Украденное счастье Рой Олег

Приятели распили бутылку вина, вспоминая, как вместе росли, тайком учились курить, ухаживали за девушками. Но вскоре Анрэ понял, что Фляйшман заглянул к нему не без умысла. Так и оказалось – Зигмунд поделился с другом идеей, которая уже некоторое время не давала ему покоя. Речь шла об открытии банка, который финансировал бы небольшие компании, мелких дилеров, продающих сигареты в Италии и Швейцарии, занимающихся контрабандой продуктов питания; их развелось множество, и все требовали себе места под солнцем – один поедал другого, а потом сам становился чьей-то добычей. Фляйшман собирался поговорить со своим отцом, советником бюро по страхованию рабочих от несчастных случаев: он думал, что отец, как специалист, знающий эту среду и контингент будущих клиентов, не откажет – ведь дело это выгодное, тем более что за него берутся такие корифеи, как Зигмунд (у него было юридическое образование и некоторый опыт адвокатской работы) и выдающийся математик Анрэ!

Сначала у Орелли еще оставались какие-то сомнения, но вскоре вино, юная горячность и радужные перспективы, обрисованные другом детства, сделали свое дело. Анрэ сидел разгоряченный, с красным лицом, размахивал руками, доказывая преимущества мелких банков, словно именно ему и пришла первому в голову эта идея. Зигмунд со всем соглашался и лишь, когда Анрэ утихал, подбрасывал свои доводы.

– Ты что, не согласен со мной? – спрашивал Анрэ.

– Конечно, согласен, дружище! Но сейчас я говорю о другом. Дело не в том, чтобы открыть банк, а в том, чтобы он работал, как часы, и приносил прибыль, – отвечал приятель.

– Ну а я о чем? И я о том же. Привлечем Карла Шпиттелера – он хорошо разбирается в финансах, можно пригласить Лису – Макса Цолингера…

– Нет, нельзя сразу так раздувать штаты. Начинать надо вдвоем, а потом будет видно, – возражал Зигмунд.

– Точно говоришь. Молодец! Годок протянем на пару, а там посмотрим, – соглашался Анрэ.

– Значит, для начала нужно будет составить подробную смету, поработать над финансовым планом и помозговать, кто из нас чем будет заниматься. Лучше всего сразу разделить между собой сферы, чтобы не было осложнений в дальнейшем…

– Главное – доверять друг другу. По-моему, это золотая идея – заняться мелкими посредниками. Я кое-кого знаю, кому все время нужны деньги… Такие пойдут на любой процент, лишь бы достать их немедленно. У меня есть один знакомый – Ганс Келлер, могучий мужик! Он прокручивает миллион мелких сделок, и деньги ему нужны постоянно. И знаешь где он их берет? У живоглота Цюбельбюллера, под неслыханные проценты! Так он, понятное дело, лучше пойдет к нам, чем к этому новоявленному Гобсеку! – горячился Анрэ.

– Кто ж не знает прохвоста Цюбельбюллера! Да его пол-Лугано ненавидит. Имея такой гешефт[1], ходит в старом сюртуке и, вы подумайте, носит старую, засаленную шляпу! Разве может порядочный человек ходить в такой шляпе? Его дети не знают, что такое подарки. Им неизвестно такое слово…

– Постой-постой, а что, если и нас начнут ненавидеть, как этого Цюбельбюллера? – Анрэ как бы заглянул в свою душу с этим вопросом. – Нет, мы такими не будем. Не может быть! Я не такой, да и ты не такой, я же знаю…

– Что ты не такой – это точно, – Фляйшман широко улыбнулся. – Но сейчас нам еще рано говорить о прибыли. Надо трезво оценивать свои возможности и перво-наперво решить вопрос о начальном капитале. Я завтра же поговорю с отцом… Вернее, уже сегодня, на часах давно за полночь. Пожалуй, мне пора.

– Может, останешься у меня? – Анрэ очень не хотелось отпускать друга и прерывать такой интересный разговор.

– Нет, спасибо, я пойду. Порядочный еврей должен ночевать дома. Да и мама будет волноваться.

– Зигмунд, стыдись, ты же взрослый мужчина! Неужели твоя мать не разрешает тебе, как какому-нибудь школьнику, проводить ночи вне дома? Это же просто смешно!

Лицо Зигмунда побелело.

– Ты, видно, не знаешь, что с моей мамой?

– Нет. А что с ней такое? Она нездорова?

– Нездорова… Три года назад у нее был удар, с тех пор мама лежит без движения. Ее нужно кормить с ложечки, точно малого ребенка, переодевать, мыть, то и дело менять белье… При этом она сохранила ясность ума и оттого стыдится своего положения, плачет и умоляет о смерти. Но Господь ее не забирает. Значит, она нужна здесь, на этом свете… И я знаю зачем! Чтобы я научился ухаживать за близкими мне людьми, научился думать не только о себе… – Зигмунд внезапно замолчал и отвернулся. Видимо, ему стало неловко за этот неожиданный срыв. Повисло молчание. Фляйшман откашлялся и уже спокойно продолжил: – Извини, что так получилось. Я не должен был так с тобой говорить. Боль каждого принадлежит только ему, и больше никому! Никогда не нужно выпячивать свое, только тебе принадлежащее. А я это сейчас сделал. Мне стыдно. Если не соблюдать это правило, то что получится? Тебе хочется поговорить о своих проблемах, а я, вместо того чтобы тебя слушать, завел песню о своих. Разве друг должен так поступать? Да так никто поступать не должен. Только тогда мы будем угодны Господу.

Анрэ готов был провалиться сквозь землю. Он получил урок на всю жизнь. Он ничего не знал о матери Зигмунда, думал только о своих переживаниях, считая, что у других все хорошо, прекрасно, отлично… А ведь, как ни ужасно это звучит, по сравнению с Фляйшманом ему повезло. И мать, и отец умерли быстро, годами не лежали парализованными и не были в тягость самим себе и своим близким…

– Прости меня, дружище, – только и смог выдавить Анрэ.

– Что ты, что ты! Я же не в укор тебе говорю. Просто тоже волнуюсь – как там мама, как она себя чувствует? – сказал Зигмунд. – Конечно, кто-то из сестер всегда рядом с мамой, они прекрасно ухаживают за ней, но все равно на душе как-то тревожно.

– Тогда не смею тебя задерживать. До встречи, Зигмунд!

– До скорой встречи, Анрэ!

Они крепко обнялись и наконец расстались.

Анрэ поднялся к себе, и вдруг ему страшно захотелось, чтобы рядом была Наташа – он бы рассказал ей об их с Зигмундом затее, о том, что они стоят у нового поворота и, быть может, за ним начнется настоящий успех… Она бы выслушала его, а потом, в знак одобрения и благодарности, отдалась ему со всем пылом молодой женщины, желающей успеха своему мужчине, потому что его успех – это и ее успех, ее будущее, дом – словом, нормальное женское счастье. От которого она сбежала…

Он улегся было в постель, но сон снова не шел – правда, впервые за эти дни уснуть мешали не грустные мысли и воспоминания, а радостное перевозбуждение. Энергия, поднявшаяся в нем после окрыляющего разговора с Зигмундом, требовала какого-то выхода. Анрэ вдруг понял, что ему сейчас нужнее всего: он остро захотел женщину, захотел неистово, как подросток, впервые услышавший зов плоти. Закрыв глаза, он живо представил себе ее– молодую, красивую, обольстительную, почувствовал ее всем телом, всем своим естеством.

И, кажется, знал, что надо делать.

Было три часа утра. До рассвета еще далеко. Он вышел из дома, и ноги сами собой понесли его к озерному порту, где круглые сутки не утихала жизнь, работали кафе, играла музыка, бродили неугомонные ночные гуляки. У причала на парапете сидели четыре девицы, скорее всего, француженки. Догадаться об их принадлежности к самой древней профессии было нетрудно. Клиентов рядом не было. Возможно, что уже не было.

На какой-то миг Анрэ вдруг стало неловко, и даже мелькнула мысль уйти. Но он снова вспомнил о Натали, и ему почему-то страшно захотелось доказать бывшей подруге ее неправоту, продемонстрировать, что и он, Анрэ, чего-то стоит. Пусть даже таким способом.

Все еще испытывая некоторое смущение, Анрэ подошел к женщинам и спросил: «Сколько?» Одна, что побойчей, ответила: «А сколько дашь?» Она была молодой, ладной, высокой; короткая юбка бесстыдно открывала колени, чуть полноватые и такие соблазнительно-круглые, что Анрэ бросило в жар. Желание обладать именно ею захлестнуло его, женщина манила его, завораживала, кружила голову.

– Встань! – приказал он, сделавшись от застенчивости чрезвычайно развязным.

Она, усмехнувшись, поднялась.

Анрэ оценивающе осмотрел ее с ног до головы, протянул руку, коснулся груди, бесцеремонно сжал. На ощупь грудь оказалась тяжелой и упругой, и это окончательно заставило его потерять разум.

С трудом переведя дыхание, Анрэ сглотнул и еле смог выдавить из себя несколько слов, обозначивших сумму.

Женщина помолчала, минуту подумала, потом спокойно взяла его под руку и повела к маленькому домику. Он вдруг вспомнил, что в детстве отец показывал ему этот домик и говорил, что здесь бывал Франц Кафка. По дороге то ли в Милан, то ли в Париж знаменитый писатель проезжал через Лугано и посетил бордель, располагавшийся как раз в этом здании. Очевидно, с тех пор ничего не изменилось, и публичный дом все еще находился на старом месте. «Франц Кафка и я, – подумалось Анрэ. – Тоже мне параллели!»

Он пробыл там всю ночь и почти целый день. Проститутка оправдала самые смелые ожидания, и он сам поразился, насколько, оказывается, может быть силен, неутомим и ненасытен в постели. Позднее у него перебывало множество женщин – красивых и не очень, молодых и закатного возраста, закомплексованных и раскрепощенных, но такого не случалось больше никогда. А ведь был всего лишь секс, никакой любви – ни возвышенной, ни сдержанной, ни даже какой-нибудь самой завалящей. Так к черту же Наташу и к черту все эти книги, стихи и разговоры о любви! Много позже, когда он познакомился с Софи, он уже был и неутомимым любовником, и сексуальным разбойником, и итало-швейцарским донжуаном, и ангелом, и демоном… Но даже в самые яркие моменты он лишь приближался к тому блаженному состоянию, которое испытал тогда с проституткой.

Когда Анрэ вышел на улицу, вечерело. Солнце уже скрылось из глаз, небо на западе приобрело багряный оттенок, облака полыхали оранжевым, точно языки пламени. И такое спокойствие было разлито вокруг, казалось, во всем мире царит покой и благоденствие… Листья на деревьях не колыхались, на тихом-тихом озере неподвижно стояли парусники – в воздухе не было никакого движения, ни дуновения ветерка.

А на парапете возле домика сидели все те же девицы и так же глядели вдаль, на запад. И хотя Анрэ качало от усталости, он ощущал необыкновенный прилив сил. Хотелось жить, творить, смеяться, говорить глупости. Он был необыкновенно горд собой.

Больше Анрэ не ходил в тот домик.

Через пять месяцев они с Зигмундом открыли «Лугано-Прайвит-банк». Этот период жизни остался в памяти словно записанным буквами – Анрэ впоследствии знал, что это было, но никогда не мог вспомнить подробностей. Впрочем, и не стремился. Тогда им пришлось нелегко – слишком много сил ушло на преодоление формальностей, заполнение анкет, составление каких-то бумажек, хождение по инстанциям. Но они одолели весь этот трудный путь от начала до конца, и старания увенчались полным успехом.

Нужно отдать должное Зигмунду – он генерировал идеи, был мозгом предприятия. К тому же он вложил в дело основные деньги (пай Анрэ был небольшим, чисто символическим), а это было главное, что им на том этапе требовалось. Конечно, это совсем не значило, что Анрэ стал иждивенцем. Сначала он действительно ощущал себя на вторых ролях и оттого взялся за работу с удвоенной силой. Недостаток паевых денег он покрывал тем, что искал клиентов, вел с ними переговоры, уговаривал тех, кто долго раздумывал, склонял их к сотрудничеству с банком. И ему это хорошо удавалось. Мало того, Орелли взял на себя обязанности бухгалтера, заполнял ведомости, составлял отчеты, сводил дебет с кредитом. Новое дело чрезвычайно увлекло его, хотя совсем недавно он вообще не имел никакого представления о бухгалтерии. Еще несколько лет назад Анрэ искренне полагал, что сальдо – это такое вкусное блюдо, приготовляемое из муки и фруктов. А оказалось, что это чрезвычайно важная в банковском деле вещь и вообще чертовски интересное занятие – выводить положительное сальдо!

Дела «Лугано-Прайвит-банка» пошли в гору. Вскоре Анрэ стал в банке первым человеком. Зигмунд не был ни честолюбив, ни меркантилен, хотя тоже мог бы вести бухгалтерию, хорошо считал деньги и любил это занятие. Но он смотрел на вещи трезво и никогда не лез вперед. Они по-прежнему дружили, более того, еще сильнее сблизились и обменивались сокровенными мыслями. В этом смысле Фляйшман был надежнее, чем сейфы их банка, – он с детства славился тем, что никогда не разглашал чужих секретов. Но даже ему Анрэ долго не решался рассказать о своем визите в домик на озере, где когда-то побывал Кафка. Порой самому Орелли казалось, что все это было не с ним: где он, Анрэ, и где проститутки! Но та женщина с упругой грудью снилась ему ночами, мучила его, дразнила, то утоляя мужскую похоть, то еще больше разжигая ее. И однажды, как-то вдруг, Анрэ решил исповедоваться Зигмунду и рассказал ему о той ночи. Во всех подробностях, ничего не утаивая: о круглых коленях, тяжелой груди, о способах любви, которым она его обучила, – словом, обо всем. Рассказал, и стало легче. А главное, что он тогда понял, – не стоит хранить в себе воспоминания, когда лучше делиться ими с близкими друзьями. А с кем было делиться Анрэ, как не с Зигмундом? Никогда еще в жизни, ни с верным товарищем по детским играм Максом Цолингером, ни с Франсуа, соседом по комнате в Берне, у Анрэ не было такого понимания, таких доверительных отношений.

Эта мужская дружба помнилась Анрэ и через много лет, когда Зигмунда не стало. Были у него и другие друзья, тот же Макс Цолингер, юрист, которого еще в детстве прозвали Лисой за хитрость и рыжие волосы, но заменить Зигмунда не мог никто. Анрэ часто приходил на кладбище, ставил свечку и подолгу сидел на могиле друга. «Как же так? – подумал он однажды в свой очередной такой приход. – Я, в сущности, ведь ничего о Зигмунде и не знал. Хотя мы столько времени были самыми близкими – ближе не бывает – друзьями».

Что же было известно Анрэ о друге? Он знал, что мать у него тяжело больна, парализована, но никогда ее не видел. Отца Зигмунда, Бору Фляйшмана, ортодоксального еврея в ермолке и с длинными пейсами, несколько раз встречал, разговаривал с ним, но все больше о делах, деньгах, гешефте. А ведь, по слухам, тот был талантливым музыкантом, первой скрипкой в филармоническом оркестре в Цюрихе. Но потом болезнь Паркинсона поставила крест на его музыкальной карьере, и Фляйшман-старший переселился в Лугано, устроился в бюро страхования рабочих; дела у него пошли превосходно, рабочие его любили, во всяком случае, уважали…

А что Анрэ знал о самом Зигмунде? Да ничего особенного. Ну, разговаривали на отвлеченные темы – о финансах, о музыке, о живописи… Если же разговор переходил на личную жизнь, то никогда не обсуждали проблемы Зигмунда, только Анрэ. При этом Зигмунд Фляйшман совсем не был скрытен. Скорее, это можно было бы назвать скромностью – он никогда себя не навязывал, хотя был для Анрэ примером и в работе, и в отношениях с людьми, и в отношении к Богу. Зигмунд был религиозным человеком, но не фанатиком. Он мог запросто говорить о Боге как о своем знакомом, недавно встреченном на улице. Бог в таком варианте становился для Анрэ и понятнее, и ближе. Он даже поймал себя на мысли, что в какую-то минуту делится с Богом своими проблемами, – и тот его понимает. Чрезмерных вольностей Зигмунд не допускал, но дружить умел как никто другой. И днем и ночью можно было зайти к Фляйшманам на огонек, и ты всегда будешь обласкан, тебе подадут горячие лепешки и форшмак, знаменитый форшмак Зигмунда, к изготовлению которого он не допускал никого – будь даже здорова его родная мама, не допустил бы, наверное, и ее. «Геакте эринг», – говорил он, называя так это блюдо на иврите, и взгляд его источал нежность, а губы складывались в загадочную улыбку Моны Лизы. И действительно, оставалось загадкой, отчего это у Зигмунда его «геакте эринг» получался всегда воздушнее, мягче и таял во рту словно мороженое, а у Анрэ не выходило ничего подобного. А ведь именно у него Анрэ учился готовить форшмак, записал рецепт и строго ему следовал. И получалось у Орелли неплохо, некоторые даже говорили, что очень вкусно, но все-таки это не был «геакте эринг» Фляйшмана.

– Это делается так, – наставлял друга Зигмунд. – Берется селедочка, вымоченная четыре часа в молоке. Посмотри на нее! Она стала почти прозрачной и светится, как опал… – Тут он сладострастно причмокивал губами, а у Анрэ рот уже наполнялся слюной, и щемило железы: хотелось тут же впиться в этот «опал» зубами. – Мы аккуратно, остреньким ножичком отрезаем край брюшка, голову и хвостик, откладываем их в сторону: голова и хвост нам еще пригодятся, а брюшко мы дадим пожевать нашему другу Анрэ, чтобы он не упал в обморок от переизбытка гастрономических чувств. Тэ-экс… Теперь потрошим ее и все ненужное выбрасываем. Делаем надрез вдоль спинки и ласково, не затрагивая саму тушку, снимаем тоненькую кожицу, а вот теперь уже отделяем мякоть от костей. Знаешь, дружище, – продолжал Зигмунд свою песнь Соломона, посвященную селедке, – многие, очень многие, даже выдающиеся специалисты по приготовлению форшмака, пардон, ферцайхен зи битте, извините, пожалуйста, пропускают мякоть через мясорубку. Но только не Зигмунд Фляйшман!

Анрэ давно заметил, что это была единственная, но повторяющаяся из раза в раз ситуация, когда этот записной скромник вдруг утрачивал свою застенчивость настолько, будто никогда ею не страдал и даже не знал о существовании таковой. Анрэ усмехался, а его друг продолжал:

– Да, только не Зигмунд Фляйшман! Мы рубим ее специальной тяпочкой в специальном деревянном корытце, вместе с замоченной в молоке мякотью свежайшей венской булочки, очищенным зеленым яблоком и луком. Потом все это перемешиваем, добавляя размягченное сливочное масло и хорошенько растираем, как бы взбивая в пышное суфле, постепенно добавляя сок лимона, сахар, черный молотый перец… И никаких металлических взбивалок! Только деревянная ложка или деревянная вилка. Тем временем у нас сварилось несколько яиц. Охлаждаем, чистим, белок мелко рубим и добавляем в фарш, который выкладываем в селедочницу и в меру наших художественных способностей лепим из него рыбку. Вот тут-то нам и пригодятся голова и хвостик. Так, рыбка как живая – готова, а «геакте эринг» – еще нет. Что надо, чтобы довести дело до конца? Растираем желток с лимонной кислотой, добавляем сахарок, перчик… По-о-осыпаем мелко-мелко нарезанным зеленым лучком… Вот теперь все готово? Нет, опять чего-то недостает. А-а-а, чуть не забыл!

И Зигмунд доставал графинчик домашней водки, изготовленной его сестрами и настоянной на травах альпийских лугов. Выпивалось по стопке, затем по второй, в теле форшмачной селедки появлялись пробелы, и только тогда разговор заходил о делах.

Как раз в те годы Зигмунд как-то очень тихо и незаметно женился на дочери гинеколога Шварца, смуглой и улыбчивой Саре, у них родилась дочь, которую назвали Марией, потом вторая – Роза. Личная жизнь Анрэ в тот период была на удивление спокойной, точнее, удобной. С одной стороны, работа занимала очень много времени, и заводить серьезные отношения было некогда. С другой стороны – появились деньги, а это всегда привлекает девушек. Орелли пользовался большим и легким успехом, но никому ничего не обещал, сразу давая понять, что хочет лишь весело провести время, без всяких обязательств. И многих девушек это вполне устраивало.

Круг общения Анрэ необычайно расширился. Некогда застенчивый и не слишком уверенный в себе, он теперь вел активные переговоры, подыскивал новых клиентов, заводил знакомства в туристических фирмах, ездил в командировки, преимущественно в Италию, и в крупные города – Милан, Турин, Геную, – и в маленькие городишки, такие, как Бергамо, Комо, Брешиа. Эта страна ему очень нравилась. Анрэ побывал в Палермо – на родине своего отца, навестил родственников. С тех пор он полюбил предгорья Альп, эти красивые, глубокие озера – Гарда, Комо, Лаго-Маджоре, все эти высокогорья, красивые снежники и ледники…

И в то же время его каждый раз неудержимо тянуло назад, в Лугано. Когда он возвращался сюда, первым его желанием было пройти по знакомым улицам и переулкам, вдохнуть целебного воздуха озера, побывать в Музее изящных искусств, выпить на центральной Виа Нисса бокал терпкого сухого вина и, конечно, поскорее увидеться с Зигмундом.

– Ты знаешь, а я по тебе скучал! – признавался Анрэ при встрече. – Такая тоска вдруг нахлынула, что хоть сейчас же беги в Лугано. Но я дал зарок – сначала выполнить все намеченное и только тогда, готовым к новым подвигам, вернуться домой.

– Да я тоже переживал – как ты там, что привезешь из поездки? Ну, главное – жив, здоров, прекрасно выглядишь. Как Италия? Как «Милан» сыграл с «Интером»? Был ли ты на матче Италия – СССР? Говорят, русские разделали их вчистую: ноль – два в Москве и один – один в Риме. Хорошо еще, хоть Ривера от окончательного позора спас… Стыд и срам! Нет, ты скажи мне, зачем притворяться, что ты играешь в футбол, когда твое призвание – есть макароны?!

– Да ладно тебе! К черту футбол. Расскажи лучше о себе. Как мама? Как жена, дети? У них все нормально? Как дела в банке? Договорился ли о кредитах со строительной фирмой? Как идут переговоры с «Интуристом»?

– С «Интуристом» неважно. Эти люди с ног до головы завернуты в инструкции, не хотят идти на компромиссы. Но там есть один человек, ты знаешь, наверное, Макс Шапп… Говорят, он там у них всему голова. Вот бы с кем встретиться да поговорить.

– Ты думаешь, получится?

– Я знаю, что Шапп – скотина и кретин, но уверен, что он один решает дело. Ну и пусть. Мы его прижмем с другого бока.

– С какого?

– Шапп дружит на взаимовыгодных условиях с Феликсом Рамю. Этот Рамю – наш потенциальный клиент. Занимается перевозками туристов на автобусах и жаждет кредитов на расширение дела. Дадим Рамю кредит, он нажмет на Шаппа, тот станет сговорчивей и…

– Ну, Зигмунд!..

– Да-да, я вас внимательно слушаю…

– Нет слов, Зигмунд! Ты гений!

– Конечно. А ты до сих пор не знал этого?

Анрэ хохотал и обнимал друга.

Была у них одна традиция. Раз в месяц они собирались у Орелли и расслаблялись – если не напивались, то бывали навеселе, и здорово навеселе. Происходило это обычно десятого числа каждого месяца, и за день-другой до их маленького праздника Анрэ уже начинал готовиться к нему, стараясь загодя переделать все важные дела.

В этот день он не выходил на работу, а шел с утра на рынок, не доверяя теткам даже закупку продуктов и стремясь все сделать сам. Да-да, именно так, в молодости он страстно увлекался кулинарией, это хобби возникло под влиянием очерков Степана Янко. На рынке Анрэ долго выбирал молодой чеснок, зеленые перышки лука, свежую петрушку, ароматную кинзу, кудрявый укроп, пахучую пряную мяту, луковицы фенхеля, черные цукини, блестящие лиловые баклажаны, кедровые орешки, красный перец, сочные лимоны, римские помидоры, морковь, пармезан, мидии, бараньи ребрышки, молоденький картофель и много, очень много итальянского красного и белого вина и, придя домой, начинал над всем принесенным священнодействовать. Он запекал мясо, сам подбирал приправы, изобретал оригинальные гарниры и восхитительные соусы. Но лучше всего удавались Анрэ жареные огурчики с укропом, покрытые хрустящей корочкой. Он сам придумал этот рецепт и очень им гордился. Эту горячую закуску Анрэ всегда подавал перед обедом, для аппетита, под бокал-другой хорошего вина.

Анрэ давно знал – по Зигмунду никогда не скажешь, что он пьян, даже когда он прилично и даже неприлично много выпьет. Орелли догадывался о том, что его друг нетрезв, только тогда, когда тот начинал читать стихи. Раз стихи – значит, Зигмунд Фляйшман пьян в стельку. Каких только стихов он не знал! Читал Гете и Гейне, вагантов и миннезингеров, Беранже и Франсуа Вийона, поэзию Микеланджело и отрывки из «Божественной комедии»… Когда дело доходило до сонетов Петрарки, друзья понимали – пора переходить в библиотеку и вновь, в который уже раз, погружаться в нескончаемый разговор о любимых книгах. Библиотека была любимым детищем и гордостью Орелли. Книги здесь содержались в удивительном порядке: стояли стройными рядами, блестели золотом тиснения на черных кожаных переплетах, на полках не было ни пылинки, а стекла шкафов сверкали чистотой. Несколько шкафов были посвящены английской литературе, которая нравилась Анрэ больше всего. Тут можно было найти и памфлеты Свифта, и «Опыты и наставления» Ф. Бэкона, и редкие издания «петраркистов» Т. Уайета и Г. Сарри, и сборники стихов Роберта Бернса. А произведения авторов из плеяды английских романистов – Чарлза Диккенса, Уильяма Теккерея, Шарлотты Бронте, Элизабет Гаксел – вообще занимали на полках библиотеки Анрэ самое видное место.

В библиотеке разговор друзей становился тихим, сдержанным, тек неторопливо. О книгах они никогда не спорили, несмотря на разницу в пристрастиях, – Зигмунд предпочитал немецких писателей, Анрэ, как уже было сказано, англичан. Друзья были едины во мнении, что литература этих стран схожа не более чем земля и небо, черное и белое или холод и жара. Если Диккенса можно читать в любое время суток (так считал Анрэ), то Томас Манн лучше всего воспринимается днем или утром (эта идея принадлежала Зигмунду). Но на настоящем, высоком уровне эти разные произведения, несомненно, все равно имели что-то общее, потому что назывались – Художественная Литература. И неудивительно, что, отдавая предпочтение немецким авторам, Фляйшман детально знал и литературу английскую.

Зигмунд шевелил пальцами, будто перелистывал книги, и в его речи то и дело всплывали эпитеты, более уместные в кулинарии: аппетитно, приправа, разносол, пережаренный текст, шампуры… Он словно говорил не о романах и повестях, а готовил еду – приперчивал, мариновал, тушил, доводил до кондиции. Он так вкусно рассказывал, что книгу хотелось съесть, во всяком случае, попробовать.

Фляйшман немного пренебрежительно сравнивал Джеймса Джойса и его роман «Улисс» со щепоткой корицы, а роман «Повелитель мух» Уильяма Голдинга – с недоваренным картофелем, который нужно было бы сдобрить укропом и добавить туда немного сливочного масла, а затем посыпать красным перцем.

Но, что самое интересное, никогда во время таких встреч друзья не разговаривали ни о работе, ни о личных делах, ни о женщинах. Для подобных бесед существовали каждодневные будни. А эти, почти праздничные дни было негласно решено посвятить возвышенному.

Искусство, в особенности живопись, тоже было излюбленной темой бесед на посиделках. Но тут, как не без гордости мог признаться себе Орелли, редко кто мог сравниться с ним в области знания изобразительного искусства, и если интересом к кулинарии Анрэ заразил Зигмунд, то с коллекционированием картин вышло наоборот – именно Орелли увлек друга своей давней страстью. Зигмунд и раньше неплохо разбирался в живописи, но под влиянием Анрэ его интерес разгорелся с новой силой, и он увлеченно принялся собирать работы современных художников. Результатом стала неплохая коллекция, которая несколько раз выставлялась в местном художественном музее. Но все-таки лидировал всегда именно Орелли. У него давно сформировались свои пристрастия, существовали любимые картины, сюжеты и направления. Например, ему очень нравились примитивисты, он просто с ума сходил от полотен Анри Руссо. Анрэ часто говорил, что муза, вдохновляющая поэта, в состоянии вдохновить и банкира. Именно по примеру Руссо, чьи работы он увидел еще в детстве, Анрэ и начал в свое время рисовать. Как и знаменитый французский художник, он делал это чересчур примитивно, упрощая формы, меняя пропорции, но всегда старался выписывать на рисунках каждую веточку, листочек, лепесток цветка, камешки или кирпичики, из которых построены дома. Позднее, под влиянием матери и учителей, он овладел и другими стилями, но тяга к письму Руссо сохранилась в нем навсегда. Анрэ был твердо убежден, что примитивизм, как никакое другое направление, способен выразить дух времени, и никто из оппонентов в искусствоведческих спорах ни разу не смог переубедить его.

Возможно, именно поэтому второй, после Руссо, любовью швейцарского банкира стали современные советские художники. Почти случайно познакомившись с их творчеством, он сделался горячим поклонником русской школы примитивизма. Правда, это случилось значительно позже.

В начале восьмидесятых годов Анрэ Орелли попал по делам в Россию, точнее, тогда еще Советский Союз. Один из клиентов банка, польский эмигрант Михель Гавликовский, сделал ему рисковое, но довольно заманчивое предложение. С точки зрения бизнеса план был чистой воды авантюрой и, вероятнее всего, абсолютно пустой затеей. Однако, если бы задуманное удалось, это могло бы быть чрезвычайно полезно для «Лугано-Прайвит-банка». Решив, что даже один шанс из ста не стоит упускать, Орелли согласился на поездку. И, разумеется, мотивом принятия такого решения были не только возможные успехи в бизнесе. В душе Анрэ все еще жила тайная надежда встретиться с Наташей, хотя в то время были и жена, и обожаемая дочь. У Орелли был ее ленинградский адрес – проспект Обуховской Обороны. И ничто, как казалось, не мешало ему разыскать свою бывшую возлюбленную. Конечно, прошло двадцать с лишком лет, она изменилась и наверняка уже мало была похожа на тоненькую темноглазую девушку в сиреневом свитере, с летящими по ветру волосами… Но даже подобные мысли ничуть не умаляли его желания вновь ее увидеть.

Увы, свершиться этому было не суждено, разыскать Наташу не удалось. Дома, указанного в обратном адресе на открытках, больше не существовало, вернее, он был, но выглядел совсем новым, построенным максимум лет десять назад. Старое здание давно снесли, куда переехали бывшие жильцы, было неизвестно. Анрэ попытался вести розыск официальным путем и вынужден был преодолеть множество препятствий, объясняя, кто эта женщина и зачем ему нужна. Но после долгой волокиты и нервотрепки выяснилось, что ни Наталья (с мягким знаком!) Алье, ни Наталья Горчакова интересующего его года рождения в Ленинграде не проживают. Вероятно, она вышла замуж и сменила фамилию, не исключено, что и переехала в другой город. Словом, следы обрывались, и единственное, что удалось узнать, – Ольга Петровна действительно умерла в 1959 году.

Деловые переговоры также ни к чему не привели. Потенциальные русские клиенты, с которыми его свел Гавликовский, не вызвали у Анрэ доверия, и контракт не состоялся. Впрочем, Орелли не жалел об этом. Иметь дело с коммунистами, пусть даже в качестве вкладчиков банка, после визита в Советский Союз ему совершенно не хотелось. Но в то же время поездку никак нельзя было назвать безрезультатной. Во-первых, сбылась давняя мечта Анрэ – он посетил крупнейшие советские музеи и наконец-то своими глазами увидел хранившиеся там шедевры живописи. А во-вторых, во время турне по провинциальным городам СССР ему удалось познакомиться с замечательными непризнанными художниками, представителями никому в России не нужного направления, именуемого советским андеграундом. Вот здесь-то и было положено начало знаменитой коллекции Анрэ Орелли. Он приобрел у ошалевших от неожиданности живописцев их полотна, сумел привезти в Швейцарию, успешно миновав все таможенные препоны, достойно оформил.

Позже Орелли еще несколько раз ездил в Союз – специально за картинами облюбованных им мастеров, со многими из которых подружился. Он неоднократно приглашал художников к себе, готов был даже взять на себя все расходы, но понравившиеся ему русские все равно не могли приехать – их, бывших на плохом счету у власти, не выпускали.

Но все это произошло потом – поездка в Россию, русские художники, меценатство… Зигмунда к тому времени уже не было на свете. А сначала было дело – свое дело, свой банк, заботы о котором однажды целиком легли на его плечи.

Зигмунд Фляйшман внезапно и серьезно заболел.

– Думаю, я скоро умру, – сказал он другу, пришедшему его навестить. – И до этого мне нужно…

– Да брось ты городить ерунду! – перебил Анрэ. – Доктора утверждают, что ничего страшного…

– Дай мне сказать! Ты должен услышать это до того, как я отправлюсь на тот свет. Твой банк…

– Наш.

– Да, наш, наш с тобой банк, это так. Мы с тобой начинали вдвоем, вдвоем подымали его… – Зигмунд закашлялся, и Анрэ торопливо подал ему стакан воды:

– Вот, выпей.

– Спасибо. Так вот… Мы всегда все делали вдвоем. Сейчас я болен, часть моей работы перешла на тебя. И ты справляешься, да еще и со мной возишься – все эти твои лекарства, доктора-профессора…

– Оставь, Зигмунд. Профессора из Женевы сами к тебе прибежали, как только услышали, что ты болен. Еще бы – банкир приболел, есть шанс хорошо заработать.

– Не смеши меня.

– А может, и не из-за денег. Ведь ты единственный еврей, которого любит вся Швейцария.

– Ха-ха-ха…

– Не веришь?

– Конечно, верю…

– То-то.

– И все же давай о деле, о твоем банке.

– О нашем банке.

– Твоем, твоем… Ну скажи, какое отношение этот банк имеет к еврею Фляйшману, который вот-вот отправится в отпуск на тот свет? Надо смотреть на вещи реально.

– Дружище, лично я не собираюсь тебя хоронить. Мы еще поборемся за еврея Фляйшмана! Положим тебя в самую лучшую клинику, сделаем тебе операцию – лучшие профессора к твоим услугам – и тогда посмотрим, кто из нас сильнее – «старая костлявая» или мужская дружба.

– «Старую костлявую» еще никто не победил… Но мужская дружба… она мне сейчас очень пригодится. Обещай, что не оставишь мою Сару и девочек – Марию и Розу…

– Тебе не стыдно, старый еврей Фляйшман, ну скажи, тебе не стыдно?

– Ну вот… Значит, договорились…

Похоронили Фляйшмана на еврейском кладбище Лугано. Зигмунд был старше Анрэ всего на год, но выглядел перед смертью на все шестьдесят с гаком. На кладбище все были в черном, и в душе у каждого, кто знал Фляйшмана, тоже было черно. Старинная поговорка «О мертвых или хорошо, или ничего» в этот раз была неактуальна. О покойном никто не мог не только сказать ничего плохого, но даже подумать. Такой уж он был светлый человек, Зигмунд Фляйшман.

Спустя два года, в 1963 году, Анрэ снял прекрасный офис на Виа Нисса, а еще через три года и вовсе выкупил все здание целиком. На первом этаже разместилось несколько бутиков, а остальное пространство занял «Лугано-Прайвит– банк».

На Виа Нисса все знали Анрэ. Он был богатым и красивым холостым мужчиной, и девушки-продавщицы, когда он заглядывал в свои бутики, строили ему глазки, улыбались – словом, всячески старались ему понравиться. Все говорили, что в нем присутствует шарм, и Орелли очень хотелось верить, что речь идет о некоем сексуальном магнетизме, а не притягательности его быстро растущего состояния, которая как шлейф тянулась за ним.

После смерти Зигмунда он постепенно рассчитал всех старых сотрудников, оставив троих, профессионализму и преданности которых стопроцентно доверял, и набрал в штат одну молодежь. От новых служащих Анрэ строго требовал твердых знаний, исполнительности, добросовестности и увлеченности любимым делом. Раз в неделю он устраивал собрания, где обсуждал замеченные ошибки, выслушивал мнения и все подробно записывал в специально заведенную для этой цели тетрадь.

Дела банка продвигались успешно, число вкладчиков росло, причем в большинстве своем это были солидные люди, хотя Орелли совсем за этим не гнался. Он не уставал повторять своим служащим: «Нам нужен любой вкладчик. Для нас все равно, кто он – преуспевающий бизнесмен или пенсионер. Мы должны быть рады любому клиенту, ко всем относиться в равной степени уважительно и соблюдать все основные правила нашего дела: строгую конфиденциальность, оговоренные проценты и так далее».

В тот день он получил письмо из Италии, где говорилось, что на завтра назначены торги на бирже и, по слухам, будут продаваться акции компании «Петролеум», торгующей нефтью, по цене в два раза выше, чем в прошлый раз. Следовательно, акции пошли в гору.

Анрэ задумался. Нефть дорогого стоит… Заняться нефтью было его давнишней мечтой. Но как это сделать? В нефтяной бизнес просто так не пробьешься. Все места там заняты. А что, если одно место оказалось вакантным? Скупить завтра акции «Петролеума» и занять его? А с другой стороны, кто даст гарантии, что акции тут же не упадут в цене? И тогда Анрэ просто-напросто обанкротится. Вот бы когда пригодился Зигмунд! Как сейчас был бы нужен совет трезвого, знающего человека…

Своему источнику, который сообщил о торгах, Анрэ мог доверять как самому себе. Человек этот – Джулио Гризи – давно знал Зигмунда, а знакомые Зигмунда Фляйшмана не нуждались в рекомендациях. Недаром Фляйшман написал перед смертью письмо Гризи, тот встретился с Анрэ, и с тех пор они проворачивали такие дела, что без Гризи «Лугано– Прайвит-банк» уже не мог обходиться, если хотел что-то собой представлять в финансовом мире. У Гризи были знакомства среди политиков, бизнесменов, просто полезные знакомства. А поскольку банк, сообразно его расположению, ориентировался не только на Швейцарию, но и на Италию, эти знакомства были очень нужны.

«Завтра же выезжаю в Италию, – решил Анрэ. – Это шанс. Я это чувствую».

Он позвонил секретарше:

– Констанция, закажите билет на завтра на утренний рейс до Рима. И забронируйте мне на три дня номер в «Санкта-Чечилия».

– Вам звонил господин Гризи, – сказала Констанция. – Просил перезвонить, как только вы появитесь.

– Соедините.

Через десять минут раздался звонок.

– Чао, Джулио!

– Чао, Анрэ!

– Я завтра вылетаю утренним рейсом к тебе. Ждешь?

– Жду, жду как манны небесной.

– Когда торги?

– В двенадцать.

– Успею. В девять буду в гостинице. В одиннадцать на бирже.

– Ты что-нибудь уже решил?

– Да как же я буду принимать такое ответственное решение без тебя? Без Гризи нельзя никак! Часа нам хватит, чтобы все обсудить?

– Надеюсь, хватит.

– Как погода в Риме?

– Дожди зарядили. Но сегодня вроде бы распогодилось.

– Ну до завтра?

– До завтра.

– Тебе привезти что-нибудь?

– Себя. Привози себя.

– Это я обещаю.

На следующий день рано утром Анрэ был в Риме.

Ровно в одиннадцать он приехал на биржу, где его уже ждал Джулио.

– Все говорят, что акции «Петролеума» на этом не остановятся, – начал он с места в карьер, едва они поздоровались. – Их рост, похоже, не обусловлен мировыми ценами на нефть. В связи с выбросом на рынок дешевой нефти из Саудовской Аравии цены должны упасть. Но есть и другие сведения! – Джулио сделал многозначительную паузу. – Шейх Саудовской Аравии неизлечимо болен. Хотя он совсем недавно здесь, в Риме, устраивал приемы и гулял на широкую ногу, дни его сочтены! Об этом никто не знает: мне рассказал под большим секретом человек, приближенный ко двору. Естественно, не бесплатно! За все нужно платить. Так вот, когда шейх уйдет в мир иной, в Аравии начнут делить власть, претендентов там предостаточно! Будет явно не до нефти. По меньшей мере потребуется год, чтобы положение в стране нормализовалось. Цены на нефть подскочат еще больше! Сегодня за один баррель дают около тринадцати долларов, а завтра дадут двадцать пять, двойной тариф!

– Заманчиво! – в глазах Анрэ появился блеск.

– Еще как заманчиво!

– А какие гарантии?

– Никаких, – весело хохотнул Джулио.

– То-то и оно…

– Ну что, рискнем? – Джулио потер руки.

– Ты-то чем рискуешь? Что ты вкладываешь?

– Даю двадцать пять процентов от стоимости акций.

– А я, выходит, семьдесят пять?

– Идеи наши стоящие! Я это шкурой чувствую!

– Заманчиво, ох, заманчиво! – Анрэ не мог от волнения усидеть на месте.

– Ты только поверь мне, Анрэ! Все думают, что акции «Петролеума» завтра непременно упадут, что здесь игра на бирже, и ничего больше. А они завтра взлетят! Может быть, в два раза. – Джулио тоже не мог стоять на месте и покачивался с пятки на носок.

– А если нет? Что тогда?

Орелли редко курил в последнее время. Но тут отчего-то захотелось. Очень. Прочищались мозги, легче думалось. «Гризи меня ни разу не подводил, – размышлял он. – Но когда-нибудь его везение может и закончиться. Не всегда же должно везти, верно? Девяносто девять раз везло, а на сотый – облом!» Он посмотрел на Джулио. Тот был весь в напряжении, но держался спокойно. Анрэ ему позавидовал: «Хорошая выучка, отличная школа».

Когда-то Зигмунд рассказывал ему о Гризи такие вещи, в которые трудно было поверить. Он прыгал в каньон в районе Тессинских водопадов с высоты пятьдесят метров. И вода в каньоне была не теплой – не больше десяти градусов. Но самое главное – прыгал на спор, поставил на кон все, что у него было, – сэкономленную тысячу долларов. Он копил эту сумму три года, недоедал, не покупал ничего лишнего, мечтал вложить их в какое-то дело. Для него эти деньги тогда были богатством. И он выиграл!

Все это Анрэ вспомнил сейчас, глядя на нетерпеливо напряженного Джулио.

– А, была не была! – сказал он. – Ставим на зеро! Вдруг повезет?

– Не вдруг, а повезет, – спокойно ответил Джулио.

И оказался прав. Дела с нефтью пошли отлично. А вскоре в жизни Анрэ появилась Софи.