Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры Мартова Нелли
Она вышла за дверь, все еще сжимая в руках пакет с диснеевским галстуком. Где-то в глубине ленивой тушей ворочалось смутное разочарование.
В ящик ее стола легла третья открытка. Каждая следующая открытка нравилась ей больше, чем предыдущая, но Софья любила их все вместе, как детей, со всеми их недостатками, любила тайком пересматривать, когда никто не видел. Открытка для Фаниса была самая сложная – многослойная, с травой и картонным заборчиком, похожая на детскую книжку-раскладушку. На заборчике приклеился телевизор, из него торчала голова известного юмориста, который страшно раздражал Софью. Худшее, что можно было с ней сделать, кроме вынужденных визитов к психотерапевту, – это заставить смотреть телевизор. Жадные лапы телевещания были не такими цепкими, как тонкие щупальца психотерапевта, они притягивали потихоньку, исподтишка, но крепко, будто сделанные из липкой резины. Корова смотрела на юмориста огромными испуганными глазами, пушистые ресницы удивленно выгибались. Под коровьим задом нарисованный пар клубился над кучкой навоза. Подпись снизу гласила: «Наши цены удивляют!»
Открытка для Юры была проще. Она изображала веселый клетчатый пиджак, под ним – ядовито-оранжевую рубашку и повязанные на «шее» два галстука, один под другим. Сверху – классический, серый, чужой на этом празднике красок, а под ним – яркий, желтый с микки-маусами. На кармашке пляшущим разноцветным шрифтом была выведена простая и понятная надпись: «Надень меня». Сначала она хотела изобразить Незнайку – кого же еще нарисовать на открытке для сухаря-Знайки? Потом вспомнила яркую картинку из любимой детской книжки, где Незнайка был в оранжевой рубашке и синей шляпе, и решила, что будет достаточно только предметов гардероба.
Все-таки интересно, как бы Юра отреагировал, если бы увидел веселых желтеньких микки-маусов на своей классической рубашке?
Софья никак не могла успокоиться. Снова и снова перебирала открытки, гладила их, вглядывалась в детали и точно так же перебирала мысли, одну за другой. Где граница? Где та грань, которую может переступить человек под влиянием открытки, под действием того волшебного потока, который она вкладывает, упаковывает в каждую деталь? Она не остановится, пока не узнает. Это все равно что надорвать упаковку от подарка, увидеть край коробки и отвернуться. Или начать смотреть увлекательный фильм и бросить на середине.
Пожалуй, с открытками как с формой надо завязывать. Это может стать подозрительным. Надо придумать что-то другое. Ведь не картонка же так действует на людей, в самом деле. И кто будет следующим?
– Добрый день! – В комнату колобком вкатился щекастый толстячок, почесал не по возрасту рано лысеющую макушку и на ходу отметил что-то в карманном компьютере.
Достоевский, как прозвали его коллеги, в офисной симфонии исполнял этюд на пиле – его терпеть не мог никто в офисе. Как только он выходил из комнаты, все дружно вздыхали с облегчением, даже невозмутимая Ванда. Софья все время забывала его настоящие имя и фамилию и о его обязанностях имела понятие весьма смутное. Но была уверена, что в его организме имеется орган, которого нет у нормальных людей, – орган занудства. Если попросить такого человека сварить макароны, то он поинтересуется, сколько литров воды налить, сколько штук макаронин положить и сколько миллиграммов соли, как правильно определить момент закипания воды и как включить плиту. Все это он тщательно запишет, на всякий случай прочитает штуки три кулинарных энциклопедии, целый день будет составлять план, а потом еще столько же – отчет. И если бы речь шла о макаронах! Достоевский нападал на документы въедливо и жадно, как ржавчина на старый автомобиль, проникал в каждую строчку и расспрашивал про каждую закорючку, заглядывал в чужие мониторы и все время что-то записывал в карманный компьютер.
– Вот здесь план на завтрашний день, – он листал какую-то книжку. – Я бы инвентаризацию картриджей перенес на самый конец рабочего дня, а то утром отвлекать будут. И потом, что это за пункт – «записаться в солярий»?
– Положите, пожалуйста, на место, это же мой ежедневник! – Олечка вырвала книжку у него из рук.
– Ты бы лучше с утра пораньше в солярий записалась, а то вдруг все уже будет занято, – миролюбиво ответил тот. – Вы бы хоть книжки какие почитали, как правильно дела планировать.
Софья поспешно захлопнула ящик стола и обратилась к Достоевскому:
– Как хорошо, что вы зашли! У меня к вам как раз есть дело.
В конце концов, он сам напросился.
После ночи с Аликом Инга чувствовала себя не в своей тарелке. Она, как обычно после совместных вечеров, легким облачком летала по квартирке, полная сил, в пять минут проворачивала дела, на которые у некоторых домохозяек ушла бы пара часов. Но открытка с каруселью не давала покоя. Едва Инга проснулась, как тут же ощутила ее присутствие. Как будто в тумбочке бомба лежит и вот-вот взорвется. Она твердо решила, что будет крутить нарисованную карусель до тех пор, пока не разгадает ее секрет. Только приведет сначала дом в порядок. Нельзя же сосредоточиться на таком важном деле, когда на столе невооруженным глазом можно разглядеть слой пыли, а в раковине лежит немытая посуда.
– Ррработай! Давай, ррработай! – скрипучим голосом подбадривал Павлик. – Павлуша – пррррелесть!
Несмотря на привычные дела и обычное после уборки домашнее умиротворение, ее не оставляло странное неприятное ощущение. Так бывает перед гриппом – вроде и горло еще не болит, и нос свободно дышит, а есть легкий намек на ломоту в костях, и тело охватывает непонятная слабость, от которой хочется отмахнуться рукой. Не хватало еще сейчас заболеть! Инга уже собиралась взяться за открытку, как вспомнила, что в корзине лежит куча грязного белья.
Она начала закидывать вещи в стиральную машинку, по привычке проверила карманы джинсов и нащупала мятую картонку. Достала, расправила – это же открытка с подружкой Розой!
И тут же крохотная капля загадочного намека превратилась в волну беспокойства, накатила, захлестнула с головой. Инга заерзала на месте, вскочила, сделала круг по квартире, вернулась в ванную и принялась запихивать в круглую дыру стиралки все подряд, не разбирая цветов и не проверяя карманов. Засыпала порошок, нажала кнопку, барабан с плеском заворочался. Она села прямо на пол, подняла открытку, повертела, разглядывая со всех сторон.
– Ну, как ты работаешь? Давай, признавайся!
Она разгладила ладонью обертку от шоколада. «Красный Октябрь»… Интересно, какой он был на вкус? Мама часто приносила домой такие шоколадки, но вкуса Инга не помнила, она вообще не очень любила сладкое. Нет, шоколадная обертка – это не то. Она потрепала пальцем бумажную розочку. Поднесла открытку к лицу, понюхала. Запах старой пыльной бумаги оказался нестерпимо сильным, спиралью ворвался глубоко в легкие, заполнил их до отказа, так что закружилась голова. Инга прислонилась к стене, но вместо прикосновения холодного кафеля ощутила мягкое тепло.
Она поняла, что лежит в постели, но не спешила открывать глаза. Пахло табачным дымом, шоколадом и какими-то очень старыми, с детства знакомыми духами. «Красная Москва» – само собой всплыло в голове название. Уют втекал в тело, наполнял его до самых кончиков пальцев ног, было необыкновенно хорошо. Ее обнимала чья-то очень мягкая рука. Инга ощутила легкое, щекотное прикосновение к груди и открыла глаза. С лепнины на потолке на нее смотрел маленький белый ангелочек. Еще в комнате обнаружился шкаф с покосившимися дверцами, комод с витыми коваными ручками и массивное зеркало над ним. Снаружи проникал унылый серый рассвет. Большое окно пополам разделяла резинка, на которой слегка колыхалась кружевная занавеска в рыжих пятнах. Рядом лежала девушка, хорошенькая брюнетка, запах духов исходил от ее волос.
– Марта, – прошептала девушка. – Марта, я тебя люблю. Это очень плохо, да? Что с нами будет?
– Успокойся, Розочка. – Инга не узнала свой голос, низкий и хрипловатый. – Все будет хорошо.
Роза улыбалась, крохотная родинка в уголке рта придавала улыбке особенный оттенок, напоминая о тех лишь по романтическим фильмам знакомых временах, когда в моде были мушки.
– Ты сделаешь мне открытку? На память? Я так хочу сохранить эту ночь.
– Конечно, деточка моя.
Она приподнялась в постели, протянула руку к тумбочке, взяла пачку сигарет. Рядом с коробкой спичек лежал букет из крохотных бумажных розочек.
– Не кури. Пожалуйста, не кури. Не надо.
Хулиганская теплая ладошка заскользила по телу, потом вдруг подпрыгнула и выхватила сигарету. Инга хотела возмутиться, но рот ей заткнули мягкие, нежные губы. Вкусно, как мед. Она целовала цветок – благоухающий, полный утренней свежести, и впитывала, пила губами его воздушную красоту. Фиолетовые лепестки дрожали на солнце, с них капал сладкий, опьяняющий нектар. Инга вздрогнула от неожиданного грубого прикосновения внизу живота, отстранилась и прильнула снова, а цветочная волна с неженским напором прорывалась глубоко внутрь, к самому сокровенному, беспощадно давила смутный страх, чтобы взорваться там пляшущим фейерверком, рассыпаться в миллионы искр и собраться снова в одну цветущую поляну. И вот она уже лежит в море цветов, ее окутывает сладкий, тонкий аромат, ласкают, щекочут родные, любимые руки, и солнце ласково греет щеки, и хочется остаться на цветочной поляне навечно, только что-то мешает, что-то навязчиво шумит… что это за грохот?
Инга открыла глаза и увидела, как крутится в машинке ворох разноцветного белья. О, нет! Яркое пятно любимой желтой кофточки прямо рядом с джинсами. Как ее угораздило засунуть все это вместе, полиняет ведь! Остановить стирку, слить воду, или уже поздно? Из рук выпала открытка, и разом нахлынуло воспоминание: занавеска в желтых пятнах, запах духов и шоколада, черный локон на груди, все это было или не было? Так вот почему тетя Марта никогда не была замужем! Эти женские руки… женские губы – такие реальные, теплые, такие настоящие. По телу прокатилась волна сладкой истомы, сжались самопроизвольно бедра, и тут же загорелись огнем щеки. Дио мио, какая гадость! Две девицы в постели, это так противоестественно, так нелепо, просто отвратительно. Она никогда не думала, что так бывает, что так может быть, что и она тоже… как стыдно… или не она, или это все воспоминание? У Инги закружилась голова. Она поднялась и умылась холодной водой.
Черт с ней, с постельной сценой, о ней можно подумать потом. Надо найти Розу! Эта женщина должна знать что-то о чудесах с альбомом и открыткой, если, конечно, еще жива. Но как? Тетя Марта точно не скажет ее фамилии, особенно когда узнает, что Инга стащила у нее открытку.
Целый день она проторчала в Интернете. К счастью, мама и тетя Марта учились в одной школе, номер которой Инга помнила, так же как и название техникума, где училась тетя. Она регистрировалась от имени тети Марты в Одноклассниках и других социальных сетях, перебирала сотни фотографий, разглядывала знакомых и друзей ее одноклассников и одногруппников и знакомых их знакомых, но нигде не встречала брюнетки с родинкой в уголке рта. Она заходила на сайт городского театра, разглядывала архивные фото, но и там не было никого похожего. Она спрашивала у всех подряд однокашников тети Марты: «Ты не знаешь, где сейчас Роза?» – но у тех, кто был в онлайне, ответ оставался неизменным: «Какая Роза? Ты кого имеешь в виду?» Судя по имени и внешности, Роза наверняка была еврейкой. Кто знает, может, она давно уже живет где-нибудь в Израиле или в Америке, растит внуков и не помнит никакой Марты. Поискать по сообществам русскоязычных израильтян и американских евреев? За этим занятием можно всю жизнь провести. Сходить в театр, может, престарелые разговорчивые гардеробщицы или билетерши что-нибудь расскажут? Это мысль! Может, и про открытки в театральной среде что-нибудь знают? Инга глянула на часы – половина одиннадцатого, все представления уже наверняка закончились. Надо будет взять завтра билет и сходить на спектакль, пообщаться.
– Где же ты, моя подружка Роза, – бормотала Инга про себя, снимая с сушилки подсохшее белье. Желтая кофточка, grazie al cielo,[5] совсем не полиняла. Если она совсем ничего не узнает в театре, что делать тогда? Выпытывать что-то у тети Марты? Бесполезно. Единственное, что у нее есть, – старая мятая открытка. И снова зашевелилось внутри, проснулось что-то непонятное, чудовищное, болезненное, такое, что хотелось его прогнать прочь и рассмотреть поближе одновременно. Инга задумалась, замерла с кружевными трусиками в руках. Возможно, она что-то не разглядела там, внутри открытки? Тогда придется еще раз заглянуть в нее. Это было сродни тому, как в детстве тайком от родителей брать книжки и журналы с самой дальней «взрослой» полки. Даже хуже – ведь это была не запретная книжка! Она не просто подглядывала за чужим интимом, она бесцеремонно влезала в чужую постель. И потом, эти ласки… это яркое ощущение цветочного луга, умопомрачительной свежести, она никогда не испытывала ничего похожего в реальности. И, кажется, не хотела испытывать. В этом было что-то ненормальное, что-то сводящее с ума, она теряла контроль сначала над крохотной частичкой себя, потом еще над одной, и еще один раз нырнуть в открытку – это как провалиться в темную бездну, отдать саму себя рвущемуся наружу безумию.
Она принялась быстро срывать белье, складывать в аккуратную стопочку трусики, маечки, белоснежные носки, лифчики, последней сняла желтую кофточку. Кристофоро Коломбо, но ведь это же шанс! Быть может, единственная зацепка во всей это странной истории. Она не сможет ни заснуть, ни отвлечься, ни думать о чем-то еще, пока не испробует даже самую крохотную возможность что-то узнать. Инга решительно сгребла в охапку белье, хлопнула дверью балкона и бросилась к открытке. Сердце колотилось, в ушах мерно шумело, щеки пылали огнем. Она уселась в кресло, поднесла открытку к лицу и глубоко вдохнула.
Запах старой бумаги сделал свое дело. Привычное головокружение, мгновение в пропасти, и снова пахнет духами, снова мягкая постель и мгновенно ставшее родным тепло рядом. Инга открыла глаза и принялась разглядывать обстановку. Она хотела бы сейчас вскочить, перерыть ящики комода, найти сумочку Розы или прямо и бестактно спросить у нее: «Как твоя фамилия, я забыла?» – но, увы, сделать что-то, не предусмотренное воспоминанием, было невозможно. Ни руки, ни губы не хотели ее слушаться. Она могла только разглядывать обстановку и впитывать в себя мельчайшие детали. Теперь, уже не такая ошарашенная, она замечала вокруг гораздо больше. На полосатых обоях висела фотография пожилой пары в деревянной рамке. Рамку украшала табличка с гравировкой, если приглядеться, можно прочитать год и фамилию, вроде бы «Рабинович». Да, «Роза Рабинович» – это, конечно, лучше, чем просто «Роза», или, к примеру, «Катя Иванова», но уж лучше бы у нее была более редкая фамилия. Была же у нее одноклассница «Вайншельбит», ну почему эта чертова Роза оказалась «Рабинович»?! Что еще? Что-нибудь, что указывало бы на профессию этой Розы или ее родителей? Обстановка в комнате для тех времен, насколько могла судить Инга, не самая бедная, но и далеко не роскошная. Комната находится в старом доме, может, и в сталинском, а может, и в дореволюционном. Кто знает, может, этот дом уже давно снесли. Нижняя половина окна закрыта занавеской. Вот если бы приподняться, можно было бы увидеть соседний дом. Ага, сейчас она потянется за сигаретой, у нее будет мгновение, чтобы посмотреть в окно, пока вид не скроется за роскошными черными кудрями Розы. Инга сосредоточилась. Рука нащупывает на тумбочке пачку, что там, за окном? Вывеска! Универмаг! Конечно, самый старый городской универмаг. Теперь он называется центром торговли и развлечений, окна заменили на пластиковые, на стенах висят рекламные растяжки, но он все еще стоит. И старый дом напротив, еще дореволюционной постройки, тоже цел. Первый этаж заняли элитные бутики, а на втором, кажется, еще живут. В любом случае, это уже кое-что. Можно будет поднять городской архив, у Инги были там знакомые. И снова отвлекли ее от мыслей сладкие цветочные губы, и она провалилась на благоухающий луг, и снова терзала ее непонятная, смутная боль, словно Инга отдавала положенную плату за бесценную информацию.
На сей раз ее вернул к реальности острый запах гари. Инга аж подпрыгнула на месте: ну что опять горит? И вздохнула с облегчением, когда обнаружила, что на плите томится почерневшая кастрюлька, из которой давно выкипела вода.
Поиски в Интернете опять ничего не дали. К несчастью, прабабушку Сильвестра Сталлоне (родом из Одессы) тоже звали Розой Рабинович, и все поисковые сервера, как сговорились, выдавали ссылки исключительно на эту знаменитую прабабушку. Знакомый из архива, как назло, оказался в отпуске. У Инги не было времени ждать, и уже на следующее утро она отправилась в универмаг. Поднялась на второй этаж, посмотрела на дом напротив и прикинула, из каких примерно окон могло быть видно старую вывеску. Как она выглядела и где находилась, Инга прекрасно помнила с детства – в универмаге был самый большой отдел игрушек. Она обошла дом – три подъезда. Сердце бешено стучало. Если сейчас окажется, что эта Роза и в самом деле существует, значит, не такая уж Инга и сумасшедшая. К счастью, кодовый замок на двери ближайшего подъезда оказался сломан. Она поднялась на второй этаж. Скорее всего, это одна из двух выходящих на улицу квартир этого подъезда или соседняя квартира следующего. Одна дверь была внушительная – металлическая обшивка под полированное дерево, откосы аккуратно заштукатурены и закрашены, сразу видно – солидные люди живут. Другая дверь оказалась попроще, не допотопная, но дешевая – обитая вагонкой и покрытая лаком. Перед ней лежал старый вытертый коврик. Инга некоторое время поколебалась и повернулась к дорогой двери. Вместо звонка у косяка светился глазок камеры домофона. Она нажала кнопку. Раздался оглушительный собачий лай, потом из динамика послышался тонкий женский голос:
– Вы к кому?
– Здравствуйте! – обратилась Инга к динамику. – Я ищу одну… пенсионерку, по просьбе старой подруги. Ее звали Роза Рабинович, она жила здесь много лет назад.
– Я не знаю никаких Рабиновичей! Мы недавно переехали!
Динамик отключился. Инга развернулась и позвонила во вторую дверь. Через некоторое время послышалось шарканье.
– Кто там? – спросил усталый женский голос.
– Здравствуйте! Я ищу Розу Рабинович! – громко сказала Инга.
Дверь приоткрылась, из-за цепочки выглянула женщина. Инга обомлела. Как будто ожившая Роза с открытки, только лет на пятнадцать старше и какая-то уставшая – синяки под глазами, уголки рта опущены, неулыбчивые морщинки – как неудачные штрихи карандаша на портрете. Но родинка, задорная родинка возле верхней губы, точно такая же! Неужели она? Нет, не может быть, с тех времен прошло лет сорок, не меньше.
– Здесь такие не живут, – произнесла женщина, оглядывая Ингу с ног до головы.
– Может быть, она жила здесь раньше?
– Извините, я не знаю.
Она уже собиралась закрыть дверь, но Инга поспешно вставила в щель носок ботинка.
– Девушка! Что вы себе позволяете! – возмутилась хозяйка. – А если я милицию вызову?
– Пожалуйста, – попросила Инга, вытащила из кармана открытку и протянула в щель. – Посмотрите! Вы же просто ее копия, вы не могли ее не знать.
– Уберите ногу.
– Я вас очень прошу. Мне очень нужно ее найти.
– Да уберите же ногу, я сейчас сниму цепочку и впущу вас.
Она послушно убрала ногу и вскоре оказалась внутри.
– Проходите в комнату, – пригласила женщина и вздохнула. – У нас будет долгий разговор.
Инга вошла, огляделась. На первый взгляд, комната выглядела совсем по-другому – пошловатые обои в крупных цветах, плотные тяжелые портьеры с потолка и до самого пола, пушистый ковер под ногами. Но взгляд сразу выхватил из обстановки детали – ангелочек на лепном потолке, потертый комод с витыми коваными ручками, пожелтевшая фотография в деревянной рамке с табличкой. Инге показалось, что шторы на окне растворяются, превращаются в тонкие белые занавески с желтыми пятнами, что еще мгновение, и она увидит вывеску старого универмага за окном. Она сглотнула и схватила себя за кончик уха. Перед глазами прояснилось, и она заметила, что женщина внимательно разглядывает ее.
– Прошу вас, садитесь, – предложила хозяйка. – Так зачем вам нужна моя мать?
Третий день Софья ловила себя на мысли, что собирается на работу с удовольствием. Да что там с удовольствием! Она ждала каждого нового дня с таким нетерпением, что не могла заснуть. До самых кончиков ногтей ее охватывал фантастический азарт. Ей было неудобно, как толстяку в балетной пачке, но она никак не могла избавиться от этого состояния. Софья сама не знала, от чего больше захватывает дух: от действия открыток или от мысли, что, быть может, очень скоро она увидит фотографию целиком и узнает человека на ней. Софья посмотрелась в зеркало – под глазами синяки, сказались три бессонные ночи за столом, румяна прилипли к бледной веснушчатой коже необузданными дикими пятнами, глаза сверкали лихорадочным блеском. Одно слово: ведьма!
Мама за завтраком смотрела обеспокоенно, пыталась положить кусок омлета побольше в тарелку. Отец искоса поглядывал из-за газеты и делал матери какие-то знаки. Мол, ничего-ничего, привыкнет. Если бы он только знал, во что превратилось «идиотское хобби» его дочери!
Сегодня Софья почти совсем не спала. Сделала две открытки, одну из которых она мечтала вручить, а другую – несколько побаивалась отдавать.
В офисе перед началом рабочего дня она сидела у себя за столом и разглядывала своих «новеньких». По правде говоря, одна открытка даже не была открыткой. Вчера она совершенно откровенно попросила у Достоевского распечатать табличку со списком дел из его карманного компьютера.
– Зачем? – удивился тот.
– Понимаете, я вечно что-нибудь забуду или перепутаю. И в записях у меня всегда страшный бардак. А у вас так все аккуратно расписано, все по плану, по распорядку, я хочу у себя сделать так же.
Достоевский ее просьбе не удивился. Сам распечатал для нее несколько страничек – план на ближайшие три дня – и долго, нудно объяснял, как правильно организовать дела. Софья растворялась, пропускала мимо ушей принципы тайм-менеджмента, советы по оформлению, схемы и обозначения. Она впитывала собеседника, как промокашка – чернила, стала отражением, воском, приняла его форму. И с облегчением скинула ее, когда он наконец-то закончил. Эта шкура была из самых неприятных, что ей довелось на себя примерять. По правде говоря, не то чтобы она вызывала отвращение сама по себе, но для Софьи это было все равно, что овце примерить на себя слоновий хобот, слишком не подходило к ее натуре.
Как Софья и ожидала, Достоевский заявился в отдел с самого утра и тут же направился к ней.
– Ну как успехи? Составили план?
– Ага. – Она мило улыбнулась и протянула ему страничку.
– Интересно-любопытно.
Он долго разглядывал листок. В списке дел не было ровным счетом ничего необычного, Софья действительно планировала все это сегодня сделать. Все по списку и кое-что еще. А вот над оформлением «страницы блокнота» она потрудилась от души. В верхнем правом углу сидела пупырчатая зеленая лягушка. Почему именно лягушка, она бы и сама не смогла сказать – просто нарисовалась и все тут. Один глаз у лягушки был небесно-голубым, а другой – огненно-красным. В обоих глазах вместо зрачков светились вопросительные знаки, а растопыренная лягушачья лапа держала весы. На одной чаше весов лежали горкой цифры в разных позах, а на другой – кучка круглых глаз. Трудно было представить себе издательство, готовое выпускать блокноты с такими психоделическими картинками, но Софья об этом как-то не задумалась.
– Что-то мне нехорошо. Голова кружится. Наверное, надо витаминов купить… – Достоевский положил листок на стол.
– Ну как? – спросила Софья.
– Что как?
– Мой список?
– А, список… неплохо. Я, пожалуй, пойду, у меня еще есть дела. Так-так, что у нас там по плану… и надо записать насчет витаминов.
Достоевский достал карманный компьютер, потыкал в экран стилусом. Каждое его движение сопровождалось тоненьким хихиканьем из динамика. Лицо его приняло глуповато-озадаченное выражение, как будто он решал кроссворд. Он потер затылок, сел на свободный стул и нажал кнопку выключения. С тихим писком наладонник выключился и по следующему нажатию кнопки включился снова. Достоевский снова потер затылок и принялся тыкать в экран стилусом, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, потом тихо выругался и пробормотал:
– Да что за ерундень такая! Вирус, что ли.
– Дайте посмотреть. – Софья подскочила к нему, пожалуй, слишком поспешно, и заглянула через плечо.
Он выбирал в меню кнопку «Органайзер», но вместо списка задач открывалась странная игра. На ярко-зеленом фоне плавало с десяток плотно сжатых кулачков. Сверху мигала надпись: «Угадай!» Достоевский тыкал в кулачок, тот раскрывался и оказывался пустым, потом складывался в кукиш, и раздавалось хихиканье.
– У меня есть копия в компьютере, пойду к себе, – пробормотал он и вышел.
– Может, посмотрите мой список подробнее? Что-то наверняка можно… э-э-э… оптимизировать? – попросила Софья, протягивая ему листок.
Он сунул его в карман, машинально кивнул и вышел, почесывая затылок. Софье нестерпимо захотелось пойти за ним. Но Барракуда сегодня была на месте, первый день, как пришла после вынужденного отдыха, и теперь так и зыркала со своего места. Яркая тропическая рыбка чудесным образом превратилась в блеклую селедку – серая блузка, строгая черная юбка, никаких украшений, минимум косметики и даже лак – непривычного серого оттенка, но менее ядовитой от этого не стала. Софья кожей чувствовала волну неприязни. Каждый раз, когда Ванда проходила мимо, у нее возникало чувство, что мимо промчался грузовик и с ног до головы обдал ее жидкой вонючей грязью. Признаков склероза и слабоумия Ванда больше не проявляла, но почти все время помалкивала.
Фанис, все такой же чистый и благоухающий, напротив, сегодня был разговорчив как никогда.
– Вот бы сейчас молочка… настоящего, парного, тепленького. Надоело… в пакетах химия одна, с водой разведенная. Когда от своей коровки молоко пьешь, совсем другое дело.
– А лучше в Турцию, на пляж, и чтобы «все включено», – подхватила Олечка.
– Соскучился прямо по нашей буренке. Уж очень морда у нее добрая и глаза понимающие. А еще помню, утром встанешь, рано, когда солнце только еще собирается взойти, а вокруг воздух – чистый, аж звенит, – мечтательно продолжал Фанис. – Птички поют, и кругом так свежо-свежо, и вдыхаешь, никак не можешь этой свежести наглотаться. Полный ништяк. А здесь что – бензин да машины шумят. Тьфу…
Софья подумала, что кучка рекламных проспектов на его столе вот уже три дня лежит нетронутой и не пополняется новыми экземплярами. Слишком хорошо она запомнила верхнюю газету – ярко-красную, с настырной улыбкой популярного телеведущего на первой странице.
Все утро она с трудом сдерживала желание найти какой-нибудь повод и сходить к Достоевскому. В обед она бродила по столовой с подносом в руках и не столько прислушивалась, сколько улавливала, подобно антенне, где говорят о том, что может быть ей интересно. Когда она взглянула на стол, где обедали компьютерщики, по рукам побежала теплая волна, и она присела за соседний столик, к счастью, свободный.
– Вирус, видимо. Главное, в списке процессов ничего подозрительного нет! И в Интернете описания похожего нет, – разводил руками бледный худой парень в мятом пиджаке.
– Новый, наверное, – отвечал ему усатый толстяк в свитере с оленями. – И где они их только берут! Надо, на фиг, закрыть всем доступ в инет и порты все поотключать. Поубивал бы… Кулачки, говоришь?
– Ага, игрушка дурацкая, причем срабатывает исключительно на планировщик. И фиги показывает.
– Придется ему после обеда систему переустановить с нуля, – вздохнул первый.
«Не поможет», – подумала Софья и поморщилась, проглотив ложку супа. Одни бульонные кубики, китайцев на заводах и то небось лучше кормят. В комнату для топ-менеджеров, которых кормили отдельно, проскользнул Альберт Фарисеевич, и с кухни послышалось зычное:
– Таня! Виповской лапши налей!
«Ничего, попробует он скоро элитной лапши», – злорадно усмехнулась про себя Софья, отодвинула тарелку и нащупала в кармане пиджака открытку. Как бы улучить момент?
Рабочий день уже давно перевалил за половину, когда в отдел ворвалась возбужденная Лилечка и тут же посеяла вокруг себя суматоху и волнение.
– Там такое! Такое! – кудахтала она. – Никогда такого не видела!
Ванда подняла голову и спокойно спросила:
– С Достоевским?
У Софьи внутри все похолодело. Неужели она догадалась?!
– С ним! – продолжала Лилечка. – Он плачет! Представляете, сидит и плачет! Натуральными крокодильими слезами!
– Не крокодильими, а крокодиловыми, – поправила Ванда. – Софья Павловна, вы об этом что-нибудь знаете? Уж не ваш ли список дел так его расстроил?
– Вряд ли, – ответила Софья, сжав под столом кулаки так, что ногти больно впились в кожу. – Наверное, переработал. Синдром хронической усталости.
Последние ее слова заглушил страшный грохот и женский визг где-то наверху. Софья, Лилечка и Ванда одновременно бросились к двери и, не сговариваясь, помчались в кабинет, где работал Достоевский.
В коридоре уже толпились люди. Кто-то предлагал позвать директора, кто-то кричал: «Вызовите скорую» – кто-то громким шепотом сообщал соседу: «Стул, стул в окно выкинул. Стекло разбил, ладно, внизу никого не было», – а другой ему отвечал: «Серегу чуть не убил! А все из-за вируса». Внутрь никто входить не спешил, все толкались снаружи. Софья, как бы ни было ей любопытно, нарочно чуть отстала от Ванды. Когда они пробрались сквозь толпу и оказались в комнате, ноги у Софьи обмякли, и она прислонилась к дверному косяку. От входа отлично был виден монитор, на котором светилась празднично-веселая надпись: «Угадай», под столом на корточках сидел тот самый бледный паренек из отдела информационных технологий, которого она видела за обедом. Вид у него был такой, словно он прятался от инопланетных монстров, которые вдруг вылезли из его любимой игры. На столе лежал знакомый листок с лягушкой. В разбитое окно врывался ветер, трепал приспущенные жалюзи, те жалобно скрежетали в ответ. Достоевский сидел на полу, глаза у него покраснели и опухли, вокруг наметившейся лысины вздыбились редкие волосики, на пухлом животе расстегнулась пуговица белой рубашки. Он обнимал себя за плечи, мерно раскачивался взад-вперед, тыкал пальцем в воздух, словно что-то считал, и бормотал: «Правила… У этой игры должны быть правила! Не может быть, чтобы не было правил».
Софью мороз пробрал по коже, она обняла себя руками, по телу пробежала мелкая дрожь. Забрать листок? Но как это сделать сейчас, когда все смотрят? Стена держала ее, как магнит скрепку, она не могла оторваться ни на шаг. Ванда между тем спокойно подошла к столу. Потыкала указателем мышки в кулачки, посмотрела на кукиши. Проглядела бумаги на столе и повернулась к Достоевскому:
– Стас, ты чего, а?
Ванда подошла к нему, села на корточки, заглянула в лицо.
– Стасик, миленький, что с тобой?
Он опустил руки и вдруг расхохотался. Шум голосов в коридоре замер. Скрипели жалюзи, колыхались неровные тени на полу. Вжались в свои кресла люди в комнате, испуганно смотрел из-под стола компьютерщик. В комнате стало нестерпимо холодно, сквозняк из окна пронизывал почти по-зимнему, захотелось подойти и захлопнуть окно, но Софья по-прежнему не могла сдвинуться с места. А Достоевский смеялся, все громче и громче, хохотал, захлебывался, вытирал слезы. Ванда подняла ладонь и со звонким шлепком ударила его по лицу.
– Ты что? – Истерика сразу прекратилась.
– Что с тобой, Стас? Водички хочешь?
– Спасибо, не надо.
Он поднялся и подошел к компьютеру. Паренек под столом вжался в угол. Стас посмотрел на монитор, на мельтешение кулачков, положил ладонь на мышку. Закрыл глаза и наугад ткнул курсором. Кулачок взорвался, рассыпав по экрану миллионы цветных брызг. Открылась знакомая страничка планировщика со списком дел. Достоевский спокойно подтянул к себе свободный стул, уселся, наклонился под стол и сказал:
– Серега, вылезай. Все заработало. Спасибо, ты мне больше не нужен.
И уткнулся в монитор.
Софью бросило в жар, она машинально прикрыла руками щеки, словно пыталась потушить пожар. Она не сразу поняла, что произошло, но почувствовала исходящую от Достоевского волну. Да что там волну! Внутри него бушевал настоящий смерч, маленький ураган, нестерпимо жаркая стихия сжигала привычную, спасительную оболочку, как оберточную бумагу. Волшебный лист с планом работ сделал больше, чем она ожидала, – «подопытный кролик» сумел преодолеть свой страх. Достоевский принялся вытряхивать в урну пачку распечатанных страниц с графиками и таблицами. Когда Софья выходила из комнаты, он обернулся и весело подмигнул ей. Она внимательно посмотрела на него и поразилась. Вдруг разом он стал «своим», почти родным, как иногда бывает, если пойти вместе с незнакомым раньше человеком в трудный поход или оказаться в экстремальной ситуации. К нему протянулась ниточка, связала их на мгновение, чтобы тут же разорваться, но оставить ощущение взаимной, не поддающейся объяснениям симпатии. И так хорошо, так тепло стало на душе! Будто холодных каменных стен впервые коснулся лучик теплого весеннего солнца, и зажурчал чистый горный ручей, разгоняя застоявшуюся воду.
Она сбежала вниз по лестнице, как на пожар. Схватила сумочку и помчалась в туалет. И плевать она хотела на коллег, пусть думают, у нее прихватило живот от избытка впечатлений. Софья закрылась в кабинке, достала фотографию. На снимке обнаружились не две, а три фигуры! Один человек, в самом деле, оказался клоуном. Софья долго вглядывалась в его лицо. Чуть поплывшая нарисованная улыбка, серебристая шляпа-цилиндр, красный нос шариком, грустные глаза – где же они встречались? Она закрыла глаза, и тут же ворвалось новое воспоминание. Качели, взмах к небу, облака навстречу, крик восторга, и клоун в шляпе рядом, то улыбается ей, то грызет большой палец. «Все, что с нами происходит, уже когда-то было», – именно от него она впервые услышала фразу, которую так часто вспоминает. Вот бы снова найти его! Но где и как? На фото они держали друг друга за руки, клоун и девочка в белом платье. А рядом проявились очертания еще одной фигуры, женской, насколько можно было судить по форме. Пока что это был только силуэт, ни лица, ни одежды не разобрать. Общий фон тоже совсем не проявился, а Софья так надеялась увидеть на нем качели, узнать то место, попасть туда опять. Она все никак не могла оторвать взгляд от клоуна, смотрела и смотрела, как на живой огонь или водопад. Вползало, проникало вглубь что-то давно забытое, но очень родное, что-то из далекой прошлой жизни, что может случиться снова и обернуться нежданным чудом.
До самого вечера офис походил на встревоженный улей. Из курилок валил клубами дым, беспрерывно кипятились чайники, а в отделе выпуска скучали копировальные аппараты и принтеры. Никто не работал.
Софья весь оставшийся день не находила себе места. «Вот это да!» – беспрерывно крутилось в голове, превращаясь в ритмичную безостановочную мелодию: «ВОТ-ЭТО-ДА-ВОТ-ЭТО-ДА-ВОТ-ЭТО-ДА!» Ванда из своего угла следила за каждым ее шагом. Ну и пусть ее… пусть следит. Софья разминала горячие пальцы, тихо отхлебывала ледяную воду, но огонь внутри не унимался. Она обнимала запотевшую бутылку обеими руками. Не азарт теперь охватил ее – она сама стала азартом. Подпрыгивающим шариком в рулетке, который определяет судьбу красного и черного, роковой картой в колоде Таро, выигрышным лотерейным билетом, который никому не хочет отдаваться. Ждать вечера, мансарды, волшебного потока было невыносимо, нестерпимо до боли. Офис снова душил ее. Но не как раньше, не той мертвой давящей хваткой, как душит жертву змея. Он лишал ее воздуха, как консервативный провинциальный театр не дает вздохнуть полной грудью талантливому актеру. Хватит. Хватит с нее офиса, нет больше терпения вытягивать эту фотографию по крупинке, нестерпимо хочется увидеть ее всю сразу, целиком, пора выходить на большую сцену.
Софья уже надевала куртку, когда в кармане пиджака что-то хрустнуло, и она вспомнила про последнюю открытку. Черт с ней, в другой раз отдаст. Разве что… Она достала из ящика стола конверт, подписала его и осторожно опустила внутрь открытку. Ее ожидания оправдались – на выходе, возле кабинки охранника, лежали на столе несколько пакетов от курьерской службы. Она так и знала, что в сегодняшней суматохе Леночка забудет вовремя забрать снизу почту для шефов. Сдавая ключ, Софья нарочно уронила его на пол, со стороны охранника. Пока тот нагибался за ключом, она достала из-под куртки конверт и быстро засунула его в серединку стопки документов с нужной фамилией в графе «Кому».
Любопытно, прочтет он открытку сегодня или завтра, и прочтет ли вообще, и проявится ли что-нибудь еще на фотографии, если Софья не увидит, как действует на него открытка?
На клумбе, недалеко от выхода, лежало разбитое кресло – его до сих пор никто не убрал. Пластиковая ножка с разломанным колесиком беспомощно торчала вверх. В порванной спинке вяло ковырялась серобокая сорока. У Софьи во рту появился на мгновение горький, неприятный вкус, как будто в рот попал листик полыни. Она отвернулась и зашагала в сторону дома, обходя лужи. Несмотря на серый, дождливый вечер и понурые лица спешащих домой людей, ей все время хотелось улыбаться. В общей лишенной цвета мгле вокруг нее светилась персональная радуга – аура бесшабашной детской игры.
Каждая открытка пробивала брешь в чужой целлулоидной оболочке, вытаскивала из-под толстого защитного слоя настоящие чувства, пусть страх, пусть шок, но естественные, непридуманные, живые. Нет, Софья не испытывала в офисе того восхитительного созвучия, эхом пронизывающего все ее существо, как с особенными покупателями в отделе упаковки, но этих чувств оказалось достаточно, чтобы волшебный поток, хранящийся в открытках, проявлял фотографию, и все остальное: косые взгляды, бессмысленность работы, запахи офисных вечеринок, унылая серость здания – перестало иметь значение. В царстве пыли и бумаги потихоньку пробуждалось что-то созвучное ей самой – одна-единственная, пока еще очень тихая, но родная нота в чужой и холодной офисной симфонии.
Глава IV
Больше всего Инге хотелось узнать, где сейчас Роза. Но собеседница не спешила отвечать на этот вопрос. Она рассказывала долго и подробно, словно очень долго ждала, что однажды кто-нибудь придет и начнет ее расспрашивать. Похоже, она не знала, насколько близки были на самом деле тетя Марта и ее мать, или не хотела об этом говорить. Сказала только, что ее бабушка с дедушкой, родители Розы, эту дружбу, мягко говоря, не одобряли. Девочки познакомились еще в школьные годы, они вместе занимались в художественной школе и с тех самых пор были не разлей вода, даже ночевали частенько друг у друга. Ничего удивительного, что Инга не нашла Розу в Одноклассниках – она не знала, что Марта училась в художественной школе. Бабушка переживала, что Роза с Мартой все время проводят над какими-то дурацкими аппликациями, совсем не ходят на танцы и не встречаются с молодыми людьми. Бог не дал ей самой больше детей, она всю жизнь мечтала о внуках и больше всего боялась, что Роза останется старой девой. Но та по-прежнему все вечера проводила у себя в комнате или у Марты.
Однажды Роза подарила матери на день рождения роскошную песцовую шубу. Родители забеспокоились, но она отвечала, что нашла очень хорошую работу для художников на дому. В доме появился цветной телевизор и настоящий кассетный магнитофон, импортная стенка и хрустальная посуда, а еще Роза раздобыла где-то шикарный антикварный комод, запирающийся на хитрый замок. Все больше и больше времени она проводила взаперти у себя в комнате, Марта заходила в гости все реже. Роза стала плохо выглядеть, сильно похудела. Бабушка доставала для нее фрукты зимой, покупала на рынке варенье, заставляла хотя бы раз в день гулять. Потом у бабушки стали болеть ноги, и она все чаще просила погулять с Розой молодого бухгалтера, который жил в соседнем подъезде. Роза все посмеивалась, что в наказание за то, что ребенка назвали «Львом», бог сделал его маленьким, тщедушным и беззащитным зайцем, но гулять все же соглашалась. Как-то раз она сходила в театр, вернулась в слезах и несколько дней никуда не выходила. А через месяц сыграли скромную свадьбу. Спустя год родилась дочь Дина. Они теснились теперь впятером в двушке, в комнате молодоженов два угла были отгорожены ширмами: в одном стояла детская кроватка, а в другом – комод и маленький столик, за которым Роза работала. Крыша все время протекала, сквозь окна, несмотря на толстый слой ваты и плотные белые полоски на рамах, просачивались сквозняки, Дина часто простужалась, потом долго, натужно кашляла и капризничала, когда бабушка вливала в нее очередной травяной отвар. Но Роза повеселела, стала улыбаться, исчезли поселившиеся, кажется, навечно глубокие тени под иссиня-черными глазами. Она продолжала работать, даже когда была уже на сносях и когда бессонными ночами убаюкивала ребенка. Подрастающую Дину баловали шоколадными конфетами и красивыми платьями, потом стали появляться яркие заграничные игрушки. Бабушка души не чаяла во внучке, отдавала ей все свое время. Дом наполнился тихим уютным счастьем, семейные праздники случались гораздо чаще мелких ссор.
В один из сонных семейных вечеров, когда Лев читал газету, почесывая наметившуюся лысину, Дина переодевала куклу, а Роза гладила постельное белье, бабушка оторвалась от вязания и сообщила:
– Хорошо, что ты больше не общаешься с той несносной девицей.
– Почему? – спросила Роза, сразу же поняв, о ком речь.
– Я слышала, ее посадили. Какая-то темная история. То ли за воровство, то ли за хулиганство.
– Да? Действительно, хорошо.
Тем же вечером, когда Роза расчесывала длинные черные волосы дочери, Дина спросила:
– Мам, а почему у тебя руки такие холодные?
– Наверное, я просто сегодня очень устала.
– Ты ведь и раньше уставала, но они никогда не были у тебя такими холодными!
– Сегодня я устала по-другому. Вырастешь – может быть, поймешь. Кстати, я давно собиралась тебе сказать…
Роза открыла ящик комода и показала дочери красивые ножницы с бронзовыми ручками.
– Видишь эти ножницы? Они хранятся в комоде. Пожалуйста, никому не отдавай их. Никогда-никогда. Даже когда вырастешь. Просто пусть они будут с тобой.
– А зачем они мне, мама?
– На память, – улыбнулась она и обняла дочь.
Спустя неделю Роза исчезла. Вечером все, как обычно, легли спать. Роза допоздна сидела у своего комода с ночником. Муж с дочкой так привыкли к ее ночным посиделкам, что спать им это совсем не мешало. А утром проснулись – Розы нигде нет. Все вещи на месте – пальто, шляпа, сапоги, юбки и блузки. Пропали только ночная сорочка и халат, в которых она была ночью. На комоде лежали аккуратной кучкой обрезки бумаги и картона, карандаши и ножницы.
– Тогда я впервые взяла их в руки. – Дина Львовна открыла ящик комода, достала ножницы и украдкой вытерла слезу в уголке глаза. – Мама никогда не показывала мне свои работы. Она все прятала в комоде – и открытки, и инструменты, и бумагу. В детстве я много раз пыталась открыть его, когда в комнате никого не было, но тут очень хитрый замок. Когда она пропала, папа приглашал мастера, чтобы его взломать.
Ножницы были в точности такие же, как у тети Марты, – старинные, с бронзовыми ручками в крохотных бабочках. Наверное, они их вместе покупали. И зачем они нужны такие – неудобные, громоздкие, тяжелые, в руку и то не ложатся нормально.
– От нее осталось много открыток. Целая пачка. Хотите посмотреть?
– Хочу. Вы так и не узнали, куда она пропала?
– Бабушка считала, что во всем виновата Марта. Она была уверена, что ночью в окно влезли какие-то шпионы или спецслужбы и похитили Розу. Дедушка с папой боялись за ее рассудок.
– Но вы ведь так не думаете? Иначе вы не стали бы мне все это рассказывать?
– Мне трудно судить. Я была слишком мала тогда.
– А ваш отец, он…
– Папа умер, когда ему не было и пятидесяти. Он очень сдал, когда мама пропала.
– Мне очень жаль.
– Инга, я бы хотела поговорить с вашей тетей. Я хочу больше узнать о маме. Вы скажете мне, где ее найти?
Инга усмехнулась.
– Я дам вам адрес, но я совсем не уверена, что старая перечница захочет с вами разговаривать. Характер у нее тот еще.
Она перебирала открытки. Мамин альбом казался на их фоне жалкой домашней поделкой. Роза была талантливой художницей. Настроение угадывалось в карточках при одном только взгляде, без всякого волшебства. Их можно было бы сдать в музей или даже продавать на аукционе.
– А эти открытки… вы ничего не замечали в них особенного?
– Они очень красивые. Ручная работа. Знаете, сейчас это модно – скрапбукинг и все такое. А тогда никто этим не занимался. Неудивительно, что маме хорошо за них платили. В те времена в магазинах все было таким серым и унылым, а у нее получались настоящие произведения искусства, редкий подарок. Мне иногда кажется, что в них прячется солнце.
– Скрапбукинг? – Инга где-то раньше слышала это название, но никогда не интересовалась им.
– Ну да, так сейчас называют это хобби – самодельные открытки и фотоальбомы.
– А чего-нибудь странного не замечали? Например, берешь открытку, и голова кружится? – спросила Инга и внимательно посмотрела на собеседницу.
Дина Львовна приподняла брови.
– Может быть, у вас аллергия на бумажную пыль?
– Нет-нет. Не берите в голову, – вздохнула Инга. – Может, и аллергия.
Она рассматривала одну открытку за другой, снова и снова, и ей невыносимо захотелось унести их все с собой. Найти секрет каждой, проникнуть внутрь, прочесть кусочек неизвестной жизни. Бывает трудно удержаться от соблазна подсмотреть в замочную скважину или прочесть чужой дневник. А тут даже не виртуальная реальность, тут все такое настоящее! Как будто появилась вторая жизнь с возможностью полного погружения, ярче, чем фильм, увлекательнее, чем самая захватывающая книга.
Вот эта открытка, явно свадебная, с огромной белоснежной лилией и кольцами из фольги, почему в ней нет текста? Почему ее не подарили молодоженам? Или вот эта красочная, с радугой и разноцветными пуговичками, кому она адресована, может быть, ребенку? А эта, которая изображает старинную дверь с ажурными коваными петлями? Еще одна – часы-брегет без крышки, с позолоченным циферблатом, птица в черной клетке, крылышко из кружева, простая белая пуговица, складки ткани, почему только возьмешь ее в руки, и не хочется отпускать? Положить бы рядом, на стол, или поставить у себя на кухне, чтобы всегда радовала глаз. Или следующая, с прищепкой и картонной бабочкой, билетом на троллейбус и кожаным чемоданом, так и веет тихой грустью, аж слезы наворачиваются, почему так?
После свадебных и юбилейных открыток лежали детские. Одна – под старину, с объемным трехколесным велосипедом и сочным яблоком, вкусная, как пирожок с маминой сковородки. Вторая заставила Ингу вздрогнуть. Крутится на открытке карусель, чередуются на ней разноцветные самолетики и кораблики, снизу море перебирает волнами голубого нежного бархата, сверху солнце искрит скользкими блестящими лучами. Инга повернула круг, и самый большой самолетик оказался прямо над морем, а кораблик – в небе возле солнышка. Ей вдруг стало страшно. Животный, панический ужас сковал пальцы, пробежали по спине мурашки, потемнело на миг в глазах. Ингу охватило желание бежать из этой квартиры, инстинктивное, непреодолимое, словно комната была охвачена огнем. «Только бы в обморок не грохнуться!» – подумала Инга и ухватилась за край комода.
Дина Львовна посмотрела на нее обеспокоенно.
– С вами все в порядке?
– Да, – кивнула Инга. – Наверное, все-таки аллергия.
– Давайте, я их возьму, – протянула руку женщина.
Инга вцепилась в пачку открыток, как будто у нее хотели отобрать последний кусок хлеба. В детстве у них дома была маленькая собачка, однажды она родила щенков. Через месяц пушистики подросли и стали настоящими очаровашками, Инга возилась с ними целыми днями, влюбленная во всех сразу и в каждого в отдельности. Один дурачок забрался в сундук в кладовке и, пока его искали, успел там задохнуться. Инга помнила, как держала в руках крохотное мертвое тельце и никак не могла отдать его маме, чтобы похоронить. Ей ужасно, невыносимо хотелось избавиться от него. Во-первых, потому, что он был мертвый, а смерть – это непонятно и страшно. Во-вторых, ей просто хотелось забыть о том, что он был, и тогда не будет так больно, как будто никогда его и не было, и станет казаться, что собака родила не четверых, а только троих. И в то же время Инга разглядывала пятнистую мордочку, жалкие ушки, безвольно повисшую лапку и не могла его отдать. Ей казалось, что вместе с этим тельцем она отдает что-то безвозвратно. Может быть, тогда она потеряла наивную детскую веру, что жизнь – штука вечная.
Сейчас она отчетливо понимала, что держит в руках не просто пачку картона и бумаги, и отдаст вместе с ними что-то неуловимое и безвозвратное, как вместе с тем щенком, но, что именно, она поймет гораздо позже. Если вообще когда-нибудь поймет. Интересно, можно купить эти отрытки? Она посмотрела на Дину Львовну – худая и бледная, она куталась в черный вязаный платок, тонкие пальцы не по возрасту рано покрывала паутинка морщин. Схватить сейчас эту пачку и выскочить! Не будет же она в милицию заявлять, что у нее открытки украли. Та как почувствовала мысли Инги, болезненно поморщилась и сказала:
– Эти открытки – все, что осталось у меня от матери.
– Можно, я куплю у вас одну? – попросила Инга неожиданно для себя.
Дина Львовна подошла к ней, накрыла холодными ладонями теплые руки Инги и пачку открыток в них, закрыла глаза. Инга замерла, боясь пошевелиться. Через некоторое время женщина произнесла:
– Похоже, вам это действительно очень нужно. Хорошо, возьмите одну, просто так, мне не нужно денег. Оставьте только адрес вашей тети.
– Какую можно взять? – спросила Инга.
– Любую, какую хотите.
Легко сказать! Все равно что выбрать одну-единственную юбку в модном магазине, в котором вдруг все стало бесплатно. И она снова принялась жадно перебирать карточки. И снова замерли пальцы на открытке с каруселью, руки дернулись, словно пальцы дотронулись до паука, она чуть не выронила открытки.
– Возьмите ту, которую вам хотелось бы видеть каждый день, – пришла на помощь Дина Львовна.
Инга выбрала открытку с позолоченными часами.
– Можно, я еще инструменты посмотрю?
– Только недолго, у меня дела.
Инга перебирала карандаши, самодельные штампики, баночки с засохшим клеем, картонные трафареты, фигурные ножницы с пластмассовыми ручками, мелки и карандаши, какие-то совсем непонятные штуковины. Она не знала, что именно ищет, пока не наткнулась на маленький пластмассовый трафарет. Латинские буквы вместе с русскими складывались в общее: «V. S. Скрапбукеры». Похоже, это то, что нужно.
Она оставила адрес тети Марты и с облегчением вышла на улицу. Вот это история! Пожалуй, какая-нибудь сентиментальная девушка на месте Инги непременно всплакнула бы. Дина Львовна, похоже, до сих пор переживает исчезновение матери, как будто это произошло вчера. Столько лет прошло, пора бы уже забыть и жить дальше. Все-таки до чего некоторые люди склонны к меланхолии – дай им только повод предаться печали. Но это не имеет значения, важно другое: исчезновение родителей наверняка связано с открытками! Инга не сумасшедшая, и чужие воспоминания в оживающих картинках – не галлюцинация.
Может быть, тут и правда замешаны какие-то спецслужбы? Отец свободно владел семью языками и еще с десятка мог переводить со словарем, даже с редкого румынского. Возможно, его знания кому-то пригодились? Может быть, в открытках прячутся какие-то шпионские сведения? Не в тексте, а в виде оживающей картинки, в чьих-то воспоминаниях. Сцена убийства шпиона? Планы убить президента? Инга потерла кончик уха, встряхнулась. Глупости какие! Родители и шпионы, это все равно что заяц в погонах. Однако у тети Марты, оказывается, бурная биография. Лесбиянка, сидела в тюрьме, кто бы мог подумать! Ничего удивительного, что она к старости совсем свихнулась.
Дочь Розы Рабинович и ее история послужили для Инги катализатором. Она наконец-то напрочь забыла о пугающей бездне, что пряталась в старых страницах, и тех смутных ощущениях, что терзали ее после чужих воспоминаний, и с головой погрузилась в дела. Теперь, когда у нее было несколько зацепок, она мчалась к цели, как спринтер на последних метрах дистанции.
Когда она вернулась домой и уселась за компьютер, чтобы переписать из блокнота все, что услышала, в дверь позвонили. Явился противный рыжий Таракан, в квартиру ворвался запах одеколона с каким-то новым, отталкивающим оттенком, похожим на больничный запах. Инге не терпелось выставить его вон и вернуться к своим поискам, поэтому она налетела на него прямо с порога, как катком размазала по асфальту.
– Артур Германович! – широко улыбнулась она. – Давненько вас не было видно! И почему я не удивляюсь, что вам известен мой адрес?
– А я, знаете, заглянул к вашим родителям, там никто не отвечает. Адрес ваш, между прочим, не секрет. В этой стране чужие адреса вообще ни для кого не секрет.
– Нет, не входите, я вас надолго не задержу. – Инга остановила его у порога, когда он попытался снять ботинки.
– Инна Иннокентьевна, дорогая! Неужто вы сделали правильный выбор и решили мне помочь? – Он подмигнул ей, Ингу передернуло.
– Я все равно не понимаю, что за помощь вы имеете в виду, – покачала головой Инга.
– Ну тогда хотя бы отдайте мне открытку с каруселью. За это я прощу вам половину долга.
Инга вздрогнула.
– Откуда вы знаете? И что вы знаете об этой открытке?
– Ничего. Просто раритет, ценная вещь, авторская работа.
– Стоимостью в сотни тысяч? Вы чего-то недоговариваете.
– Лично мне она дорога. Так что, уступите? – Он светился от любезности.
Читать бесплатно другие книги:
