разъяренная полиция. Белые облачка поднимались над их головами в холодном мартовском воздухе. В тот день профессор Юн задал один вопрос: «В чем смысл искусства в нашу эпоху?» Я не знала, предназначался ли этот вопрос нам или же самому себе, но увидела, как его умное лицо исказила боль. В тот самый момент я впервые по-настоящему обратила внимание на его глаза, и острая, неведомая мне раньше боль пронзила мое сердце. Но откуда я тогда могла знать, что подобные дни неумолимо надвигаются на нас? Или о том, что странная, пронзительная боль, которую я впервые ощутила в тот день, останется со мной на многие годы? И хотя воспоминания о проведенных вместе с ним днях потеряли остроту, меня время от времени преследует воспоминание о глазах профессора Юна. Если перед моим мысленным взором всплывает его взгляд, я снова ощущаю укол острой боли. Эта боль сотнями мелких частиц пронзает мое сердце насквозь, а затем выплескивается наружу, и я снова и снова задаю себе один и тот же вопрос:

– Что ты делаешь?

Когда мне было двадцать, стоило этой мысли мелькнуть в моей голове, я уходила из кампуса и часами бродила по городу. Казалось, мои глаза щипали жгучие пары слезоточивого газа, рассеянные в воздухе. Неужели ничего не изменилось за столько лет? Ведь даже сейчас, когда я вспоминаю его взгляд, то немедленно выхожу из дома, иду, не выбирая дороги, и брожу по городу до изнеможения. Ни я, ни общество не изменились в лучшую сторону, а стали лишь еще более несовершенными. Когда мост над рекой, соединявший два конца города, вместе с автобусом, в котором девочки ехали в школу, рухнул вниз; когда я увидела, как ранним утром самолет врезался в высокое здание на Уолл-стрит; когда в первый день нового года я, не веря своим глазам, почти десять часов смотрела по телевизору на объятые пламенем ворота Суннемун, я задавала себе один и тот же вопрос: «Что ты делаешь?» И мне пришлось выскочить из дома посреди ночи с ключами от машины и ездить кругами вокруг того места, где некогда возвышались ворота Суннемун. Наконец я почувствовала – готова вернуться домой. В такие моменты я чувствую: привычный мир разваливается на части. И я отправляюсь бродить по городу. В пору тоски и одиночества в моей голове вспыхивает одна привычная мысль: «Если бы только он был здесь!»

Кто из нас решил уйти первым?

В какой-то момент я смирилась с мыслью, что мне придется жить без него. Я переживала и ужасно боялась, но, похоже, тогда для меня настало время принять это решение и идти дальше по жизни одной. Но даже после такого решения мысли о нем упорно не отпускали мою память. Как и воспоминание о проведенной вместе ночи в какой-то приморской деревушке.

Неужели мы могли вот так гулять всю ночь напролет? Под проливным дождем? Мы сели на паром в Инчхон и отправились на дальний остров, но теперь я не смогу вспомнить названия той деревушки. Поначалу мы вовсе не собирались туда ехать. Просто я села в метро на станции «Сеульский вокзал» на первую линию. То, что это была первая линия, в общем-то, не имело особого значения. Точно помню, проходила через станцию «Бучхон». Мне кажется, дело было в июле, хотя все могло происходить и в июне, и даже в августе. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, а значит, все события случились в один из летних месяцев. В вагон набилось столько народу, что было трудно дышать. Я тогда ужасно устала, и потому мне совершенно не хотелось ни о чем разговаривать. Когда поезд останавливался на очередной станции, в вагон втискивались люди, наполняя тесное пространство запахом пота. Глядя, как он покачивается в такт движению поезда, нахмурив брови, я предложила ему уехать куда-нибудь далеко-далеко. А возможно, это предложил он. Мы вышли из метро в Инчхон, а затем сели на автобус до Международного морского вокзала. Нам было все равно, куда поплывет паром, лишь бы подальше от города. И паром перевозил нас через море. Когда мы стояли бок о бок на борту и вдыхали соленый морской бриз, моя усталость вдруг оставила меня. Мы просто смотрели на море. Впервые в жизни я так далеко отплывала от берега. Он же вырос в небольшом приморском городке и потому не мог в полной мере понять моих чувств. Попасть на остров оказалось не так-то просто. Когда через два часа пути по морю паром наконец подошел к острову, начался прилив, мешавший добраться до берега. Кто-то из жителей пригнал к парому небольшую моторную лодку, чтобы пассажиры смогли безопасно доплыть до берега. Из лодки я наблюдала за деревенскими детьми, ловившими рыбу руками прямо в воде. Я забеспокоилась, ведь их в любой момент может смыть приливная волна, но один человек в лодке сказал, что дети просто стоят на скрытой под водой дамбе. И еще добавил: это можно увидеть позже, когда сойдет прилив. Моторная лодка доставила нас на другую затопленную водой дамбу. Я приподняла подол юбки, а он закатал брюки, и мы осторожно дошли до берега.

В тот день мы постарались осмотреть на острове как можно больше. Должно быть, тогда выдался очень дождливый сезон. Большинство людей расположились на пляже, и лишь немногие купались в море. И чем дальше мы отходили от причала, тем меньше людей встречали на своем пути. В воздухе пахло солью, а деревья, немного в стороне от пляжа, гнул сильный ветер. Мы стояли на пляже, обняв друг друга за плечи, а темно-красное солнце медленно погружалось в море. Через мгновение закат завершился – багровый солнечный шар растворился в океане. И мы вдруг почему-то помрачнели. Во время путешествия он все время пытался поговорить со мной, но теперь вдруг умолк. И я тоже молчала. И так мы молча шли по берегу, пока не набрели на мертвую чайку, выброшенную приливной волной.

– Птица! – пробормотала я, заметив ее на мокром песке.

Он принялся копать ямку, чтобы похоронить ее.

– Зачем ты это делаешь? Волна уже скоро смоет ее в море.

– Все равно.

Когда я вспоминаю эти слова, на моем лице появляется улыбка. Всегда он прочно ассоциируется у меня именно с этими словами. В любой ситуации он непременно восклицал: «Все равно, так будет лучше!» Он достал из сумки блокнот, вырвал листок, написал на нем: «Возродись вновь, милая птичка!» Затем обернул листком палку и воткнул ее в песок рядом с могилкой чайки. Я не могу вспомнить, ужинали ли мы вообще в тот вечер, и не помню, была ли голодна. Мы брели вперед, увязая в песке, пока остров не погрузился во тьму, а мы словно искали, где же заканчивается море. Тогда, возможно впервые в жизни, я увидела, как море становится чернильно-черным из-за подступающей ночной темноты. Черная вода заползала на песок, подбиралась к нашим ногам, а затем снова отступала.

– Чон… Юн! – Он вдруг громко произнес мое имя. Каждый раз, когда он произносил мое полное имя, это означало, что он думает о чем-то действительно очень важном.

– Что?

– Давай навсегда запомним этот день.

Так в чем дело? Навсегда запомним? Я разочарованно пробурчала себе под нос:

– Если не хочешь о чем-то забыть, нужно какое-нибудь напоминание.

В этот момент в темноте раздался шелест, и он вытащил из своей сумки довольно толстую тетрадь и сунул мне в руку.

– Я назвал это «Моя коричневая книга». Здесь я записывал разные мысли о происходящих в жизни событиях. Я хочу подарить ее тебе.

Он схватил меня за запястье и привлек к себе, повинуясь импульсу, я позволила ему обнять меня. Он прижал мою руку к своему паху и сказал:

– И это ты тоже можешь взять себе.

Его голос прозвучал так серьезно, что я не выдержала и расхохоталась. Одной рукой сжимая его тетрадь, а другой его пах, я вдруг ощутила странную глубокую печаль и прошептала ему на ухо:

– А может быть, у нас что-то больше этого? – Хотя я знала, что дальше этого пляжа мы никогда не сможем зайти.

Кто может предсказать наше несуществующее будущее?

Будущее обрушивается на нас и сметает все на своем пути. Единственное, что мы можем, – сохранить воспоминания и двигаться вперед, в новую эпоху. Память хранит лишь действительно для нас ценное. Образы в памяти смешиваются с настоящим, и нам вовсе не стоит задумываться – существовало ли на самом деле то, о чем помним мы. Когда кто-то чересчур настойчиво утверждает, что видел какое-то событие собственными глазами, я воспринимаю это как желание верить, что данное утверждение на самом деле единственно верное. При прямом столкновении с подобным несовершенством вы не можете не вздохнуть с облегчением. Тем более если это бесконечно повторяющееся воспоминание о чувстве часто охватывает вас не вовремя и не к месту. Я пытаюсь понять, почему нам так трудно было каждое утро открывать глаза навстречу новому дню, почему мы всегда боялись начала новых отношений и почему все-таки сумели пробиться через препятствия стены, чтобы найти друг друга?

Когда мне было двадцать, я каждое утро смотрела на университетские ворота и решала про себя, войти ли мне в них. Затем разворачивалась и спускалась с холма, на который только что поднялась. Даже теперь я не могу точно сказать, что же со мной было не так.

Тогда я жила в квартире кузины, недавно вышедшей замуж. За три месяца до двадцатилетия я вдруг принялась заслонять окно своей маленькой комнаты черным строительным картоном. Этот единственный кусок картона погружал комнату в ночную темноту даже днем. В темноте я включала свет и день и ночь напролет читала. Но это не означало, что со мной что-то не так. Если же мне не приходилось заниматься чем-то обязательным, то я просто не делала ничего. Я прочитала шесть томов по литературе, каждый том насчитывал более двадцати коротких рассказов, напечатанных иероглифами размером с кунжутное зернышко.

Однажды я выглянула в окно и увидела – на дворе снова март. Теперь я вспоминаю об этом, и мне кажется: с тех пор прошла целая жизнь. Только представьте: в счастливом доме двух новобрачных была комната, где день и ночь царила непроглядная черная мгла. Я вышла из этой комнаты, чтобы участвовать в праздничной церемонии поступления в университет. Впервые в жизни я оказалась совершенно свободной в этом огромном городе. А теперь профессор Юн в больнице, его оторванная от привычной реальности жизнь не имеет ко мне никакого отношения, а на другом конце телефонного провода молчит человек, которого я больше никогда не увижу. Но если когда-то давно я не познакомилась бы с ними, как бы я смогла полно и ярко прожить те дни?

Я смотрела на кружащиеся в воздухе густые снежные хлопья и пыталась собраться с мыслями. Я напомнила себе, что он позвонил спустя восемь лет лишь для того, чтобы сообщить, что профессор Юн при смерти.

– Продолжай убеждать себя… – пробормотала я себе под нос, такой намек самой себе. – Первое, что необходимо сделать, – это отправиться в больницу.

Понимает он это или нет, но все населяющие планету люди словно соприкасаются друг с другом, когда их пути пересекаются. Забытые, казалось, события всплывают урывками откуда-то из глубин памяти, подобно тому, как вы выдергиваете зеленый картофельный куст после дождя и из земли появляются клубни. Воспоминания обезоружили меня. Даже если бы я не стала вспоминать больше о нем, даже если бы мы никогда больше не увиделись, мысль «Мы хоть ненадолго, но все-таки пересеклись в этой жизни» принесла с собой печаль.

Я сжимала трубку, не в силах вымолвить ни слова после его известия о профессоре Юне. Он первый прервал затянувшееся молчание и вдруг спросил:

– Можно мне приехать?

– Сейчас?

Я считала, что между нами все давно кончено, но его вопрос прозвучал так естественно: «Можно мне приехать?» Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз слышала эти слова? Когда мы еще были вместе, он постоянно спрашивал меня по телефону: «Можно мне приехать?» В то время он звонил мне из телефона-автомата, чтобы сказать, что он уже едет. Дождливые, ветреные, облачные и ясные дни слились воедино в его словах. Тогда мы оба с нетерпением ждали наших встреч, в любое время дня и ночи. Для него никогда не существовало поздно или рано, чтобы прийти ко мне, даже если час был более ранний, чем сейчас. Для меня тоже не было неудобного времени для встречи с ним. В то время мы всегда говорили друг другу: «Да, ты можешь прийти, когда пожелаешь». Каждый человек проживает жизнь по-своему, и дается эта жизнь всего лишь раз. Любой человек по-своему старается преуспеть в этой жизни, любит, страдает, теряет любимых, и так – до самого конца. И ни для кого нет исключений – ни для меня, ни для мужчины, который позвонил мне сегодня впервые за восемь лет, ни для профессора Юна, который в этот момент лежит в больнице. Один-единственный шанс. Это все, что у нас есть. Если бы было возможно изменить события нашей юности, то я не стояла бы здесь с телефонной трубкой в руке и не слушала бы его голос впервые за восемь лет.

Я немного помедлила и ответила:

– Нет… мне хорошо одной.

Он тяжело вздохнул и повесил трубку.

«Мне хорошо одной» – вот те слова, которые я так поспешно произнесла, в конце концов оставили меня в одиночестве. Я сама произнесла, но эти слова прозвучали неожиданно даже для меня. Мне следовало сказать ему, что мы встретимся в больнице, но вместо этого я заявила, что мне хорошо одной. Это было чересчур резко. Когда-то, много лет назад, он сказал мне те же слова. К тому времени мы уже преодолели черту, до нее каждый знал, где в данный момент находится другой и что делает. Я спросила о его планах относительно одного приближающегося дела, хотя сейчас уже не помню, какое это было дело, а он огрызнулся в ответ, что ему хорошо одному. Похоже, осознаем мы это или нет, но память таит острый кинжал у себя на груди. Я не размышляла тогда над этим его заявлением, да и прошло достаточно времени, чтобы забыть, но в одно мгновение мое подсознание возродило те слова и заставило меня воспользоваться ими. Я не из тех людей, кто вот так запросто может оттолкнуть от себя другого человека. Но если кто-то близкий говорит, что ему хорошо без меня, то я больше никогда не стану навязывать ему свое общество. Все это время его слова блуждали в моей душе, терзая ее, словно задания неразгаданного ребуса, но в одно мгновение собрались и нашли выход в моем ответе.

Я вернулась к письменному столу и, плюхнувшись на стул, просидела так все утро. Волны старых воспоминаний окатили меня и постепенно схлынули, уступив место мыслям о ветре.

Кажется, это было в августе. Или в сентябре? Во дворе у профессора Юна мы собирали в корзину дикие яблоки. Любой порыв ветра вызывал у нас радостный смех. Крохотное деревце едва доставало до верхнего края стены, но буквально сгибалось под тяжестью плодов. Профессор Юн наблюдал из окна гостиной, как мы нагибали ветви и срывали яблоки. Я уже не помню, почему мои приятели по университету собрались вместе и принялись собирать дикие яблоки. В тот момент нас наверняка переполняла радость и ощущение огромного счастья. Так весело и задорно звучал тогда наш смех.

– Настанет ли такой день снова?

Печальный ответ одного из тех, кто собирал яблоки, глубоко врезался в наши сердца:

– Никогда.

Радостный смех в саду стих, и теперь мы старались не смотреть в глаза друг другу, только все погрустнели и обернулись к профессору Юну, который все так же из окна наблюдал за нами. Возможно, мы уже тогда предвидели будущее. Собрав дикие яблоки, мы вернулись в гостиную и увидели – профессор Юн заснул с книгой на коленях. Кто-то аккуратно положил книгу на стол. Мне стало интересно, что он читает, и я потянулась за книгой. Это оказался «Мир безмолвия». Книга выглядела старой, страницы пожелтели и загнулись. Вдруг мой взгляд упал на носки, буквально висевшие на слишком худых ступнях профессора Юна.

Хотя я сейчас понимала, что следует поехать в больницу, но все утро не могла заставить себя подняться со стула. Я сидела на одном месте, но мне казалось – тело мое парит в воздухе. Я даже задремала во время этого легкого полета. Только в полдень я наконец пришла в себя и внимательно осмотрела свой стол. Повсюду были разбросаны книги, раскрытая записная книжка лежала перевернутой на распечатанных листах бумаги, которые я редактировала. Два карандаша косо лежали в пенале, приобретенные мною в Музее Пикассо в Готическом квартале Барселоны. Некоторое время я разглядывала голубя с листом в клюве, выгравированного на пенале, а затем принялась наводить порядок на письменном столе. Я закрыла сборники поэзии и сложила разбросанные повсюду карандаши и ручки в пенал. Я скомкала ненужные бумаги, испещренные исправлениями и подчеркиваниями, и выбросила их в мусорную корзину, убрала пресс-папье с раскрытых толстых книг и возвратила книги на полки. Часто, наводя порядок на столе, я задумывалась о смерти. Однажды после тщательной уборки я уже направилась к двери, как вдруг обернулась и очень испугалась. Быстро пошла назад и снова разбросала на нем вещи. Люди взрослеют, но от этого не начинают больше ценить любовь, лучше понимать смысл жизни или смерти. Это знание не приходит со временем. И по сравнению с годами моей юности я еще больше удалилась от любви к другому человеку. Теперь же, когда я узнаю о чьей-то неожиданной смерти, то каждый раз испытываю шок и невероятную грусть. И все же я предвкушаю – однажды поздним зимним вечером с густым снегопадом, сидя за письменным столом, я тихо опущу голову и навсегда закрою глаза. Я хочу, чтобы таким было мое последнее мгновение на этой земле. Я смахнула все образы смерти, которые ощущаю кончиками пальцев всякий раз в момент окончания уборки на столе. Перед поездкой в больницу я несколько раз тщательно вымыла руки с мылом, умылась, переоделась в чистую одежду и взглянула в зеркало. Собираясь выйти из комнаты, я вдруг машинально остановилась и снова обернулась к столу.

И, словно дождавшись этого, зазвонил телефон.

Глава 1

Прощай!

Когда мне исполнилось двадцать, я вернулась в город и дала себе пять обещаний:

• Снова начать читать.

• Выписывать все незнакомые слова из книг, узнать их значения и составить свой собственный словарь.

• Выучивать наизусть одно стихотворение в неделю.

• Не посещать могилу мамы до наступления Чхусока[1].

• Каждый день не меньше двух часов гулять по городу.

Я не успела окончить первый семестр, как не стало мамы.

Пока ее болезнь не приняла серьезный оборот, раз в неделю, в среду, навещала ее в городской больнице. Затем ее выписали и отправили домой, а мне дали рецепт на лекарства. Я приходила в больничную аптеку, сидела в вестибюле и ждала появления на электронном табло того же номера, что и на бумажке в моей руке. Когда номер с мелодичным звоном выскакивал на экран, я просовывала рецепт в окошко. Спустя недолгое время мне передавали коробку с недельным запасом нескольких лекарств маме. Каждую среду я повторяла свое путешествие в аптеку, покупала лекарства и отправляла их маме по почте. После я звонила ей и сообщала о посылке. Она каждый раз приветствовала меня неизменно бодрым голосом: «Дочь моя!», «Отлично, дочь моя!», или «Спасибо, дочь моя!».

За четыре дня до ее смерти я получила посылку с ее любимым кольцом, а также небольшим количеством кимчи[2] из листьев периллы.

– Ты ведь любишь кимчи из листьев периллы. – Ее голос на другом конце провода звучал бодро и жизнерадостно. – И мне всегда хотелось, чтобы ты носила это кольцо, моя девочка!

Я и не представляла, что ее не станет так быстро.

Думая о ее кончине вскоре после того, как она положила в посылку кимчи из листьев периллы, сняла кольцо и аккуратно завернула его в бумагу, я принималась бессознательно тереть глаза, словно пыталась вытолкнуть их. После мне не надо было покупать по средам лекарства для мамы, но все равно каждую среду рано утром я снова и снова отправлялась в больницу. Это вошло у меня в привычку. Теперь я уже не ждала появления на табло определенного номера, но каждый раз раздавался мелодичный звон, и я смотрела на меняющиеся цифры. Через некоторое время я вставала и говорила себе: «Пора идти на занятия», но вместо этого отправлялась на станцию и садилась в поезд. Иногда я добиралась по крутой дороге до самых ворот университета, но затем разворачивалась и снова отправлялась на станцию. И там покупала билет на первый же рейс.

В середине дня в поезде было полно свободных мест. Я могла без проблем устроиться где угодно, независимо от стоимости билета. А порой вообще оказывалась единственным пассажиром в вагоне. Пустые сиденья напоминали толстые книги, ни одна из страниц которых не была прочитана. Я смотрела в окно или играла пальцами, пока кондуктор не объявлял о прибытии поезда в маленький городок, где я родилась. Увидев реку, я поворачивала голову и пристально вглядывалась в речную даль, пока вода не исчезала из вида. Когда же впереди внезапно вырастали далекие горы, от неожиданности я могла отпрянуть и откинуться на спинку сиденья.

Иногда я разглядывала птиц, неожиданно появившихся ниоткуда, а поезд въезжал в туннель, тогда судорожно закрывала глаза, хотя не могла увидеть в темноте ничего ужасного. Наконец поезд останавливался на какой-нибудь станции, я нестерпимо хотела есть, поэтому немедленно отправлялась в закусочную напротив станции, жадно съедала целую миску лапши и лишь тогда вдруг понимала, что нахожусь в родном городе. И я тихо бормотала про себя: «Мама, я вернулась».

В какой-то момент я решила взять академический отпуск, не только из-за смерти мамы. В университете царила богемная атмосфера, присущая художественным учебным заведениям. Некоторые студенты тут же легко вписывались в эту среду, другие же оставались на отшибе. Я принадлежала к последним. Сомневаюсь, что кто-нибудь здесь знал, как звучит мой голос. Студенты мужского пола больше интересовались демонстрациями или выпивкой, чем занятиями, а девушки или носились со своей внешностью, или умирали от депрессии. Здесь посреди обычного разговора вы могли разразиться монологом Гамлета или Офелии, и никто не придал бы этому огромного значения. Здесь считалось признаком таланта и яркой индивидуальности беспрестанное пение или долгое сидение на одном месте и созерцание чего-либо. Эти люди привлекали мое внимание, куда бы я ни отправилась. С моей простой внешностью я все время чувствовала себя изгоем. Мне казалось, что они говорят на иностранном языке какой-то далекой заморской страны. Но все же я взяла академический отпуск не из-за того, что чувствовала себя одинокой. В то время я была чужой везде, где бы ни находилась.

Я тогда училась в средней школе. Узнав свой диагноз, мама сразу же отправила меня в город к моей старшей двоюродной сестре, тем самым мама проявила ко мне заботу и любовь. Она говорила, что я еще слишком юна для постоянного ухода за больной матерью, у меня должна быть полноценная жизнь девушки. Она сказала, чтобы я не обременяла себя заботами о больной, а шла в мир, навстречу жизни. «Нам всем когда-нибудь приходится расставаться, – говорила она, – просто у тебя это произойдет немного раньше». Сейчас я не могу сказать, что согласна с ней. Полагаю, если нам всем рано или поздно приходится расставаться, то лучшее, что мы можем сделать – как можно дольше пробыть вместе. Но здесь дело не в том, кто прав, а кто не прав. Это просто разные взгляды на жизнь.

Однажды довольно общительный студент, которого прозвали Велик, потому что во время ходьбы он блестяще изображал, будто крутит педали велосипеда, перестал приходить на занятия. Я сидела на скамейке у нашего здания, а он вдруг подбежал ко мне и сказал, что его младший брат приехал в город и он должен послать с ним домой немного денег. И я отдала ему все свои деньги. А позже выяснилось: он одолжил деньги, а также авторучки, книги и тетради еще у десятерых других девочек и бесследно исчез. Чуть позже выяснилось – он даже не был настоящим студентом. И вот в то время, как мои однокурсники бушевали от ярости, возмущались тем, что он сумел несколько месяцев всех обманывать, требовали обязательно что-то предпринять, я вдруг почувствовала: хочу уйти в академический отпуск. Велик забрал даже книгу стихов Эмили Дикинсон[3], которую подарил Дэн при моем отъезде в город. В тот вечер Дэн подошел к нашим воротам и позвал меня. Мы тайком бродили по темным переулкам, где со времен нашего детства отпечатались тысячи наших следов, и незаметно добрели до большого поля на окраине городка. Там мы уселись рядышком перед железнодорожными путями. Мимо нас с грохотом и лязгом проносились ночные поезда. Окна вагонов ярко светились в темноте. Если бы не громкий стук колес, казалось бы, что просто сияющие окна летят, пронзая ночной мрак.

– Мы должны ехать учиться. – Голос Дэна звучал торжественно, словно он давал обещание.

– Да.

– Я стану художником.

Мне почудилось, что я вот-вот взорвусь. Ночной ветерок с поля, казалось, уносил с собой наши надежды, и они постепенно исчезали где-то очень далеко. В тот вечер перед расставанием Дэн подарил мне сборник стихов в мягкой обложке и сказал:

– Недавно очень внимательно прочел все стихи.

В темноте я не смогла прочесть названия сборника.

– Я узнал, что после смерти она оставила 1700 стихотворений в шкафу. Первые стихи были опубликованы только через четыре года после ее смерти.

– Чьи стихи?

– Эмили Дикинсон.

– Э-ми-ли Ди-кин-сон. – Даже произнеся это имя по слогам, я не смогла вспомнить ни одного ее стихотворения.

Дэн с детства знал, чем хочет заниматься, потому подолгу размышлял о самых разных вещах и вел себя иначе, чем остальные наши ровесники: читал разные книги, собирал необычные предметы и говорил о непонятных вещах.

– Похоже, она видела то, что лежит за гранью привычного мира.

– За гранью привычного мира?

– Нечто невидимое. Смерть или… кое-что необъяснимое.

Тогда я впервые услышала, как мой ровесник говорит о смерти и о том, что находится за гранью привычного мира. Возможно, именно поэтому мне всегда казалось: Дэн гораздо старше своих лет. Уже дома я открыла книгу, и первое, что бросилось мне в глаза, – запись Дэна.

Я начала ступать осторожно… Нельзя тревожить несчастных людей, погруженных в глубокие раздумья.

Райнер Мария Рильке[4]. «Записки Мальте Лауридса Бригге».

Мне понравилось это примечание Дэна. Оно было написано небрежно, но от него веяло такой силой и энергией, как звонкое цоканье копыт мчащейся галопом лошади. Я смотрела на цитату Рильке, написанную рукой Дэна в книге стихов Эмили Дикинсон, и вдруг поняла – это прощание. И я запихнула подаренную книгу глубоко в сумку.

Читая стихи Эмили Дикинсон, я вспоминала мамино лицо. Мне хотелось неторопливо наслаждаться стихами сборника, и я не спешила: перечитывала каждое стихотворение по несколько раз. Вот когда впервые оказалась в городе, то отправилась на метро в крупный книжный магазин на улице Чонно. Всю дорогу я держалась за поручни, чтобы не упасть. Первой книгой, на которую я потратила деньги, был роман «Записки Мальте Лауридса Бригге». Не имея понятия, о чем эта книга, я купила, потому что это название было написано Дэном на первой странице его подарка. На обратном пути в метро я раскрыла свою новую книгу.

Так вот куда люди приходят жить.

Безучастно глядя на это первое предложение, я вдруг почувствовала, как одинокая слеза поползла по щеке. А ведь ни слезинки я не проронила, даже покидая родной дом. Неужели я тоже из тех, кто пришел сюда жить? Эта фраза вызвала множество вопросов.

Город не был ко мне добр. В нем было так много высотных зданий и больших домов, его наводняли толпы людей, но никто ни разу не поприветствовал меня и не взял за руку. Я часто сбивалась с пути, плутала в переплетении многочисленных и широких, и узких улиц. И я тоже не хотела ближе знакомиться с людьми этого города. Так я жила, привыкала к людям, не приветствующим друг друга, и становилась молодой женщиной, абсолютно чуждой этому миру. Двоюродная сестра, у которой я жила, являлась моим официальным опекуном до моего окончания средней школы. Незадолго до моего приезда в город она вышла замуж. В этой ситуации для меня было бы вполне естественно покинуть ее дом, но мне некуда было пойти. Кроме того, хоть мама и отослала меня из родного дома учиться в город, она все же не хотела, чтобы я жила одна. Пока мама была жива, я оставалась в доме двоюродной сестры, чтобы подбодрить маму в ее нелегкой борьбе с болезнью. А когда она умерла, я уже не могла жить в доме сестры. Муж сестры служил пилотом в одной авиакомпании. Хотя он летал в длительные рейсы в такие большие города, как Париж и Лондон, но всегда, вполне естественно, возвращался и подолгу находился дома. И даже когда я всерьез собралась приступить к занятиям, мне очень хотелось остаться рядом с мамой, но она этого не хотела. К тому времени ее состояние ухудшилось, у нее уже выпали все волосы.

Дальше в «Записках Мальте Лауридса Бригге» говорилось: «Мне казалось, что это больше похоже на место, куда приходят умирать». Вот я начала посещать лекции, но не успела закончить первый семестр – взяла академический отпуск, а эта вторая строчка из книги Рильке неотступно преследовала меня. В этом городе не было ни одного человека, кого я считала бы своим другом, мне не с кем было прощаться перед отъездом домой. Когда я уходила из квартиры сестры, она печально спросила, действительно ли я должна уезжать.

– Прости. – Это был странный ответ на ее вопрос.

– Прости? За что ты просишь прощения?

– За все.

И я на самом деле так думала. Я чувствовала себя виноватой перед двоюродной сестрой. Виноватой за то, что почти не улыбалась; за то, что закрыла одно окно в доме новобрачных черным картоном; за то, что не старалась быть более доброжелательной; за то, что вынудила ее заботиться обо мне, потому что я потеряла мать. Каждый раз, когда она смотрела на меня, я видела в ее глазах вспыхивающий огонек искреннего сострадания. Ведь мы прожили вместе более четырех лет. Она уговаривала меня остаться, убеждала еще раз все как следует обдумать. Я ответила, что уже приняла решение.

– Возможно, еще не поздно передумать, – снова сказала она.

Я покачала головой. И тогда, погрустнев, она крепко обняла меня:

– Возвращайся сюда, если тебе придется нелегко.

От моей двоюродной сестры исходил запах молодой женщины, недавно вышедшей замуж. Это был смешанный запах земляники, листьев, персика. Ощутив этот аромат, я окончательно поняла: мое решение правильное. И хоть я занимала в доме всего одну небольшую комнату, это все-таки был дом новобрачных. Только подумать, ведь я закрыла окно комнаты черным картоном и вынудила новобрачных смущаться своего радостного смеха и улыбок в моем присутствии. А моя сестра никогда даже хмуро не взглянула на меня. Однажды ее муж-пилот спросил:

– А не слишком ли темно в этой комнате?

Я ответила:

– Мне так нравится.

Он больше не спрашивал ничего подобного.

Тот год жизни в маленьком городке своего детства был скучным и неинтересным. Дэн тоже учился в колледже и жил теперь в другом городе. Времена года сменяли друг друга: на деревьях набухали почки, мимо проносились тайфуны, наливались соком созревавшие плоды хурмы, шел густой снег. Мой отец вел ту же жизнь, что и раньше, несмотря на мое присутствие. Мама довольно долго была прикована к постели, и отец привык сам о себе заботиться. Жизнь не стала сложнее с ее уходом, но его спина сильно сгорбилась, и он как-то быстро превратился в старика, сделался еще более неразговорчивым. Порой мне казалось – его тяготит мое присутствие. Даже в те дни, когда я поздно ложилась спать и не могла проснуться рано утром, он, встав на заре, первым делом отправлялся к маме. Он обкладывал могилу свежим дерном, даже выкопал во дворе миртовое дерево, которое ей нравилось, и пересадил поближе к ее могиле. Несколько раз я ходила вместе с ним, но все-таки старалась всеми силами этого избегать. Глядя на идущего впереди меня по тропинке отца, я думала о том, что он похож на старый, покосившийся и заброшенный дом. Я старалась приходить на могилу в середине дня или на закате. Так у меня было меньше шансов столкнуться с ним.

Мама не боялась умереть. Скорее сожалела об этом.

Несколько дней непрерывно лил дождь. И когда он, наконец, прекратился, произошло сразу две вещи.

Отец вернулся из городка, снял рубашку и бросил ее на крыльце. Затем в одной нижней рубашке вышел из ворот с лопатой в руке. Из кармана его брошенной рубашки вывалилась пачка сигарет. Я подобрала сигареты и направилась в заднюю часть дома. Наш сельский дом с двух сторон имел небольшие дворики, можно было пройти через весь дом и выйти на задний двор, где росли тыквы и таро. Я присела на корточки, чиркнула зажигалкой и собралась прикурить сигарету. Я смотрела туда, откуда меня могли увидеть, но вдруг с другой стороны появился отец. У меня не было времени спрятаться. Наши взгляды встретились, когда я собралась прикурить сигарету. Отец поглядел на меня, а затем медленно скрылся за углом дома, не сказав ни слова. Я приготовилась к тому, что позже он станет ругать меня, даже подумала, что, если мы начнем спорить, это поможет избавиться от тягостного молчания и отчуждения. Но к моему удивлению, он ни словом не обмолвился за ужином. Я подумала – наверное, ему было больно увидеть меня курящей, и потому он решил притвориться, будто ничего не видел. Тут меня охватил странный гнев. Я искренне хотела, чтобы он отругал меня, тогда смогла бы спокойно курить и не чувствовать себя виноватой. Я уже убирала со стола, как вдруг он назвал меня по имени и неожиданно спросил, не хотела бы я накрасить ногти.

– Накрасить ногти?

– Не знаю, помнишь ли ты, но как-то раз, когда ты была еще маленькой, я положил тебе на ногти лепестки бальзамина.

Неужели это действительно было? Я опустила глаза и уставилась на свои руки, держащие поднос.

– Утром ты сняла лепестки с ногтей и закричала: «У меня кровь идет из ногтей!», побежала к колодцу и опустила руки в ведро с холодной водой. Ты была еще совсем крошкой…

Когда мама заболела, летними вечерами отец обрывал лепестки бальзамина, размельчал и прикладывал к ее ногтям, оборачивал пакетами и обвязывал нитью. Она так хотела. Отец сказал, что ему казалось, будто из-за лепестков бальзамина наркоз так плохо подействовал во время маминой операции. После ужина отец принялся измельчать лепестки бальзамина и прикладывать к моим ногтям, а я смотрела и вдруг еле слышно пробормотала:

– Папа, неужели эти лепестки могут повлиять на наркоз?

А он удрученно ответил:

– Не знаю.

И я мысленно произнесла, обращаясь не к нему: «Прости, мама. Я больше не стану курить».

В тот вечер я обмотала ногти с лепестками бальзамина полосками ткани и вместе с Дэном отправилась на окраину города. Он приехал погостить домой из южного города, где учился. Дэн сделался неразговорчивым, как мой отец, постоянно хмурился, был небрит и, скорее всего, решил ни с кем не любезничать, поэтому совсем не улыбался. Даже мне. В темноте мы поднялись к железнодорожному полотну.

– Дэн!

Я остановила его и всмотрелась в его силуэт. Темные шпалы простирались вдаль до бесконечности, словно разделяя нас.

– Давай пойдем на могилу моей мамы.

Я и не надеялась, что он так легко согласится. Но Дэн тут же добавил, что сначала надо зайти к нему домой и взять налобный фонарь.

– Налобный фонарь?

– Знаешь, я беру его для ночных прогулок.

– Это такая штука, которой пользуются шахтеры?

– У них настоящие каски с мощным фонарем… мой фонарь гораздо меньше. У меня бессонница, и я пользуюсь им в общежитии, когда делаю эскизы. Мой сосед по комнате не может спать при включенном свете. И еще я ношу фонарь в сумке и достаю его только в темноте на улице.

Неужели он сейчас признался, что посреди ночи в комнате надевает на голову фонарь, чтобы делать эскизы?

Неожиданно Дэн со своими рассказами о том, как делает эскизы при свете налобного фонаря, потому что у него бессонница, показался мне совершенно незнакомым человеком. Мы молча пересекли железнодорожное полотно и направились к его дому. Наши тени перекрещивались на стене. Дэн проскользнул в дом и вернулся с фонарем. Он попытался нацепить его на меня.

– Лучше ты надень его и иди впереди, – предложила я.

Дэн зажег фонарь. Когда яркий свет озарил его лоб, он словно преобразился. Мы прошли через поле и направились к горе, где была похоронена мама.

– А ты хорошо держишься.

– Что?

– Я имею в виду твою маму.

Я вдруг почувствовала острый укол боли в груди и ухватила одним пальцем с лепестками бальзамина палец Дэна.

После смерти мамы я перестала читать.

Двоюродная сестра звонила из города и пыталась уговорить меня пойти в церковь, но я никого не хотела слушать. Целый год я ничем толком не занималась. В те дни, когда беспрестанно лил дождь или когда я чувствовала себя словно выкопанная из земли картофелина, я отправлялась в центр городка, заходила в кинотеатр, где шел двойной сеанс фильмов, и неподвижно сидела в кресле, а затем возвращалась домой. Мамино кольцо с жемчужиной в виде слезы я всегда носила в кармане. Я могла заснуть, но вдруг проснуться, в ужасе торопливо просунуть руку в карман и проверить, на месте ли кольцо. Едва коснувшись жемчужины, я тут же успокаивалась. В момент прикосновения к кольцу я чувствовала тоску по маме. Однажды, в начале ее болезни, мы о чем-то поспорили, и я повысила голос. Я так сильно разозлилась на нее, что представила, как я умерла, а она не находит себе места от горя. Всякий раз кольцо напоминало мне об этом случае. Я уже ничего не могла исправить, но чувствовала грусть и ненавидела себя за те мысли. У мамы были изящные пальцы, поэтому ее кольцо с жемчужиной пришлось мне впору, но я не могла заставить себя носить его. Это означало бы, что я смирилась с ее смертью, а меня от одной такой мысли бросало в дрожь.

Когда мы добрались до подножия горы, Дэн вдруг резко остановился.

– Что случилось?

– Пауки.

До маминой могилы мы должны были пройти по горной тропе, и на ней большие пауки растягивали свои сети и терпеливо поджидали жертву, ползая по камням.

– Ты боишься пауков?

Свет от фонаря на голове у Дэна метался вверх-вниз.

– Я боюсь их больше, чем спецназа.

Я невольно захихикала – взрослый мужчина боится пауков.

– Не смейся. Ты не принимаешь мои слова всерьез, как бы не пришлось пожалеть об этом. Неужели ты не слышала о нападении на деревню в Австралии гигантского паука-птицееда?

– Нет.

Я и в самом деле ничего об этом не слышала, но знала – маленькие паучки, став взрослыми, начинают пожирать тело своей матери. Вот поэтому не могу хорошо относиться к паукам. Мне было интересно и удивительно слышать от Дэна многочисленные названия пауков: паук-волк, тарантул, паук-краб, бурый паук-отшельник, сиднейский дымоходный паук.

– Эти дымоходные пауки – самые сильные!

Дэн заговорил о пауках и уже не мог остановиться. Он рассказал, что пауки произошли от трилобитов, которые жили в кембрийский период палеозойской эры. В те времена пауки обитали под землей, но в период между мезозойской и кайнозойской эрой они вышли на поверхность. Тогда количество видов стало увеличиваться в геометрической прогрессии, теперь сложно с точностью определить, сколько этих существ населяет нашу планету. «Интересно, могут ли любовь и страх быть связаны между собой? – думала я. – Ведь он на самом деле ужасно боится этих насекомых». Дэн знал о пауках очень много, как о предмете своей искренней любви.

– Когда ты начал бояться пауков?

– Довольно давно.

– Но почему я ничего об этом не знала?

И хотя мы выросли вместе, я понятия не имела о его страхе перед пауками.

– Ты не могла об этом знать.

– Ха? Это такой большой секрет?

– Ты меня не любишь, поэтому и не знала.

В темноте я вглядывалась в спину Дэна, ведь он торопливо двинулся вперед, несмотря на ужас перед пауками. Слова «ты меня не любишь» падали в мою душу одно за другим, словно капли дождя.

– В твоей жизни произошла какая-то неприятная история, связанная с пауками?

– Я не помню.

– Тогда в чем же дело? Почему пауки, а не что-то другое?

– При чем здесь что-то другое? Неужели это выглядело бы как-то иначе, если бы я боялся сов или белок?

Разговор о пауках, похоже, вывел Дэна из себя. Вероятно, у него на то были причины.

– Тебе просто надо смело посмотреть на паука, не отводя глаз… возможно, тогда что-то изменится.

– Я уже пробовал. Кто-то сказал, что это у меня в голове и мне стоит съездить в музей пауков в Намьянчжу, встретиться лицом к лицу с гигантскими пауками и взглянуть на них сверху вниз. Но от одного взгляда на чучела этих насекомых моя кровь застывала в жилах, казалось, все мое тело раздувалось, как огромный пузырь, я весь начинал чесаться с ног до головы.

– Неужели все так плохо?

– Именно.

Дэн стоял неподвижно, как человек, ждущий вынесения приговора. Я посмотрела ему прямо в глаза, потом раскинула руки и крепко обняла его.

– Не бойся. – Эти слова предназначались и ему, и мне тоже. – С нами все будет хорошо, все будет в порядке.

Свет от фонаря Дэна, распугивающий пауков, осветил мое лицо.

– Можно я тебя поцелую? – Дэн нерешительно коснулся губами моей щеки, затем лба, немного помедлив, прижался к моим губам своими теплыми и нежными губами. – Никогда не думал, что ты станешь первой, кого я поцелую.

От этих слов я тихо засмеялась. Как будто знала, что Дэн станет первым мужчиной, который поцелует меня, и это будет такой нежный и спокойный поцелуй. Горный хребет на фоне ночного неба напоминал свирепого зверя. Черный силуэт горы, походивший на притаившегося огромного зверя, лежащего на животе и широко раскрывшего пасть, становился все более отчетливым. Чем ближе мы подходили к горе в густом ночном мраке, тем сильнее меня начинал охватывать предательский страх. Я предложила Дэну вернуться. Но хотя он дрожал от страха, выискивая пауков в свете своего фонаря, все-таки настоял на продолжении пути. Я упорно требовала возвращения домой, а Дэн шел и шел вперед, несмотря на множество ужасных пауков вокруг. Вероятно, наш спор нарушил привычную обстановку обитателей леса – ночные птицы с громким шуршанием крыльев принялись перелетать с дерева на дерево. На нашем пути Дэн искал пауков, освещая фонарем тропу и ветки деревьев, и рассказывал, как при одном виде паука у него слабеют колени, а даже днем вид паука вызывает у него нервную дрожь. Если он действительно так боялся этих насекомых, то мог просто не смотреть на них, так зачем тогда зажег фонарь и специально высматривал в темноте пауков? А вдруг он действительно заметил бы одного? Но именно так он боролся со своим страхом. И в этом мы с Дэном похожи. Я узнала о нем то, чего не знала раньше. В результате Дэн довел меня до маминой могилы, поборов страх перед ужасными пауками на нашем пути.

– Мы пришли.

Тут Дэн глубоко вздохнул. Это был вздох человека, преодолевшего страх.