Что-то… (сборник) Чибряков Павел

Молодая женщина с обесцвеченными, но тёмными у корней, волосами закрыла входную дверь, и начала спускаться по лестнице. На ходу она пыталась выправить накладное плечо светлой блузки, которое упрямо задиралось, выпирая ткань. Высокие каблуки звонко стучали по ступеням. По дороге к автобусной остановке, она размышляла о том, что после того, как вчера они «раскланялись, расшаркались, расхаркались» с Кириллом, она теперь вольная птица, сама себе хозяйка. О перспективе отношений с Денисом она подумает позже; а пока отдохнёт от «отношений полов». Людей на остановке было немного, но и их она не стала рассматривать, осознавая, тем временем, что сама является объектом пристального разглядывания.

Когда подошёл нужный автобус, она легко заскочила в него, преодолевая упругое натяжение мини-юбки. Автобус был довольно плотно набит напряжённо дышащими от духоты людьми. Она протиснулась и встала в проходе, держась за поручень сиденья, на котором сидел худой мужчина с большой лысиной. «Мог бы, и уступить место красивой даме, плешивенький», – подумала она с лёгкой ехидцей.

У очередного светофора автобус так резко тормознул, что люди навалились друг на друга, досадуя на неизбежность такого рода близости. Несмотря на все попытки удержаться, она всё-таки навалилась телом на стоящего рядом подростка, ощутив нижней частью лица мягкость его по-детски кудрявых волос.

«Извини, пожалуйста», – сказала она, пытаясь принять устойчивое положение.

Паренёк слегка улыбнулся, чуть пожав плечами. Потом, глядя в окно на проезжаемые улицы, боковым зрением она заметила, что лысый мужчина неотрывно смотрит на её живот, довольно туго перетянутый поясом юбки. «Ты ещё и озабоченный», – подумала она, вздёрнув подбородок.

В какой-то момент ей показалось, что глаза мужчины блеснули чёрным. Решив, что это просто отблеск, игра светотени, она продолжила смотреть в окно. Вдруг, её взгляд упал на серо-пёструю гладь проносящегося справа налево асфальта, и она уже не могла оторвать от него глаз. Вскоре она почувствовала головокружение и дурноту. Она ощутила, как её ведёт в сторону, и она начинает заваливаться набок. Несмотря на все попытки удержаться за поручень, неприятно ослабевшие пальцы разжались, и она тяжело осела вниз, почувствовав влагу между ног. «С чего бы это?», – затухла удивлённая мысль.

В этот день Мишка не мог усидеть дома. Его тянуло куда-нибудь пойти, просто погулять. Он решил съездить на набережную. Там почти всегда сидели художники, рисуя на заказ портреты всем желающим. Мишке нравилось наблюдать за сноровистыми движениями их рук; казалось, рисовать – это так легко и просто. В свои четырнадцать Мишка был ещё по-мальчишески худощав и не очень высок. Это его немного тяготило, но для себя он решил, что коль уж таким уродился – таким и жить. Судьба, стало быть. Он вообще был довольно рассудительным и спокойным.

В автобусе он сначала нашёл свободное место, но потом уступил его неприятно толстой, надрывно сопящей женщине. Автобус постепенно заполнялся; люди всё чаще отирались друг о друга, протискиваясь к выходу, или наоборот. Внезапно, в общей духоте приятно пахнуло женскими духами. Чуть повернув голову, Мишка увидел, что рядом с ним встала симпатичная молодая женщина с обесцвеченными волосами и красиво пухлыми губами.

Когда автобус резко затормозил, и люди невольно мотнулись по направлению движения, Мишка почувствовал, как на него навалилось тело женщины, почти сразу отстранившись, но оставив ему память об ощущении приятной упругости. Она извинилась приятным голосом. Он смог только кивнуть и улыбнуться в ответ. Как бы он хотел сказать ей хотя бы пару слов в ответ на её извинение. Он был уверен, что смог бы хорошо ответить, если бы не был немым.

Его врождённая, ничем не объяснимая немота была самой тягостной его проблемой. Невозможность высказать свои мысли, суждения, сильно осложняли ему жизнь. И перспективы будущности были ещё мрачней. И хотя выразительная мимика его лица несколько компенсировала немоту, было очевидно, что этого будет недостаточно в дальнейшей жизни. И вот сейчас снова эта проблема выступила на поверхность сознания. Мишка, как мог, подавил вздох, и перевёл взгляд на проезжающие мимо машины.

Некоторое время спустя Мишка почувствовал какую-то непонятную и неприятную тревогу. Он только начал оглядываться, когда стоящая рядом, та самая, женщина стала оседать вниз, и, в конце концов, повалилась на резину автобусного пола. Люди заволновались; кто-то крикнул:

«Остановите автобус! Тут женщине плохо».

Люди умудрялись расступиться, хоть немного освободив пространство. Пожилой мужчина похлопывал её по щекам, пытаясь привести её в чувство. Мишка заметил, как под ней начинает расплываться мокрое пятно, и, потрепав мужчину по плечу, тревожно указал ему на это.

«Чёрт! – пробормотал мужчина. – Плохо дело». – Он поднял голову и чуть повысил голос:

«Так, её срочно нужно в больницу».

На задней площадке какой-то человек, прильнув к окну, пытался вызвать по мобильному «скорую помощь». Мишка, не в силах оторвать взгляд от лежащей без сознания женщины, краем глаза заметил, что сидящий лысый мужчина равнодушно смотрит в окно, не обращая никакого внимания на общую тревожную суматоху. «Сволочь равнодушная!», – зло подумал Мишка, и вновь всмотрелся в красивое лицо женщины, надеясь заметить проявление сознания. Имея довольно смутное, в силу возраста, представление о женских делах, Мишка всё-таки понимал, что тут положение очень серьёзное.

Наконец женщину осторожно вынесли из автобуса и положили на принесённое водителем, довольно грязное одеяло. «Скорая» приехала на удивление быстро, и, видя деловое спокойствие и быстрые действия врачей, Мишка почувствовал облегчение и надежду на то, что с этой красивой женщиной всё будет в порядке, и она будет жить просто потому, что красота как таковая достойна жизни. Это было ясное, отнюдь не сформулированное словами, понимание, которое он просто чувствовал, не обдумывая.

Проводив взглядом фиолетовую мигалку, Мишка решил прогуляться пешком, неважно куда. Вскоре его нагнал автобус, в котором он ехал, и Мишка увидел в заднем стекле того самого равнодушного лысого мужика. Повинуясь внезапному порыву, Мишка резко выкинул вперёд кулак с оттопыренным средним пальцем и постарался придать лицу выражение брезгливого презрения. Почти сразу после этого автобус повернул направо, и Мишка не увидел, как исказилось лицо лысого.

В свои семнадцать, Нина была уже довольно зрело сложенной девушкой с очень симпатичным лицом. Это довольно приятно ощущать себя привлекательной и притягивать к себе внимание людей, ничего для этого не делая; просто, будучи такой, какая есть. Правда, иногда это стоило довольно неприятных моментов. Например, на днях один лысый хмырь в трамвае лапанул её по заднице. Причём не просто там погладил или похлопал, как некоторые наглые парни, а с сильным нажимом провёл пальцами между ягодиц, напоследок надавив на копчик. От этого по нижней части тела пробежали мурашки, и всё сжалось. Самое неприятное заключалось в том, что это не было так уж неприятно. Она резко обернулась и наткнулась на спокойный, почти равнодушный взгляд мужчины с большой лысиной. Она хотела высказать ему что-то гневное, но не смогла произнести не звука. Словно зная это, мужик криво усмехнулся, привалился к ней вплотную и противно-жарко прошептал ей на ухо:

«Уже пора чувствовать, девочка. Пора.»

Оттолкнув его, она метнулась к дверям, с нервным нетерпением дождалась очередной остановки, и выскочила из трамвая, чувствуя, как колотится сердце, и нервно закусив дрожащие губы. В ту ночь она долго не могла уснуть, ворочаясь в сбитой постели.

После этого неприятный осадок в душе и какие-то склизкие мысли не давали полностью расслабиться и насладиться летним бездельем. Общаться с друзьями не хотелось; как будто в ней появилось что-то, чего она бы не хотела, чтобы увидел кто-нибудь. Эффект первого прыщика возведённый в абсолют.

Благо, старшая сестра оставила на несколько дней маленькую дочку, так что «тётя Нина» отвлеклась от мерзостных переживаний вознёй с племяшкой. Трёхлетняя Танька могла быть бесёнком и ангелочком практически одновременно. Только начнёшь на неё сердиться, а она уже самая милая паинька на свете. Поди, накажи её.

Вот и сейчас она, ни с того ни с сего, рванула со двора на оживлённую улицу, явно норовя пробраться поближе к проезжей части. С криками «Таня стой! Не смей!» Нина бросилась за ней, со страхом понимая, что может не успеть. И тут на танькином пути появился кудрявый подросток. Он преградил ей путь, приняв позу шерифа с дикого запада, уперев руки в бока и склонив голову к плечу, придав лицу вопросительное выражение.

Танька, замерев на пару секунд, попыталась обойти его, но он шагнул в ту же сторону. Потом они повторили это в противоположном направлении. В этот момент подбежавшая Нина схватила племянницу на руки и сильно тряхнула.

«Я тебя убью! – пообещала она довольно искренне. Потом обернулась к пареньку и сказала: – Спасибо большое».

Тот, улыбнувшись, кивнул в ответ, потом неожиданно дёрнул надувшую губёнки Таньку за жиденькую косичку, показал ей язык, и, широко улыбаясь, пошёл прочь. Обалдевшая от таких дел Танька смотрела ему вслед, приоткрыв от удивления рот. Провожая его взглядом, Нина подумала:

«Немой, что ли?»

Она давно уже была немолода. Признавать это ей приходилось поневоле – хочешь, не хочешь, а смотреться в зеркало, чтобы хотя бы причесаться, приходилось каждый день. Да и внимание к себе она ощущала всё реже и как-то по-другому. И вот недавно наблюдала с презрением, как один лысый козёл пристал в трамвае к сопливой акселератке. Попка её его манила! Извращенец. Ещё нашептал ей чего-то. Она, бедняжка, аж взвилась с непривычки. Ничего, привыкнет. А этим сволочам только молоденьких подавай. Не первой свежести хрен, а всё туда же. Кстати, у меня задница покруче, во всех смыслах, будет. Да и грудь помощней. Так нет же, на малолецкую свежесть позарился, хрыч плешивый. Когда девчонка выскочила из трамвая, она попыталась обдать его полным презрения взглядом, но он этак неспешно оглядел её с ног до головы, криво усмехнулся, и тихо произнёс:

«Жирновата будешь, старушка. И задница, наверняка, вся в комках. А думаешь, небось, о молодом и поджаром. Остынь, морщинка».

У неё перехватило дыхание и загорелось лицо под густым слоем тонального крема. Цыкнув зубом, и всё так же ухмыляясь, он ушёл в другой конец трамвая. Выйдя на своей остановке, она долго стояла, глубоко дыша, и чувствуя, что у неё начинается очередной приступ мигрени.

Маленькая Лида была очень удивлена, почему обычно такая ласковая баба Надя на этот раз обращалась с ней так сухо и даже строго. Ей даже расхотелось рассказать ей по секрету о том, что ей нравится соседский Славка; ей так хотелось поделиться этим хоть с кем-нибудь. С мамой бабушка тоже разговаривала громко и нервно. Они обменивались какими-то непонятными, и неприятными на слух, словами. Было что-то пугающее в словах «климактерический психоз» и «истерическое неприятие собственного возраста», которые резко высказала мама. А бабушкины слова «похотливые мокрощелки» и «бесстыжие давалки» и вовсе казались противными как плесень на старом хлебе.

Лида очень обрадовалась, когда они с мамой, наконец, пошли домой по вечерним улицам.

Она видела, что мама расстроена, и старалась быть тихой и незаметной. Это было совсем не трудно, потому что больше всего её занимали мысли о том, увидит ли она сегодня во дворе такого симпатичного Славку, или его уже загнали домой родители.

Внезапно, совсем рядом, раздался страшный грохот. Вздрогнув, мама крепко прижала её к себе, одновременно поворачиваясь в сторону, откуда раздался грохот. Оказалось, что это большая синяя машина врезалась в стоящий у дороги тополь. В машине был только водитель, и он с трудом вылез из помятой дверцы, посмотрел на смятый в гармошку капот, как-то слабо махнул рукой, и опустился на асфальт, устало привалившись спиной к машине.

Вокруг начали собираться люди, подъехало и остановилось несколько машин. Постояв ещё немного, Лида с мамой продолжили свой путь домой. Несколько раз Лида оглянулась назад; ей было очень жалко дяденьку из разбитой машины – он казался ей таким несчастным, бедненьким.

О том, что Татьяна в больнице, и у неё случился выкидыш, Кирилл узнал от её подруги, которую встретил в универмаге. Это известие вызвало в нём смешанные, смутно-тяготные, чувства. Они расстались буквально на днях, и вот…. Последнее время их отношения были какими-то провисшими что ли. Казалось, что Татьяна постоянно ищет повод для ссоры.

В конце концов, он понял, что она хочет разбежаться, но не желает чувствовать себя инициатором разрыва. Ему вовсе не хотелось терять её, но и продолжать отношения в таком ключе было невыносимо. Наконец он решился, и спросил напрямик:

«Ты хочешь уйти? Но разве для этого обязательно надо разругаться в прах?».

Она тут же взвилась:

«Хочешь, чтоб я ушла, да? Нашёл себе другую?».

Он печально покачал головой:

«Тебе нужен повод, чтобы уйти – я даю его тебе. Уходи», – сказал он тихо, но резко.

Поджав губы, Татьяна вышла в прихожую, где довольно долго возилась, надевая туфли: ей не хотелось наклоняться, а туфли на высоких каблуках всё время падали, не давая ей просунуть ноги в свою узость. Обувшись, она выбежала из его квартиры, не закрыв дверь.

И вот, эта новость. От кого она забеременела? От него, или от кого-то другого? Впрочем, без разницы. Он представлял, как она сейчас лежит на больничной койке в болезненном состоянии, и ему было тоскливо и неспокойно. Он прекрасно понимал, что между ними всё кончено, но это лишь усиливало его печаль и тоску.

Промаявшись больше суток, он всё-таки решил съездить в больницу и хотя бы просто узнать о её состоянии. Поскольку уже был вечер, он опасался, что его могут просто не впустить в больницу; а он твёрдо решил добраться до дежурного врача и вытребовать у него всю информацию о состоянии Татьяны.

Он гнал машину на предельно допустимой скорости, когда увидел, как справа на проезжую часть вывалился лысый мужик со странного вида свёртком в руках. Кирилл вывернул руль влево, и практически в тот же момент понял, что неминуемо врезается в дерево.

Он всё-таки смог немного отвернуть в сторону, и врезался только правой частью капота. Его голова резко дёрнулась вперёд, неприятно рванув шею. Ремень безопасности больно врезался в левое плечо. Немного посидев и придя в себя, Кирилл выбрался из машины. Было очевидно, что в больницу он сегодня не попадает ни в каком виде. А завтра…. От нахлынувшей печали буквально хотелось заплакать. Он опустился на корточки и привалился спиной к машине, закрыв лицо руками.

Как всегда, вокруг начали собираться люди, бормотно обсуждая произошедшее. Но среди них не было никакого лысого мужчины со странным свёртком; и неизвестно, был ли он вообще.

Последнее время Ирина почти постоянно прибывала в подавленном настроении. Вроде бы и особых причин для этого не было, а на душе было смуторно. Личная жизнь – дурацкое выражение; как будто не вся жизнь наша личная – прибывала в коматозном ступоре. Тут ещё школьная подруга попала в больницу с совершенно «сюрпризным» выкидышем. И надо было ей проболтаться об этом её бывшему хахалю. Если что, Танька её потом загрызёт к чертям.

Вообще-то, Кирилл не плохой мужик. И чего ей обжималось? «Слишком правильный», «не по-мужски нежный», «зануда». Кого ей надо? Байкера-рокера, что ли? Приключений на крутую задницу зажелалось. Нет, бабёнка она хорошая, только заморочками каким-то иногда мается.

Вон, сама Ирина уже полгода не может одного мужика скадрить. Вроде не извращенец. И Юлька – кабинетчица-минетчица – говорила, что не последний мужик. Но какой-то он апатичный. Не садиться же перед ним, раздвинув ноги, как некоторые, чтобы привлечь его внимание. А привлечь хотелось бы. Он, конечно, не Джонни Депп, но… хочется, что ж себе то врать? Ладно, Игорь Петрович, ещё пересечёмся. Интересно, а он…

Он лежал на диване, слушая диск Вангелиса, и размышляя… ни о чём. Мысли просто перетекали друг через друга, шестерёночно цепляясь одна за другую. Их общая тональность была подавленная. Тяжела и неказиста жизнь заурядного урода. Да, он всегда считал себя уродом. Неважно, что там думают другие – это его самоопределение, и оно истинно.

Несмотря на то, что вроде бы и образованный, и работа престижная, и разбирается во многих вещах, и вкусом не обделён, внутри он ощущал себя никому не нужным объектом. Именно так, объектом.

Он был убеждён, что ни одна женщина не захочет даже представит себя в постели с ним. Хвала богам, существуют давалки-пофигистки – легко, и без всяких претензий. Блям, и разбежались. Хотя от этого становится отупело пусто на… душе, что ли. Вон на днях увидел красивую женщину на остановке. Она даже не взглянула в его сторону. Впрочем, она вообще ни на кого не посмотрела. Увидев, как она садится в автобус, как при этом юбка обтянула её бёдра, чуть собравшись складками, он поддался внезапному порыву, и заскочил в тот, совсем ему не нужный, автобус.

В автобусе ей вдруг стало плохо, и он вызвал для неё «скорую» по мобильнику. Потом он помог вытащить её наружу, и присел с ней рядом. Странно, но ему хотелось оказаться на месте того человека, который будет переживать за её здоровье, а потом помогать ей прийти в себя и пережить этот неприятный момент. Наверное, это здорово – проявить заботу к тому, кому, как ты знаешь, ты дорог. Знать бы, как это в ощущениях. Знать бы.

«У меня в детстве была замечательная головоломка – Кубики. Это были девять кубиков, на грани которых были наклеены бумажки с фрагментами картинок, которые и надо было собирать в единое целое, составляя кубики друг с другом в квадрат три на три. Потом, когда все шесть картинок приелись, стало интересно разрушать их. Для этого надо было перевернуть, по крайней мере, три кубика; только тогда терялась целостность рисунка. С крайними было просто – надавливаешь посильней на немного острую грань, и опаньки, целое уже не цело. Чтобы окончательно раздробить картинку, надо было перевернуть четыре кубика. И иногда фрагменты разных картинок создавали занятные, странные сочетания. А вот с центральным кубиком было сложней. Он соприкасался со всеми остальными, и чтобы его перевернуть, надо было, чуть раздвинув другие, вытащить его из центра, перевернуть как угодно, и вставить обратно, придвинув остальные к нему.

И, наверное, поэтому центральный кубик казался мне важнее, значимей других. Правда, практически никогда один и тот же кубик не был центральным в разных картинках. С годами, я понял, что люди, по сути, очень похожи на кубики – они соприкасаются друг с другом, составляя единые картинки жизни. А как, интересно, оказалось, переворачивать эти кубики.

Взять хотя бы ту молодушку в трамвае. Достигнув просто сочащейся спелости, она оставалась в неведение о чувственности. Я приоткрыл ей вход в мир ощущений, кайфа, если угодно. Да, для неё я – лысый извращенец; но я то знаю, что сделал. А та старая швабра меня устыдить пыталась! Дура.

И та крашеная шалавка – ну зачем ей нежданный ребёнок? Я её просто освободил от мучительных размышлений: делать или не делать аборт. Лучше уж неожиданный выкидыш, чем нежеланный выродок, не так ли? Разве плохо, когда облегчение приходит даже раньше, чем проявляется проблема? Особа здоровая – придёт в себя, ещё рада будет сексуальной волюшке. Говорят, что после абортов у некоторых повышается чувственность. У этой уж точно…

Это так замечательно, когда ты можешь «переворачивать кубики», меняя картинки реальной жизни. Современным детям, выросшим на плоскостных головоломках, и в голову никогда не придёт, что люди – как кубики, и их можно переворачивать. И не смогут ничего переделать. А я могу.

1

Иногда человек может перегореть. Не как лампочка – тогда это уже покойник, – а как голод. Это когда испытываешь голод и не имеешь возможности его утолить, в конце концов чувство голода исчезает; то ли желудок перестаёт посылать сигналы, то ли мозг отказывается их принимать по причине бессмысленности. В любом случае, человеку становится спокойно, он практически нормально себя ощущает, не считая, возможно, некоторой слабости в ногах и лёгкой заторможенности в мыслях. И существует два варианта, когда человек, наконец, добирается до пищи – либо при первом же куске, попавшим в рот, голод «просыпается», захлёбно наполняя рот слюной и превращая поглощение пищи в неимоверное удовольствие, либо нет, и тогда человеку приходится просто пихать в себя пищу, потому что «надо». То же самое может произойти с человеком в целом.

Глеб и был таким вот перегоревшим человеком. Конечно, ничего такого он не осознавал, а просто жил постольку поскольку жил. В свои тридцать семь он был малоприметным худощавым человеком, с бессмысленным опытом двух браков (второй, правда, был «гражданским») за спиной, работающим в магазине дисков.

Он всю жизнь работал в подобных магазинах, а иногда в «магазинчиках», хотя закончил Институт Культуры, факультет режиссуры. Как они с друзьями шутили, «факультет массовиков-затейников». Но ничего «затевать с массами» ему не хотелось, и он, по приглашению одного знакомого, пошёл работать в его только что открывшийся магазин компакт-дисков.

Тогда, в начале девяностых, компакт-диски воспринимались как… нечто, в общем. Почти «шик». Ведь тогда то, что ты не только перебираешь, но и покупаешь диски, означало, что у тебя есть на чём их слушать, а стало быть ты «крут». Да и в том, что ты советуешь что-то клиентам, или рассуждаешь о дисках с каким-нибудь постоянным клиентом, чувствовалось что-то значимое. Кто мог подумать, что через несколько лет CD и DVD станут такими же обыденными вещами, как магнитофонные кассеты и видеокассеты?! Впрочем, эти когда-то, в восьмидесятые, тоже обладали не хилой значимостью. Рано или поздно, всё становится обыденным. И теперь он был просто продавцом дисков, и значимости в его работе ощущалось немногим больше, чем у сомнительного вида девок и баб, когда-то торговавших видеокассетами в привокзальных ларьках.

В то утро, как обычно по будням, Глеб был разбужен в семь часов включившимся по программе музыкальным центром. Первой была обычная досада на то, что необходимо вставать… ну и так далее. Затем появилась вторая, с привкусом облегчения, досада на самого себя за то, что он забыл накануне «скинуть» программу включения «музыкалки». Ведь, несмотря на понедельник, у него был выходной, поскольку он работал в субботу и воскресенье. Сонно нащупав пульт на стоящем около дивана, на котором он спал, журнальном столике, Глеб выключил аудиосистему и быстро заснул опять.

Вторично он был разбужен в одиннадцатом часу каким-то непривычным звуком. Вообще-то, это был просто звук открывающихся замков. Вот только Глеб никогда не слышал издалека, как открываются его замки. Не им открываются. Естественно, первой мыслю было «воры лезут!».

Он успел вскочить с дивана и натянуть трико, когда в комнату не спеша вошёл явно очень хорошо одетый мужчина неопределяемого в своей зрелости возраста. Взглянув на стоящего перед ним в одних трико, что только усугубляло худобу его тела, Глеба, он слабо улыбнулся.

«Доброе утро, Глеб», – сказал он низким голосом.

«Ты кто такой, чёрт возьми?! – тихо, но зло, спросил Глеб. – Какого хрена тебе надо?!».

Глебу было понятно, что этот мужик – не вор. И поэтому абсолютно не понятно, кто он такой. А незнакомец втянул носом воздух комнаты и улыбнулся чуть шире.

«Явственный запах перегоревшего человека. На любителя, конечно, но что-то в этом есть».

«Слышь, ты, каннибал недоделанный, я ещё даже не убит и не потрошён, чтобы быть „перегоревшим“. Кулинар хренов!», – вяло-зло высказался Глеб, спешно надевая футболку.

Незнакомец, продолжая тенисто улыбаться, сел в любимое глубокое кожаное кресло Глеба и положил ногу на ногу. Глеб машинально отметил, что на незнакомце очень дорогие туфли. Глебу самому нравилась дорогая обувь, так что он невольно оценил вкус «гостя».

«Гость» тем временем расстегнул пуговицу своего очень хорошего пиджака, развёл его полы, открывая вид на шёлковую рубашку цвета морской волны, и спокойно произнёс:

«Я использовал определение „перегоревший“ не в кулинарном смысле. Перегоревший человек – это тот, в ком атрофировалась большая часть чувств, эмоций и желаний».

Глеб, чтобы не «торчать» перед сидящим незнакомцем, сел на диван, предварительно спешно расправив на нём одеяло. Хмыкнув с кривой улыбкой, он спросил:

«А с чего ты взял, что я – такой?».

«Ну-у, это же очевидно! Ты сам подумай. Ведь последние два-три года ты не испытываешь никаких чувств и желаний, кроме чувств голода, жажды, и желания испражниться. У тебя даже сексуального желания не возникает. Ты когда последний раз сексом занимался? Я уж не говорю о любви».

Глеб был вынужден признать, про себя, что незнакомец прав. Вообще-то, он никогда не отличался особым «сексуальным аппетитом», но в последнее время…. Интересно, это патологично или…?

«Ну, допустим, – произнёс Глеб фальшиво согласным тоном. – Но ты-то откуда это знаешь? И вообще, кто ты такой и чего тебе надо?».

«Кто я такой – узнаётся постепенно. Иначе не получается. Что касается того, что мне нужно…. Я хочу предложить тебе работу».

«У меня есть работа и она меня устраивает».

«Полно, Глеб! Когда работа просто „устраивает“ – это проживание, а не жизнь. Я предлагаю тебе ТВОЮ работу».

«А если я не соглашусь?».

«Это не имеет значения. Да и смысла. Поверь мне».

«С какого перепуга я должен тебе верить?».

«Например с этого, – сказал незнакомец, улыбнувшись чуть шире, чем прежде. – И с некоторых других. И ещё со многого-многого».

Глеб действительно почувствовал некоторый испуг. Очень лёгкий. Внезапно он ощутил противный запах – будто на раскалённую конфорку уронили тонкий (почему-то представлялось, что именно тонкий) кусок пластика. Потом все чувства, включая лёгкий испуг, были затоплены ощущением того, что теряется сознание. Благо, можно было просто завалится на бок, и ещё хорошо бы успеть поднять ноги на диван, а то затекут. До последнего мерцания сознания Глеба досадила самая малость – незнакомец продолжал сидеть в его любимом кресле, спокойно наблюдая за его «отключением».

С того дня прошло полтора года. Теперь у Глеба была настоящая работа. ЕГО работа. И теперь у него было всё, что нужно. И когда нужно. Знания, представления, понимание. Он уже начинал понимать, кем является Владимир Каземирович – так звали того франтоватого незнакомца. Вот только это понимание ощущалось им как не самое радостное, мягко говоря. И ещё эти запахи…. Но это – вопрос привычки, скорее всего. А так – у него всегда было то, что нужно в этот конкретный момент. В том числе – ключи.

2

Довольно просто – отличить, по одежде, среди прохожих алкоголика в его трезвый день. Обычно, это явно поношенный пиджак от одного костюма, брюки, более поношенные чем пиджак, от другого, застёгнутая на все пуговицы рубашка в клеточку, на ногах, в лучшем случае, дешёвые кроссовки, а то и сандалии, надетые на носки. А на лице проступает выражение гордости. Ведь в этот день он уверен, что сегодня он наравне с другими: сегодня никто не может заподозрить в нём алкоголика. Иногда вид такого человека, почему-то, ассоциативно «навевает» запах затхлости – будто плохо просушенную вещь сложили и довольно долго хранили в закрытом прохладном месте. А потом зачем-то вытащили.

Егор помнил всё это из своей прошлой жизни, так что теперь, будучи конченым алкоголиком (хотя не конченых алкоголиков не бывает), старательно избегал «выставляться» подобным образом. Он прекрасно сознавал, что даже будучи трезвым, он остаётся алкоголиком. Вдрызг конченым. Поэтому, оставаясь «сухим» эти три дня – чем он воспользовался, чтобы элементарно привести себя в порядок хотя бы гигиенически, – он не испытывал и тени гордости за себя, а тем более, выходя на улицу, не пытался притвориться «нормальным». Он прекрасно сознавал, что всё это скоро закончится и он опять запьёт. Быть может на этот раз, наконец-то, в последний раз?

Сдав омерзительно множественное количество бутылок скупщику оных, расположившемуся в соседнем дворе рядом с небольшой пирамидой бутылочных ящиков, Егор намеривался пойти в магазин и купить пару бутылок хорошей водки. Он всегда начинал запой с хорошей «водочки». Это потом он будет ходить (громко сказано!) в соседний подъезд и покупать разбавленный спирт у старухи из сорок третьей квартиры. А для начала для хорошей водки нужна ещё и более-менее приличная закуска. Возможно даже, типа «окорочка-гриль».

Но вместо магазина он оказался дома. Именно так – оказался. Он пришёл в себя, и обнаружил, что находится в своей квартире. Он совершенно не помнил, как здесь очутился. А главное – почему, собственно?! Ведь у него были совсем другие планы! Что за хрень такая?!

Сначала Егор убедился, что все деньги при нём, потом бессмысленно обошёл всю свою квартиру (он никогда не понимал, почему её планировка называется «малый трамвай»), зачем-то заглянув в туалет, затем остановился под низким потолком «арки», ощущая чуть тревожную растерянность. Но вскоре она сменилась знакомым, и поэтому успокаивающим, уверенным осознанием того, что ему необходимо срочно выпить.

Облегчённо вдохнув, он вышел из квартиры.

На скамье у подъезда сидел мужчина, в котором практически всё было неопределяемо. За исключением явно хороших коричневых туфлей, которые на удивление хорошо сочетались с тёмно-синими джинсами. Когда Егор вышел из двери подъезда, мужчина поднялся со скамьи и сделал пару шагов как бы наперерез Егору. Егор сделал испытующий шаг вперёд, так и замерев в нём, слегка вопросительно глядя на незнакомца. Во всей этой ситуации ему виделось что-то глуповато нелепое.

Спокойно взглянув Егору в глаза, незнакомец сказал нейтральным тоном:

«Запой в ближайшей перспективе отменяется».

«Это почему?!», – спросил Егор насмешливым тоном, в который примешивалось лёгкое удивление.

«Работа есть», – ответил незнакомец всё тем же тоном.

«А с чего ты взял, что я соглашусь на какую-то там работу?!», – насмешливо спросил Егор.

«А куда ты денешься!», – с лёгким высокомерием, без малейшей вопросительности, выговорил мужчина, позволив своим губам чуть изогнуться в кривой усмешке.

В этот момент к ним подъехала не новая «Тойота», как ни странно, с правым рулём.

«Садись», – сказал незнакомец Егору, указав на правую заднюю дверь. Сам он явно собирался обойти машину сзади и сесть с другой стороны.

«Да ты кто такой, чёрт возьми?!», – с некоторым возмущением спросил Егор.

Остановившись у багажника, мужчина повернул голову к Егору и сказал:

«Меня зовут Глеб. Я – твой… что-то типа работодателя, в общем. Со временем, ты всё выяснишь. Садись».

Каким-то образом сознавая, что упираться – глупо, Егор сел в машину. Как только они уселись на заднем сиденье и захлопнули двери, машина тронулась с места. Когда они вырулили со дворов на широкую улицу, Егор спросил:

«И что за работа такая, можно узнать?».

«Ты ведь филолог по образованию. Вот и поработаешь по специальности».

Услышав это, Егор криво усмехнулся, выпустив на лицо досадливо-печальное выражение.

«По образованию я – учитель русского языка и литературы. Но учитель из меня не получился. И не мог получиться, как я, в конце концов, критически запоздало осознал. По призванию, я – дворник и алкоголик. Тебе нужен дворник?».

«У меня есть работа, для которой мне нужен ты», – спокойно ответил Глеб, неотрывно глядя в окно на скользящий назад уличный пейзаж.

Через некоторое время они въехали в тот район города, который из некогда просто «спального» быстро превращался в «элитный». Просто здесь были построены, и строились ещё, несколько современных жилых комплексов, в которых были «такие квартиры!», и по «таким» ценам, что было затруднительно представить – какие такие люди в их небольшом (всего лишь средненьком «областном центре») городе могут позволить себе «такие хоромы». Но такие люди, конечно, были. Несколько нелепым казалось то, что из-за этого даже «хрущёвки» в этом районе стоили значительно дороже, чем в других местах.

Когда они выехали на широкий проспект, Глеб взялся за ручку над дверью и кивком с взглядом велел Егору сделать то же самое. С некоторым недоумением Егор подчинился, но, в отличии от Глеба, напрягаться не стал. А зря. Внезапно машина вильнула вправо и, не снижая скорости, врезалась в стоящий у обочины ЗИЛ. Егора мотнуло на высокую спинку переднего сиденья, но поскольку он инстинктивно выставил вперёд левый локоть и, как-никак, всё-таки держался правой рукой за ручку, обошлось без травматизма.

А вот водителя, который не был пристёгнут, сначала ломануло грудью в руль, а потом внесло головой в лобовое стекло, густые трещины которого он сбрызнул тёмной кровью. Переведя дыхание одновременно с осознанием, что всё обошлось, Егор спросил у Глеба с некоторым оттенком юмора:

«Это его обычный способ останавливаться?».

«Мы приехали. Выходим», – вместо ответа сказал Глеб, открывая свою дверцу.

Чуть пожав плечами и, типа на прощание, взглянув на явно «представившегося» водилу, Егор тоже вылез из машины. На довольно широком тротуаре уже собирались зеваки, с любопытством разглядывая результат ДТП, норовя что-то обсудить. Но, что показалось Егору немного странным, никто из них не обращал никакого внимания на «уцелевших».

Протиснувшись сквозь зевак, Глеб пошёл по тротуару к проходу между домов. Шагая чуть позади него, Егор спросил:

«Тебя не интересует судьба твоего водителя?».

«А он не мой водитель, – не оборачиваясь, ответил Глеб. – Его задача была – довезти нас до места, и он её выполнил».

«Всё страньше и страньше», – пробормотал Егор, сморщинив лоб поднятием бровей.

Вскоре они подошли к стоящему во дворах шестиэтажному дому, вошли во второй подъезд, на лифте поднялись на четвёртый этаж, где Глеб позвонил в квартиру под номером тридцать восемь.

Дверь открыла невысокая, нормально плотная, девушка с пепельными волосами, урезанными в короткую причёску. На вид – скорее всего, из-за роста и небольшой груди – ей можно было дать лет шестнадцать-семнадцать, но Егор как-то понял, что она несколько старше. Что-то такое было в её взгляде. Или наоборот – чего-то в нём не было.

Девушка мельком взглянула на Егора, как обычно они взглядывают на изначально малоинтересных им мужчин, затем посмотрела на Глеба и произнесла нейтральным тоном:

«Глеб, привет».

«Привет, Катерина. Знакомься, это Егор – твой новый жилец. – Он чуть обернулся к Егору: – А это – Катерина. Она не даст тебе умереть с голоду. Но ничего другого тоже не даст».

Бросив на Глеба слабо упрекающий взгляд, Катерина поздоровалась с Егором, на этот раз, имея «законные» основания, рассмотрев его получше. А Егор про себя отметил, что именно эта форма имени – Катерина – больше всего подходит к этой девушке с короткими волосами, одетой в просторную зелёную футболку и не очень длинные, в меру широкие, шорты цвета светлого хаки.

Переступив порог, Глеб с некоторым удовольствием вдохнул воздух квартиры. Воздух был наполнен тем ароматом, который парит в исключительно «женских» квартирах – слабый запах духов смешивался с мягким ароматом крема для кожи, с более острым призапахом шампуня, и ещё чем-то, что при вдыхании напоминало пушок персика. Казалось, что при попадании в нос, этот воздух норовит расшириться, будто стремясь перекрыть собой дыхательные пути. Этим воздухом невозможно дышать глубоко, но дышать им чертовски сладостно.

Глеб, не разуваясь, прошёл в большую комнату и остановился посередине, на глади явно хорошего линолеума.

«Вот твоё новое обиталище на ближайшее время», – сказал он, оставаясь к Егору спиной и слабо разведя руки.

Егор, сняв кроссовки, тоже прошёл в комнату. Довольно большая комната производила впечатление пустой, хотя в ней и была кое-какая обстановка. Напротив двери, у противоположной стены, стоял офисный стол, на котором стоял закрытый ноутбук и лежала довольно толстая пачка листов, исписанных крупным почерком. У стола стояло офисное довольно широкое кресло. Справа, в углу у окна, стоял на тумбочке большой жидкокристаллический телевизор. Слева, в глубине комнаты, стоял небольшой диван. И всё. На мелкопупырчатых побеленных стенах не было ничего. На потолке прилепился слишком маленький для размеров комнаты осветительный прибор, который никак не тянул на звание люстры.

Подойдя к столу, Глеб указал на исписанные листы:

«Вот твоя работа».

«Я должен проверять грамматику?», – криво усмехнувшись, спросил Егор.

«Нет. Ты должен приводить написанное в божеский вид. – Глеб прикоснулся кончиками пальцев к крышке ноутбука: – Умеешь пользоваться?».

Егор отрицательно покачал головой. Глеб поднял крышку ноутбука, открыв его нутро, мощённое достаточно большими сенсорными клавишами серебристого цвета, по углам которых, как боксёры на ринге, разместились буквы – красные русские и чёрные латинские. Глеб показал Егору, как включать ноутбук, как открывать текстовые файлы и как их закрывать, сохраняя изменения. Всё это вселило в Егора немалые сомнения и он спросил, не может ли он пользоваться бумагой и ручкой. Но Глеб сказал, что немаловажным является и то, чтобы эту писанину «перевести в цифру».

После этого Егор спросил с некоторой усмешкой:

«Ты что, хочешь чтобы я был, типа, „литературным рабом“?».

На этот раз криво усмехнулся Глеб:

«Поверь мне, это – он занёс ладонь над листами, не прикасаясь к ним – не имеет никакого отношения к литературе. Это никогда не будет опубликовано».

«Тогда в чём смысл?».

«Смысл в том, – ответил Глеб, – чтобы это было приведено в божеский вид».

«Вообще-то, „божеский вид“ – понятие довольно абстрактное», – сказал Егор со смесью сомнения и некоторой насмешливости.

«Плевать на определения! Это должно быть переписано-перепечатано и сохранено в файлах».

Всё это время Катерина стояла в дверях комнаты, наблюдая за мужчинами с нейтральным видом. По её лицу невозможно было понять, как она относится к услышанному. Она стояла, уютно сложив руки под небольшими грудками, отчего они обтягивались тканью футболки и будто «выкладывались» на короткие плотные предплечья. Судя по всему, эту позу Катерина приняла бессознательно, потому что как только, скользнув взглядом вниз, она увидела как «выложена» её грудь, она тут же развела руки по бокам, потянув вниз подол футболки. Потом, когда она поняла, что мужики ни на что такого внимания не обратили, на её округлом симпатичном лице появилась тень насмешки. Прозевали, чувачки!

В этот момент, снова показывая на стопку бумаги, Глеб говорил Егору:

«У тебя на это четыре дня. Потом будет новая… партия. – Он мотнул головой в направлении Катерины: – Катерина будет тебя кормить. Причём вкусно. Но ничего большего от неё не требуй. Учти, она из тех девственниц, у которых даже малейший намёк на „поползновение“ вызывает яростную агрессию. Располосует тебя своим младым маникюром в ленточки».

«Малолетками не интересуюсь. Тем более, целками», – буркнул Егор, не удержавшись от слабой усмешки.

Поочерёдно одарив мужчин эксклюзивно девичьим презрительным взглядом, Катерина «приговорила» их спокойным тоном:

«Жлобы. И кстати, у меня нет маникюра». – Она показала им свои маленькие розовые ногти, потом чуть более розовый язык, и ушла на кухню.

Глеб и Егор обменялись усмешливыми взглядами. Потом Егор спросил:

«Я могу выходить на улицу, прогуливаться?».

«Можешь. Но только во дворы. Они тут достаточно большие, так что есть, где размяться. Но учти, попытаешься выйти за пределы двора – окажешься вот здесь точно так же, как сегодня оказался в своей квартире. И про выпивку забудь капитально. Не достанешь ни каким макаром, уверяю тебя».

«Жёстко. Но ведь любая работа должна оплачиваться», – на лице Егора появилось слегка вопросительное выражение.

«Не волнуйся. Всё будет оплачено по высшему тарифу».

Не зная почему, Егор поверил Глебу, каким-то образом чётко сознавая, что в его словах нет ни малейшего подвоха. И Глеб это знал. Теперь он умел и так. Это было мастерство. А ведь чертовски приятно быть мастером!

Когда через несколько минут Егор закрыл дверь за Глебом, Катерина, выглянув из кухни, спросила:

«Есть хочешь?».

«Да», – ответил Егор, внезапно ощутив, что действительно голоден.

«Тебе зразы с грибами или с овощами?».

«С овощами, пожалуйста».

Понимающе кивнув, Катерина «втянулась» в кухню, скрывшись в ней из виду, как симпатичный котёнок, выяснивший, что можно успешно прятаться, забираясь под одеяло хвостом вперёд. Егор, сначала, чуть воровато, заглянув в маленькую комнату, которая просто «провозглашала», что в ней живёт девушка (и этот по-хорошему удушливый запах там был намного гуще), прошёл в большую комнату, где сел на диван, пытаясь хоть как-то уразумить восприятие того, что с ним происходит.

3

Оставив Егора с Катериной, Глеб пошёл в направлении, перпендикулярном тому, которым они подошли к дому. Выйдя из дворового пространства, он перешёл довольно широкий бульвар и оказался у самого первого, и «самого элитного», жилого комплекса в этом районе. Пройдя по какому-то «иностранному» внутреннему двору (с изящными фонарями, мощёными тротуарным камнем дорожками, симпатичными скамейками, соседствующими с ухоженными кустами шиповника), он подошёл к подъезду и набрал 48 на видеодомофоне, не заботясь о том, чтобы смотреть в объектив видеокамеры. Вскоре дверь открылась с мелодичным переливом.

Глеб поднялся на второй этаж, где уже была открыта дверь, в которой стоял немолодой мужчина с густыми чёрными волосами, заметно продёрнутыми сединой. Он был одет в приличного вида спортивные штаны и синюю футболку, которая, не будучи заправленной в штаны, плотно обтягивала округло выпирающий живот.

«Здравствуйте, Семён Иванович», – поздоровался Глеб.

«Привет. Заходи».

Через довольно большую прихожую они прошли на кухню. Много лет живя в однокомнатной «хрущёвке», Глеб не очень понимал, на кой чёрт людям нужна кухня в двадцать пять квадратных метра. Если ещё жилой метраж – под сто «квадратов», – не «по-домашнему» высокие потолки, и небольшую сауну (прикольно!) он ещё мог понять-признать, то такую кухню…

Семён Иванович сел за стоящий посередине кухни большой стол, где перед ним стояли большой бокал с чаем и тарелка бутербродов с варёной колбасой, и указал Глебу на стул с высокой спинкой, стоящий напротив него.

«Садись. Чая хочешь?».

«Нет, спасибо».

«Что там с „корректором“?».

«Доставил. Поселил».

«Работать будет?».

«А куда он денется? Вы же знаете, как эта писанина действует на людей».

«Да уж. Будем надеяться, у него получится. Хотя бы процентов на тридцать».

«А этот всё пишет?».

«Строчит, сукин сын. Как у него кисть не отвалится?! Ведь он левша и пишет вот так». – Семён Иванович сильно согнул кисть левой руки и поводил ею над столом, изображая манеру левшей писать.

«А не пробовали не давать ему писать?».

«Пробовали. Помнишь всплеск насилия, особенно над детьми, в прошлом году? – Увидев утвердительный кивок Глеба, Семён Иванович отхлебнул чай. – Во-от. Так всем дороже выходит. И убить этого козла нельзя. Перекосит. Нет ничего паскудней, когда часть баланса превращается в балласт, который нельзя сбросить».

Некоторое время они молчали – Семён Иванович доедал бутерброд, а Глеб бессмысленно оглядывал пространство большой кухни, стены которой были выложены плиткой, один ряд которой был украшен пасторальными картинками. Но если плитка на стенах воспринималась Глебом как вполне нормальное, то вот плитка на полу вызывала у него какие-то «казённые» ассоциации. Было в этом что-то от больницы, если не от морга.

Через несколько минут, выпив до капли остатки чая из бокала, Семён Иванович сказал:

«Сейчас на бульвар подъедет Каземирыч. Поедете с ним на Предзаводской, разберётесь с одним козлом. Иди».

Он не стал провожать Глеба до двери, так что тому пришлось самому некоторое время разбираться с довольно сложным замком. Нет, всё-таки снаружи и с ключами – легче. Захлопнув за собой дверь, Глеб некоторое время оглядывал большую чистую лестничную площадку, не удержавшись от бессмысленного вопроса самому себе, хотел бы он жить в этом доме. Оставив многоярусный ответ в дословесном состоянии, Глеб вышел из дома и неспешно пошёл на бульвар.

Владимир Каземирович, на своём «Форде», подъехал через несколько минут. Когда Глеб сел в машину и они поздоровались, Владимир Каземирович спросил:

«Филолога доставил? – и когда Глеб утвердительно кивнул, поинтересовался: – „Тойота“ в содомии с ЗИЛом – твоя работа?».

«Так приехали ведь».

«А по-другому нельзя было? Поспокойней как-нибудь. Там люди и менты до сих пор толкутся».

«Да и хрен с ними! Доля их такая, стало быть. Между прочим, чтоб ты знал, этот козёл любил катать на своей машине мальчиков, которых потом…. А что там за дело на Предзаводском?».

«Перегибщик. Режет „подорожниц“ на Грузовой почём зря».

«Что они ему сделали?».

«Да не могут они ему ничего сделать по причине его алкашного бессилия. Вот он и взбесился».

«Слушай, а какое нам дело до проституток? Какая разница – „дерут“ их, или режут? Шлюхи ведь».