Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной Аручеан Карина

ЭПИЛОГ

Незадолго до пасхи 2033 года Соня занемогла. Утратила привычную живость, перестала давать близким ценные указания, стала мало есть, подолгу дремала под музыку «ретро» или молча сидела в кресле перед распахнутым окном, за которым галдели воробьи, дети, и жёлтая стена дома напротив с каждым днём сильнее наливалась солнечным светом.

Весёлый апрельский ветер гулял возле Сони, теребя седые волосы и, казалось, приносил вести из дальних стран и далёких времён. Прислушиваясь, Соня наклоняла голову и улыбалась загадочно, как Джоконда. Временами слёзы стекали по улыбке, но на вопросы, что с ней, Соня отвечала: «Это от старости. Не от печали». И закрывала глаза, притворяясь, что дремлет. Все решили: её корабль пришёл, наконец, в порт, команда распущена, и паруса, в которые никогда больше не дуть ветрам, сняты навсегда.

Но Соня готовилась к новому плаванию. Спокойно и сосредоточенно перебирала снасти, вспоминала прежние путешествия, былых спутников. И понимала: пришла пора снова прощаться.

Она не страшилась этого. Она славно прожила жизнь, и что ей здесь делать, если всё, что хотелось, сделано?

Однако была грусть – будто поезд отрывается от перрона и набирает ход, унося от любимых. Но при этом новое – опять новое! – счастье переполняло её. Оно было удивительно лёгким и сильным. Соня казалась сама себе воздушным шариком, который вырывается из детской руки и уносится ввысь к солнцу от пёстрых домиков, лужайки с лютиками…

Вдруг воздух сгустился, сгустился. Янтарный, как мёд, свет залил комнату. Упал на жёлтый паркет. Заблистал, заискрился, как океанская вода в солнечный день. Подкатил сверкающими волнами к креслу, где сидела Соня.

На полу перед креслом появились огромные смешные ботинки. Соня не видела их восемьдесят лет! Но не забыла. Медленно, не веря себе, стала поднимать глаза… Болтающиеся на худых длинных ногах холщовые брюки… белая рубаха навыпуск… И, наконец, увидела всего долговязого и какого-то очень нескладного, даже нелепого, взрослого мальчика с весёлым лицом.

– Ангел Маня! – выдохнула Соня. – Как долго тебя не было! Я уж решила, что сама придумала тебя, когда плакала в тот солнечный день под лопухами, а потом поверила… и ты стал просто моя игра.

– «Сама, сама»… Всю жизнь такая! – пробурчал Маня. – Как же сама, если я с тобой разговаривал?

– Я слышала… только после думала: это мой внутренний голос.

– Н-ну, часто так и было, – признался Маня. – Но не всегда.

– А почему ты не постарел, не изменился? Ведь столько лет прошло! Может, ты просто мое воспоминание? Впадаю в детство?

– Ангелы не стареют, – виновато сказал Маня. – А насчёт детства… ты, к счастью, никогда не выходила из него бесповоротно. Как можно впасть в то, что не покидал?

– Так ты всегда был рядом? И охранял, как обещал при первой встрече?

– Да.

– Значит, это ты мне помог тогда, когда…

– Нет, тут я не при чём. Ты прекрасно управилась сама.

– А когда мне так повезло в тот день…

– И тут я ни при чём.

– А когда…

– И это сделала ты, Соня. С тобой было легко. Ты действительно почти всё делала без моей помощи. Даже то, что тебе самой казалось чудесами. Да, я нашёптывал кое-что время от времени, но помог лишь однажды, и то лишь потому, что так велели. Я не должен был дать тебе погибнуть до окончания срока…

– Срока?

– Да. Твой срок известен. Но не спрашивай…

– Почему же не показывался? Только разговаривал… А явился лишь сейчас… Почему?

– Не положено. Мы приходим только к слабым, да и то не ко всем – на это есть свои инструкции… а ты была сильной. И ещё мы являемся детям. Потому и показался тебе, когда ты была маленькой девочкой. Дети должны знать. Только не все потом могут использовать это знание… перестают верить… заменяют наши правила своими. Ты сейчас ослабла… а ребёнком, как я уже сказал, никогда не переставала быть. Тебе дозволено снова увидеть меня сегодня – чтобы знала: всё правда… всё так… так, как тебе казалось. Ты ведь всегда хотела это знать… знать наверняка.

– И я могу рассказать об этом тем, кого люблю? Чтобы тоже знали.

– Не стоит. Это твой опыт. У каждого он свой. Каждый сам приходит к этому. Или не приходит. Ты же знаешь: подталкивать нельзя.

– Так я пришла? Это эпилог? Мой срок окончился? Ты ставишь точку?

– Ничто никогда не кончается. Да ты ведь сама писала: «Точка – только знак начала» и «вслед за ДО идёт ПОТОМ»… Любой эпилог разворачивается новым прологом…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Претендент назначен, – произнёс Создатель. – Мы отследили генеалогию сотен сильных родов, способных подарить Избранного. Выбор пал на девочку, которая должна сегодня родиться. То, как она сумеет распорядиться равновеликими дарами Света и Тьмы, которые ей будут посланы, определит дальнейшую судьбу человечества – достойно ли оно второго пришествия Мессии, второй попытки Выбора Пути или того, чтобы его навечно стёрли с лица Вселенной, как неудавшийся эксперимент. Решение будет принято в 2033-м году по земному времяисчислению – в двухтысячный год со дня гибели и Воскресения Сына Божьего, дня торжества на Земле Великого Зла и Великого Чуда. Назначенной девочке, для которой предшествующие поколения веками формировали ум и силу, предстоит стать зеркалом будущего, экспериментальной моделью человеческой расы, колбой, где кипят разогретые энергией поколений Добро и Зло. Что привнесёт в мир человеческое дитя, обладая равно могущественными дарами Света и Тьмы? То, что мы увидим по завершении опыта, и будет самой вероятной моделью развития человечества, а потому решит его судьбу. Итак, дары…

Слева от Создателя клубилась вязкая чернота, от которой веяло холодом. Справа пульсировал и струился, прибывая и становясь всё ярче, тёплый свет.

– Забавное казино! – послышалось хихиканье слева. – Хозяин уверяет, что у него без обмана, притворяется, что даёт равные шансы игрокам, но явно на стороне одного. Однако отчего не поиграть, если предлагают? Особенно в таком элитном заведении! Тем более что пригласил сам владелец… Что ж, перекинемся в картишки! Вдруг подфартит – и лавочка всё-таки мне достанется?

Плод, до этого уютно покоившийся в чреве матери, вздрогнул. Всё вокруг пришло в движение. Завибрировали и стали устрашающе наступать, грозя раздавить, стены матки – его первого дома, бывшие ему надёжной защитой всю жизнь, все девять месяцев его существования. Запульсировала, заколыхалась, стала обдавать тяжёлыми волнами и куда-то нести тёплая вода, служившая доселе мягкой колыбелью. Привычный мир отторгал его. Это было первое предательство, первая катастрофа.

Боль и ужас пронзили плод. И тут же бешеная энергия наполнила клетки. Надо сопротивляться – иначе конец! Плод начал инстинктивно группировать мышцы, пытаясь удержаться в удобной позе и не дать себя раздавить. Но чем сильнее напрягал локотки и коленки, тем сильнее в ответ давили стены, тем чаще подбрасывали и кидали в разные стороны гигантские волны, не давая задержаться в одном положении.

– Дарю ЛЮБОВЬ КО ВСЕМУ СУЩЕМУ, – тихо раздалось справа.

– Кто же с козырей начинает? – удивились слева. – Ведь это явно Твой козырь! Но отчего Ты стесняешься? Игра – так игра! Карты – так карты! Материализуем Твою козырную.

В светящемся пространстве появилось зелёное мерцающее сукно – и на него откуда-то упал червовый туз.

– Так-то лучше! Правдивей, – слева явно забавлялись. – Только что это за игра, никак не пойму. Какие у неё правила? Или они в процессе определятся? Выброшу-ка тоже козырную. Чем ответишь? Вот она, Моя козырная – червовая дама: ЧУВСТВЕННОСТЬ. Признайся, Ты ожидал от Меня какие-нибудь зловещие пики? Твой ход!

– СОСТРАДАНИЕ, СКЛОННОСТЬ К ЖЕРТВЕННОСТИ, АЛЬТРУИЗМ…

– Сразу три? Хитришь! Мы так не договаривались. Что за игра получается? Такой и нет вовсе. От балды, что ли, играешь? Или Ты принципиально против азартных игр? Ну ладно, ладно, назовём это пасьянсом. Наша дамочка сама потом всё перетасует. Главное, дать ей в руки нужные карты. Только чего уж Нам хитрить с собою? Никакой это не пасьянс, а игра! Что это там у Тебя? Не желаешь к картам прикасаться? Делать их видимыми Я должен? Ладно, поработаю за двоих! Не впервой, – затараторила левая сторона. – Всё червовыми ходишь? А у Меня теперь пики в дело пойдут. Мой ответ – пиковый туз: МОЩНЫЙ ИНСТИНКТ САМОСОХРАНЕНИЯ, или иначе – ЭГОИЗМ. Любопытно, что сложится из столь несочетаемых качеств?!

Неровно задёргалась нить, соединявшая плод с материнским организмом, – это биение сердца матери стало тревожным и учащённым.

Она, видно, задыхалась – плод почувствовал нехватку кислорода. Стало душно. Конец?! Вдали зияло отверстие, из которого бил никогда не виденный яркий свет – он манил и страшил одновременно.

Что ж, вперёд, в неизвестность!

– Дарю СКЛОННОСТЬ К ПОИСКАМ БОГА.

– СОМНЕНИЯ, – на трефовый туз веером легла трефовая мелочь.

– ЧУВСТВО ДОЛГА, – правая сторона усиливала позиции.

– Есть чем нейтрализовать: ЛЕНЬ! – ухмыльнулись слева.

– УМЕНИЕ СМИРЯТЬ СЕБЯ, – упорствовали справа.

– Ну, теперь с Меня три карты. Крою бубнами. Король бубен – НЕЗАВИСИМОСТЬ. Валет – СВОБОДОЛЮБИЕ. Бубновая дама – СТРАСТНЫЙ ТЕМПЕРАМЕНТ. Кажется, это совсем не вяжется со смирением? Кажется, вкупе всё это Ты называешь гордыней, хотя декларируешь принцип свободы? Так получи Мой ответ Твоей непоследовательности! Наш с этой дамочкой ответ…

Плод сосредоточился, сконцентрировал энергию и начал осторожно продвигаться. Это оказалось непросто. С каждой неудачей его всё больше наполняла ярость – и он с большей силой кидался головой вперёд. Неважно – гибель или новая жизнь ждёт там. Главное – победить движением смерть здесь и сейчас.

Первый в жизни урок он получил на этом пути – урок движения в такт изменчивому миру.

– СТРЕМЛЕНИЕ К ТВОРЧЕСКОМУ СОЗИДАНИЮ… Во имя красоты и любви…

– Ай-яй-яй! Как созидать, не разрушая? От Меня – УМЕНИЕ РАЗРУШАТЬ.

– ЩЕДРОСТЬ…

– Для баланса подарим НЕНАСЫТНОСТЬ. Пиковый король подойдёт…

– СИЛА ДУХА…

– Молодец! Соглашусь. Прибавим АГРЕССИВНОСТЬ и ЖЁСТКОСТЬ – выйдет, что надо!

– ДУХОВНОСТЬ, – поправились справа.

– Оживим её. Подброшу-ка АЗАРТНОСТЬ.

– РОМАНТИЗМ, – добавила правая сторона, видимо, в надежде, что это простенькое качество охранит избранницу от низменных страстей и дурных поступков.

– Ну, тогда ПРАГМАТИЗМ С РАЦИОНАЛИЗМОМ ей не помешают, – подпортили дело слева. – Согласись, не худший подарок!

– ТЕРПИМОСТЬ…

– Не от страха ли за свою шкуру? Присовокупляю шестёрку треф – дарю нашей девушке ОСТОРОЖНОСТЬ. Очень девичье качество! И, пожалуй, добавлю ПРИСПОСОБЛЯЕМОСТЬ… Ведь всё это – оборотная сторона терпимости. Видишь, какой Я милашка? Тебе подыгрываю!

Плод прислушался к ритму сокращений трубы, ведущей к выходу. Попытался понять, как этот ритм влияет на дыхание окружающего океана и волн, то отбрасывающих назад, то увлекающих за собою. И стал использовать закономерности, которые уловил. Дело пошло лучше. Даже чем-то понравилась эта весёлая и жуткая игра. Каждый верно угаданный ход, каждая маленькая победа порождали в клетках его существа вспышки неиспытанной прежде яростной радости и давали новые силы.

Только не останавливаться! Кто кого? Он твёрдо знал: победа должна быть за ним. Он даже улыбнулся несколько раз.

Вдруг огромная волна отбросила его в сторону и опередила. Сквозь толщу и гул мчащегося потока донеслись извне крики:

– Отошли воды! Скорей в больницу…

Голос справа был по-прежнему спокоен и ровен:

– ВЕЛИКОДУШИЕ и МИЛОСЕРДИЕ…

– Приложим к этому ещё и ЧУВСТВО СПРАВЕДЛИВОСТИ, – опять засуетилась, заёрничала левая сторона. – Прошу заметить: Я тоже использую светлую масть. Справедливость! Куда как хорошее качество! Скольких ко мне привело!

– Ярко выраженное ЧУВСТВО БЛАГОДАРНОСТИ, – не сдавались справа.

– …и ПРЕДРАСПОЛОЖЕННОСТЬ К ПРЕДАТЕЛЬСТВУ. Пожалуй, это лучший способ самосохранения, – философически сказали слева.

– СТРЕМЛЕНИЕ К ГАРМОНИИ…

– …и к НАСЛАЖДЕНИЮ. А для конкретики добавим ЧРЕВОУГОДИЕ, – слева продолжали веселиться, представляя будущего монстра, разрываемого противоречиями, несущего разрушение и сеющего вокруг себя хаос.

– СКЛОННОСТЬ К ГУМАНИЗМУ, ПРОПОВЕДНИЧЕСТВУ…

– Ну, уже мелочь пошла, – разочаровались слева. – Добавлю АРТИСТИЗМ и РЕЖИССЁРСКИЙ ТАЛАНТ. Надеюсь, эта девица сумеет соорудить из своей жизни забавный спектакль. Без таланта тут не обойтись! Ты же сам велел не зарывать талант в землю! Пусть людьми повертит в своих интересах. Или в Моих?

Наступило самое ужасное. Вода, убежав по туннелю в светлое отверстие – туда, где, возможно, было спасение, – уже не помогала двигаться. Теперь плод был полностью предоставлен сам себе. Всё зависело только от него.

Узкие стены туннеля стали сжиматься чаще, доставляя невыразимую боль. Преодолеть её можно было, переключая внимание на движение. Движение во что бы то ни стало. Движение в новом, всё убыстряющемся ритме, который диктовала среда. От навязанного средой ритма нельзя было отставать, чтоб не погибнуть. И всё-таки, всё-таки… несмотря на страх, боль и усталость, это было захватывающе весело!

Плод научился пользоваться моментами для отдыха, когда стены отступали, и улавливать ту секунду, когда они сдвигались, – чтобы использовать их как катапульту.

Так прошло несколько часов. Страшных часов с того момента, когда он остался наедине с вселенской катастрофой, предательством, собственным страхом. Но и наедине с первыми победами, неиспытанными ранее чувствами и маленькой надеждой на то, что, может быть, не всё потеряно – и надо постараться. Он собрал последние силы…

Вперёд, вперёд! Туда, откуда нет возврата – это подсказывал инстинкт, – но где, возможно, ждут лучшие времена, а потому не стоит цепляться за прошлое, потерявшее ценность.

И однако, однако… Что ждёт там, где кончается этот туннель, и ждёт ли что-нибудь вообще? Не обманчив ли этот манящий свет?

– Достаточно! – произнёс Создатель. – Ещё один дар добавлю от себя: приставлю к ней Ангела-Хранителя – эксперимент не должен прерваться раньше назначенного срока. Ей предстоит дойти до порога своего 87-летия, пока мы не будем готовы вынести решение…

– С самого начала хитришь, Хозяин! – раздалось нытьё слева. – Твой Ангел, небось, ей на ушко шептать будет, ходы подсказывать… Впрочем, ведь и Я пошептать что-то могу… Ладно, время придёт – выясним, чья возьмёт.

Туннель неожиданно расширился. Отверстие широко распахнулось – слепящее солнце ринулось в него. Плод зажмурился и сделал последний рывок.

– Девочка, – раздались голоса. – А какие длинные волосики… До плеч! Каштановые и вьются!

Сквозь щели окна тёк запах сирени, листьев, сочился птичий гам, шум улиц. Девочка разжала веки. Чихнула от щекотнувшего ноздри солнечного зайчика и победно закричала: этот новый дом, который она заработала своим трудом, понравился ей. Она умолкла на полукрике и стала вертеть головой, жадно вбирая ароматы, цвета и звуки.

– Смотрите, улыбается!

…Был полдень воскресного дня. На земле стоял май 1946-го года.

Первый май после страшной войны, затронувшей половину материков и миллионы судеб[1].

ГЛАВА ВТОРАЯ

Барачный посёлок на окраине Воркуты догуливал воскресенье.

«Воркута, Воркута, чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето», – топоча по деревянному настилу, заменявшему здесь асфальт, оступаясь в майскую хлябь, смешанную с остатками снега, горланили во дворе подвыпившие мужики.

– Адам! Телеграмма! У тебя дочка родилась! – к бараку ковылял дворник, размахивая бумажкой. Частушечники заинтересованно замолкли.

Адама, бывшего зэка, ныне вольнонаёмного, маленького худенького армянина, абсолютно чисто говорящего по-русски, здесь любили за тихую ласковость, совершенно северное немногословие, удивительную для такого тщедушного тельца работоспособность и светлый ум – не случайно после отбытия срока он стал начальником финотдела энергоуправления комбината «ВоркутаУголь» МВД СССР![2] И дворник был горд, что первый принёс Адаму важную весть.

Адам ждал её. Однако она обрушилась как нежданная. Так бывает, когда требовательные руки тормошат, расталкивают, пробуждая к жизни от долгого сна, а всё внутри сопротивляется резким телодвижениям, к которым оцепенелый организм ещё не готов. И первое инстинктивное желание – натянуть одеяло на голову, спрятаться от всех: «Нету меня!»

Но жизнь в лице дворника с телеграммой требовала реакции:

– Обмыть это дело надо! Ну, декабристка твоя молодец! В сорок-то лет рискнула второе дитя родить! В будущее тебя позвала…

«Распустилось жизни древо у Адамчика и Евы», – грянули замолкнувшие было частушечники.

Дворник, как и другие, восхищался не только Адамом, но и его женой, которую в самом деле звали Евой. Правда, в паспорте значилось более длинное имя Эвелина, – однако все, едва познакомившись, начинали звать её Эвой, а затем и Евой, когда узнавали, что имя мужа – Адам.

Эву-Еву прозвали здесь декабристкой: не отказалась от мужа и не скрывала любви к «врагу народа», рискуя прослыть неблагонадёжной. Регулярно писала ему, о чём лагерь знал от разговорчивого ВОХРовца[3], который носил по баракам вскрытую «проверенную» почту и тайно вслед за начальством почитывал чужие письма как романы, за неимением в лагере книг. А когда кончилась война, приехала сюда с четырнадцатилетней Иринкой. Девять лет та прожила без отца – надо их заново знакомить, сцепляя разорванные семейные узы.

Поездка была не только попыткой преодолеть время и пространство, но и поиском украденной любви. Путешествием не просто в незнакомый северный край, а в незнакомую жизнь когда-то близкого человека, на чужую территорию. И поэтому она взяла с собой Иринку – как часть своей территории, кусочек родины. Как поддержку.

Эва понимала: за годы разлуки их некогда страстная любовь претерпела изменения. Перешедшая в письма, питавшаяся только словами, она стала бесплотной, как бы придуманной, литературной. Каждый стал для другого символом пережитых чувств, а не объектом. Дочь должна была помочь матери соединить прошлое с будущим.

Дворник тогда, год назад, ездил на лошадях к станции встречать их. Его на всю жизнь поразили неправдоподобно огромные изумрудные глаза с коричневыми крапушками-сумасшедшинками этой маленькой – метр пятьдесят! – хрупкой женщины. Они излучали радостное нетерпение, несгибаемую решимость. И каким-то седьмым чувством поняв, что «декабристка» – из тех, кто умеет повернуть жизнь по-своему, шепнул, помогая грузить тюки и чемоданы:

– Ты с ним нового ребёночка заделай! Ирина ваша без него выросла, незнакомая она ему, из прошлой жизни, отрезанной. Возврата туда нет, не надейся. Душу-то ему переехало! А новый ребёночек ручонками папку в будущее поманит – душа-то и оживёт…

И теперь рождение девочки дворник воспринимал немного как свою заслугу, радуясь, как человек, причастный к спасению ближнего.

Разобиделась тогда «декабристка»:

– Жизнь нашу переехало, а не души – они-то как раз-таки у нас живые! Вы его писем не читали. А я – знаю!

Но и дворник знал, что говорил. По посёлку ходили слухи о романе Адама с бывшей зэчкой, чернявой Белкой, к которой он наведывался ночами поочерёдно с лагерным товарищем Николашей. Деля годами одни нары, делясь друг с другом пайкой, они теперь делились женщиной, отогреваясь по очереди у жаркого женского тела, возвращая себя к жизни извечным ритуалом горячего полуночного бормотания.

Их никто не осуждал – люди в этих краях, натерпевшись лиха, давно научились жить настоящим и знали цену любой толике счастья, которой завтра может не быть. Белка тоже на годы войны застряла в этих северных краях вольнонаёмной, но уехала сразу после объявления Победы.

И Адам затосковал, ушёл с головой в работу, часто засиживался с бумагами заполночь, сделавшись совсем неразговорчивым. Милей людей стали ему цифры – они ничего от него не ждали.

«Время искать и время терять; время сберегать и время бросать… Время обнимать, и время уклоняться от объятий… Время говорить и время молчать»…[4]

Именно во время молчания приехали к нему Эва с Иринкой.

Два месяца посёлок принимал участие в налаживании личной жизни Адама. Соседи забирали на ночь Иринку, уводили по выходным за ягодой. Пусть намолчится-наговорится Адам со своей Евой!

И потеплели к середине лета глаза Адама. И стал он тихо улыбаться, прогуливаясь с женой, держа её под руку с нежной гордостью. И все решили: забыл он Белку. И радовались, что так ладно всё устроили.

А когда в конце августа жена с дочкой уехали, – мужики стали торопить Адама с возвращением на Большую Землю и советовать, в какой из множества маленьких городков Советского Союза он мог бы податься и вызвать к себе семью. Ведь в родной Баку, а тем более в Москву к сестре дорога заказана: «без права проживания в столицах и крупных городах».

Но Адам не спешил оформлять отъездные документы. Он боялся.

Он боялся воли.

Он боялся воли и связанной с ней незнакомой суеты. А главное – того, что воля и люди, населяющие её, вторгнутся в его внутренний мир, требуя душевных реакций.

Отношения с сокамерниками-солагерниками, а затем с товарищами по работе, с соседями по посёлку, даже с Белкой в самые жаркие ночи были просты и поверхностны. Его принимали таким, каким он хотел быть, мог быть. Довольствовались тем, что он давал: руки, голову, тело, – и не требовали большего. Никто не покушался на его душу.

Нежная, мечтательная, тоскующая, израненная, собранная по кусочкам и оказавшаяся беспредельно огромной, как Земля, как Космос, как Вечность, она принадлежала только ему.

Он жил как бы двумя жизнями: внешней – незатейливой, понятной всем, и внутренней – сложной, по-настоящему живя только внутри себя. Как бы «окуклился» за годы и не желал превращаться в бабочку – физический полёт в открытом пространстве страшил его.

Поэтому телеграмма о рождении второй дочки так оглушила Адама.

Жизнь настигла его. Но показалось ему: он не хотел, чтобы так вышло.

…И воззвал Господь Бог к Адаму: «Адам, где ты?».

Но скрылся Адам между деревьями и кустами Эдемского сада своей души.

– И молчун же ты, братец! До тебя, как до жирафа, доходит! – сказал в сердцах дворник, принимая от Адама дежурный стакан самогонки. – Ну, за новую жизнь! За тебя, за семью твою!

Но так и не дождавшись всплеска чувств, дворник положил телеграмму на подоконник и разочарованно заковылял обратно.

…И второй, и третий раз воззвал Господь: «Где ты, Адам, не вкусил ли ты плод с древа познания добра и зла в райском саду моём?»

И вышел обескураженный Адам пред очи Господни: «Это не я, это Ева сорвала плод и дала мне»…

И бесконечная тоска по утраченному раю была в его словах.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Бесы, видно, вдоволь похохотали, когда подсовывали ему искажённое дьявольское зеркало. Застывшее одинокое сердце Адама не смутилось, не содрогнулось от того, что раем показалась эта равнодушная скудная земля и это беспредельное «ничто», в котором отдыхала душа, и свободой – размеренное движение по кругу. Так лошадь, привыкшая вращать жёрнов, продолжает механически двигаться вокруг него даже тогда, когда с неё снимают ремень и гонят в луга, чтобы добывала сама пропитание. Она давно забыла, как бегала жеребёнком среди высокой травы, и горячий запах нагретой земли тревожил ноздри, и весёлое ржание вольных собратьев манило к игре.

Нет, нет, эта воля, эта игра – только иллюзия. Майя[5]. Прельщая заливными лугами свободы, домашним очагом с сытной едой и тёплой женой, ухмыляющийся хромой проводник поведёт прямиком в ад. Опутает по рукам и ногам новыми правилами, стреножит ими и начнёт поджаривать на сковороде повседневности, с которой не соскочить. Вилки кладут в левый ящик, ножи – в правый, грязное бельё складывают в эту корзину. Курить надо в форточку. Кушать не когда хочется, а когда за стол садится семья. «Почему ты не запретишь это Ирине?! У неё теперь есть отец! Скажи своё мужское слово»… «Почини кран (будильник, электропроводку)! У меня теперь есть муж»… Новорождённая малышка станет разрывать ночь криками, пачкать пелёнки, которые будут сушиться по всей квартире и наполнять её удушающим запахом детского поноса, хозяйственного мыла, сырости и тоски.

Иллюзия любви. Иллюзия свободы. Игра воображения. Майя. На самом деле всё – тюрьма. Просто объёмы камер – разные. Узник со стажем, Адам хорошо знал: главное – чтобы сокамерников было поменьше. Тогда жить проще, остаётся пространство для тела и души. Он не хотел обживать новую камеру.

А главное – он больше не любил Эву.

Он понял это, когда она с Иринкой приехали к нему прошлым летом. Он был безмерно благодарен Эве за то, что ждала и поддерживала его все эти ужасные годы, стоически переживала собственные страхи, опасливую настороженность знакомых, голод, безденежье, крутилась на нескольких работах. Но вместо радости встречи чувствовал в себе ужас должника, к которому не вовремя пришёл кредитор за долгом.

Отяжелевшее сердце не рванулось, когда он увидел её похудевшее лицо под шапкой густых рыжих волос, в которые когда-то так любил зарываться губами, ворошить дыханьем. И плоть не взволновалась после девятилетней разлуки.

Когда к семи вечера дворник выгрузил перед бараком Эву с Иринкой и вещами, Адам, только вернувшись с работы, разжигал керосинку, чтобы вскипятить чай. Керосинка не разжигалась, пламя чадило, надо было заменить фитиль. А ещё предстояло нарезать сало. Всё валилось из рук. Услышав голоса, он с куском сала и ножом выскочил во двор.

Эва застыла: неужели этот худой жилистый мужчина с огромным кадыком на тощей шее, с отстранённой улыбкой и запавшим, как у покойника, ртом – её Адам? Где его чувственные губы? Его ласковые, с поволокой, бархатные глаза?

Эва строго одёрнула себя: «Он так много пережил!» – но не могла броситься к нему, как прежде, и обмякнуть, замереть в объятиях. Она стояла молча, пытаясь скорее полюбить новой любовью – такого.

– Вот вы у меня какие стали, – произнёс Адам.

И непонятно было, выражали ли эти слова радость, разочарование или просто означали констатацию факта.

Сгладило неловкость то, что надо было занести вещи, разжечь, наконец, керосинку, завершить приготовление ужина, – и все лихорадочно включились в работу, будто расстались только вчера.

Эва хозяйственно распаковывала узлы и чемоданы. Просила Адама примерить валенки, джемпер, рубашки. Рассказывала историю каждой вещи, добытой тяжким трудом, – как ночной и воскресной работой прирабатывала к скудной зарплате чертёжницы деньги: шила чудненькие платьица себе и Иринке, чтоб выглядеть не хуже других… даже освоила сапожное ремесло и мастерила такую модную обувь из старых сумок и поясов, что стала получать заказы со стороны.

На самом деле Эва говорила о любви и верности, тоске и одиночестве, о том, как душа училась стойкости, тело – терпению. Но Адаму казалось: ему зачитывают обвинительный приговор и приговаривают к отдаче долгов за добытые потом и кровью вещи.

Он понимал: жена как истинная Ева собирала по частям разрушенный очаг. Но чудилось ему: и он в глазах Эвы – выстраданная ею вещь, которая стоит ровно столько, сколько пота, крови и страданий за неё отдано.

«Где ты, Белка, вечно смеющаяся Белка?! Тебе не нужны были ни люди, ни вещи, ни дом, ни верность. Ты не рассуждала о добре и зле, о лжи и правде. Ты жила минутой, щедро деля её с тем, кто оказывался рядом, и забывала о нём, когда минута проходила, и рядом появлялся другой. Тебе было, в общем-то, наплевать на всех и всё. Но как же легко и радостно с тобой было!»

Адам деловито расспрашивал Эву о родных, друзьях, соседях. Иринка тарахтела о школе, книгах, поклонниках. Аромат чая из северных трав заполнял комнату. Сладкий портвейн кружил голову, горячил грудь и томил тело Эвы желанием поскорей остаться наедине с Адамом.

А где-то в ночной дали по серо-коричневой земле с красными сполохами знамён и транспарантов среди запутанной чащобы мёртвых каменных зданий, неотвратимых шлагбаумов, холодных железных оград, сонных деревьев и воткнувшихся друг в друга ветвей звенел живой смех убегающей Лилит – черноволосой смуглянки-Белки.

И за ним летела душа Адама – от тепла керосинки и тела жены, сидящей рядом и желающей его.

Его, которого здесь не было. Его, чьи чресла оставались холодны, и чья душа, привыкшая к скитаниям и одиночеству, всё летела сквозь пространство и время, сама не зная, куда.

Поужинали. Иринку забрали соседи. Белая ночь проникала сквозь занавешенное газетой окно.

Неловко, стесняясь друг друга, вымылись по очереди в тесном корыте холодной водой из бочки. И Адам лёг рядом с женой. Провёл обеими руками по её телу. Одной – сверху вниз, от тёплой ямочки между ключицами по налившейся груди к шёлковому затвердевшему животу. Другой – снизу вверх, от ног к бёдрам, минуя влажную горячую ложбинку между ними. Но руки, казалось, не узнавали плоть жены и не хотели узнавать. В них не было нежности, не было желания утолить тоску по прикосновениям. И губы были холодны. Не тянулись, как прежде, к потаённым уголкам её тела.

Он поцеловал Эву в горячие закрытые веки и мягко отодвинулся:

– Давай спать. Сегодня было слишком много событий.

Он чувствовал себя уставшим от потери крови солдатом, который предательски умер на руках медсестры в тот момент, когда она дотащила его до спокойного тыла сквозь разрывы снарядов, кровь и грязь.

«Понимаешь, Эва, – хотел сказать Адам. – Я не могу спать с медсестрой даже в благодарность за то, что вытащила меня с поля боя. Не могу спать с матерью… с генералом, отстоявшим рубежи от врага… с прорабом, отработавшим девять лет на реставрации разрушенного дома. У твоей души стали слишком мозолистые руки, Эва. Я не чувствую в тебе слабого, женского – того, что так любил в тебе. Ты потеряла легкомыслие и воздушность…»

Он не сказал этого. Не мог сказать. Это было бы чудовищно.

– Прости, я перестал быть мужчиной, – пробормотал Адам.

Но Эва поняла. Она отодвинулась от него и молча сухими глазами долго глядела в низкий потолок. Она чувствовала себя обманутой, преданной. Не Адамом, нет – он сам был жертвой этого предательства. Их предала жизнь. Жизнь, которую они так мужественно отстаивали все эти годы.

Горечь поражения, гнев на ужасную несправедливость, невыносимая боль безмерного одиночества захлестнули Эву. А потом охватила огромная жалость. К себе, Адаму, Иринке, к мириадам человеческих существ, жившим когда-то, живущим сейчас и ещё не родившимся.

Все они с радостью и надеждой вступают в мир, хотят быть счастливыми, стараются, трудятся до седьмого пота, обустраивают быт, смиряют гордыню, любят, совершают подвиги во имя любви и верят в сказки с хорошим концом – если семь пар башмаков сносишь и семь железных посохов собьёшь, и будешь по дороге добр к встречным, и не испугаешься Бабы Яги с Кощеем, то обязательно полцарства получишь, будешь свадебку играть, мёд-пиво попивать, жить и добра наживать.

И никто не слышит предостережение очевидца-рассказчика: я там был, мёд-пиво пил, по усам текло – в рот не попало. Мол, неправда, братцы! Не пил я на самом деле мёд-пиво, да и не было его вовсе – не случайно-то в рот ни капли не попало. Не верьте сказке!

Да ведь хочется верить. И как не верить? Жить как, если не верить?

Но слепой силе, называемой роком, судьбой, нет дела до того, во что ты веришь, на что надеешься. Она равнодушно в миг уничтожает нажитое, разрушает построенное, рвёт сотканное, чтобы снова наживали, строили, ткали в тщетной надежде, что уж на этот раз должно повезти.

Вечный круговорот. Вечные качели. Жизнь – смерть. Жизнь – смерть.

Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет. Пиф! Паф! Ой-ёй-ёй! Умирает зайчик мой.

«Восходит солнце, и заходит солнце. И спешит к месту своему, где восходит. Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги своя»…[6]

Что ж, если не суждено снова побыть женщиной, значит, она будет ему верной сестрой. Ведь он без неё погибнет!

Обрывки сказок, смешавшихся с днями собственной жизни, крутились в голове Эвы. «Несёт меня лиса за дальние леса, за высокие горы, за синие просторы! Котик, братик, спаси меня!» – когда Эва читала маленькой Ирочке эти строки, в голосе её всегда звенели слёзы. Она ощущала ужас и одиночество уносимого за дальние леса Петушка – своего Адама. И чувствовала себя Котиком-братиком, который должен его спасти. А когда читала про Герду, искавшую Кая, тоже подступал к горлу комок, – и сейчас поняла: она очутилась в предпоследней главе этой сказки. Как Герда, преодолела долгий путь, полный опасностей, унижений, предательств, преград, но в глазах и сердце найденного Кая не нашла былой теплоты. Однако Андерсен дал подсказку: это просто осколок кривого ледяного зеркала попал ему в глаз, льдинка вонзилась в сердце, их надо растопить. «Я сумею!»

Эва снова придвинулась к Адаму. Но уже иначе – не по-женски, не требовательно, не выжидательно. Она гладила его по лицу, плакала над ним и шептала:

– Бедный мальчик! Бедный! Бедный! Бедные мы, бедные. Ну ничего, ничего. Мы так много пережили, что нам уже ничто не страшно. Ведь правда? Правда? Мы будем терпеливы и мужественны. Всё пройдёт. Всё когда-нибудь обязательно пройдёт…

Благодарность, нежность и грусть медленно заполняли Адама. Настороженность уходила. Забытое чувство близости родного человека стало согревать. Хотя желания по-прежнему не было. Разве можно желать сестру? Они придвинулись друг к другу и целомудренно обнялись, как дети, брошенные родителями.

Так прошла их первая ночь. И ещё пятьдесят девять ночей.

До той последней, когда предчувствие завтрашней разлуки заставило Эву забыть спрятанную обиду, гордость, стыдливость и предпринять самые невероятные усилия, чтоб разбудить уснувшую плоть Адама. И она добилась своего.

…Это не я, это Ева сорвала плод!

Уезжала она с малышкой внутри. Но оба об этом ещё не знали. А потом сообщение о её беременности. И вот телеграмма.

…Ах, зачем, зачем было так красно их самое первое обманное яблоко? Зачем прикинулось жизнью, напоённой солнцем и свежестью? Зачем семя его проросло ростками, ставшими ловушкой для желавшей покоя и одиночества души?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В тот день… вечность тому назад…

Томное лето лениво текло по Баку. Бесстыдное солнце высвечивало манящие розовые абрисы женских тел, обернутых в тугие шёлковые комбинации внутри крепдешиновых платьев. Асфальт плавился, жёг ступни сквозь тонкие подошвы парусиновых туфель. Свежий ветер с моря набирал жар, вырываясь из причудливой вязи узких переулков на широкий проспект, с силой обдавал горячим дыханием разноцветных прохожих. На проспекте весёлые чумазые рабочие варили в огромных чанах чёрное смоляное варево для асфальта – его называли «кир». Горьковатый пар смешивался со сладким ароматом буйных олеандров, пряностей, лёгким запахом нефти.

Вдруг сквозь этот тяжёлый коктейль застенчиво потянуло яблоками. И через минуту сами они после короткого женского «Ах!» застучали об асфальт, покатились к ногам Адама. Маленькая рыжеволосая куколка с тонкой талией, стройными ножками на высоких каблуках и соблазнительно полной грудью с досадой смотрела на лопнувший кулёк. Адам бросился подбирать яблоки.

– Спасибо, – неожиданно низким контральто сказала куколка. – Я бы и сама могла.

Она подняла к Адаму продолговатые, как у Клеопатры, зелёные глаза, в чистой радужке которых среди весёлых коричневых конопушек плескалось солнце. И рассмеялась большим чувственным ртом: таким нелепым показался ей Адам, растерянно прижимавший к себе подобранные яблоки, – ни ей, ни ему сунуть их было некуда.

– Подождите, я газету куплю, мы новый кулёк сделаем.

Адам бросился к киоску. Неловко повернулся – и яблоки снова раскатились с наглым весёлым стуком. Он тоже рассмеялся. А она уже хохотала вовсю.

– Как вас зовут, рыцарь?

– Адам. А вас?

– Эвелина, Эва.

– В самом деле? Вы не шутите? Почти Ева! И яблоко при вас, – Адам показал на последнее яблоко, оставшееся в рваном кульке. – Угостите! Пусть будет, как положено.

– Не боитесь?

Казалось, сами имена и ритуальное яблоко предопределили, что им суждено соединиться.

Они встречались почти каждый вечер, проводили вместе все воскресенья. Устраивали шумные пикники с друзьями, катались на верблюдах, фаэтонах, ездили за город смотреть на планеры и восхищаться смелыми авиаторами, прыгали с парашютной вышки на приморском бульваре, кружились в вальсе под духовой оркестр торжественных пожарных в блестящих касках, чинно прогуливались под руку вдоль моря, сверкающего огнями кораблей и нефтяных платформ, бегали слушать поэтов, сами читали друг другу стихи, наведывались в нэпманские ресторанчики, где упоённо танцевали непролетарские чарльстон и танго, слушали «Мурку» с «Бубличками» и жеманные волнующие песни Вертинского, по советским праздникам гордо шагали в общей шеренге с транспарантами, а потом собирались в чьём-то доме на вечеринку, где под селёдку с картошкой и молодое вино спорили до хрипоты, что стоит взять в социализм из буржуазного наследия родителей, а буржуазные родители посмеивались над ними, подливали чай, накладывали в розетки янтарное инжировое варенье.

И из старинных резных рам смотрели мудрыми кавказскими глазами буржуазные дедушки и бабушки. Они, казалось, прислушивались к маршам, льющимся из чёрной тарелки радиоприёмника, что-то хотели сказать, о чём-то предупредить.

Но Адам и Эва видели и слышали только друг друга.

Им было двадцать. И дух их был молод, и ковали они счастия ключи, и делали сказку былью, и всё выше стремили полёт, и гудел вместо сердца пламенный мотор, и взвивались кострами синие ночи, и картошка была объеденьем, и Сталин был им отец, дал руки-крылья, а сам искал и искал свою Сулико, но не мог найти, и утро красило нежным светом стены древнего Кремля, и пройдя дневной путь, утомлённое солнце нежно прощалось с морем их города, а где-то далеко-далеко, в бананово-лимонном Сингапуре лиловый негр всё подавал и подавал кому-то манто[7].

Страницы: 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Русские мифы хранят в себе великую мудрость. Неповторимое плетение символов, глядящееся в такие глуб...
Эта история относится еще к тем временам, когда то в один, то в другой уголок обитаемой зоны Галакти...
В учебнике на основе новейшего российского законодательства и с учетом последних изменений в КоАП РФ...
Профессор Йельского университета Гэри Шварц поставил эксперимент, в результате которого он обнаружил...
Почти у каждого ребёнка существуют навязчивые страхи. Потом люди вырастают, и детские кошмары забыва...