Ахилат мацот Улин Виктор
Он был мертвецки пьян.
IV
Капитан третьего ранга Цикорадзе достал из ящика, засунутого в угол каюты, бутылку. Отбил сургуч об край столика, подковырнул и выудил со щелчком картонный капсюль, плеснул себе в стакан, попробовал. Он почти не пил, лишь баловался изредка присылавшимся из дома вином Алазанской долины – но понял, что Деревянко обещание выдержал, не пожидился и водку прислал хорошую. Он вызвал кока, приказал забрать ящик на камбуз и выдать завтра на ужин команде с таким расчетом, чтобы каждому хватило попробовать из выигрыша, завоеванного отважным боцманом Василием Ивановичем.
Потом вынул из внутреннего кармана спасенные золотые часы, щелкнул крышкой, в тысячный раз прочитал надпись и сверил время.
Одернул китель, застегнулся на все пуговицы и поднялся на мостик. Кругом было совсем темно. Виднелись только руки вахтенного командира, лежащие в световом круге на столике.
– Все в порядке, Григорий Григорьевич, – сказал он, по шагам узнав командира.
Цикорадзе улыбнулся. На самом деле, с кораблем было все в порядке.
– Сигнальщик! – крикнул он в темноту.
– Слушаю, товарищ капитан т’ранга! – мгновенно отозвался невидимый вахтенный матрос.
– Семафор на «Спокойный»! Открытый текст, – Цикорадзе усмехнулся. – «Генацвале. Восклицательный знак. Если не хотите проспать склянка. Запятая. Сверяйтесь с наши часы. Три восклицательный знак.»
– Есть семафор, – весело ответил сигнальщик и тотчас захлопали узкие створки прожектора, посылая в чернильную тьму точки и тире азбуки Морзе: «Глагол»… «Есть»… «Ниже»… «Аз»…
Цикорадзе удовлетворенно хмыкнул.
– А как Василий Иванович? – спросил он у вахтенного. – Отоспался?
– Как положили в койку, так и лежит, – ответил матрос. – Мы его не беспокоили, по вашему приказу.
– Здесь я, Григорий Григорьич, – как всегда неожиданно вырастая рядом, отозвался свежий, как огурчик, боцман, привычно попахивающий спиртным. – Жив-здоров нарком Петров! В полном порядке и готов к защите трудового народа.
– Василий Иванович, голубчик вы мой… – растроганно пробормотал капитан третьего ранга, крепко пожимая его большую грубую ладонь. – Я ведь, честно в этот твой грибок тоже не больно верил…
– Ну, Григорий Григорьич… – боцман сдержанно усмехнулся – Я тебе так скажу. Грибок – оно, конечно, вещь серьезная. Да только с твоими часами еще серьезнее вышло. Тут бы даже Никола Мирликийский сплоховал. Вот я ночью сам и поплыл.
На мостике воцарилась такая тишина, что было слышно, как сонно бормочет кто-то из свободных от вахты матросов в далеком кубрике.
– К бочке сплавал, понимаешь. И привязал там грелку со спиртом на длинном линьке. Так что потом и оставалось: подтянуть незаметно, пробку отвернуть, да хлебнуть как следует. Всего и делов-то.
– «Всего и делов-то»…– ласково повторил восхищенный Цикорадзе. – Ну Василий Иваныч, Дом Советов… Это надо же так придумал….
– Да уж, – подтвердил вахтенный командир. – Никакому Деревянке такого и в голову не придет.
Боцман молчал, скромно потупившись.
– Но постой… – вдруг спохватившись, обернулся Цикорадзе. – А как… Как ты знал, какой бочка он выберет, а?!
– Ну… – боцман пожал могучими плечами. – Здесь, конечно, я не мог маху дать. Часы твои должен был спасти в любом случае. Ну я, понимаешь, к каждой свободной бочке для верности по грелке и подвесил. Всю ночь пришлось по рейду плавать. А этих бочек там понатыкано – их в гробину мать…
– Василий Иваныч! Да ты… Да я с тобой…
Не найдя нужных слов, Цикорадзе порывисто схватил старого моряка за плечи и расцеловал его колючие, задубевшие от солнца щеки.
…Черная южная ночь укрыла рейд. Августовская ночь последнего, сорокового года. Огромные пронзительные звезды, соперничая с якорными огнями спящих кораблей, отражались в воде и бросали редкие блики на холодную сталь орудийных стволов и кожухи торпедных аппаратов, сверкали искорками в линзах неподвижных дальномеров. Мерно и чуть слышно плескала под бортами волна, то натягивая, то стравливая швартовы. С берега долетал хриплый голос позднего патефона. Там, раскинувшись огнями, лежал еще не разрушенный Севастополь.
Гордость русских моряков…
Экспроприация
Памяти Виталия Зубова
I
Толстая проволока блестела под солнцем, как натуральное червонное золото.
Кладовщик долго крутил ее так и сяк, обламывая свинцовый кругляш пломбы. Потом еще дольше выдергивал остатки из проушины, сипя и отдуваясь. И наконец откинул щеколду запора и обернулся, молча приказывая открывать.
Один из четверки не выдержал тягучего взгляда – шагнул к вагону, неловко охватил ребро тонкими пальцами, пытаясь сдвинуть многопудовую дверь. Кладовщик сдавленно выматерился, отпихнул его прочь и налег сам, помогая себе ломом. Клинкет нехотя завизжал по ржавым полозьям, открывая вагонное нутро.
Вагон был пуст; так показалось сначала: в глаза бил свет, проникая сквозь щели дальней стенки. Но полумрак отступил, и на полу проявились какие-то плиты, обернутые в крафт-бумагу – они лежали ровным слоем, доходя примерно до колена. И тут же наружу хлынул запах. Горький и терпкий, очень знакомый, но все-таки непонятный.
Первый из стоявших около вагона тонко улыбнулся, храня молчание.
Второй вытянул шею и сомнением хмыкнул, потом вопросительно обернулся к остальным.
Третий изящно потянул носом и щелкнул пальцами с миной знатока, близкого к почти найденной догадке.
Четвертый залез в вагон и вытащил образец груза.
На промасленной бумаге краснело развесистое клеймо заграничной фирмы; отдельно сиял лиловый штамп «24 кг», а сбоку упаковка была ободрана, и виднелся темно-коричневый край плиты. И запах мгновенно сделался привычным, знакомым с детства, и оставалось лишь недоумевать, как они не догадались сразу:
– Это же… шоколад!..
Солнце сияло, как миллионы лет назад и неизвестно сколько вперед. День выпал самым обычным; работа не была в новинку: весь институт давно отбывал трудовую повинность то на товарной базе, то в колхозе, а то и вовсе на улице с метлой. Однако перезнакомились они только здесь: начальство всегда посылало на один объект людей из разных секторов. Вероятно, полагая, что незнакомым будет труднее вступить в антиобщественный сговор. Но четверо быстро сошлись и поняли, кто есть кто.
Интеллигент выделялся возрастом: трое других разменивали пятый десяток, он же лишь год назад окончил университет; и кроме того, был нежен и бледен лицом, несущим печать образованности во многих коленах, а губы его то и дело складывали тонкую усмешку авгура, стоящего выше земных забот.
Здоровый и загорелый Дуболом был абсолютной противоположностью: он сиял уверенностью счастливца, не привыкшего обременять голову лишними мыслями, однако всегда готового поддержать любое стороннее начинание.
Читать бесплатно другие книги:
