Чтоб знали! Избранное (сборник) Армалинский Михаил

Сделка

То Brian Kvasnik

Городок, куда я ехал, находился в необозримой глуши, или, в переводе с английского, «посередине нигде». Вокруг распластались бескрайние поля, засеянные какими-то злаками. Я ехал со скоростью 110 миль в час, незаметно набрав её с шестидесяти. Я хотел, увеличивая скорость, прогнать сонливость, но тело не откликалось на возрастание опасности и по-прежнему клонилось ко сну, угрожающему превратиться в вечный.

Целью моей поездки было познакомиться и совершить небольшую сделку с человеком, который владел практически всем этим городком с населением в 50 000 душ. Этот своего рода помещик был чрезвычайно богат, и ему принадлежали два банка, земли и в том числе склады лома цветных металлов. Я был знаком с ним уже больше года, но все дела мы вели по телефону или по почте и никогда не видели друг друга.

Недавно он позвонил мне после нашей ссоры и предложил купить остатки бомбардировщика, который когда-то потерпел аварию и разбился, а теперь был куплен Рэлом (так звали этого человека) для продажи на переплавку. Ссора у нас произошла после того, как он отменил заказ на высококачественный алюминий, который выплавляется на моём заводе. Заказ был солидный, и, когда груз был готов к отправке, Рэл позвонил и сказал, что ему в настоящий момент невыгодно принимать такую большую партию металла. Когда же я стал настаивать и, разозлясь, сказал, что приеду и вывалю весь груз перед порогом его дома, он ответил с издёвкой: «Вы что, хотите, чтобы я плавал в этом никчёмном мусоре?» «Ничего не имею против, если его температура будет пару тысяч градусов», – ответил я. На это Рэл повесил трубку, и более месяца мы с ним не разговаривали. И вот он позвонил мне, что согласен забрать и оплатить большую часть заказа, и пригласил меня приехать посмотреть на остатки самолёта. С чувством гадливости на душе я согласился, так как не было у меня сил отказаться от бизнеса во имя чудной свободы говорить и делать то, что хочется. Я утешался тем, что продам завод, когда он станет достаточно большим, и этих денег мне хватит до конца жизни. Но я никак не мог определить, что значит «достаточно большой» – он всегда продолжал казаться мне маленьким, как сын – матери.

К вечеру я приехал на место и остановился в гостинице, располагавшейся в стандартном, нарочито весёленьком даун-тауне. Портье передал мне просьбу Рэла позвонить ему сразу как приеду.

«Тоже мне – “сразу”», – неприязненно подумал я и, войдя в номер, сразу открыл кран в ванной.

Раздался телефонный звонок, это был Рэл.

– Вы уже приехали? Как поживаете? Вам передали, что я просил вас позвонить? Когда вы будете готовы – я хочу пригласить вас обедать в ресторан и показать вам город.

Он не дожидался моих ответов – для него всё было и так ясно. Договорились встретиться через час в лобби.

Я всё гадал, как он выглядит. Темперамент у него был южный, правда, без акцента.

Он поджидал меня, прохаживаясь взад-вперёд. Ему было лет пятьдесят пять, лысина позволяла волосам расти в форме подковы, что явно приносило ему счастье. Улыбка не сходила у него с лица, как только он понял, что я – это я. Однако глаза его не умели смеяться. Рэл хлопал меня по плечу (ох, уж мне эта симуляция дружбы) и изъявлял невероятную радость. Я тоже всячески улыбался, но чувствовал, что и моим глазам не до смеха.

Пожимая мне руку, он заметил мой перстень с небольшим, но очень чистым бриллиантом.

– О, какой замечательный перстень, – сказал он и задержал мою руку в своей, разглядывая камень. Я осторожно высвободил руку из его цепких пальцев, и мы поехали в китайский ресторан на его новеньком «линкольне».

Мы ехали по центральной улице, и моё знакомство с городом Рэл комментировал следующим образом:

– Это мой банк, не правда ли, красивое здание?

– Эти многоквартирные дома я построил два года назад, теперь они стоят впятеро дороже.

– В этом магазине вы можете купить лучшую одежду, продающуюся в Нью-Йорке. Моя торговая политика – слово «провинция» не должно существовать в сфере потребления.

И так далее.

Китайский ресторан оказался тоже его собственностью, и еда была превосходной. Повара он привёз из Гонконга и в жёны ему сосватал местную красавицу, чтобы того не тянуло обратно на родину. В течение обеда я несколько раз замечал взгляд Рэла, направленный на мой перстень, и, когда мы заканчивали десерт, он опять выразил своё восхищение им. Я почувствовал, что скоро начнётся торговля.

– Сколько вы хотите за этот перстень? – спросил он, очередной раз припав к нему глазами.

Мне не хотелось расставаться с перстнем – слишком много было с ним связано, – и я назвал сумму, раз в пять превышающую его действительную стоимость.

Рэл улыбнулся и не стал продолжать, но я почувствовал, что надежды он не потерял. После обеда Рэл повёз меня в свой особняк, в котором он жил один, разведясь с женой много лет назад. Оказывается, в качестве хобби Рэл собирал меха и шкуры различных зверей. Одна из комнат была полностью отделана шкурами: пол – тёмными, стены – шкурами посветлее, а потолок – белыми. Он вытащил откуда-то огромную рыжую лисицу с болтающимся безвольно хвостом и сказал:

– Давайте меняться на ваш перстень.

Я подержал тёплую лисицу за горло и, улыбнувшись, сказал «нет». Мне было любопытно, как высоко в денежном отношении он способен оценить свои желания.

Рэл покорно сказал «о’кей» – и лиса исчезла. Мы пошли в гостиную, где у камина стояло чучело орла. Крылья орла были распахнуты – размах составлял не менее двух метров. Заметив мой восхищённый взгляд, Рэл сказал мимоходом:

– Так уж и быть, отдаю в придачу к лисе.

Я отрицательно покачал головой, машинально погладив перстень ладонью.

– Не беспокойтесь, – сказал Рэл, – я его заберу мирными средствами.

– Это что же, намёк на военные? – спросил я.

– Нет, что вы, вы меня не так поняли, – заверил меня Рэл.

Когда я уже собирался уходить, он показал мне шкуры кенгуру, медведя и леопарда, но уже больше не предлагал мне меняться. Однако, показывая их, он смотрел на меня так выразительно-вопросительно, что смысл этого вопроса не оставлял никаких сомнений.

На следующий день я приехал в его огромный склад, где лежали остатки самолёта, больше напоминавшие скелет. Я рассчитывал, обсудив все дела, уехать прямо оттуда домой. Осматривая самолёт, я заметил, как Рэл шепнул что-то одному из рабочих, указав глазами на мою машину. Рабочий кивнул и продолжал заниматься своими делами. Закончив осмотр, мы пошли в кабинет Рэла и за час договорились о цене за самолётные останки. Пожимая его руку в знак завершения сделки, я снова заметил сверкнувший взгляд, направленный на перстень, а может быть, мне показалось и просто сверкание камня отразилось в его глазах.

Пора было уезжать, и мы вернулись в склад, где я оставил свою машину.

Я всё ожидал последней атаки на мой перстень, но Рэл держался безразлично. И вот прощальное рукопожатие с похлопыванием по плечу. Я открываю дверцу машины – и отшатываюсь, ещё не успев открыть: на переднем сиденье – ярко-белый скелет, с черепом, повёрнутым в сторону водителя, и рукой, вернее костью руки, положенной на спинку водительского сиденья. Я, наверно, беспомощно оглянулся на Рэла, и он, смеясь, похлопал меня по плечу:

– Не бойтесь его, он мёртвый. Я подумал, что вам будет скучно одному в такой долгой поездке, вот и достал вам попутчика.

– Это мужчина или женщина? – спросил я, стараясь прийти в себя от неожиданности.

– Женщина. Посмотрите, какой у неё широкий таз.

Я посмотрел. Бесплотный, он мне казался поразительно узким.

– Это хорошо, что женщина, – я люблю худощавых, – попытался я улыбнуться, но улыбка далась с трудом.

Сначала у меня был позыв сказать: «Ну, ладно, пошутили и будет – забирайте товар». Но я не хотел проявлять этой инициативы, которой он, наверно, от меня и ждал, чтобы не оказалось, будто он забирает у меня то, что уже дал, а якобы лишь уступает моей просьбе. И к тому же я не хотел, чтобы он думал, будто напугал меня.

Поэтому я сел в машину, ожидая, что Рэл вот-вот остановит меня и распорядится забрать скелет. Но он только наклонился, чтобы помахать мне рукой в окошко машины, и мне ничего не осталось, как выехать из склада, развернуться и поехать. У выезда из склада стоял рабочий, которому Рэл шептал что-то, когда я только приехал, и который, по-видимому, занимался доставкой скелета. Он был одет в джинсы, и одна штанина была темно-синяя, а другая – голубая. Он помахал мне рукой не улыбаясь.

Я выехал на дорогу, стараясь не смотреть на мою костлявую спутницу. «Хорошо хоть, что у неё нет косы в руках», – почему-то без облегчения думал я. Когда на дороге попадались неровности, её кости бряцали, а на одном из поворотов она стала заваливаться на меня. Я инстинктивно придержал её, и рука упёрлась в её пустые бёдра. Кости таза были холодными и твёрдыми, столь противореча привычным ощущениям при касании плоти. Я заметил, что сгнившие суставы были заменены проволочками, аккуратно скрепляющими составные части скелета. Фаланги пальцев особенно притягивали взгляд.

Обгонявшие меня машины чуть притормаживали, и все из них пялили глаза, махали мне руками и жестами пытались выспросить – ну, мол, каково со скелетом ездить? – и я снисходительно улыбался и складывал колечком большой и указательный палец, и все в ответ смеялись.

Когда я подъехал к придорожному ресторану перекусить, пожилая пара выходила из дверей и, увидев мою пассажирку, шарахнулась в сторону. Они, бедные, даже стали креститься. Я запарковался и на всякий случай запер машину. Сидя в ресторане, я услышал полицейскую сирену, но не обратил на неё внимания. Когда же я вышел на улицу, то увидел полицейскую машину с грозно посверкивающими глазами. У моей машины шевелилась небольшая толпа, сквозь которую маслеными пятнами проступали двое полицейских. Я подошёл ближе и увидел пожилую парочку, что-то докладывающую полицейским. Видно, опасаясь надеяться только на Бога, они решили подстраховаться полицией.

Полицейские поинтересовались моими водительскими правами и моей спутницей. Я сказал, что это подарок Рэла. Имя его было хорошо известно в этих местах, но полицейским хотелось подтверждения, так что я дал им номер его телефона, и они позвонили ему. По счастью, он был у себя в конторе и подтвердил (как они мне передали), что это его собственность, данная в пользование другу. Мне до сих пор был не ясен статус моей спутницы – подарок ли это, – так что теперь всё стало понятно.

Полицейские, прощаясь, попросили меня постараться не пугать людей. Я пообещал, что еду прямо домой и, приехав, запру её в комнате, чтобы, чего доброго, не убежала. Последняя фраза произвела задуманный эффект, вызвав смех, который прозвучал как вздох облегчения.

– Ну, что, Мэри, – обратился я к скелету, отъехав от ресторана, – заставили мы с тобой кое-кого вспомнить о смерти?

И в этот момент от толчка (я наехал на выбоину в дороге) нижняя челюсть её отвисла. Челюсти были полны белых ровных зубов, и это означало, что спутница моя закончила свою жизнь молодой и, быть может, красивой. Нижняя челюсть её тоже крепилась к верхней проволочкой.

Приехав домой, я взял её на руки, как невесту, думая, где бы расположить. Был тёмный вечер, и в дом я её вносил из гаража, так что благодаря этому избежал соседских глаз. Я понёс её в спальню для гостей и положил на кровать. Я было пытался поначалу поставить её на ноги, прислонив к стене, но она рушилась на пол, и я подхватывал её в последний момент, опасаясь сломать ей рёбра.

Я посмотрел на скелет, лежащий на кровати, согнул ей ноги в коленях, раздвинул их, невесело усмехнулся и пошёл спать.

Ночью мне снилось множество снов, что со мной бывает крайне редко.

Проснулся я с головной болью, которая для меня является первым признаком высокой температуры. Я очень хотел пить, и, когда я встал и пошёл на кухню, меня зашатало от слабости. Напившись воды, я пошёл обратно и почувствовал такой отлив сил, что свернул в первую же дверь, чтобы скорей куда-то лечь. За первой дверью была спальня для гостей. Чувствуя, что вот-вот упаду от слабости, я свалился на кровать рядом со скелетом и закрыл глаза. Сердце билось, как после долгого бега, и тело повлажнело от пота. Сбоку я чувствовал прикосновение прохладной берцовой кости.

Раздался телефонный звонок. Я с трудом протянул руку к телефону, стоявшему на столике у постели. Моя секретарша спрашивала, как я съездил и когда я приду в контору. Я сказал, что у меня температура и что сегодня не появлюсь.

– Может, приехать к тебе помочь, посидеть с тобой? – спросила она, и я вспомнил, что мы – любовники.

– Нет, я в порядке, занимайся своими делами.

– Я приеду после работы, хорошо?

– Ладно, только тут у меня уже есть одна.

– Что ты имеешь в виду? – встрепенулась она.

– Приедешь – увидишь, – сказал я.

– Что, у тебя женщина?

– Как тебе сказать… бывшая.

– Я не понимаю, что ты говоришь.

– Я повторяю, приедешь – увидишь. Прости, я устал, – сказал я и повесил трубку.

Я заснул и проснулся от вскрика. Я поднял тяжесть век и увидел мою секретаршу Мэри, которая стояла над кроватью, не зная, что сказать, что сделать.

Я через силу улыбнулся.

– Что это такое? – проговорила она дрожащими губами, и голос у неё был дрожащий. Я подумал: дрожащие губы делают голос дрожащим или дрожащий голос заставляет дрожать губы?

– Сколько времени? – спросил я.

– Час дня, – сказала она, взглянув на часы, и снова скелет приковал к себе её взгляд.

– Ты же хотела прийти после работы.

– Что это такое? – снова повторила она.

– Это тоже Мэри – мне очень нравится это имя.

– Где ты это взял? – спросила она, видно, уже поняв, что это.

– Подарок. Сделай мне крепкого чаю, пожалуйста.

– Тебе плохо? – озабоченно спросила она и положила ладонь мне на лоб. Мне показалось, что её кожа покрыта инеем.

– Держи так, – попросил я её, и она села на кровать.

Я приоткрыл глаза и увидел её взгляд, по-прежнему устремлённый на скелет. Её рука быстро нагрелась о мой лоб, и я опять попросил её сделать мне чай. Выходя из комнаты, она оглянулась не то на меня, не то на Мэри.

Стоило мне закрыть глаза, как в голове начиналось вращение, оставляющее после каждого оборота болезненную инерцию.

Живая Мэри вернулась с чаем на подносе.

– Ты не хочешь пойти к себе в спальню?

– Нет, это хорошо, что вас двое, – сказал я.

Чай возвращал мне силы, и лимон, который она догадалась положить, был как нельзя кстати.

Что мне нравилось в ней, так это то, что, спросив о чём-то раз и не получив ответа, она больше не спрашивала, а ждала, когда я сам решу рассказать. Правда, иногда это раздражало меня, так как мне хотелось, чтобы она меня поупрашивала. Я рассказал ей о моей костлявой попутчице. Мэри выслушала это равнодушно и спросила:

– Что ты теперь будешь с ней делать?

– Любить, – ухмыльнулся я.

– Что ж, прекрасный выбор, – сказала Мэри. – Я, кстати, должна тебе сказать, что я уезжаю во Флориду.

«Даже не дождалась, пока я выздоровею, чтобы сообщить мне такую новость», – подумал я. Я посмотрел на её маникюр – единственное, что у неё было поистине красивым, – и сказал:

– Желаю счастья. Это Джон?

Джон был её возлюбленный, с которым она жила четыре года и от которого она уехала сюда, нанялась ко мне, бескорыстно стала моей любовницей, а я ничего не имел против, так как мои связи с подчинёнными не отражались на деловых отношениях.

– Да, Джон, – не скрывала она.

– Передай ему привет, – сказал я и, повернувшись к скелету, добавил: – Прости, я хочу спать, спасибо, что зашла.

– Хорошо, я пойду, – сказала Мэри.

– Ты до какого дня работаешь?

– Я могу доработать две недели, но, если ты не возражаешь, хотела бы уйти раньше.

– Можешь уходить через неделю, – сказал я, зная, что смогу найти ей замену за это время.

Она поблагодарила меня и холодно ушла.

Я смотрел перед собой, прямо в череп Мэри. Она не шевелилась, и зубы без губ представлялись оскаленными в постоянной улыбке. Она была настолько близко к глазам, что все очертания были зыбкими. Я положил руку на грудную клетку, и её рёбра скрипнули – я отдёрнул руку, опасаясь поломать ей кости, и улыбнулся фразе «поломать кости» по отношению к скелету, который обнимаешь.

«Уж ты-то не уйдёшь ни к какому Джону, – подумал я и упёрся лбом в её холодную ключицу. – Мужчины, что спали с тобой, не имеют никакой власти, ибо нет у тебя больше ни памяти, ни плоти, а всё, что осталось, принадлежит мне».

Я провалился в живое небытие сна, где пробыл до вечера.

В комнате было темно, и рука моя лежала в её пустом животе, опираясь на корявый ствол позвоночника. Я убрал руку под одеяло и заснул опять.

Проснулся я утром от птиц, голосивших за окном. Жара не было, я потряс головой, которая не откликнулась болью, в теле было радостное чувство выздоровления. Под боком лежала жесткая прохлада скелета. На свежую голову мне как-то стало не по себе, и я поднялся с кровати. Пересиля слабость, обосновавшуюся в теле, я пошёл в ванную, но, принимая душ, всё-таки сел в ванну, не устояв на ногах от слабости. Однако нужно было идти в контору, чтобы разгребать дела, превращавшиеся в невыносимый камень на шее, чуть стоило дать им залежаться.

Я вспомнил, что Мэри объявила о своём уходе из моей компании, а также из моей жизни. И оба ухода вызвали грусть, которая, впрочем, была уже привычной из-за стольких разлук, что я перетерпел. Мэри была исполнительной секретаршей и любовницей, что вносило определённые удобства в мою замкнутую изнутри жизнь.

В конторе я разгрёб налетевшую почту, ответил на звонки, короче, сделал всё, чтобы наверстать упущенное. Я чувствовал слабость во всём теле, однако на вежливые или заискивающие вопросы о здоровье я, конечно же, отвечал, что всё прекрасно, как это и принято с чужими людьми.

Со второй половины дня я ушёл домой, поймав взгляд Мэри, явно похолодевший после принятого ею решения. Но всё-таки взгляд.

Когда я подъезжал к дому, он мне показался очень большим. И действительно, он был большим. Мне всегда было приятно знать о потенциальном пространстве, которое я не использую, но которое всегда ждёт меня. В связи с этим я вспомнил, что меня ждёт и пустое пространство скелета. Пространство, слегка ограждённое костями. Я вошёл к ней в комнату, она лежала на кровати с р аз двинутыми костями ног. Череп скалился. Вот как выглядит абсолютно голая женщина, когда не останавливаешься на снятой одежде и продолжаешь женщину раздевать, снимая с неё плоть.

– Знаешь, – сказал я ей, – я одинок, как твои кости без мяса.

Мой голос прозвучал странно, так как я не ждал, что услышу голос в ответ. Сквозь её рёбра просвечивала простыня. Я подошёл к ней и погладил там, где должна была быть грудь. Потом я просунул руку под рёбра, где должно было быть сердце. Но сердца не было. Такая бессердечность меня не трогала.

Мне нравилась её молчаливость и открытость. Мне было спокойно с ней, как со всеми, кого я не любил. Я сел рядом с ней на кровать и погладил её по черепу: уж по крайней мере, ты будешь всегда рядом, готовая выслушать меня, многоопытная, познавшая жизнь и смерть, и кто знает, быть может, я полюблю тебя за твою естественную преданность.

Раздался звонок в дверь. Не люблю я незваных гостей, ибо нет никого у меня, кому бы я мог обрадоваться.

Я с раздражением резко распахнул дверь. Передо мной стоял мужчина в джинсах и куртке.

– Добрый вечер, извините за вторжение, – начал он мягко, что не соответствовало его грубому, где-то виденному лицу. – Меня босс прислал за скелетом.

И тут я заметил его джинсы с брючинами разных цветов и узнал в нём рабочего со складов Рэла, который, видно, и свёл меня с Мэри.

– Что вы сказали? – переспросил я, и мне стало больно, будто у меня отнимают последнее.

– Босс послал меня забрать скелет, – повторил он.

– А я думал, это подарок, – попытался я вяло сопротивляться.

Рабочий ничего не ответил, а только пожал плечом.

Я пригласил его в гостиную, и он, опасливо сняв ботинки, последовал за мной. Я предложил ему выпить, но он отказался. Я налил себе чего-то и отпил большой глоток. Стало теплее.

– Где он лежит, давайте я возьму его, – приступил рабочий прямо к делу.

– Подожди, – я хочу купить его… её. Сколько Рэл хочет?

– Босс сказал, что он его не продаёт, но может обменять.

– На что?

– На перстень.

Волна облегчения прошла по моему телу сверху вниз. Я снял перстень и протянул его гостю.

Он улыбнулся победно и всезнающе, зажал перстень в кулаке и повернулся уходить.

– Подожди, – остановил я его.

Он посмотрел на меня с удивлением.

– Напиши расписку, – сказал я.

Герой[10]

Младенца решили назвать Героем. Такое необычное имя указывало на отчаянное честолюбие родителей, которые использовали рождение сына как общепринятый предлог для того, чтобы махнуть рукой на свою собственную жизнь и перенести все свои несбывшиеся надежды на ребёнка. Когда Герой подрос настолько, чтобы понять смысл своего имени, он почувствовал, что люди ждут от него постоянного подтверждения этого смысла. А так как подтверждения он не давал, то имя его вызывало сначала смех, а потом – насмешки. В школе, например, он пытался отличиться на уроках физкультуры, но в движениях его не было ни силы, ни ловкости, и после очередного невыполненного упражнения часто гремел голос учителя: «Эх ты, Герой!» Стараясь избежать насмешек, Герой при знакомстве называл себя Герой, но все вскоре каким-то образом узнавали, что он не Гера, а Герой. Чем больше он взрослел, тем безнадёжнее убеждался, что ему не выполнить обязательств, накладываемых на него именем, и к тому времени, когда он поступил в институт, чтобы стать инженером, он оказался сутулым молодым человеком с язвой желудка. Однако он считал себя писателем и на лекциях вместо конспектов писал стихи, но ему не хватало того геройства, которое в искусстве называют талантом. В его любовных приключениях тоже не хватало чего-то подобного, и, так как женщины, угадывая это, не дарили его особым вниманием, он выработал в себе, что называется, возвышенное отношение, которое позволяло ему сторониться инициативы.

Однажды в компании друзей происходил традиционный обмен любовным опытом, и каждый рассказывал о подробностях ощущений своих партнерш. После окончания одного красочного повествования все повернулись к Герою, так как настала его очередь. Герой с брезгливой миной на лице объявил следующее: «Лучше выпить водки литр, чем лизать вонючий клитор».

На этот поэтический экспромт кто-то под общий смех отпарировал: «Мы знаем, что ты не способен ни на один из этих героических поступков». И действительно, Герой не пил спиртного, боясь бередить свою язву.

Он очень любил в одиночестве ходить по городу, любуясь старинными зданиями и дивясь интересным мыслям, приходящим ему в голову.

Когда же он возвращался домой и садился за стол, чтобы записать их, Герой вдруг обнаруживал, что все мысли беспробудно забыты, и он начинал думать, что, может, они ему лишь померещились.

Окончив институт, он женился по любви. Его избранница скрепя сердце согласилась выйти замуж. Предложений ей не делали, а мать подталкивала её на проторённую дорожку замужества – пора, мол, – да и сама девушка устала ждать, боялась, что упустит случай, а ведь Герой был явно влюблён.

Вот так и поженились. На свадьбе новоиспечённая жена уже держала бразды правления и отдавала Герою приказы, которые были ещё в мягком и нежном тоне и умилённым гостям казались воркованием. К свадьбе невеста заставила Героя отрастить бороду, чтобы скрыть отсутствие у него подбородка, – ей всегда нравились подбородки волевые, торчащие вперёд. По велению жены они танцевали, чего Герой никогда себе не позволял из-за отсутствия у него чувства ритма. Он переминался с ноги на ногу, сквозь его густую бороду просвечивала добрая и слабая улыбка, и жена смотрела в его счастливые глаза и жизнерадостно думала: «А ведь он совсем ничего».

Через год у них родился сын, и ему жена отдала всё своё чувство любви, которое у неё так и не смог вызвать Герой. Так что ему в удел осталось презрительное безразличие. Герой тоже почувствовал безразличие, с удивлением обнаружив, что любовь его необратимо ушла. В студенческие годы, разглагольствуя о любви, он утверждал, что нужно разрывать отношения тотчас, как исчезает любовь, и бросаться на поиски новой. Однако теперь, глядя на ребёнка, к которому он тоже не испытывал любви, а лишь увидел в нём новую пожизненную обязанность, Герой открыл для себя реальность и своё бессилие в ней. Однажды после особо громкого скандала с женой он уехал к матери и переждал у неё ночь. Мысль о разводе внушала ему ужас, ибо в нём он видел не освобождение, а неизбежность действий и усилий, необходимых для совершения этой процедуры. Кроме того, его страшило одиночество, от которого он попросту отвык. Поэтому после работы он вернулся домой как ни в чём не бывало. Жена обругала его матом, что стало унылой нормой в их отношениях, а Герой сделал вид, что игнорирует её. Он утешал себя тем, что он якобы уступает ей в мелочах, а в серьёзных вопросах настоит на своём. В глубине души он знал, что это ложь, и поэтому ему, выпровоженному на улицу гулять с сыном, было кисло.

Он вспоминал первое время после свадьбы, когда по утрам его будил долгий поцелуй жены. Ею владела тогда утренняя страсть, и она просыпалась раньше Героя. Он чувствовал её жадный рот, пахнущий только что использованной зубной пастой. Он же старался не открывать своего рта и лишь высовывал язык между сжатыми губами, пока она объезжала его, ещё полусонного. Через пару месяцев она перестала чистить зубы, прежде чем начинать целовать его по утрам, и он не скрывал более своего запаха, так что к концу первого года они совсем забыли стыдиться друг друга и могли звучно выпускать газы, лежа в постели, ставшей больше ложем сна, нежели ложем любви.

Постепенно Герой утратил всякий интерес к телу своей жены, да и она уже не просыпалась по утрам раньше него. Часто он, с обжигающим холодом в сердце, смотрел на её спящее блеклое лицо с плохо смытой краской на глазах и ужасался чужести этого человека. Во время сна жена клала руку на подушку, рядом с головой, и её большой палец, ноготь которого она постоянно сгрызала, вызывал у него тошноту. В период менструаций, которые длились у жены удручающе долго, Герой всегда испытывал жгучий стыд, когда они бывали среди знакомых или в общественном месте, – ему казалось, что все чувствуют запах, источаемый женой, который она никак не могла утаить, а вернее, мало об этом заботилась.

Подвыпив в компании знакомых, жена любила прозрачно намекать на сексуальное безразличие к ней Героя. Знакомые понимающе хихикали, а он снисходительно улыбался, будто речь идёт о ком-то другом. В такую минуту ему очень хотелось заиметь любовницу, но случай всё никак не подворачивался, и он опять забывал о своём желании.

Герой часто задавал себе вопрос, изменяет ли ему жена, и после анализа её поведения приходил к желаемому «нет». Однако этот вопрос возникал снова и снова, и в конце концов Герой перестал пытаться найти ответ, а просто смотрел на него сторонним взглядом, пока его вопрошающая сила не иссякла от безразличия к той, к которой обращалась.

Единственным, что зыбко связывало его с женой, был сын, но он вырастал злобным зверьком, и Герой не умел к нему подступиться.

Герой считал себя талантливым поэтом, но у него не находилось времени на работу, чтобы продемонстрировать свои возможности. Его ежедневные служебные обязанности сводились к ремесленничеству, в котором он либо не умел, либо не хотел отыскать место для творчества. Понукаемый постоянными упрёками жены из-за его маленькой зарплаты, он время от времени делал вид, что ищет работу по совместительству. Но если такая возможность появлялась, он предпринимал всё, чтобы она осталась неиспользованной.

Досуг свой он тщательно берёг. Герой отгораживал его для книг, кино и телевизора. Он бывал рад случаю поговорить об увиденном или прочитанном, но в речи его не было ни тонкости, ни красок, и лишь по тому, как он верно подмечал отдельные удачные детали, можно было догадаться, что в душе у него существует невыраженная глубина. Любимой мечтой Героя была мечта отснять фильм: перед его глазами стояли кадры, потрясающие зрителя своей значительностью и операторской работой. Стоит ли говорить, что Герой не делал и малейшей попытки для реализации своей мечты.

Так длилась жизнь.

Ещё с детства он испытывал огромное внутреннее сопротивление пробуждению утром, когда звонил будильник или мать трясла его за плечо. Приходилось громко включать радио, кричать ему в ухо, брызгать холодной водой, чтобы поднять его с кровати. Повзрослев, он приучился преодолевать неприязнь к принудительному пробуждению, подниматься сразу, как зазвонит будильник, но зато он стал размышлять об этой неприязни. Размышления не приводили пока ни к каким выводам, но работа мысли расходовала энергию, которая образовывалась каждым утром после ненавистного пробуждения. Он иронически называл себя «спящим некрасавцем», вспоминая время, когда утренние поцелуи жены делали его пробуждение радостным. В выходные дни Герою тоже не удавалось проснуться самому – то начинал шуметь сын, то жена гремела на кухне, а то и просто будила, раздражённо напоминая, что ему нужно успеть сделать те или иные домашние дела.

Самое большое удовольствие в жизни он испытывал от естественного пробуждения, в его первые моменты, когда ещё нет памяти и всё перед тобой неузнаваемо, и только через несколько секунд вспоминаешь, где ты, кто ты и что у тебя за жизнь. Это ощущение было особо прекрасно летом, когда подталкиваемые ветром ветви деревьев заглядывали в окно, а солнечные лучи, просеиваясь через листья, превращались в мутные качающиеся тени на стене, перемешиваясь с ботаническим рисунком на старых обоях. За окном слышны были птицы, говорящие наперебой. Иногда влетала громкая навозная муха и с остервенением носилась по комнате, пока наконец не вылетала в окно, оставляя после себя тишину пробуждения. Мысли в такое время отличались большой подвижностью, которая с лихвой компенсировала отсутствие у них глубины. В теле, как флаг, развевалось состояние радости и покоя, словно благополучно вернулся домой после дальней поездки.

Герой давно не испытывал этого состояния и остро тосковал по нему каждый раз, оказавшись бесцеремонно разбуженным жизнью, которой ему приходилось жить. И чем острее была эта тоска, тем больше он думал о её сути.

Нет ни одного надругательства над человеческой природой, которое было бы столь повсеместно, а потому и воспринималось бы столь естественно, как принудительное пробуждение. Сотни миллионов людей пробуждаются от звона будильника, от сигнала трубы, от крика или удара. А ведь сон, думал Герой, – это квинтэссенция духовной жизни, возможной в материальном мире. Тело продолжает выполнять минимум необходимых физиологических функций, чтобы оставаться несожжённым мостом между иным миром, куда отправляется душа, и этим миром. Однако еженощные путешествия души с неведомой, но с чрезвычайно важной миссией небрежно прерываются под любым благовидным предлогом. Ежедневная, ненавистная для большинства людей работа считается самым угодным обществу предлогом, а следовательно, и самым естественным для принудительного пробуждения. Люди мазохистски нацеливают будильник на определённый час своего сна или просят кого-нибудь их разбудить. Более того, проснувшись, они будут подставлять своё тело под холодную воду, заставлять его двигаться, то есть делать всё то, что изгоняет сон из их тела. Таким образом, люди живут добровольными рабами, которым общество за их послушание и самоуправление даёт звание «свободных». Так размышляя, Герой мечтал о бунте.

Иногда ему представлялось, что его сын силой своей молодой жизни сможет вывести его на какие-то новые просторы бытия. И он неуклюже пытался найти контакт с сыном, принимаясь за его воспитание. Но если Герой грозным голосом запрещал ему что-то, тот бежал к матери и получал то, что хотел, или сразу, или после истерики, которая прекращалась в тот же миг, как он получал требуемое. Жена в процессе рёва сына кричала, что убьёт его, перечисляя разные злодейские способы, вроде «голову оторву», но вскоре сдавалась и целовала его со страстью, не нашедшей лучшего применения. Если Герой возмущался, что жена позволила сыну то, что сам он только что запретил, жена обрушивала на него всегда изобильное раздражение, называя Героя то «скотиной», то «пустым местом», то ещё как, в зависимости от того, что ей казалось наиболее оскорбительным в данный момент. Сын победно взирал на отца, держась за мамину юбку. Герой, сверкнув глазами, уходил к себе в комнату с отчаянной верой в сердце, что когда-нибудь он найдёт выход из этого положения каким-то необыкновенным способом, который не потребует сил на развод и начинание новой жизни.

Однажды он сидел вместе с сыном и смотрел телевизор. Сын обожал серию фильмов про чудовищ, но в то же время очень боялся, когда они появлялись на экране. Поэтому, смотря эти фильмы, он требовал, чтобы кто-нибудь из взрослых сидел рядом и держал его за руку. Это сохраняло в нем чувство безопасной реальности. Герой сидел в кресле чуть позади сына, который расположился на стуле, поближе к телевизору. Фильм только что начался, и монстры ещё не появились. Через несколько минут они выползли на экран, и сын, не оборачивая головы, протянул руку назад, ожидая, что отец возьмёт её в свою. Но Герой неожиданно сам увлёкся фильмом и не заметил протянутой руки сына. И тогда сын, не сводя глаз с экрана, сказал нетерпеливо: «Дай руку, скотина». Герой вздрогнул и автоматически повиновался. Через секунду его разобрал смех от этого «жениного» слова, так уютно устроившегося в сыновней головке. А потом он почувствовал бешенство и выкрикнул его: «Как ты смеешь так разговаривать с папой?!» Сын бросил: «Не мешай смотреть». Герой опять повторил свой риторический вопрос, и тут он услышал открывающуюся входную дверь – пришла жена. Сын с плачем кинулся к матери, и отцовский гнев перестал быть страшен. После этого случая Герой ясно понял, что сын для него недосягаем и с каждым годом будет отдаляться всё больше и больше.

На работе, которая поглощала значительную часть жизни Героя, у него друзей не было. Говорить с коллегами ему было не о чем, так как общие темы, благодаря которым поддерживаются разговоры, были ему противны, а о вещах сокровенных он не любил говорить ни с кем. Работа его не требовала усилий для выполнения и увлекала его своей монотонностью. После работы он приходил домой и обедал с женой и сыном. Еда, приготовленная женой, была всегда невкусной, но он привык и к этому. Во время обеда жена рассказывала ему о том, как прошёл её рабочий день, как её опять хвалил начальник, и рассказ этот она прерывала поцелуями, которыми осыпала сына. «Как я по тебе соскучилась!» – восклицала она, прижимая его к себе, и тут же: «Не ешь руками, возьми вилку – слышишь, я сейчас тебя убью!»

Герой уже не обращал на это внимания, как живущий на берегу моря не замечает шума волн. Обеденный разговор, как правило, сводился к одному и тому же: жена попрекала Героя его маленькой зарплатой и многозначительно заключала, что он ни на что не способен. Герой откликался гневным или усталым: «Прекрати!», вставал из-за стола, что было очень кстати, так как еда к этому моменту уже была закончена, и скрывался в своей комнате. Раньше он старался писать, но вскоре стал больше заниматься чтением, а в последнее время не мог оторвать себя от телевизора. В былые времена он с презрением отзывался о тех, кто ежевечерне и подолгу смотрел телевизор. Но теперь он легко убедил себя, что есть очень познавательные передачи, которые могут заменить книги. Но даже тогда, когда передача была неинтересная, он не мог заставить себя выключить телевизор и смотрел допоздна, пока сон не закрывал ему глаза.

День ото дня Герою становилось тяжелее подниматься по будильнику. Весь протест, накопившийся к ведомой им жизни, выплёскивался гневом на эту адскую машинку. Одним утром он так рассвирепел, что швырнул будильник об пол. Жена накинулась на мужа с руганью, замешанной на её гнилостном утреннем дыхании.

В тот день на работе, машинально делая бесконечные вычисления, он наблюдал в себе незаживающее чувство оскорблённости от принудительного пробуждения. Никогда раньше это не было так сильно. Возбуждение постепенно спадало, но мысли не уходили в сторону от мечты о свободе пробуждения. Герою казалось, что, обрети он эту свободу, он сможет быть свободным во всём остальном. А ведь требует он так мало – девять часов сна, но не приуроченных к нужному времени подъёма, то есть обязывающих ложиться в десять вечера, если надо вставать в семь утра, а всегда находящихся в его распоряжении в любое время суток. Каждое утро, каждое пробуждение виделось ему новым рождением в мир. И, продолжая сравнение пробуждения с рождением, преждевременное пробуждение представлялось ему преждевременными родами. Девять часов сна – девять месяцев беременности. Недоношенный ребёнок – семичасовой сон – может вырасти в здорового ребёнка (полноценный день), но только если за ним ухаживают с особой любовью. Так же и день после семичасового сна может оказаться достаточным, если два нед о спайных часа компенсируются любовью к женщине или к делу. Если же сон ограничен двумя-тремя часами, то пробуждение после такого сна уподобляется аборту. И не будет тебе жизни, пока не восполнишь этот недостаток в другое время.

В течение дня происходит совокупление тела и души, так что к вечеру происходит зачатие. Сон вынашивает тебя для новой жизни, и каждое утро ты рождаешься заново, новым человеком, умудрённым опытом предыдущего дня – предыдущей жизни. Сон – это мать, из которой ты родился, и от того, как ей позволят тебя выносить, зависит твоя жизнь – жизнь следующего дня.

Теперь Герой с особым чувством ждал выходных дней и праздников, не чтобы долго спать, а чтобы просыпаться самому. Добровольное пробуждение стало для него чем-то святым, и, когда жена в одно из воскресений грубо растормошила его, требуя начать что-то делать по хозяйству, он изо всех сил влепил ей пощёчину. Жена очень испугалась, так как раньше он никогда на неё даже не замахивался. Он любил в себе холить чувство вымученной гордости, что он никогда не бил женщину. Теперь же, после первой пощёчины, Герой обрадовался потере этой обременительной невинности, а жена некоторое время не заводила ссор, но, видя, что муж не отвечает на бросаемые пробные камни, снова вошла в прежний режим оскорблений и криков, и только свободное пробуждение в выходные дни осталось неприкосновенным.

Одержав первую победу над внешним миром, Герой стал пристально задумываться о буднях. Чем слаще было свободное пробуждение в воскресные дни, тем унизительней и нетерпимей становилось принудительное пробуждение в будни. Его работа виделась ему изощрённым орудием, с помощью которого общество вторгалось в его духовную жизнь. Только во время болезни общество соглашается дать человеку свободу спать и пробуждаться, как того требует его душа, да и то в корыстном соображении, что сон в данном случае будет служить лекарством, и, следовательно, вернёт человека в строй трудоспособных.

Герой вспоминал, как, бывало, ему хотелось проснуться к какому-то определённому часу. Так было в то утро на втором месяце их женитьбы, когда он хотел встретить жену в аэропорту после её недельной командировки. Он поставил будильник на пять утра, но проснулся сам – без одной минуты пять. И так случалось всегда, когда душа стремилась участвовать в его телесной жизни. И только бездуховная жизнь делала его пробуждение принудительным.

Чтобы оправдать пренебрежительное отношение ко сну, его низводят до якобы элементарного отдыха тела от трудов праведных. В действительности же сон – это необходимый «отдых» души от невыносимой материальности мира. Тело, на примере сердца, постоянно доказывает, что оно может работать без всякого отдыха в течение всей своей жизни.

Как смешон может показаться бунт человека, не пожелавшего просыпаться по команде и не реагирующего на попытки разбудить его. Но если представить, что все люди решат просыпаться свободно, придётся перестраивать всю систему взаимоотношений в человеческом обществе, ибо она станет основываться на духовных отношениях. Это значит, что произойдёт сортировка людей на вкладывающих свою душу в дело, которым они занимаются, а значит, и пробуждающихся для своего дела свободно и самостоятельно, и на людей, душа которых не лежит к делам, что им навязаны. У таких людей, решившихся на свободу пробуждения, душа не позволит растрачивать свою жизнь на чуждое ей дело – она будет клонить их тела в сон в самое ответственное для этого неугодного дела время или медлить с возвращением в тело, когда ненавистное дело требует к себе внимания. Вот тогда и обнаружится, какое огромное большинство людей не пожелало бы проснуться, если бы их не будили.

Эта мысль ошеломила Героя. Он вдруг увидел сон как надёжное убежище от жизни, часто такой нежеланной.

Однако стоило возникнуть у него чувству протеста, как мозг Героя спешно анализировал и разрушал силу этого протеста. И единственный раз, когда мозг не успел включиться, произошёл в полусне, когда он ударил жену из-за того, что она его разбудила. «Значит, я смог обрести силы на чувства из области сна, и, значит, область сна была недоступна для уничтожающей работы мозга. И если суметь не реагировать ни на шум, ни на боль во время сна, а просыпаться только по желанию души – это было бы самым серьёзным шагом в моей жизни», – подумал Герой.

Когда, придя с работы домой, он не включил телевизор, жена спросила с издёвкой, не заболел ли он. Герой ничего не ответил и ушёл в спальню. Он разделся, лёг в кровать и долго лежал, обдумывая принятое решение, которое не ослабело, как всегда бывало с его решениями, но лишь укреплялось.

Он слышал, как жена укладывает спать сына. Это был ежевечерний ритуал плача, угроз, рассказывания сказок, опять угроз и опять плача, который занимал не меньше часа. Сын требовал, чтобы в комнате горел свет – боялся засыпать в темноте, – и всегда настаивал на своём. Жена не выдерживала истерического плача сына и возвращалась включить свет.

«Заснуть так, чтобы и его крик не смог разбудить меня», – мечтал Герой. Вошла жена, разделась и легла. Движение воздуха от её укладывания в постель донесло до него запах пота. Он лежал к ней спиной и притворялся, будто спит. «Ты что, уже дрыхнешь?» – спросила жена, но Герой ничего не ответил. Этим вопросом у них в последнее время исчерпывалось общение в постели. Но теперь Герой думал только об одном – как уйти в сон. Он услышал, как жена открывает ящик тумбочки, вытаскивает вибратор и настраивает его на любимую скорость. Жужжание вибратора погрузило Героя в желанный сон.

Когда он проснулся – он увидел склонённое над ним лицо мужчины. Мужчина был одет в деловой костюм, и на шее у него висел стетоскоп. Рядом появилось испуганное лицо жены.

– Как вы себя чувствуете? – спросил мужчина, и Герой понял, что это врач, но не мог понять, зачем он здесь. Врач потряс Героя за плечо и повторил вопрос.

– Прекрасно, – ответил Герой и сел в кровати, – а, собственно, в чём дело?

Врач было открыл рот, но жена перебила его:

– Я не могла тебя разбудить, ты спал, будто мёртвый.

– Сколько времени? – спросил Герой.

– Три часа дня, – ответил врач.

Герой победно улыбнулся. Его мечта сбывалась – он становился неуязвимым.

– Ты чего улыбаешься? – тревога на лице жены быстро сменилась раздражением. – Ты ведь работу проспал. Я уже тебя и трясла, и водой обливала, и щипала – ничего не помогало.

– Папа, ты живой? – спросил сын, приоткрыв дверь в спальню.

– Спроси у мамы, – сказал Герой.