История знаменитых преступлений (сборник) Дюма Александр

Опустошенная, Иоанна упала в кресло, и на ресницах у нее задрожали обжигающе горячие слезы.

– Дважды обнажал я шпагу, чтобы покарать ваших обидчиков,– укоризненным тоном заговорил Бертран,– и дважды вы приказывали мне вернуть ее в ножны. Знайте же, Иоанна, в третий раз я уже не буду таким послушным, и месть моя не коснется ни Роберта Кабанского, ни Карла Дураццо, но падет на человека, от коего проистекают все ваши мучения.

– Сжальтесь надо мной, Бертран, я не хочу, чтобы и вы произнесли эти слова! Позвольте приходить к вам всякий раз, когда эта ужасная мысль овладеет моей душой, эта кровавая угроза зазвучит у меня в ушах и эта жуткая картина предстанет перед глазами! Позвольте прийти к вам, возлюбленный мой, и поплакать у вас на груди, чтобы вы своим дыханием развеяли жар моих мыслей, чтобы в ваших глазах смогла я почерпнуть хоть немного мужества, которое оживит мою увядшую душу! Разве мало мне несчастий, чтобы и будущность свою отравить ядом вечных укоров совести? Прошу, поговорим о прощении и забытье, а не о ненависти и об отмщении. Покажите мне лучик надежды посреди окружившего меня мрака, поддержите меня, ибо неверны мои шаги, вместо того чтобы подталкивать к пропасти!

Словесные эти баталии повторялись ежедневно, при каждом новом проступке со стороны Андрея и его приверженцев. И по мере того, как ответные выпады Бертрана и друзей королевы становились все более решительными и, надо признать, более оправданными, сопротивление Иоанны ослабевало. Господство венгров, их невыносимое самоуправство, с каждым днем набиравшее силу, настолько возмущало умы, что жители Неаполя возроптали, а вельможи и вовсе в голос заговорили о своем недовольстве. У солдат Андрея вошло в обычай устраивать в городе такие бесчинства, коих покоренный народ не простил бы и своим завоевателям. Шагу невозможно было ступить, чтобы на кого-то из них не наткнуться. Они дрались в тавернах и валялись мертвецки пьяные у источников, а принц, вместо того чтобы хоть как-то пресечь подобное непотребство, по слухам, охотно составлял им компанию. Казалось бы, кому, как не брату Роберту, его наставнику и воспитателю, полагалось отвлечь Андрея от столь недостойного времяпрепровождения. Но нет, этот прелат нарочно поощрял его тягу к отупляющим удовольствиям, дабы вернее отстранить его от дел. Сам того не подозревая, он лишь приблизил развязку ужасной драмы, тайно вызревавшей в покоях Кастель-Нуово.

Вдова Роберта, донна Санча Арагонская, эта достойнейшая и святая женщина, о которой читатель, по всей вероятности, позабыл, как и ее собственное семейство, видя, что гнев небесный довлеет над всем Анжуйским домом и отвратить его она не сможет ни советами, ни мольбами, ни слезами, на протяжении года носила по венценосному супругу траур и, исполнив этот обет, приняла постриг в монастыре Санта Мария делла Кроче, предоставив злосчастных царедворцев их необузданным страстям. Пророки в древности поступали так же – выходили из проклятого города, отряхивали пыль с сандалий и, не оглядываясь, шли прочь. Отъезд донны Санчи явился печальным предзнаменованием, ибо скоро дали о себе знать раздоры и межусобицы, улаживать которые становилось все труднее; гроза, ворчавшая где-то за горизонтом, внезапно обрушилась на город, и молнии не заставили себя ждать.

В последний день августа 1344 года Иоанна принесла оммаж Америку, кардиналу Сен-Мартен-де-Мон и легату Климента VI. Понтифик этот привык считать Неаполитанское королевство феодом католической церкви с тех самых пор, как Карл Анжуйский получил из рук его предшественника Климента IV инвеституру на эти земли – того самого Климента IV, который отлучил от церкви и лишил сицилийской короны наследника дома Гогенштауфенов. Торжественная церемония прошла в церкви Санта Кьяра, избранной неаполитанскими монархами своей усыпальницей, где ныне, в свежих могилах, справа и слева от главного алтаря, покоились дед и отец молодой королевы. Иоанна в королевской мантии и короне, вложив ладони в руки папского легата, принесла клятв верности в присутствии супруга, стоявшего у нее за спиной в качестве простого очевидца, наравне с остальными принцами крови. В числе прелатов, обремененных всеми епископскими регалиями и составлявших блестящую свиту папского посланника, находились архиепископы Пизы, Бари, Капуи и Бриндизи, преподобные отцы Уголино, епископ Кастеллы и канцлер королевы Филипп, епископ Кавайона. Вся неаполитанская и венгерская знать присутствовала на этой церемонии, официально и безоговорочно отстранявшей Андрея от престола. Стоит ли удивляться, что на выходе из церкви неприязнь противоборствующих партий едва не выплеснулась в открытую конфронтацию? Последовал обмен взглядами столь враждебными и речами столь угрожающими, что принц, рассудив, что ему недостает сил, чтобы сражаться с врагами, в тот же вечер написал письмо матери и объявил, что намеревается уехать из страны, где с самого детства он не видел ничего, кроме разочарований и несчастий.

Те, кто знает силу материнской любви, легко угадают, что было дальше: услышав, что сыну грозит опасность, Елизавета Польская без промедления отправилась в Неаполь. Прибытие сановной гостьи для всех стало полнейшей неожиданностью. В городе тут же заговорили о том, что венгерская королева хочет увезти сына с собой, и это неожиданное намерение породило множество удивленных комментариев и придало новое направление лихорадочному брожению умов. Императрица Константинопольская, Катанийка с дочерьми и все остальные царедворцы, чьи планы мог расстроить внезапный отъезд Андрея, поспешили отпраздновать прибытие венгерской королевы и оказать ей самый сердечный и уважительный прием, тем самым показав, что отчужденность и недовольство молодого принца, живущего в окружении особ столь предупредительных и преданных, объясняется несправедливым недоверием с его стороны, гордыней и природной замкнутостью. Иоанна приняла свою свекровь с приличествующим случаю почтением, и Елизавета, как бы предвзято она ни относилась к невестке, не могла не восхититься ее благородной серьезностью и глубокой восприимчивостью. Дабы сделать пребывание венценосной чужестранки в Неаполе более приятным, были устроены праздники и турниры, на которых бароны королевства соперничали друг с другом в роскоши и ратном мастерстве. Императрица Константинопольская, Катанийка, Карл Дураццо и его юная супруга старались предвосхитить все желания гостьи. Мария, которая была еще слишком молода и обладала слишком податливым нравом, а потому не участвовала ни в каких интригах, скорее по велению сердца, нежели по настоянию мужа перенесла на венгерскую королеву всю ту нежность и заботу, какие питала бы к родной матери. Однако, несмотря на эти изъявления приязни и почтения, Елизавета Польская, опасаясь за сына и руководствуясь своим материнским чутьем, не отказалась от своего первоначального намерения. Ее не оставляло чувство, что вздохнуть свободно она сможет лишь тогда, когда увезет Андрея подальше от королевы и ее придворных, таких любезных с виду и вероломных на деле.

Никого известие об отъезде герцога Калабрийского не расстроило больше, чем брата Роберта, его наставника, и теперь он всеми силами старался этому помешать. Слишком глубоко он увяз в политических интригах, слишком долго с ожесточением игрока, рассчитывающего вот-вот схватить фортуну за хвост, корпел он над своими планами, чтобы сдаться теперь, когда все чаяния обещали осуществиться! Еще немного, и силой его хитрости, упорных усилий и терпения враги будут наконец повержены, а сам он станет полновластным правителем… Отрезвление было болезненным, и брат Роберт, собрав последние силы, попытался переубедить Елизавету. Но страх говорил в ее сердце громче, чем все увещевания монаха, и на каждый довод брата Роберта у нее был лишь один ответ: пока сын не станет королем и не получит полную и безграничную власть, неразумно оставлять его на растерзание недругам. Уразумев, что настаивать бесполезно и победить страхи венгерской королевы не удастся, брат Роберт попросил у нее еще три дня и пообещал, что, если за это время не получит известия, коего с нетерпением ждет, он не только не станет возражать против отъезда своего воспитанника, но даже последует за ним и навсегда откажется от планов, стоивших ему столько крови и пота.

На третий день, ближе к вечеру, когда Елизавета стала готовиться к отъезду, монах вошел в ее покои и, светясь от радости, показал письмо с печатями, кои он только что в спешке сломал.

– Благодарение господу, наконец-то я могу предоставить вам, сударыня, неопровержимые доказательства моего усердия и прозорливости! – торжествующе воскликнул он.

Мать принца Андрея с жадным вниманием прочла документ, а потом перевела на монаха взгляд, в котором читались остатки недоверия,– она все еще не решалась предаться переполнявшей ее сердце радости.

– Да, сударыня, поверьте своим глазам, раз уж моим речам вы довериться не пожелали,– горделиво вскинув голову, продолжал монах. В оживлении и радости лицо его казалось менее уродливым, чем обычно.– И это не игра чрезмерно пылкого воображения, не иллюзия слишком доверчивого сознания и не предрассудок слишком ограниченного разума. Этот план я долго обдумывал, со всей тщательностью подготавливал и ловко провел в жизнь! Это плод моих ночных бдений, предмет дневных размышлений и дело всей моей жизни! Я прекрасно понимал, что в Авиньоне у вашего сына много врагов, которые не желают, чтобы он властвовал, но знал я и другое: в тот день, когда я, от имени нашего принца, торжественно пообещаю упразднить законы, ставшие причиной охлаждения между Папой Римским и королем Робертом, несмотря на истинную набожность последнего, предложение мое будет принято, однако откладывал этот решающий шаг до последнего момента. И как видите, сударыня, расчет мой оказался верен: наши враги в замешательстве, а ваш сын торжествует!

Он повернулся к Андрею, вошедшему в это самое мгновение. Принц услышал последние несколько слов своего наставника, а потому в недоумении застыл на пороге.

– Входите, дитя мое! – обратился к нему монах.– Наконец-то наши чаяния исполнились, вы – король!

– Король! – повторил Андрей, не зная, радоваться ему, сомневаться или удивляться.

– Король Иерусалима и Сицилии! Сударь, вам нет необходимости читать этот документ, принесший нам известие столь же счастливое, сколь и неожиданное. Узрите правду в слезах вашей матушки, посмотрите, как она торопится обнять вас и прижать к своей груди! Узрите ее в восторженной радости вашего старого наставника, готового пасть к вашим ногам и поздравить с титулом, который он узаконил бы и своею кровью, лишь бы вы поскорее получили желаемое!

– И все же,– заговорила Елизавета, отрываясь от своих печальных размышлений,– моя тревога нисколько не утихла, и известие, о котором вы говорите, ничего не меняет в наших планах. Мы уезжаем!

– Нет, матушка, ведь вы же не хотите, чтобы я покинул королевство в ущерб своей чести,– заговорил Андрей с воодушевлением.– Если я и излил в ваше сердце ту горечь и недовольство, которыми подлые враги отравили мою юность, не уныние руководило мной, а чувство собственного бессилия. Я желал, но не мог отомстить им жестоко и безжалостно за все их тайные оскорбления, унижения и подковерные интриги! Не силы недоставало моей руке, моему челу недоставало короны! Я мог уничтожить одного-двух из числа этих презренных – быть может, самых дерзких либо наименее опасных. Но пришлось бы действовать скрытно, и зачинщики остались бы целы и невредимы, а мне – мне бы ни за что не ударить в сердце этого дьявольского заговора! Возмущение кипело во мне, я стыдился самого себя, но был вынужден молчать. Зато теперь мои священные права признаны Церковью, и вы увидите, матушка, как все эти грозные бароны, все эти советчики королевы, все эти регенты королевства будут низвергнуты. Ибо теперь не шпага им угрожает, не битва им предстоит и не равный говорит с ними: их обвиняет король, закон выносит им приговор, а карает – топор палача!

– О мой возлюбленный сын,– в слезах вскричала королева,– ни на мгновение не усомнилась я в благородстве твоих порывов и законности прав. Но если твоя жизнь в опасности, разве могу я слушать голос иной, нежелиголос страха? Могу ли дать совет иной, нежели мне нашептывает материнская любовь?

– Поверьте, матушка, если бы рука этих мерзавцев не дрожала, как и их сердца, вы давно бы уже оплакивали своего сына!

– Не открытого нападения я страшусь, но предательства!

– Моя жизнь – в руках Господа, как и жизни всех нас, и самый последний наемник может отнять ее у меня за поворотом дороги. Но король – он прежде думает не о себе, а о своем народе!

Долго еще пыталась несчастная мать увещеваниями и мольбами заставить сына передумать, но, когда прозвучал последний довод и пролилась последняя слезинка, видя, что разлука неминуема, Елизавета призвала пред свои очи Бертрама де Бо, верховного судью королевства, и Марию, герцогиню Дураццо. Доверившись мудрости старца и невинности юной девушки, она вверила сына их заботам в самых нежных и трогательных выражениях, после чего сняла с пальца кольцо искусной работы и, отведя принца в сторонку, надела его ему на указательный палец. Обнимая его, она заговорила дрожащим от волнения голосом:

– Сын мой, раз уж ты отказываешься последовать за мной, прими этот магический талисман, который я приберегала до самой отчаянной минуты. Пока ты носишь на пальце это кольцо, ни сталь, ни яд не причинят тебе вреда!

– Вы сами видите, матушка,– отвечал принц с улыбкой,– с такой защитой мне ничего не страшно!

– Погибнуть можно не только от яда или клинка,– вздохнула королева.

– Не тревожьтесь обо мне! Самый могущественный талисман от всех опасностей – это молитвы, которые вы возносите за меня Господу. Воспоминания о вашей нежности поддержат меня на пути долга и справедливости, а ваша материнская любовь будет хранить меня, как бы далеко мы ни были друг от друга, и, подобно ангелу-хранителю, укроет меня своими крылами.

Рыдая, Елизавета расцеловала сына, и, когда пришла пора расставаться, сердце ее готово было разорваться в груди. Услыхав, что гостья уезжает, все царедворцы явились ее проводить, и до последнего все были с ней по-рыцарски учтивы, почтительны и услужливы. Несчастная мать была бледна и так опечалена, что едва стояла на ногах. Чтобы не упасть, ей пришлось опереться на руку сына. Когда они взошли на корабль, которому было суждено разлучить их с Андреем навсегда, королева Елизавета в последний раз прильнула к его груди и долго-долго так стояла – безмолвная, недвижимая, и ни слезинки не упало с ее ресниц. Когда же дали сигнал к отплытию, она в полубесчувственном состоянии упала на руки своих придворных дам. Андрей остался на причале. В тоске смотрел он на парус стремительно удаляющегося судна, уносившего то единственное, что он любил в этом мире. И вдруг ему почудилось, что вдалеке трепещет белое пятнышко: то его мать, собрав последние силы, поднялась на мостик, чтобы на прощание помахать ему платком: сердце подсказывало ей, горемычной, что сына она больше не увидит.

Едва ли не в тот же самый миг, когда мать Андрея покинула Неаполь, вдова короля Роберта донна Санча Арагонская испустила свой последний вздох. Ее похоронили в монастыре Санта Мария делла Кроче под именем сестры Клары, которое она приняла при пострижении, и на могиле поместили следующую эпитафию:

«Здесь, примером великого смирения, покоится прах приснопамятной святой сестры Клары, в миру Санчи, королевы Иерусалима и Сицилии; каковая королева, после смерти царственного супруга своего, по истечении года вдовства сменила преходящие блага на блага вечные и ради любви к Господу, по своей воле, избрала бедность, раздала имущество свое беднякам и приняла монашество в славной обители Святого Креста Господня, ее трудами учрежденной, в году 1344 от Рождества Христова, 21 января ХІІ индикта[7], где вела жизнь блаженную по закону святого Франциска, отца всех неимущих, и почила благоговейно в году 1345-м, 28 июля ХІІІ индикта, и на следующий день была похоронена в этой могиле».

Смерть донны Санчи ускорила катастрофу, которой суждено было обагрить неаполитанский престол кровью. Должно быть, Всевышний пожелал избавить от жуткого зрелища этого ангела смирения и любви, пожертвовавшего собой ради искупления прегрешений своего семейства.

Через неделю после похорон вдовствующей королевы Бертран дАртуа вошел в покои Иоанны. Он был бледен, небрежно одет и кое-как причесан. Было очевидно, что мысли его пребывают в беспорядке и ажитации, не поддающихся описанию. Иоанна в испуге бросилась навстречу возлюбленному, взглядом вопрошая его о причине такого волнения.

– Я предупреждал, сударыня,– запальчиво вскричал молодой граф,– что в конце концов вы всех нас погубите, если не послушаетесь моих советов!

– Бога ради, Бертран, объяснитесь! Что случилось и каких советов я не послушалась?

– А случилось, сударыня, вот что: вашего высокородного супруга, Андрея Венгерского, папская курия только что признала королем Иерусалима и Сицилии, и отныне вы – не более чем его рабыня!

– Вы бредите, граф дАртуа!

– Это не бред, сударыня, и чтобы вы поверили, что каждое мое слово – правда, добавлю, что папские легаты привезли коронационную буллу в Капую, и если бы не их желание дать новому королю время как следует подготовиться, они бы уже этим вечером были в Кастель-Нуово!

Королева склонила голову, как если бы к ее ногам пала молния.

– Когда я говорил вам,– продолжал граф с нарастающей яростью,– что на насилие нужно отвечать насилием, что надо сбросить иго этой позорной тирании, избавиться от этого человека прежде, чем у него появится возможность вам навредить, вы каждый раз шли на попятную, слушались своих глупых страхов, своей женской трусливой нерешительности!

Иоанна подняла на возлюбленного глаза, полные слез.

– Боже мой! Боже мой! – вскричала она, складывая ладони в жесте отчаяния.– Неужели я обречена слышать отовсюду этот роковой клич смерти? Теперь и от вас, Бертран, я слышу его, как прежде слышала от Карла Дураццо и Роберта Кабанского! Почему желаете вы, несчастный, чтобы окровавленный призрак встал между нами и заглушил своей ледяной рукой наши грешные поцелуи? Довольно с нас и тех преступлений, что уже совершены. Пусть себе правит, если это – предел его жалких устремлений. К чему мне власть, если у меня есть ваша любовь?

– Не думаю, что нашей любви отмерен долгий срок.

– Что вы этим хотите сказать, Бетран? Вам доставляет удовольствие так безжалостно меня мучить!

– Я хочу сказать, сударыня, что новый король Неаполя уже приготовил черное знамя[8], которое понесет перед собой в день своей коронации!

– И вы полагаете,– проговорила Иоанна, становясь бледной, как покойница, вышедшая из гроба,– вы полагаете, что знамя это – угроза?

– Которая уже приведена в действие.

Королева пошатнулась и вынуждена была опереться о стол, чтобы не упасть.

– Расскажите мне все,– глухим голосом сказала она.– И не бойтесь меня напугать. Посмотрите, я совсем не дрожу! О Бертран, умоляю вас, говорите!

– Эти предатели начали с человека, которого вы уважаете более всех других, с мудрейшего советника короны, самого порядочного из судей, самого благородного сердцем, самого добродетельного…