Ветер вересковых пустошей Евстифеева Галина

Глава 9

Наутро после праздничного пира, устроенного в честь приезда сватов княжны, князья Торин и Фарлаф сидели в гриднице, потягивая холодную брагу. Выпитое давешня давало о себе знать и оба князя страдали головной болью. Им было настолько плохо, что разговор не клеился, поэтому сидели князья молча, прикладываясь к кубкам, хмуро глядя по сторонам и надеясь втайне, что день сей невеселый для них скоро закончится.

Вдруг резко отворились двери гридницы, и дозорные ввели четырёх мужчин. С первого взгляда на них было видно, что это воины, сильные, тренированные и жестокие, прошедшие не один бой. Торин недовольно поморщился: только пришлых мужей ему сегодня не хватало!

На несколько шагов впереди остальных шёл высокий тёмноволосый мужчина, волосы которого были слишком длинны и темны для славяна, зелёно-голубые глаза под тёмными ресницами смотрели холодно и сурово. Лицо его украшала короткая тёмно-коричневая, почти чёрная борода, что придавало ему вид головника с большой дороги. Поравнявшись с князьями, он сказал по-норманнски:

– Хвала, Одину, конунг Торин, приветствую тебя, – голос его хриплый эхом раздавался в пустой гриднице.

Торин и Фарлаф обеспокоенно переглянулись между собой: второй день подряд слышать родную речь на просторах чужой земли было непривычно.

– Князь Торин, – сказал один из воинов, что нёс службу на забороле, – эти воины уверяют, что ты примешь их, будто знакомы они тебе.

Торин удивлённо смотрел на вошедших мужчин, напрягая затуманенную брагой память, стараясь вспомнить, видел он их ранее или нет. Но припомнить хотя бы одного из них Торин не смог.

– Приветствую тебя, незнакомец, хвала твоему богу Одину и моему Перуну, – хрипло ответил Торин, спустя некоторое время. Приняв в первый солнцеворот на Руси, славянскую веру, князь всячески подчеркивал это, даже много лет спустя.

Воин удивлённо вскинул тёмную бровь, но промолчал.

– Кто ты и зачем пожаловал на землю Торинграда? – спросил его Торин.

– Мое имя – Олаф Ингельдсон, я – сын конунга Ингельда Гудисона, прозванного Молчаливым, что много зим назад с тобой был в одном хирде. Помнишь ли ты своего старого товарища по походам?

– Неужели ты сын Ингельда? – удивлённо спросил Фарлаф.

– Да. Ты тоже знал моего отца, славный воин? – спросил Олаф, с интересом взглянув на князя Фарлафа.

– Я – князь Фарлаф, сын конунга Лидула, прозванного Жадным.

– Для меня честь встреча с тобой, конунг Фарлаф, – с уважением сказал Олаф.

– Присаживайся, отведай с нами трапезы, – предложил Торин, и после того, как тот сел на лавку подле него, князь кивнул дозорным, чтоб те уходили.

Кликнув девок теремных и велев им принести приезжему блюда, князь Торин наказал прислужницам разместить и спутников Олафа. И когда сын Ингельда отведал яств со стола княжеского, начали князья расспрашивать его об отце.

– Расскажи нам, Олаф Ингельдсон, как поживает отец твой, конунг Ингельд, что творится на благословенной богами земле Норэйг, – спросил с жадным интересом Торин.

Оба князя еле дождались, когда Олаф утолит голод, уж очень не терпелось им узнать, как сложилась судьба старого товарища, того, к кому боги были столь благостны, что не пришлось ему искать удачи на чужой земле.

– Отец мой, – начал рассказ Олаф, – после того, как погибли его отец и братья, приехал в имение отца своего, конунга Гуди, и начал там править. У него одно из самых богатых имений в Норэйг, сам Тор благосклонен к нему, ибо все набеги, которые он снаряжал, приносили ему доход. У него есть наследник, который рождён от полной жены, а я признанный отцом сын от его булгарской жены.

– Ты из набега идёшь? – спросил Торин.

– Да, мои драккары стоят у берегов твоих, конунг, – ответил Олаф, – отец мой, прознав, что я собираюсь идти на Гардар, просил разыскать тебя и конунга Фарлафа, узнать, как живёте вы, и преподнести дар. Боги явили великую милость мне, я быстро нашёл ваши земли и встретил вас обоих.

И Олаф, окликнув одного из людей своих, взял из рук его два одинаковых тяжёлых, окованных железом боевых норманнских щита. Преклонив колени перед старыми друзьями отца, Олаф вручил им дары конунга Ингельда. Эти дары приятно удивили князей, заставили проникнуться к гостю истинной симпатией.

– Ох, и порадовал ты мне сердце, сын Ингельда, порадовал, – улыбаясь, сказал Торин, – позволь мне пригласить тебя и твоих воинов отгостить в Торинграде хотя бы седмицу.

– Почту за честь принять приглашение, конунг Торин, – ответил Олаф, – ибо накопилась усталость в телах воинов моих, давно мы не спали на тёплых матрацах, не ели вкусной пищи, а до дома ещё так далеко.

Так Олаф Ингельдсон стал желанным гостем в Торинграде и получил приглашение отгостить во дворе Торина, дабы в полной мере ощутить на себе славянское гостеприимство. Но, приглашая Олафа остановится в Торинграде, князь Торин имел вполне честолюбивую цель – доказать Ингельду, что и в далекой стороне неплохо живёт его старый друг.

Горлунг сидела на лавке подле ложа, на котором спал раненный на пиру воин. Сон его был беспокойным, но достаточно глубоким, что не могло не радовать княжну. Это означало, что боги милостивы к этому красивому воину, вскоре Яромир должен поправиться.

Он совсем недавно нанялся в дружину князя Торина, поэтому княжна Яромира ещё ни разу не лечила, боги хранили его на ратном поле. Но несколько раз Горлунг видела издали его статную широкоплечую фигуру, слышала, как шептались об этом дружиннике девки теремные.

И теперь, глядя на Яромира, Горлунг начинала понимать, за что прозвали его «Любостаем»: он был действительно очень красив. Настолько пригож был Яромир, что даже холодное сердце княжны начинало биться сильнее, стоило ей взглянуть на него. Его не портил даже шрам во всю щеку, нет, казалось, он придавал ему особую прелесть, мужественность. Светлые волосы оттеняли загорелое лицо, полные губы были приоткрыты и обнажали ровные белые зубы.

Эврар, сидящий в углу, лишь качал головой, видя, что княжна слишком пристально смотрит на беспутного дружинника. А когда Горлунг, словно невзначай, провела тонкими пальцами по щеке Яромира, по белёсому шраму, рында лишь вздохнул. Не к добру всё это, не к добру….

В это время дверь в покой отворилась, и вошла одна из девок теремных вместе с высоким тёмноволосым мужчиной. Девка, не глядя на княжну, промолвила:

– Князь Торин велел, чтоб рука воина зажила.

Горлунг усмехнулась: князь велел, чтоб рука зажила. Вот оно, её положение: она такая же девка теремная, как и та, что привела дружинника, у неё лишь есть знания, что можно использовать во благо, а не было бы их, также с подносами да тряпкой бегала бы. И так Горлунг стало горько от этого, что, не удостоив воина приветствием, она кивнула ему на лавку подле стола. Девка теремная, увидев, что более не нужна здесь, со всех ног побежала из покоев княжны.

Олаф, подняв взор на целительницу, потерял дар речи. Ему казалось, что никого прекраснее он до этого не видел. В прошлом осталась его светловолосая жена, теперь не она властительница его сердца, и, глядя, в чёрные глаза Горлунг, Олаф понял, что пропадает, совсем, навсегда.

А княжна, не заметив волнения воина, равнодушно посмотрела на него. Волосы мужчины были ещё мокрыми после бани и топорщились в разные стороны, глаза сине-зелёные, холодные, словно вода морская, смотрели жёстко, ища, по мнению Горлунг, недостатки в ней. А их она знала и сама, чай не Прекраса, красотой немыслимой не блистала.

Указав ему место возле стола, Горлунг отрывисто сказала:

– Показывай рану, дружинник.

Олаф, неплохо знавший язык славян, пожил на стол правую руку. Она болела у него давно, после того, как он устроил кровавую резню в одной из славянских крепостей. Из той сечи он вышел целым и почти невредимым, лишь порез неглубокий был на руке, но день ото дня пустяковая рана болела всё больше и больше. Олаф уже отчаялся, не раз и не два гибли воины от таких мелких ран. И когда Олаф спросил князя Торина, нет ли у него во дворе знахаря, тот сказал, что его руку посмотрит Горлунг. Олаф, ожидавший увидеть старуху-целительницу, был приятно поражён, увидев молодую красивую женщину с прекрасными глазами. Про себя он решил, что это рабыня, и он попросит князя продать её ему, уж больно понравилась Горлунг сыну Ингельда.

Олаф уже представлял, что сегодня же выкупит знахарку и будет делить ложе этой ночью с ней. Улыбаясь, следил он за тем, как ловко движутся руки Горлунг, как опускаются её черные ресницы, когда она моргает, как причудливо скользит ткань домашнего грубого платья по тонкому стану стоит ей лишь повернуться в сторону.

Княжна, развернув грязную повязку, которой была замотана рука воина, увидела распухшую и покрасневшую рану. Покачав головой, Горлунг осторожно ощупала воспалённую кожу вокруг раны, воин вздрогнул.

– Надобно вскрыть рану, чтобы вышла хворь. Будет больно, но иначе нельзя, – сказала княжна.

Олаф кивнул. В тот момент, он позволил бы ей всё, что угодно, а она попросила лишь вскрыть рану.

Княжна достала из стоящего рядом сундука тонкий нож, тряпицы, котелок и миску. Налив из кувшина воды в котелок, она добавила туда пучки каких-то трав, после чего повесила котелок на специальный крючок над очагом. В миску Горлунг положила немного барсучьего сала, сухих цветов ромашки, тысячелистника и быстро смешала всё до образования кашицы.

Олаф глядел на её сосредоточенное лицо, хмурящиеся брови, тёмные полумесяцы ресниц, ему хотелось дотронуться до её косы: интересно, какая она на ощупь? Оглядевшись вокруг, он увидел, что покои обставлены скудно и бедно, платье на целительнице очень скромное, из самой простой ткани. После этого Олаф ещё более укрепился в мысли, что она рабыня. Но ничего, он разоденет Горлунг в шелка красные, голубые, золотые, только бы продал её Торин.

Тем временем закипела вода в котелке, и Горлунг, сняв его с огня, бросила в воду небольшую тряпицу. Расстелила на столе полотнище, положив на него больную руку воина, спросила:

– Готов?

Олаф кивнул. В тот же момент она быстро полоснула ножом по ране, затем ещё и ещё раз. Она наносила небольшие надрезы по всей руке, там, где было воспаление. Из ранок в том месте, где был порез и откуда пошла хворь по руке, начал выходить гной. Горлунг надавливала на края ранок, чтобы как можно больше гноя вышло. Когда из ранок пошла чистая кровь, княжна положила на руку тряпицу, смоченную в кипящем отваре, и меняла её трижды. Затем наложила на рану кашицу из миски, и, забинтовав чистой тряпицей, промолвила:

– Придёшь к вечеру, посмотрю на твою руку, наложу новую повязку. Только не забудь.

– Почту за честь, да благословят тебя боги, – молвил Олаф.

Княжна начала убирать тряпицы и нож в сундук, когда воин, дойдя до дверей, обернулся и спросил:

– Давно ты здесь, у князя Торина?

– Давно, шесть солнцеворотов, – удивлённо ответила Горлунг.

– Кто же учил тебя целительству?

– Бабка моя, – ответила княжна. Она не понимала, зачем новый дружинник князя задает ей эти вопросы.

– Как же ты попала сюда? Откуда ты родом? – вопросы сыпались из Олафа, как из рога изобилия.

– Я родом из Норейг. Князь приехал на родную землю шесть солнцеворотов назад и забрал меня у бабки, так я и оказалась на Руси, – повернувшись к сундуку, ответила Горлунг.

– Ты одна живёшь в покоях этих?

– Нет.

– Супруг твой счастливый человек, – протянул Олаф, его разочаровала мысль о том, что у Горлунг есть муж.

– Я не мужняя жена, – процедила сквозь зубы княжна, её нервировали вопросы воина.

– Тогда с кем ты здесь живёшь? Неужели ты княжеская наложница? – изумился Олаф.

Горлунг задохнулась от возмущения. Вот к чему привело пренебрежение отцовское, принимают её за рабыню! Уж Прекрасу точно за бесправную рабыню никто бы не принял.

– Я – княжна Горлунг, дочь князя Торина, – чётко произнося каждое слово, сказала она, – а живу я здесь со своей нянькой и рындой.

Олаф удивлённо посмотрел на неё и попятился к выходу из одрины. Княжеская дочь, да, не быть ей его, не отдаст конунг Торин ему свою кровинку. О, боги, как он мог так ошибиться?

– Прости, княжна, не подумал, – только и молвил сын конунга Ингельда, – не знал…

– Ступай, норманн, – гневно процедила Горлунг.

Вечером Олаф неслышно отворил дверь покоев княжны Горлунг. Незамеченный хозяйкой, он любовался её красивым профилем, гордым поворот головы, смоляной косой. А дочь Торина ощупывала лоб лежащего на ложе возле окна воина, и видел Олаф, как преображается лицо княжны, глядя на раненого, как робкая улыбка касается её губ. Но стоило только Горлунг увидеть, кто пришел в её покои, как исчезла улыбка с её уст, словно и не было её мгновения назад. Ревность и злость ужом шевельнулись в сердце сына конунга Ингельда Молчаливого, но он не промолвил и слова.

Глава 10

Прошло несколько дней с момента приезда сватов к князю Торину, все дни проходили в развлечениях и пирах. Погода установилась тёплая, и, казалось, сами боги благоволят союзу Карна и Прекрасы: всё вокруг цвело, наполняя воздух ароматом свежей травы и благоуханием цветов, точно так же должна была расцвести любовь в сердцах наречённых. Однако Лада не одарила Карну и Прекрасу своей милостью.

Княжна недовольна была суженым: привыкшая с малолетства, что дружинники не сводят с неё восхищённых глаз, ловят каждое её слово, Прекраса была поражена равнодушием наречённого. Карн был к ней внимателен, почтителен, сопровождал её в конных поездках, прогулках по берегу речному, но глаза его смотрели холодно на княжну. Даже она понимала, что княжич не влюблён.

Чего только Прекраса не предпринимала: и одеяния меняла по несколько раз на дню, и песни пела про деву-лебедь, и сказки рассказывала о молодцах добрых, совершающих подвиги великие, да и просто заигрывала с ним. Карн безропотно слушал её песни и сказания, улыбался равнодушной улыбкой и не задерживал взгляд на своей наречённой. Что только раззадоривало княжну, привыкшую к поклонению. Но все старания Прекрасы были напрасны, и всё чаще плакала она тайком от того, что не жених у неё, а рыба холодная, не кровь у него в жилах течёт, а водица студёная.

Сам же княжич с нетерпением ждал ночей, слушая пустую болтовню наречённой, Карн вспоминал жаркие ласки Агафьи. Вечерами, сидя в гриднице рядом с отцом и братом, он нетерпеливо постукивал ногой об пол, моля, чтобы скорее все разошлись, и Агафья тайком пробралась к нему в одрину. Настолько полюбилась она княжичу, что Карн не представлял себе жизни дальнейшем без милой Агафьи. Влюблённые условились о том, что прислужница уговорит Прекрасу взять её с собой во двор князя Фарлафа. А там скоро и свой двор будет у княжича, где отведёт он Агафье покои богатые, и будет коротать в них ночи сладкие.

Вот и в это погожее летнее утро Прекраса решила поехать на прогулку верховую в тщетной попытке очаровать суженого, Карн и Рулаф сопровождали красавицу. Чтобы ей не было скучно с женихом и братом его, княжна решила взять с собой верную подруженьку. И будь Прекраса повнимательнее, обязательно заметила бы, как смотрит жених её на шустроглазую рыжую девку, и какими полными обещания взглядами та одаривает княжича. Но Прекраса не замечала этого, все мысли её были лишь о том, как разжечь любовь в сердце жениха.

Так и выехали они за заборол вчетвером, но ехать пришлось медленно, поскольку лошадь Агафьи была медлительной и старой, поэтому придерживали спутники своих резвых породистых скакунов.

Княжич Карн ехал по правую руку от княжны, даже не замечая прикрас земли, которая должна стать его. Карна не интересовало то, за что отец и его друг лили кровь, за что боролись, не щадя себя и своих людей. Княжич не хотел править, его не интересовало решение жалоб людских, приумножение богатства, ему безразличны были рассказы о сечах добрых. Он хотел просто жить так, как живет нынче, беспечной и беззаботной жизнью, ездить на охоты славные, посещать пиры хмельные, любить красивых женщин.

По левую руку от княжны Прекрасы ехал княжич Рулаф, окрылённый своей первой любовью. Он не сводил восхищённых глаз с Прекрасы, ловил каждое её слово. Стоило ей мельком взглянуть на него, как сердце Рулафа, казалось, пропускало один удар. Его терзала жгучая зависть к брату, наследнику отца, тому, кто будет обладать этой сияющей красотой. Каждую ночь Рулафа посещали сны, страстные, запретные, прекрасные сновидения, в которых Прекраса была его, она тянула к нему белые холёные руки, звала его, манила.

– Как солнышко пригревает нынче, – запрокинув голову, прошептала княжна.

– Да, погожий день выдался, – сказал Карн.

– Давайте поедем к речке, там за утёсом место красивое есть, там такие цветы растут! – предложила Прекраса.

– Давайте съездим, – равнодушно согласился Карн.

Рулаф изумлённо посмотрел на брата, разве можно на предложение столь красивой девицы отвечать так неохотно?

– Агафьюшка, ну, скажи же, что за утёсом прелестные цветы растут, такие, что не стыдно в венок самой Леле вплести, – обернувшись к прислужнице, сказала княжна.

– Правда чистая в словах твоих, княжна, – согласилась Агафья.

И Прекраса, победно улыбнувшись, пришпорила резвую кобылу и, вырвавшись вперёд, быстро поскакала к заветному утёсу. Княжич Рулаф старался не отставать от княжны, и не щадил породистого скакуна.

Княжна, доехав до утёса, обернувшись, помахала рукой почти догнавшему её Рулафу, Карну, который отстал ненамного, и Агафье, которая была дальше всех. Обогнув утёс по речной воде, доходившей до колен её Ромашке, княжна въехала в небольшой лесок, быстро миновав его. Прекраса подъехала к полю, сплошь покрытому прекрасными полевыми цветами.

Княжна хотела спрыгнуть с Ромашки, но та не стояла на месте, а пританцовывала, перебирая копытами на месте, поэтому без привычной помощи рынды спуститься оказалось не так просто. И тут на поле въехал княжич Рулаф, и, гарцуя на скакуне, весело сказал:

– Загнала же ты, княжна, лошадь. Так быстро скакала, словно сами Навьи за тобой гнались.

– Ох, княжич, что за вздор ты молвишь, посмотри лучше, сколько цветов! Кажется, до самого видокрая растут, – восхищённо молвила Прекраса.

– Права ты, княжна, они красивы, – сказал Рулаф, не глядя на цветы, и окружающую природу, он не мог отвести взор от алых губ Прекрасы.

Заметив его голодный взгляд, смутилась княжна, решила спрыгнуть с лошади, ухватилась за седло рукой, но Рулаф был проворнее, и вот уже стоит он около Ромашки и протягивает руку ей. Снял он Прекрасу с седла, но не смог рук оторвать от стана её, и вспомнил сны свои страстные, где любила она его, Рулафа, а не брата старшего, жениха наречённого. И прижал Рулаф Прекрасу к груди своей.

А она смотрела на него, словно видела впервые, солнце золотило его русые волосы, глаза серые влюблённо смотрели на Прекрасу, так, словно одна в мире этом для него. Никто никогда не смотрел так на княжну, и не было у Прекрасы сил оттолкнуть руки, её обнимающие. После стольких усилий, приложенных к тому, чтобы Карн взглянул на неё так, по насмешке Лады, брат его не сводил с неё глаз влюблённых. Ах, как похожи два брата, хотя нет, Рулаф краше, милее брата старшего.

Рулаф понимал, что, может быть, это единственный шанс в его жизни, когда Уд послал ему возможность сорвать поцелуй с манящих губ. Убедившись, что не слышно приближения брата, Рулаф припал к устам Прекрасы, и она, растерявшись, не оттолкнула его. И счастливый, не отвергнутый княжич, прижал Прекрасу к себе, слепо шаря ладонями по её спине, поцеловал девицу со всей страстью, которая накопилась в нём за беспокойные дни.

А за утёсом княжич Карн, придерживая одной рукой лошадь Агафьи и своего скакуна, срывал сладкие поцелуи с её улыбающихся губ.

Во двор Торинграда они вернулись ближе к вечеру, счастливые, таинственные и довольные. Волосы княжны и её подруженьки украшали венки, а на губах играли загадочные улыбки.

Глава 11

В светлице Горлунг стояла гнетущая тишина. Идущему на поправку Яромиру безмолвие казалось тягостным, выматывающим и ненормальным. Дружинник, славившийся на весь Торинград весёлым и лёгким нравом, с трудом выносил угрюмое молчание, царившее в покоях старшей княжны. Он не чаял, когда, наконец, сможет уйти отсюда, безропотно терпел все перевязки и пил отвары, которыми поила его Горлунг. Лишь бы скорее оказаться среди дружинников бравых, девок болтливых, пиров весёлых.

Яромир недавно нанялся в дружину к князю Торину, и, несмотря на то, что был самым задиристым воином, раны свои ни разу не лечил травами княжны. Он слышал от других дружинников, что княжна Горлунг – целительница, но толком её ни разу не видел, издали мельком замечал фигурку в тёмном поношенном навершнике, но в лицо княжну не знал.

В тот день, когда он очнулся, первым, что увидел Яромир, было лицо княжны, склонившейся к нему, чёрные брови хмурились, а глаза смотрели на него с беспокойством. Она была столь не похожа на всех женщин, что встречались Яромиру до этого, что он сказал единственное, что пришло на ум:

– Правы норманны: есть их рай, только стены и крыша иные.

Горлунг, решив, что раненый бредит, покачала головой: случай оказался тяжелее, чем она предполагала. Она ощупала горячий лоб дружинника и нахмурилась ещё больше: видимо, всё-таки не выживет.

Увидев, что она качает головой, Яромир спросил:

– Разве не валькирия ты, прекрасная?

– Я? Валькирия? – удивлённо спросила Горлунг.

– Да, ты, прекрасная дева, непохожая на женщин, подлунного мира дева.

Княжна рассмеялась, так её не называл никто и никогда. Привыкшая считать себя некрасивой, слишком отличающейся от других, она была польщена словами Яромира.