Шкурка бабочки Кузнецов Сергей

1

Тебе десять лет, может быть, меньше. Ты едешь в метро вместе с мамой, смотришь вперед сквозь прозрачные двери вагонов. Ты вдруг замечаешь: там, далеко впереди, что-то случилось: люди в непонятном испуге вскакивают и бегут против хода поезда, словно спасаясь, бегут, пока не упираются в запертые межвагонные двери – и дергают ручку, дергают, дергают… но вот уже лица их искажаются, паника сдувает привычные черты, как ветер сгоняет рябь с поверхности пруда. Что-то невидимое приближается, безымянное, бесформенное, страшнее смерти, невыносимее кошмара. То, о чем они знали всю жизнь – и всю жизнь пытались забыть.

И вот головные вагоны медленно входят в прозрачную стену сгустившегося ужаса, а ты не можешь больше смотреть на лица, распластавшиеся по стеклу, на рты, раскрытые в немом крике, на глаза, вылезающие из орбит, – и переводишь взгляд на пассажиров еще нетронутых ужасом, сидящих в соседних вагонах, и снова видишь, как легкая тень беспокойства сменяется паникой, как они вскакивают и бегут, бегут и бьются о запертые стеклянные двери… а невидимая стена все ближе и ближе, неотвратимо, как во сне. Но сам ты не покидаешь своего места, не ищешь материнской руки, а только с облегчением думаешь, что осталось совсем недолго.

Это только мои фантазии. Мне было лет десять, может быть, меньше, и я часто воображал себе эту картину. С возрастом, впрочем, все изменилось: уже не стена, а скорее, волна, волна далекого холодного моря, леденящего кровь, волна, что катилась по поезду от головы до последнего вагона. Но теперь никто не вскакивал с мест, все сидели, пока дрожь не сминала лицо, словно рука – использованный бумажный платок.

Да уж, я был мальчиком с богатым воображением. Повзрослев, я стал рассказывать, что в детстве верил: в метро есть место, где тонким слоем ужаса в тоннель просачивается ад – и поезда проезжают сквозь него так быстро, что лишь особо чувствительные люди успевают заметить. При словах «особо чувствительные» я смотрел на девушек со значением; иногда это срабатывало.

Теперь я знаю – чувствительность тут ни при чем. Это мой персональный ад, мой личный ужас, мой концентрированный ночной кошмар. Пассажиры о нем не догадаются, ничто не исказит лиц, ни один волос не шевельнется. Только я замечаю следы, только я чувствую приближение, только мне внятен язык вещей и предметов, тщетно предупреждающих меня о приближении.

Волоски на шерстяных шарфах поднимаются дыбом, кожаные пальто покрываются мелкими трещинами, перья лезут из пуховиков, словно пытаясь убежать, чулки плотнее прижимаются к ногам, краски рекламных плакатов теряют цвет, стекла вагонов вот-вот стекут на сиденья, поручни съеживаются под рукой, двери кричат от ужаса. Все замирает, словно выключили время, стихает грохот колес, и вдруг ты слышишь, о чем говорят две девочки у закрытых дверей. Одна маленькая, худенькая, с черными растрепанными волосами, другая – длинноногая, стройная, светловолосая. Еще минуту назад они смеялись, пихали друг дружку, обсуждали, на что потратят свои первые деньги, а теперь их лица постарели на десять лет, и ты слышишь, как светловолосая говорит: «Я не могу поверить, ее нет больше» и вытирает глаза платком, скомканным, как твое лицо, а маленькая берет ее за руку и отвечает: «А я все никак не могу заплакать». И вот уже звуки становятся глуше, по краям зрения пространство сворачивается, как старые обои на сырой стене, в глазах темнеет, словно весь мир скрывается за крутящимися черными спиралями: набегает, настигает, накатывает. Трудно дышать, тело теряет очертания, превращается в черный кокон, отчаяние и безнадежность сгущаются: протяни руку – и прикоснешься.

Старый детский ужас? Нет, не ужас – тоска, концентрированная тоска, удушье, неумолчный шум в ушах, ток собственной крови, тьма, тьма, темное облако виснет на складках одежды, цепляется за выпуклости лица, за прилипшие ко лбу волосы, за обкусанные пальцы.

Этот кокон, это облако ты несешь с собой, выходя из метро. Ты будешь разговаривать, обсуждать дела, принимать решения, вести деловую переписку. Ты будешь флиртовать с девушками, играть со своими детьми, улыбаться знакомым, пытаться жить, как всегда. Но в такие дни, протянув руку, ты можешь коснуться предела ада: страдание сочится из приоткрытых дверей, стекает по стенам домов, бутылочным стеклом хрустит под ногами; каждый жест причиняет боль, каждое прикосновение отзывается судорогой, твоя кожа растворяется, остается только голая, кровоточащая плоть, едва прикрытая серым облаком тоски.

Мне очень трудно в такие дни. Чтобы хоть как-то справиться, я начинаю вспоминать женщин, которых убил.

2

Пиликающий электрический сигнал. Не металлический раскат, не перезвон колокольчика – искусственная трель микрочипа. Звонит будильник, купленный в «Икее», детский будильник, разноцветный, плюшевый, с большим циферблатом, желтыми стрелками. Из-под одеяла – рука, худая рука с серебряным колечком на указательном, с едва различимым шрамом чуть выше локтя. Ладошка прихлопывает синюю бархатистую пимпочку, звон затихает, рука исчезает.

Тебе не хочется открывать глаза, не хочется просыпаться. Как сквозь полуприкрытые веки мы видим угол подушки, прядь волос, край одеяла. Спать, укрывшись с головой, спать, запеленав себя потуже, спрятавшись, укрывшись, словно в коконе, спать только так, всегда, с самого детства.

– Доброе утро!

Кому ты сказала «доброе утро!» глуховатым спросонья голосом? В комнате никого нет. Желтый – под цвет стрелкам часов – солнечный зайчик на разноцветном килиме у кровати, матовый, ничего не отражающий экран раскрытого лэптопа, меховой розовый заяц, притаившийся между стенкой и твоим телом. Доброе утро, словно пытаешься сама себя разбудить. В самом деле, доброе утро, Ксения.

Да, тебя зовут Ксения, ты живешь в съемной квартире, 250 долларов в месяц, дешево, по знакомству. Это примерно треть твоего заработка, всё как на Западе, всё как у взрослых. Ты совсем взрослая, тебе 23 года, ты работаешь в отделе новостей интернет-газеты «Вечер. ру». Ви-и-си-эйч-и-ар точка ру, не очень известная газета, второго эшелона, вы, может быть, не слышали, но новости у нас хорошие.

За окном – дождь, на дворе – декабрь, серое небо, ни единой снежинки. Солнечные зайчики только померещились со сна. Вдень ноги в мохнатые тапки, возьми с кресла белый халат, ткни пальцем в кнопку Play, сделай погромче. «Готан-квартет» играет ремикс Гато Барбьери. Так начинается утро.

По дороге в ванную ты не можешь удержаться, смотришь почту. Пять писем, четыре спама, два из них предлагают увеличить член и грудь. Не надо ни того, ни другого – члена у тебя нет, грудь хороша своя.

Как ты выглядишь? Худая, невысокая, с растрепанными черными волосами, припухшими спросонья губами, большими глазами, что никак не откроются с утра. Ты смотришь пятое письмо. Ага, от твоей подруги Оли, вот и хорошо, что не по работе. Впрочем, откуда бы по работе, ты легла в три, встала в восемь – в это время все спят, никто не пишет рабочих писем.

Ты проходишь в ванную, включаешь душ, замираешь перед зеркалом, пытаешься собрать в голове сегодняшний день. Значит, что нас ждет? Рабочая текучка с утра пораньше, потом – поговорить с Пашей про деньги, ланч в «Кофе Хаузе», мамин день рождения, просила быть к семи и не опаздывать. Вздыхая, сбрасываешь халат, смотришь в зеркало, уже покрытое капельками ванной росы: здесь влажно, парко и тепло, ты так любишь.

Кровоподтеки на груди и на плечах почти не видны, а вот бедра – охо-хо-хо. Да и шрамы на ягодицах отзываются на обжигающую воду. Да, ты любишь, чтобы тело надолго запоминало любовные свидания. Ты любишь, когда тебе делают больно. У тебя дома небольшой склад разных забавных вещиц, черных кожаных игрушек, хлыстов, кляпов, зажимов для сосков. В хорошие дни ты не видишь ничего необычного в своих пристрастиях. Ты думаешь об этом примерно так: иногда я хожу танцевать буги-вуги в клуб на Кропоткинской, иногда – прошу меня бить и делать мне больно. Что секс, что танцы: главное – хороший партнер. Так ты думаешь в хорошие дни, а в плохие дни вспоминаешь, что секс – не танцы, и человеку с твоими вкусами нелегко найти достойного партнера. Нелегко, но ты как-то справляешься. Более или менее.

Плохо справляешься, если честно. С последним любовником ты рассталась неделю назад, теперь между вами все кончено – и потому кожа саднит не сладкой болью наслаждения, а тянущая болью разлуки.

Ты выключаешь душ, растираешь себя полотенцем, ссадины ноют. Улыбаясь, проходишь на кухню, ставишь чайник. Музыка из комнаты почти не слышна. Смотришь на часы: ты еще успеешь выпить кофе.

Вот так начинается день. За окном бесцветное солнце в разрыве декабрьских туч. С добрым утром, милая Ксения. Не забудь одеться потеплее, сегодня сильный ветер. Не забудь взять подарок для мамы, мобильный, деньги, документы, проездной. Не забудь – сегодня много дел. Береги себя, милая Ксения, береги себя. Ах да, и еще ключи. Тоже не забудь, пожалуйста.

3

Значит так. Жила-была девочка, с мамой и папой, ходила в детский сад, потом в школу, танцевала, смеялась, никогда не плакала. Мама-папа развелись, школа закончилась, девочка пошла на работу и вот через шесть лет уже сидит в офисной клетушке, сильные пальцы бьют по клавишам, растрепанные волосы кое-как удерживает заколка, накрашенные губы сосредоточенно сжаты, в голосе – ни следа утренней расслабленности.

– Ксения, мы даем новость про Березовского на морду или он уже всех задрал?

– Это его задрали, а не он. А что у нас есть, кроме Березы?

– Сейчас гляну.

Это – обычный день. Большая начальница маленького дома. Одно название – главный редактор отдела новостей, подчиненных – кот наплакал, три человека плюс внештатники. Правда все – старше на несколько лет, некоторые даже – со специальным журналистским образованием. Считают себя профессионалами, блин. Акулы пера, шакалы клавиатуры, халявщики компьютерной мыши. В свое время пришлось поругаться, это да, но теперь всех построила, работают в полную силу.

Алексей с соседнего стола спрашивает по аське: «ты как?», отвечает: «ок», и тут же вслед: «интервью когда будет?» «Сейчас пишу «, да, в самом деле – сидит в наушниках, расшифровывает.

Ежедневная работа неизбежно становится рутиной: посмотреть, чтобы выбрали нужные новости, исправить ошибки, отругать девочек-переводчиц, понять, у кого сегодня брать комментарий. Пару раз в неделю получается хороший материал, которым гордишься, за который не стыдно. Но, впрочем, за то, что выходит каждый день, тоже не стыдно, хотя и гордиться особо нечем, разве что удачным началом карьеры: все-таки двадцать три года, а уже главный редактор отдела. Начальница. Смешно.

Ксения любит свою работу. Ей нравится копаться в новостях, а еще больше нравится координировать, управлять, контролировать. Через несколько лет она будет хорошим менеджером, хотя еще неясно, где. Может, станет настоящим главным редактором, может, подастся в бумажную журналистику, если Путин не приберет все газеты к рукам, как уже прибрал телеканалы. А может, займется чистым IT-бизнесом. IT означает Information Technologies, и добавляется ко всему, что связано с Интернетом. В Америке любят добавлять букву «е» от слова electronic, но по-русски эту букву не всегда удобно прибавлять. К слову «бизнес», например, вовсе невозможно. Так что очень хорошо, что есть сокращение «ай-ти», а то как бы хорошие московские девочки объясняли родителям, каким таким бизнесом занимаются?

Ксения любит свою работу. Ей приятно чувствовать себя уверенной, успешной, успевающей. Ей нравится, что все можно делать одновременно: редактировать интервью, говорить по аське, просматривать новости. К двенадцати первую порцию материалов выложат в сеть, и тогда можно будет сходить в кафетерий с Алексеем, прочитать у Вернера свежий анекдот, зайти к Паше и поговорить про деньги.

Паша Сильверман, непосредственный начальник Ксении, главный редактор и основатель газеты «Вечер.ру», до тридцати семи лет совсем не интересовался журналистикой.

В конце восьмидесятых он перебрался из Грозного в Москву – и вовремя: сначала в городе не осталось русских, потом – чеченцев, а после исчез и сам город. К середине девяностых Паша плотно занимался рекламой, но в момент очередного передела рынка его выкинули с телевидения и наружки, так что к началу нового десятилетия от былого великолепия осталось только интернет-агентство, поднявшееся на волне инвестиционного бума 2000 года.

Когда Паша пришел в Интернет, основной рекламной единицей были баннеры, прямоугольные картинки – сверху, снизу или сбоку интернет-страниц. Картинка интригует – человек кликает мышкой на баннер и попадает на рекламируемый сайт. Вот, собственно, и вся хитрость. Можно брать деньги за людей, которые увидят баннер (это называлось «за показы») и за людей, которые на баннер нажмут ( «за клики»). С тех пор появились квадратные баннеры, всплывающие баннеры-окошки, флэш-баннеры и много других прекрасных технических новинок – но общий принцип не менялся. Технологии позволяли показать рекламу нужному зрителю на нужном сайте – это называлось словом «таргетинг», – но, так или иначе, Паша делал деньги на том, что люди на своих мониторах смотрели маленькие картинки, а иногда зачем-то на них кликали.

Паша всегда считал, что торговля рекламой – торговля мнимостью. Это его не пугало: еще много лет назад ему объяснили, что мнимые числа, квадратные корни из отрицательных величин, столь же важны в математике, как числа обычные. Торговля рекламой в виртуальном пространстве была мнимостью вдвойне – и как несуществующее на привычной числовой оси число i позволяло решать уравнения и строить графики, эфемерная баннерная реклама позволяла Паше укреплять свой бизнес и помогать другим строить свой. Паше нравилось думать, что он работает с мнимостями – возможно, потому, что от города, где прошло его детство, не осталось камня на камне.

Пару лет назад логика развития бизнеса подтолкнула Пашу к мысли, что хорошо бы не только торговать показами на чужих сайтах, но иметь какую-нибудь площадку, где можно откручивать свои баннеры. Он решил сделать газету, предполагая заодно иногда публиковать джинсу, заказные статьи, – тем более, что приближалось время освоения предвыборных бюджетов, немного уменьшившихся с девяностых годов, но все еще соблазнительных.

Как рекламщик Паша был уверен, что для большой посещаемости – высокого траффика – достаточно правильной кампании по раскрутке. Через полгода он увидел, что онлайн-газета – не стиральный порошок и не новая модель сотового телефона. Конкуренция среди интернет-СМИ была достаточно велика, и Паша уволил почти всех сотрудников редакции, набрав взамен новых. Среди них была Ксения – и сегодня Паша знает: именно ее энергии и таланту он обязан тем, что многие ходят читать новости на его сайт, пусть даже «Лента. ру» дает куда больший охват материала.

У Ксении есть чувство стиля: любой информационный повод она превращает в увлекательную историю, экономические новости оборачиваются рассказом о самых насущных вещах, а комментарии экспертов звучат откровением, ниспосланным свыше. За последний год Паша дважды повышал ей зарплату – но сейчас, увидев, как она, закинув ногу на ногу, усаживается в кресло, он уже сожалеет, что в свое время позволил себя уломать. Больше ни копейки не дам, говорит он себе и дружелюбно улыбается:

– Как у нас дела, Ксеничка?

– Спасибо, хорошо, – отвечает она.

Растрепанные волосы, властные губы, сильные худые руки охватывают колени. Она не любит Пашиного «Ксеничка», для всех она – Ксения, даже для любовников. Никому, кроме Оли, не позволяет называть себя детским именем «Ксюша». Только Оля умеет произносить «Ксюша» так, что это имя не напоминает об Алене Апиной, юбочке из плюше, пятом классе, детских дразнилках.

Но Паша всех зовет уменьшительными именами, вот и ее уговорил на Ксеничку – уговорил, уломал, умаслил, сказал, что готов называть ее хоть Ксенией Рудольфовной, но очень, очень просит разрешить иногда говорить «Ксеничка», потому что иначе не сможет нормально работать, я уже не молодой человек, мне поздно переучиваться. Ксения согласилась, и, конечно, теперь он звал ее только «Ксеничкой», а она с тех пор не раз наблюдала, как на деловых переговорах Паша раз за разом вымогал выгодные условия, всячески подчеркивая, что не имеет на них никакого права и просит только как о личном одолжении. Наверное, если бы со своим делом Паша не справлялся, это бы не срабатывало – но в том, что касалось пиар-поддержки и рекламной раскрутки ему не было равных – и клиенты уступали.

– Как у нас дела, Ксеничка?

– Спасибо, хорошо.

– Хорошо? – повторяет Паша и поворачивает монитор к Ксении. – Ну-ка посмотрим на наш рейтинг. Вот, значит, Рамблер – и на каком мы месте?

Расчерченный голубыми полосками экран. Рейтинг «Рамблер Топ100» – главный рейтинг Рунета, негласный табель о рангах, форма независимого аудита. Почти на всех сайтах в русской сети установлены его счетчики, замеряющие траффик, ту самую посещаемость. Раз в полчаса на основании новых данных Рамблер генерирует рейтинг сайтов по полусотне тематических категорий. К кому больше ходят – тот и выше. Конечно, все знают, что этот рейтинг тоже можно накрутить, но все равно: на него ориентируются рекламодатели, а мелкие инвесторы решают, хорошо ли работают их деньги.

Сейчас жидкокристалический экран Пашиного монитора показывает раздел «СМИ и периодика». За первые места как всегда борются «Лента» и «Newsru», «Вечер» притулился где-то во второй десятке.

– Что ты хочешь, Паша, – говорит Ксения, – это результат твоей экономии. Ты сам знаешь: в рамках существующего бюджета я делаю невозможное.

Лицо ее становится еще упрямее, губы сердито сжимаются.

– Ксеничка, милая, – отвечает Паша, присаживаясь на край стола, – разве же это называется «экономить»? Вот посмотри, я тебе за этот год дважды увеличивал зарплату. Да, первый раз я при этом сделал тебя начальницей вместо Лены, но второй раз я просто отметил заслуги, не более того. Но скажи мне, стала ли ты после этого лучше работать? Или, точнее, станешь ли ты работать лучше, если я добавлю тебе еще 200 долларов?

– Если я отвечу «да», – говорит Ксения, – ты скажешь, что я недостаточно выкладываюсь и мне не за что повышать зарплату. Если же отвечу «нет»…

– … то тем более ее не повышу, – кивает Паша. – Ты же сама все поняла. У каждого сотрудника существует естественный предел: и тут как ни увеличивай деньги, большего не добьешься. Вот если бы ты придумала какой-нибудь необычный проект – рекламоемкий проект, траффикогенерящий проект! – я бы дал ему отдельный бюджет. И часть этого бюджета пошла бы, конечно, тебе надбавкой. А так – извини, но денег я не дам.

– А какого типа проект ты хочешь получить? – спрашивает Ксения и улыбается.

– Не знаю, – пожимает плечами Паша, – что-нибудь, что ложилось бы в концепцию нашего издания и, вместе с тем, привлекало бы читателя. И не было бы похоже на то, что есть у наших друзей из других интернет-СМИ.

Понятно, кивает Ксения, типичное «принеси то, не знаю что».

– Буду думать, – говорит она, поднимаясь.

– Ты тоже меня пойми, – примирительно говорит Паша. – Денег у меня немного, предвыборная реклама не оправдала надежд… ну, то есть, не полностью оправдала.

– Сочувствую, – отвечает Ксения мрачно, и Паша на секунду вспоминает, что бессовестно врет: дела идут хорошо, денег много, но это не повод раздать их сотрудникам. Потому что если человек работает за 750 долларов, незачем платить ему тысячу. По крайней мере – до тех пор, пока его не начнут перекупать. И потому перед каждым разговором о прибавке Паша говорит сам себе «денег нет, денег нет, денег нет» до тех пор, пока не начинает в это верить, – и тогда уж повторяет эти слова с чистой совестью. В том мнимом мире, где он живет, иначе нельзя.

Обо всем этом Ксения только догадывается. Но все же она возвращается к своему столу вполне довольная: в конце концов, теперь она знает, что делать. Остается придумать какой-нибудь проект – и снова зайти к Паше, начиная беседу со слов: «Помнишь, ты мне обещал…»

Она не обижается на явную ложь про предвыборные деньги: в глубине души Ксения подозревает, что сама, когда будет на месте Паши, поведет себя так же. Ей нравится наблюдать за шефом: он неглуп, и у него есть чему поучиться. Коллеги иногда ворчат: мол, Паша всех задрал своим жмотством. Он ли задрал, его ли задрали, а что у нас есть, кроме Паши? – говорит она сама себе. Хороший начальник, компанейский без панибратства и дружелюбный без харрасмента.

До того, как прийти в Пашин «Вечер.ру», Ксения работала журналисткой в интернет-отделе московского филиала западного издательского дома. Почти все сотрудники были местными, но в офисе все равно царил гипертрофированный дух американской политкорректности: строгий дресс-код, никаких шуток на сексуальные темы, никакого флирта. Подруга Маринка, заходившая иногда, шутила, что от здешнего позитивно-доброжелательного тона чай в пластиковых стаканах вот-вот замерзнет, но Ксении поначалу даже нравилась эта атмосфера. Приходя на работу с зудящими после зажимов сосками и свежими ссадинами на бедрах, она умиротворенно думала, улыбалась про себя, что сослуживцы шарахались бы от нее, если б знали, как она проводит ночи. Ей светила хорошая карьера, был шанс перейти из интернет-отдела в рекламный отдел, и Ксения уже обдумывала этот вариант: с девятнадцати лет, когда она почти случайно попала ассистенткой в одну из лабораторий ЦЭМИ, она постоянно крутилась в Сети, и ей иногда казалось, что настоящая жизнь и настоящий бизнес – не здесь, а в реальном мире. Все, впрочем, кончилось неожиданно быстро, на выездной предрождественской вечеринке.

Арендовали подмосковный пансионат, кто-то думал вернуться в Москву, но большинство собирались заночевать. В банкетном зале накрыли стол, Большой Босс сказал на неплохом русском тост, местный ди-джей врубил стробоскоп, заиграл евро-поп – и через час, глядя на лихо отплясывающих коллег, Ксения уже вспоминала школьные дискотеки. Она любила танцевать и умела это делать, но слащавая умца-умца ее не вдохновляла. Когда она была чуть моложе, она приносила любимые CD с собой, – но сейчас не тот случай. Она жалась к стенке, перемолвилась парой слов с Лизой из отдела маркетинга, одетой в непривычно короткую юбку и уже немного пьяной, а потом пошла к столу, чтобы налить себе морсу. Когда нагнулась, чья-то рука слегка сжала ее ягодицу. Два пальца пришлись ровно на свежий след, длинную, иссиня-черную диагональную полосу, но это было даже неважно – прежде чем Ксения успела понять, что делает, она развернулась и ударила.

Когда пятнадцать лет назад карате вышло из подполья, родители сразу отдали ее брата Леву в секцию. Лева, отрабатывая удары на младшей сестре, пытался научить ее паре-тройке ката и маваши. Ксения была плохой ученицей и думала, что за прошедшие годы все позабыла, но память тела оказалась сильней: удар получился на славу.

Что-то хлюпнуло под костяшками Ксениных пальцев, и она с недоумением увидела, как расплывается кровь на белой рубашке замглавного, румяного тридцатипятилетнего Димы. Когда-то он начинал комсомольским бизнесменом, но слетел на крутом вираже девяностых в рядовые управленцы, то есть, говоря современным языком, в менеджеры. Сейчас – на подъеме: если не считать Большого Босса, Дима был третьим человеком во всем офисе. Казалось, удача снова улыбнулась ему, и, может быть, поэтому он не отошел в сторону, сделав вид, что ничего не произошло, а попытался ударить Ксению в ответ, и она, будто в замедленной съемке, увидела, как правая рука отбивает удар, а левая еще раз с размаха тыкается в изумленное, розовато-красное лицо.

Потом, голосуя на заснеженной трассе и потирая саднящие костяшки обкусанных пальцев, Ксения винила себя и думала: интересно все-таки, сломала я ему нос или только разбила? Да, Лева бы за нее порадовался – но Ксении все равно было стыдно. Хорошие девочки не ведут себя так, да и плохие тоже не ведут. Возможно, он случайно ее задел, а она ударила не разобравшись? Ксении было обидно до слез – но она никогда не плакала. Придя домой, она позвонила своему тогдашнему любовнику, попросила приехать и жестче обычного: может быть, для того, чтобы капли крови заменили Ксении непролитые слезы.

После праздников она уволилась: даже не из-за давешнего чувства вины, и уж точно не потому, что боялась мести. В одночасье Дима перестал быть ее начальником. Дело не в домогательствах: просто Ксения не могла уважать мужчину, который пропустил два ее дилетантских удара подряд.

А вот в Паше она уверена: он не путает офис с постелью, но, случись что, перехватит ее руку. Или ударит сам.

Паша, впрочем, избегает прямых конфликтов. Он ничего не знает о Ксениных сексуальных предпочтениях, но хорошо понимает Ксению. Куда лучше, чем многие ее любовники.

Значит, так: вы были в большой компании малознакомых людей, каких-то Сашиных приятелей, на дне рождения его одноклассницы, он был в нее когда-то влюблен. Саша заехал к тебе домой, и перед тем, как отправиться в гости, вы занимались любовью – не подозревая, что в последний раз. На дне рождения заговорили о сексе, и ты, не в силах сдержаться, сказала, что любишь жесткий секс, собственно, BDSM, как не знаете, что значит? Ну, тут тройная расшифровка: BD – это Bondage/Discipline, DS, соответственно, – Domination/Submission, ну, а SM – садомазохизм, это и так понятно. В принципе, это разные вещи: одни любят связывание, другие – подчинение, третьи – боль как таковую, но иногда нравится все вместе, хотя я вот более или менее равнодушна к связыванию. Все как-то замолчали, будто смутившись, а Саша сказал что-то вроде нам, ванильным людям, этого не понять. Вот уж не думал, что ты такая извращенка. Ты сразу напряглась, хотя, конечно, это его право, если хочет, может и дальше сидеть в шкафу, как выражаются братья-пидоры, пусть изображает из себя приличного, ванильного, человека, если так стыдится перед своими друзьями. Ты встала и вышла на кухню, Саша пошел за тобой. Стань на колени и возьми у меня в рот, сказал он, и ты разозлилась. Ты никогда не обещала подчиняться ему где-либо, кроме спальни, никакого 24 на 7, и, значит, вовсе не собиралась отсасывать у него на кухне прямо на дне рождения его одноклассницы, в которую он был когда-то влюблен, нежным мальчиком, еще не способным, вероятно, бить девушку стеком так, что следы на ягодицах не заживают неделю. Я не хочу, сказала ты, а он, вспомнив ваши игры, попытался взять тебя за волосы и нагнуть голову, и тогда ты повторила, чувствуя, что начинаешь злиться все больше: не надо, а он сказал: Если не сделаешь это прямо сейчас – между нами все кончено. И тогда ты оттолкнула его и сказала: Значит, все кончено.

«Если не сделаешь это прямо сейчас – между нами все кончено». Вот это было последней каплей. Не публичная ванильность, не требование отсоса, нет, именно эти десять жалких слов решила все. Саша мог попытаться переломить тебя, все-таки поставить на колени (о, с какой радостью ты бы тогда у него отсосала!) или пластично отступить, сделав вид, что это была только шутка. Вы бы забыли об этом и в следующий раз у тебя дома ты опять была бы послушной рабыней, но эти слова – если не сделаешь это прямо сейчас – эти слова означали, что ему не хватает воли быть настоящим Господином, и не хватает мудрости, чтобы это признать. Жалкий шантаж, стон маленького мальчика, говорящего маме: Если не купишь мне паровозик – значит, ты меня не любишь. Значит, не люблю, подумала ты, и это было самое страшное, ведь слова – и те, что он сказал, и те, что ты ответила – уже нельзя было забрать назад. Нельзя сделать вид, что их не было. Вечером ты выкинула его из аськи и внесла телефонный номер в черный список своей «Моторолы».

Москва – маленький город, вы неизбежно встретитесь снова – но уже никогда ты не будешь лежать перед ним на полу, со связанными над головой руками, закрыв глаза, чтобы не видеть, по какой груди придется следующий удар сложенным вдвое телефонным проводом.

4

Еще день, а машины уже впритирку. Дневная подвижная пробка. Большая Никитская – как река в ледоход. Ольга Крушевницкая, успешная бизнес-вумен, тридцати пяти лет, IT-менеджер, совладелица небольшого онлайн-магазина, маневрирует в своей «тойоте», ругается сквозь зубы. Едет пить кофе с подругой, повторяет про себя: «Вот, значит, как он сказал: срать рядом не сяду. Хлопнул дверью и вышел. А мне что делать? Нечего жаловаться – меня предупреждали: Оля, ты влипнешь, ты с ними намаешься, мало не покажется».

Три года назад Ольга сама пригласила в свой бизнес Гришу и Костю, Григория и Константина. Точнее, тогда бизнес еще не был ее: Ольга сидела наемным менеджером на зарплате и выторговала себе четверть от дела, лишь когда магазин выкупили у первых владельцев – они, кстати, получили втрое за каждый вложенный доллар. Вот так они поделились: от Гриши с Костей были деньги, а от нее – знание рынка, опыт работы, три года трудов. Но когда все только начиналось, в Интернет-бизнес-Клубе кто-то сказал: эти два медведя не уживутся в твоей берлоге.

Не уживутся в моей берлоге. Не сядут на одном поле. Заберут свои деньги – прости-прощай Олин бизнес. Волки. Медведи. Кормила три года, плотью и кровью, процентами с прибыли, верой и правдой, лестью и ложью. Знаете, Гриша, как мне приятно с вами работать. Верите, Костя, только на вас все и держится в нашем деле.

В нашем? Как бы не так: Оля всегда твердо считала дело только своим. Она его начинала, сохраняла все эти годы, только у нее и было видение, понимание планов развития, предчувствие будущего. Но честно отрывала куски, кормила волков, стараясь забыть, куда велит им смотреть волчья природа. Целых три года она продержалась – а теперь и Гриша, и Костя убегают с общего поля, в родную глухую чащу искать на поживу себе красных шапочек – или кто им еще попадется.

Оля останавливается на светофоре, опускает зеркальце, смотрит на себя. Тридцатипятилетняя ухоженная женщина. Изящная рука лежит на руле, браслет с темными камнями на запястье. Преуспевающая бизнес-леди, совладелица и генеральный директор небольшого интернет-магазина. Нет, она совсем не похожа на Красную Шапочку, так просто ее не проглотишь. В этом лесу она тоже знает каждый куст – и не в домик к бабушке пойдет, а в пещеру дракона, посмотрим, кто из волков рискнет за ней следом.

Вот и первое чудо за сегодняшний паршивый день: серебристый «БМВ» отъезжает от поребрика как раз вовремя – и Оля паркует свою «тойоту». Выпрыгивает на тротуар, стараясь не наступить в грязную талую лужу, захлопывает черную заляпанную грязью дверь, нажимает кнопку на брелке и, уже входя в «Кофе Хауз», слышит тихое «пип» охранной системы. Значит, все хорошо. Сейчас постарается выбрать столик напротив окна и между делом будет смотреть – все ли нормально. Долго живешь одна – и привыкаешь к вещам: к ноутбуку, который давно бы пора поменять, к дареному браслету на запястье, к машине, которую надо продать – а жалко. Никому не сознаешься, только себе – чувствуешь внутреннее родство: шесть лет для машины – все равно что тридцать пять для женщины, еще на ходу, но с каждым годом падает в цене все больше. И потому ухаживаешь за ней, как за собственным телом, – техосмотр, свежее масло, би-пишный бензин, полная страховка. И вот результат: ухоженная, ни единой царапины, как новенькая.

Ксюша уже сидит за столиком, вертит в руках мобильный в китчевом ярко-розовом меховом футляре.

– Смотри, – говорит, – что я купила. Правда, прелесть?

Оля вежливо берет мобильный ухоженными руками, зарывает пальцы в розовый мех.

– Что-то он мне напоминает, – говорит она.

– Ага, – соглашается Ксюша, – моего зайца, помнишь, я тебе показывала?

Да, розового зайца. У каждой несостоявшейся Красной Шапочки должен быть свой розовый заяц: будет что отдать Серому Волку, когда он постучится в дверь избушки. Но вот у Оли нет плюшевых мохнатых игрушек, а на Sony-Ericsson P800 не наденешь чехол. Все, что у нее есть – пожилая «тойота», ухоженная, но уже обреченная.

– Я вот думаю, – говорит Ксюша, – если поженить мобильный и зайца, как будут выглядеть их дети?

– Ну, такие плюшевые механические устройства, – отвечает Оля, – вроде зайчиков с рекламы «Энерджайзера».

Девочки-зайчики прыгают по дремучим лесам русского бизнеса, вздрагивая от рыка серых волков, которые не могут быть на одном пле, а могут только – в одном лесу. Потому что в поле некого есть, а в лесу – розовые плюшевые звери, немолодые уже красные шапочки и зайцы, недостаточно мобильные, чтобы избежать волчьих зубов.

– Ты все путаешь, – говорит Ксюша. – Мобильный – это не механическое устройство, а коммуникационное. Скорее, это будут зайцы-телепаты.

– Был какой-то рассказ про зайцев-телепатов, – говорит Оля, – помнишь?

– Неа, – говорит Ксюша, – я не так много читала. В смысле – не так много, как ты.

Наверное, это даже хорошо – не читать так много, думает Оля. Она-то тридцать без малого лет сиднем сидела в пряничном домике домашней библиотеки, в воздушном замке Ленинградского университета. Наверное, это даже хорошо – не размениваться на книжки, не знать наизусть «Уранию» и «Часть речи», а сразу, не дожидаясь середины жизни, очутиться в сумрачном лесу. Очутиться – и даже не уметь распознать в предыдущей фразе скрытую цитату (хотя бы одну), зато бестрепетно встречать волков, барсов и львов – или кто там еще попадается на пути Данте и преуспевающих IT-менеджеров?

– Так что там было с зайцами-телепатами? – спрашивает Ксюша.

– Не помню, – отвечает Оля, – кажется, их всех съели еще до начала рассказа. До того, собственно, как выяснили, что они – телепаты.

– Пиф-паф, ой-йо-йой, – говорит Ксюша, – умирает зайчик мой, – и опрокидывает мобильный, словно его сразила пуля охотника.

Оля улыбается, и губы сводит воспоминание о двух волках, косо глядящих друг на друга из-за деревьев густого леса их общего бизнеса.

– Послушай, Ксюша, – говорит она, – мне нужна твоя помощь, поможешь?

Ксюша сразу становится серьезной – деловая женщина, IT-менеджер, редактор отдела новостей популярной онлайн-газеты, – ставит худые локти на стол, наклоняет голову – мол, я тебя слушаю, Оленька, давай, рассказывай, что там у тебя.

И Оля рассказывает.

Три года назад, на излете инвестиционного бума, две крупные интернет-компании решили вложиться в магазин, которым тогда занималась Оля. Они выкупили его у первых владельцев, дали Оле ее 25%, а сами поделили остальное. Две крупные компании? На самом деле – просто два инвестора, два человека, знавшие друг друга еще с досетевых времен. Костя и Гриша, Константин и Григорий. Друзья и соперники, конкуренты и соратники. Три года их яростные схватки не мешали бизнесу: он оставался общим, пока в декабре дележка предвыборных бюджетов не поссорила их по-крупному. И вот этим утром Григорий хлопнул дверью Олиного кабинета, крикнул «на одном поле срать на сяду». Маленький онлайн-магазин – довольно мелкий бизнес по масштабам Кости и Гриши – оказался тем самым козликом, которому вздумалось в неурочный час погуляти в сумеречном дантовом лесу. Ситуация была трагической в самом буквальном смысле – Олино дело готовилось петь свою козлиную песнь, пав ритуальной жертвой в грызне двух недавних друзей.

Можно было еще раз повторить старый прием, привести нового крупного инвестора, чтобы он выкупил бизнес у Гриши и Кости. Таких людей не было в русском Интернете – но Оля знает, к кому обратиться. Если только в самом деле рискнуть обратиться к нему – потому что этот человек не нравится Оле. Он – пришелец из чужого и опасного мира, из оффлайнового, обыкновенного бизнеса, бизнеса, по сравнению с которым дремучий лес Кости и Гриши – всего лишь упорядоченный английский парк.

Все это Оля и объясняет сейчас Ксюше, объясняет, старательно избегая аллюзий на Данте, шуток про серого козлика и козлиную песнь – потому что не уверена, знает ли Ксюша, что такое козел отпущения, дионисийская жертва и рождение трагедии из духа музыки. Ксюша ведь не заканчивала питерского истфака, а сразу после школы эмансипированной Красной Шапочкой направилась по извилистой тропинке туда, где отродясь не было никакой бабушки, зато оставалась слабая надежда на свой кусок пирожка и долю в горшочке масла.

Она рассказывает, а Ксюша смотрит, как Оля машет рукой, как отливает на запястье браслет. Крупные темные камни, темные, как Олины глаза. Оля красиво взмахивает рукой, красиво затягивается из длинного мундштука, красиво говорит и даже вздыхает красиво. Если бы Ксюша могла влюбиться в женщину – обязательно влюбилась бы в Олю. Можно сказать, что она и влюбилась: на переговорах, почти год назад сразу сказала себе «Вау!», лишь увидела эту высокую женщину с ухоженными руками, короткими высветленными волосами и глубокими, темными глазами. Они обсуждали условия очередной рекламной кампании, а Ксения думала, что хочет когда-нибудь стать такой же. Может быть, просто понравилась Олина манера наклонять голову при разговоре, улыбаться уголками губ и плавно взмахивать рукой, отклоняя неприемлемое предложение. Даже манера курить сигарету, затягиваясь из длинного мундштука, не то старомодная, не то по-питерски провинциальная, нравилась Ксении. В тот первый раз они быстро покончили с делами и еще сорок минут говорили о всякой ерунде, сейчас уже не вспомнить о чем. Они сразу стали друг для друга «Оля» и «Ксюша», и встречаются теперь пару раз в неделю, и Ксюша радуется, что предчувствие не обмануло ее: это была дружба с первого взгляда.

– И вот, – говорит Оля и гасит в пепельнице сигарету, – я хочу тебя попросить: наведи мне про него справки, про этого человека. Я толком ничего о нем не знаю, а ты ведь журналистка, ты же должна уметь, правда?

5

Ксения идет по переходу метро, в плотной толпе людей, в тихом омуте, в бурлящей человеческой воде, в подземном отражении пробки московских улиц. Вместо отдающего бензином мороза Тверской – спертый воздух «Пушкинской», вместо табачной вони на переднем сиденье частника – запах пота в душном вагоне. Сэкономить пятнадцать, нет, двадцать минут; сохранить 200, нет, 150 рублей, приехать к семи, как и обещала, хотя бы раз не опоздать.

Никогда не опаздывала на деловые встречи и на свидания, но к маме почему-то никогда не успевала вовремя, с самого детства, когда час шла из школы, останавливаясь поболтать с Викой, потом – с Мариной, десять раз прощаясь на каждом углу и потом все-таки решала сделать крюк, вместе шла сперва до гаражей, потом до остановки. Дорога в школу занимала пятнадцать минут, обратно – час. В танцевальную студию надо было идти к трем, Ксения могла не особо спешить, но мама все равно нервничала, говорила, что с ума сойдет, мол, времена нынче не те, что раньше, теперь даже маленьких детей одних в школу не отпускают, не то что ее, десятилетнюю красавицу, отраду педофила, будущую лолиту, свет родительской жизни, огонь страшно подумать чьих чресел. Ксения отбрыкивалась, встречать запрещала, клялась, что будет приходить вовремя, но все равно опаздывала. Мама демонстративно пила отвар экологически чистой валерьянки из каких-то не то сибирских, не то уральских лесов, мама хваталась за сердце, мама говорила, что дочь совсем ее не любит. Ксения убеждала себя, что эти упреки и есть доказательство любви. Конечно, не ее любви к маме, а маминой любви к ней. Потому что если бы мама ее не любила – чего бы мама беспокоилась?

Лева был уже в одиннадцатом классе, считался совсем уже взрослым, даже в институт поступал в обстановке всеобщего одобрительного равнодушия: мол, кто бы сомневался, конечно, поступит. Ксения слышала, как Лева говорил по телефону не то подружке, не то приятелю: если бы не армия, ни за что бы поступать не стал, кому сейчас нужно образование, да и физикой заниматься вряд ли будет, денег никаких, разве что в Америку уехать. Потом, через много лет, Ксения удивлялась, насколько он заранее все знал: так оно и сбылось, даже вдвойне – и физикой не занимался, и в Америку уехал.

Всегда опаздывала из школы и только однажды, когда полкласса слегло с гриппом – в том числе Вика с Маринкой, – пришла вовремя – и столкнулась в подъезде со Славой (никогда, кстати, не хотел, чтобы называли «дядей» – просто Слава, и все), и тот как-то замялся, точно смутился, буркнул «привет» и поспешил к остановке. Вошла, крикнула «мама, я пришла!», сквозь приоткрытую дверь родительской спальни увидела взрыхленные простыни, сначала ничего не поняла, и тут мама вышла из ванной, халат на голое тело, слипшиеся волосы. «Что ты так рано? Могла бы в дверь позвонить хотя бы». Раньше никогда не просила Ксению звонить, с третьего класса у нее были свои ключи, и вот, стоя в коридоре, Ксения начала неудержимо краснеть, будто сделала что-то непозволительное, почти преступное. Зашептала «извини, мам, я не подумала» и пошла к себе, стараясь не оглядываться на скалившуюся дверь спальни, сгорая от стыда, чувствуя себя преступницей, узнавшей то, что ей было не положено знать. На полу рядом с ее кроватью валялся номер маминого «СПИД-Инфо», читала вчера перед сном, гордилась, что родители не то что у других девочек, не скрывают ничего, даже наоборот, в шесть лет по переводной французской книжке сами все объяснили, к ужасу бабушек, так что теперь, в десять, Ксения знает про это самое вообще все. Но сегодня эта гордость, эта радость куда-то исчезли. Ей было стыдно. Ксения предпочла бы не знать, что происходило всего полчаса назад в маминой спальне. Лучше бы она не читала «СПИД-Инфо», а читала – как все девочки – какую-нибудь Александру Рипли, продолжение «Унесенных ветром», окончание истории Скарлетт О’Хары. Ей хотелось плакать, но она запрещала себе, взрослые девочки не плачут. Ксения никогда не плачет, тем более – что тут плакать, слезами горю не поможешь, мама права, Ксения сама виновата, не нужно было приходить невовремя, раз уж она такая взрослая и так все хорошо понимает. И вот Ксения садится к столу, достает из портфеля учебники и начинает делать домашнее задание. Мама всегда говорила: хочется плакать – пойди делать уроки. Тем более – завтра контрольная, она должна получить пятерку.

Ксения идет по переходу под каменным сводом сталинского сабвея. Вдоль стены ползут по-пластунски заводные солдатики цвета хаки, стрекочут их автоматы, игрушечные, почти неслышные за шумом толпы. Солдаты ползут, словно в бреду, извиваясь всем телом, извиваясь, словно от ударов, словно в любовном экстазе, ползут, словно у них отказали ноги, ползут неведомо куда, инвалиды, продолжающие бесполезную войну, войну, что давно закончилась. Они выживут и будут ехать в металлических креслах по вагонам, собирая деньги в берет десантника, покалеченные, обезноженные, не то пьяные, не то обкуренные, Ксения будет опускать глаза в книжку, стараясь не смотреть, не запоминать, как всякий раз, когда сталкивается с болью, страданием, физическим уродством, с людьми, лишенными рук или ног, словно это – какое-то предсказание, которое может коснуться лично ее. Так когда-то пугали статьи про маньяков-убийц, садистов, извращенцев, истязающих своих партнеров, подвешивающих за вытянутые руки к крюку в потолке, покрывающих тело параллельными полосами шрамов, рубцов, синяков. Ноет до сих пор, ноет болью разлуки, что ты наделала, где еще найдешь себе такого любовника. Но – все кончено, разве ты не понимаешь – все кончено.

Ксения идет по переходу. Стучат каблуки, темный деловой костюм, зимняя куртка. Худая рука чуть придерживает сумку на плече. Идет по переходу метро. Двадцать три года, хорошая работа, отличные перспективы. Идет по переходу.

6

Там, где была когда-то Ксенина комната, теперь мамин кабинет. На столе, где она много лет делала уроки, стоит компьютер. На полке, где сидел розовый заяц, стоят словари. Каждый раз приходя сюда, Ксения чувствует горечь – и не то чтобы ей хотелось оставить все как было. Может быть, Ксении хочется, чтобы квартира, где прошло детство, помнила о ней чуть подольше. Ксении кажется: ее вещи пропали так легко, потому что сама она была только случайностью в жизни мамы, той, кого так просто забыть. Она никогда не сознается в этих подозрениях даже себе: конечно, ведь она знает, как мама любит ее, не зря же мама все детство говорила о своей любви, именно о любви к ней, Ксении. О любви к Леве не было сказано ни слова, она как бы сама собой подразумевалась, не была темой для обсуждения. Почти все, что касалось Левы, подразумевалось само собой – но с раннего детства Ксения помнит мамин голос, рассказывающий о том, как много мама делала для нее, для Ксении: отказалась от поездки в Лондон, когда Ксении было полгода, ночей не спала, когда Ксения болела, столько лет не разводилась с папой, терпела его пьяных друзей, недельные командировки на объекты, возвращения домой за полночь, когда надо было сдавать очередную компьютерную программу, все ради того, чтобы у дочери был отец, какой-никакой, хотя это даже и отцом назвать сложно. Ты дочь-то сколько раз в неделю видишь? доносилось из соседней комнаты, совсем уже ничего знать не хочешь, кроме свой работы, хоть бы денег зарабатывал нормально! если бы не Ксенька, давно бы развелась с тобой. Накрыв голову, старалась ничего не слышать, но подушка – плохая защита от всепроникающего маминого голоса, громкого, резкого, такого любимого. Ксения лежала, закрыв глаза, заткнув уши, запеленав себя в одеяло, стараясь не слышать этих слов, этих криков – и так же лежала другими ночами, когда папа был в командировке, а к маме приходили гости, пили вино на кухне, смеялись в коридоре. Мама заходила поцеловать на ночь, красивая, в туфлях на каблуках, пахнущая духами и вином, и Ксения засыпала, окруженная этими запахами и тихим смехом, доносившимся из-за полуприкрытой двери. Потом просыпалась ночью, накрывала голову подушкой, старалась не слышать тяжелых маминых вздохов, вдруг раздававшихся в тишине, вздохов, переходивших в глубокий, пугающий крик. Однажды она спросила Леву, почему мама кричит по ночам, а Лева только усмехнулся, сказал «маленькая еще такие вопросы задавать», и Ксения покраснела, потому что во французской книжке про вздохи и крики ничего не было, а Лева легонько хлопнул ее по попе и повел играть в Сару Коннор и Терминатора.

Это была их любимая игра. Сначала Ксения должна была качать пресс на детском спорткомплексе, а потом Лева появлялся из прихожей, с игрушечным помповым ружьем в руках, крича I’ll be back! и Ксения с криком «Это он, это он, я знала, он придет!» бросалась бежать, а Лева преследовал ее по всей квартире. Юбка на детских коленках трепетала от страха, Ксения бежала, бежала, до тех пор, пока Лева не зажимал в угол, не стискивал в кулаке оба запястья и не говорил: «Успокойся, Сара, я пришел тебя спасти». Родители не любили эту игру – может, потому, что однажды во время рейда по коридорам мнимого сумасшедшего дома Ксения (Линда Гамильтон) и Лева (Арнольд Шварценеггер) задели провод видеомагнитофона, стоявшего на стареньком «Рубине», и видик рухнул прямо на пол. К счастью, ничего с ним не случилось, только треснула серебристая пластмасса. Даже символично, сказал папа, в Терминатора играли, видеомагнитофон уронили. С тех пор их любимая игра стала запретной, и от того – еще более любимой. Когда родителей не было дома, Ксения опять и опять бегала по квартире, задыхаясь от страха, усталости, от ожидания сильных Левиных рук, хруста в запястьях и спокойного голоса, говорившего на пике ужаса: «Успокойся, я пришел тебя спасти».

В коридоре, где Лева некогда преследовал Ксению, стоит тетя Мила, маленькая брюнетка, с Ксению ростом, может, даже ниже. Привстав на цыпочки, она целуется с Валерой (или Вадимом? Ксения не помнит), мужем не то тети Светы, не то тети Леры, не то – сначала одной, потом другой. Они не обращают на Ксению внимания, может быть, слишком увлечены своим занятием, а может – привыкли к тому, что это всего-навсего Машина дочка, еще совсем девочка. Забавно, так похожа на Машу, только совсем не красивая.

Сегодня мама одета в зеленое платье, которое привезла из Америки, когда Ксении было пятнадцать. Она целует дочь в щеку, и на секунду возвращается полузабытый запах духов и вина.

– Видишь, я не опоздала, – говорит Ксения.

– Могла бы, между прочим, заехать домой переодеться, – отвечает мама. – У меня праздник, а ты пришла, как на работу.

– Извини, пожалуйста, – Ксения опускает голову, – я как-то не подумала…

– Ну, ладно, чего уж там. – Мама легонько тычет ее в бок. – Иди на кухню, помоги Свете с салатами.

Уже выпили за хозяйку, за именинницу, за нашу красавицу Машеньку, за этот дом, за любовь, конечно, да, за любовь. Мама никогда не накрывала больших столов, как на праздниках в бабушкином доме. Ей нравилось слово «фуршет», хотя она все равно готовила несколько смен блюд: закуски, салаты, горячее, а потом чай с пирогом. Мама прекрасно готовила, так хорошо, что Ксения даже не надеялась достичь подобного совершенства. Наверное, поэтому сейчас, отмечая свои дни рождения, Ксения попросту покупала готовую еду или приглашала всех в кафе или клуб: выходило ненамного дороже, зато не надо было утром убирать. Но мама! Мама была прирожденный повар. Папа так всегда и говорил: если переводчики станут никому не нужны, Машенька сможет устроится в ресторан. Он говорил это всякий раз, когда у них собирались гости, и однажды тетя Леля, Славина жена, не выдержала и после папиной тирады прибавила «официанткой». Мама выбежала из комнаты, хлопнув дверью, а папа побежал извиняться и больше уже никогда не говорил про ресторан, а тетя Леля, красивая, полная блондинка, продолжала появляться на больших праздниках вместе со Славой, молча кривила губы в углу и ждала момента, когда можно будет капнуть яду. Это раздражало Ксению, и однажды, когда ей было уже пятнадцать, она все-таки сказала тете Леле – они резали вместе салаты на кухне: «А вы ведь не любите мою маму!» Леля пожала белыми плечами под свободной полупрозрачной блузкой и ответила: «Мне ее, собственно, особенно не за что любить. Ничего хорошего твоя мама мне не сделала», – и в этот момент нож соскользнул у Ксении в руке, она вскрикнула, кровь брызнула в тарелку, салат был испорчен. На крик прибежала мама, схватила Ксению за руку, поднесла порезанный палец к накрашенным, цвета Ксениной крови, губам, несколько раз поцеловала, крикнула куда-то вглубь квартиры: «Лера, принеси аптечку!» – усадила Ксению к себе на колени и гладила, гладила по голове, пока тетя Лера и тетя Света заклеивали пластырем ранку, с осуждением глядя на Лелю, которая деловито выкинула салат в ведро и начала резать заново. Ксения не плакала, но ей было обидно и стыдно, не из-за пальца, а потому что несколько минут назад, всего на секунду, подумала, что маму в самом деле не за что любить – как будто любят за что-то, а не за то, что это мама, самая лучшая на свете, единственная, кто любит ее, Ксению, самая красивая, самая сексуальная, самая добрая.

Леля уже давно развелась, вышла замуж за какого-то немца из представительства Siemens и больше не приходила на праздники. Слава по-прежнему бывал на всех днях рождения, но, глядя на него сегодня, Ксения впервые подумала, что он старше мамы на пять лет, совсем старый, борода почти седая, лысина во всю голову, лицо в морщинах. Он как-то быстро напился и что-то горячо доказывал на кухне другим гостям, которых Ксения уже не всех помнила по именам. Они говорили о взрывах в Москве, о Березовском, ФСБ и Закаеве и, не будь это мамины друзья, Ксения добавила бы свои два цента, объяснив, как все это делается, как медиа создает события и раздувает конспирологические теории, призванные в равной степени обнажить правду и затенить ее. Как ни крути, из всех собравшихся здесь она единственная имела прямое отношение к масс-медиа, хотя гости, наверное, и не знали этого, потому что мама обычно говорила просто «моя девочка чем-то занимается в Интернете»: успехи Ксении меркли на фоне блистательной карьеры, которая ждала Леву: после третьего курса уехал в Америку и внезапно из физика превратился в бизнесмена, с MBA и невообразимой годовой зарплатой.

И вот они говорят о Березовском, Закаеве и ФСБ, Слава, который никогда не хотел, чтобы его звали «дядя Слава», Вадим (или Валера), целовавшийся с тетей Милой, дядя Коля, который никогда не возражал против дяди и любил щекотать маленькую Ксеню, а когда ей исполнилось пятнадцать, полюбил еще и целовать при встрече, прижимая к себе так, что однажды ей пришлось сказать «не надо» тем голосом, который уже тогда действовал на мужчин – без различия возраста и степени близости. Когда Ксения выросла, это «не надо» успешно заменяло ей стоп-слово, о котором так много писали на BDSM—сайтах, потому что от этого «не надо» самые отъявленные доминанты, мужчины, любящие, чтобы девушка подползала к ним на коленях, низко опустив голову и обнажив грудь, покорно подавая стек или лопатку, так вот, от этого «не надо» даже они останавливались без всяких предварительных договоренностей о стоп-слове. Неудивительно, что дядю Колю от Ксениных слов отбросило, будто она ударила его, ударила одним из тех ката, которым ее безуспешно учил в свое время Лева. С тех пор дядя Коля был подчеркнуто вежлив, но все равно провожал глазами, когда Ксения проходила по комнате.

И вот они говорят о Закаеве, Березовском и ФСБ, а мама входит на кухню в своем зеленом платье, на высоких каблуках, с губами цвета Ксениной крови, в облаке духов и вина, входит на кухню, смотрит на них, уже совсем разошедшихся, кричащих друг на друга, будто от их слов хоть что-то изменится в этом мире, будто электрички и дома перестанут взрываться, солдаты перестанут насиловать и убивать, пули будут проходить через плоть, не причиняя вреда, как луч света через облако пыли; федералы и чеченцы вдруг перестанут делать деньги на этой войне, и боль превратится в чистую радость, счастье и любовь. Мама глядит на них, умиленно улыбается и произносит: «Какие же вы, мальчики, темпераментные… и вообще… что-то у вас есть общее, и я даже знаю – что», и потом бросает тот самый взгляд, который Ксения так хорошо помнит еще с детских лет, взгляд, предвещающий ночные вздохи, смотрит, улыбается умиленно и произносит эти слова так громко, что, наверное, слышно ее подругам в соседней комнате, бывшим или нынешним женам этих седых мальчиков, подругам, которые сами прекрасно понимают, что общего у всех этих мужчин, собравшихся здесь сегодня, что объединяет их помимо темперамента, запаха алкоголя, кризиса середины жизни, скорой старости и неизбежной смерти.

Ксения выходит из кухни, открывает дверь в свою – бывшую свою – комнату, свет погашен, но фонарь как всегда сияет в окне, и в его призрачных лучах она видит тетю Милу, привставшую на цыпочки и увлеченно целующуюся… с кем? Какая разница, эти люди знают друг друга столько лет, что, наверное, уже не раз переспали попарно, а может, по трое или четверо. Ксения закрывает дверь, в большой комнате громкие голоса, на кухне Закаев, Березовский и ФСБ, в спальню она не решается войти, не потому, что еще действует детский запрет, а просто – было бы неловко увидеть двух пятидесятилетних людей, занимающихся любовью в постели, навсегда оставшейся для Ксении родительской, хотя отец не ночует здесь уже много лет. Но все равно, кто бы там ни был, это будет первичная сцена, думает Ксения. Оля как раз в прошлом месяце дообъяснила ей все про психоанализ, детские травмы и Эдипов комплекс – все, что не запомнилось из статей в «СПИД-инфо», прочитанных еще в те времена, когда родительская спальня в самом деле была родительской.

Ксения проходит по коридору, шум голосов, Леонард Коэн из комнаты, дядя Коля идет навстречу, раскрывая объятия, и Ксения на мгновение сжимается от страха, потому что вдруг ясно видит, как ее правая рука входит ему в солнечное сплетение. Видение это столь явственно, что Ксения отступает на шаг, и вовремя, потому что в объятия дяде Коле уже падает Света, вышедшая из комнаты со стопкой тарелок в руках. Верхняя тарелка падает и разбивается, Ксения юркает в ванную и запирает за собой дверь.

От отвращения, отчаяния и возбуждения ее колотит. На веревке болтаются бельевые прищепки, она выбирает зеленую и красную, потом садится на край ванны, спустив трусы и юбку. Внизу живота перекатывается теплый ком, она задирает рубашку, расстегивает бюстгальтер, закусив губу, чтобы не крикнуть, прикрепляет прищепки на соски, сначала красную, потом зеленую, закрывает слезящиеся от боли глаза, правую руку на клитор, пальцы левой – во влагалище и начинает мастурбировать.

В эти минуты она может ни о чем не думать. Она забывает про маму и отца, забывает про редакцию «Вечера.ру», забывает про Сашу, забывает свое одиночество – и наконец боль и наслаждение догоняют друг друга, сливаясь.

Все еще в темноте опущенных век Ксения разжимает прищепки, освобожденные соски отзываются резкой вспышкой, последней волной по всему телу, во рту солоноватый вкус, кажется, она все-таки прокусила губу. Потом Ксения открывает глаза и смотрит на знакомый с детства расчерченный мелкими кафельными квадратиками пол ванной. Темная юбка, черные трусы, две прищепки, красная и зеленая, сегодняшний «Московский Комсомолец», раскрытый на странице происшествий, смазанная фотография, крупный заголовок: «Московский маньяк убивает снова».

7

Я хорошо помню, как это случилось в первый раз. Как я понял, что скоро убью.

Был вечер, я мастурбировал в душе. Струи воды стекали по коже, мой член казался мне огромным. Он разбух, словно вся кровь мира прилила к нему, в этот вечер, когда я впервые понял.

Мне всегда было трудно кончить быстро. Разве что когда я дрочил мальчишкой, по вечерам у себя в кровати, дождавшись, пока заснет младший брат. Я представлял себе римских патрициев, сотнями насилующих своих рабынь, или варваров, на вздыбленных конях врывающихся в Рим, бесчестить и убивать. Я думаю, не я один представлял себе такое: нагота была доступна только в виде античных статуй, секс был табуирован и казалось невозможным, что женщины могут заниматься им добровольно. Потому я представлял себе индейцев, в пустыне Дальнего Запада стоящих вокруг фургона и срывающих одежду с несовершеннолетних дочерей седовласого патриарха с библейским именем. Вождь с благородным профилем Гойко Митича говорил своему заместителю – или как это называется у индейцев? – «я изнасилую младшую, а ты их мать. Потом мы поменяемся».

Я не знал других глаголов. В моих фантазиях они никогда не говорили «выебу» – это слово казалось мне вульгарным, а слово «трахаться» я впервые услышал, когда мне было уже девятнадцать, в переводе фильма Русса Майерса «Faster, Pussycat, Kill, Kill!». Герои моих фантазий не еблись и не трахались. Они предпочитали насиловать и даже бесчестить. «Я обесчещу младшую, а ты их мать. Потом мы поменяемся». Я был книжный мальчик, ничего не поделать – мне всегда не хватало слов. Хотя я был мальчик с богатым воображением, вы помните.

Секс был табуирован и даже само слово казалось почти матерным. В годы моей юности его писали на стенах рядом со словом «хуй» – тоже три буквы, но латинские. Трудно было поверить, что это слово существует в русском языке.

Потом я вырос, узнал нужные слова и тепло живых женских тел. Меня считали хорошим любовником, думали: я забочусь, чтобы девушке было хорошо и потому не кончаю подольше. В годы моей молодости это ценилось. Я в самом деле долго не кончаю, но вовсе не потому, что меня так уж заботит удовольствие той, что, закрыв глаза, по-звериному стонет где-то внизу. Просто чтобы кончить, мне надо представить, как нож разрезает кожу, как кровь льется из раны, а отрезанный сосок падает на окровавленный пол. Представить содранные скальпы, кол, пронзающий человека от ануса до горла, маленьких девочек, с еще крошечными грудями, плачущих, коленопреклоненных, с отрезанными руками.

Вся кровь мира, да, вся кровь мира.

Представлять такое вообще не очень приятно – а особенно когда рядом с тобой лежит женщина, которую ты любишь. И поэтому я занимался любовью долго, сопротивляясь до последнего, и лишь когда совсем уже уставал, давал волю воображению. Когда уставал или когда становилось слишком скучно. Тогда я кончал быстро, за ту же минуту-другую, что мои сверстники, которых считали скорострелками.

В тот вечер я был один дома. Я стоял, мастурбируя в душе, струи воды лились по моей коже, а струя спермы, нет, струя спермы все не спешила. По большому счету это смешная картина: взрослый мужчина, который дрочит так долго, что уже начинает уставать. Знаете, как в анекдоте: «смените руку», сказал доктор. Я и сменил, и даже не раз. Струи воды лились по моей коже, мой член казался мне огромным, перед закрытыми глазами, сменяя друг друга, проносились все фантазии, что когда-либо вызывали у меня оргазм. Но ничего не выходило.

По большому счету, это смешная картина. Но мне было совсем не смешно. Я устал и сел на край ванны, глядя на свой член, все еще возбужденный, с огромной красной головкой, к которой, казалось, прилила вся кровь мира. С раннего детства я догадывался, что за мир меня окружает. Мне даже не было нужды смотреть телевизор, я знал и так. Хотя я помню, как диктор воскресной политической программы объяснял, что каждые 15 минут в Америке происходит одно изнасилование. Воскресная политическая программа, откормленный боров, выездная советская сволочь. Каждые пятнадцать минут. В одной только Америке.

Мои родители сидели рядом со мной, смотрели на тот же экран, слышали те же слова. Ни один мускул не дрогнул на их лицах, будто это их не касалось, будто они не могли представить – как это так, каждые пятнадцать минут женщина плачет и вырывается, слезы и отчаяние в ее глазах, крик застревает под потной ладонью. Я еще не знал, сколько времени нужно на одно изнасилование, но понимал, что как только затихает один насильник, принимается за дело следующий – в другом конце страны, с другой женщиной. Вы можете мне не верить, но я чувствовал, что это имеет отношение ко всем нам, а не только к идеологической борьбе, противостоянию двух систем и телевизионной пропаганде.

Мне было 14 лет, я уже мастурбировал, представляя себе южных плантаторов, секущих розгами черных рабынь, – но в этот момент я не думал о своих фантазиях, я не испытывал возбуждения, ведь я не испытывал его, когда в новостях рассказывали о трудовых лагерях в Кампучии, а в «Семнадцати мгновениях весны» крутили нацистскую хронику, где самосвалы сгребали в кучу обтянутые кожей концлагерные скелетики. Я не испытывал возбуждения – мне просто казалось: я услышал нечто, имеющее прямое отношение к моей жизни.

Мне было 14 лет, это была моя жизнь, и она осталась моей. Я сидел на краю ванны, мой член казался мне огромным, и я понимал, что должен как-то рассказать о том мире, в котором живу с тех пор, как помню себя. Я был книжный мальчик, но мне всегда не хватало слов. Может быть, потому, что я слишком часто видел их на бумаге.

Это неуютный мир, мир, где нет места надежде, мир, где смерть неизбежна, а страдание – повседневно и непереносимо. Это мир, где в Руанде головы детей складывают в пирамиды, чтобы их легче было считать, мир, где в Москве тридцатилетний мужчина сидит на краю ванны и плачет от того, что не может кончить, не может кончить, даже представляя себе, как лоскут за лоскутом сдирает кожу с пятнадцатилетней девушки, умоляющей о пощаде, с девушки, у которой больше нет слез, потому что ей выкололи глаза.

Он плачет именно потому, что эта картина – единственное, что его возбуждает.

8

Если бы Леша Рокотов не родился в 1975 году, он ни за что бы не стал журналистом. Появись он на свет парой лет раньше, быть бы ему программистом, а лет на пять позже – финансистом или юристом. Однако тогда, в Лешины пятнадцать лет, вся страна не знала профессии лучше журналистской. Каждый день – «Шестьсот секунд» по ленинградской программе, каждую пятницу – «Взгляд» по первой, каждую субботу – «Огонек» в почтовом ящике. Каждую неделю журналисты совершали маленькую революцию, открывая народу глаза на зверства коммуняк и ничтожество совка. Несокрушимый колосс шатался от криков «а король-то голый!» – и смелые карикатуры в газетах казались предчувствием грядущей победы.

Одну из картинок Леша хорошо запомнил. Два муравья стояли над раздавленным товарищем, огромная нога исчезала в небе, и один говорил: «Знаешь, скоро от них кое-что придумают». Подошва, реющая над головами муравьев, казалась Леше ногой глиняного колосса, страх перед ней – игрушечным, питаемым только государственной ложью. И не было профессии лучше той, что могла сокрушить эту ложь, – и потому Леша Рокотов стал готовиться к поступлению на журфак, надеясь через пять лет терний достичь небесных высот, где горели недосягаемые звезды Любимова, Невзорова и Коротича. Именно этой мечтой он подстегивал себя первые два курса, а потом заметил: мечта как-то потускнела. Не то изменились былые кумиры, не то сам Леша начал подозревать: мир меняется без особой связи с тем, что пишут в газетах. Он был у Белого дома в августе 1991—го и даже отксерил у подавшегося в коммерсанты приятеля несколько листовок Верховного Совета. Вероятно, Леша с приятелем ошиблись либо с тиражом, либо со временем – к тому моменту, когда, поборов страх, они стали раздавать воззвания, листовки уже устарели, и настала пора печатать новые. Сотня листовок еще долго лежала у Леши в комнате, словно пророчество о тех временах, когда главным вопросом прессы будет не «как напечатать?», а «как распространить?».

Когда Леша был на втором курсе, в Москве случилась маленькая гражданская война. На этот раз в толпе зевак он наблюдал танковый обстрел здания, которое защищал два года назад, и в одиночку бродил по московским улицам, пытаясь понять, что происходит. И лишь когда в метре от него упал человек, убитый не то шальной пулей, не то выстрелом снайпера, Леша догадался, что антитеза лжи – не слова, которые пишут в газетах, а свежий морозный запах и тошнота, подкатывающая к горлу при виде мозга, вытекающего на асфальт.

Он понял, что больше никогда уже не сможет говорить об опасности коммунистического реванша или о правильном курсе экономических реформ – также как раньше знал, что никогда не сможет писать в «День» или «Правду»: одним словом, к концу октября Леша Рокотов вообще с трудом понимал, чем бы он мог заниматься.

Из всего, что он читал, только полоса «Искусство» газеты «Сегодня» нравилась ему – и он подумал, что надо начать писать о книжках, кино и выставках. Для пробы он вызвался сделать репортаж о проходившей в Третьяковке конференции «Постмодернизм и национальные культуры». Редактор студенческой газеты, которой Леша обещал статью, сказал, что надо постараться взять интервью у Чарльза Дженкса, знаменитого архитектора. О его существовании Леша впервые услышал за два часа до начала конференции, времени идти в библиотеку не было, но, вопреки опасениям, интервью прошло отлично. Дженкс предложил план реконструкции сожженного Белого дома: синий фасад, красные разводы на месте следов гари и белый верх как символ примирения. Удивленный цинизмом заезжей звезды, Леша даже не спросил архитектора, понимает ли он, что это – цвета российского триколора. Дженкс говорил: если Белый дом вновь станет белым – значит, решено сделать вид, будто ничего не произошло. Эти слова Леша вспоминал много раз – особенно общаясь со своими коллегами, повторявшими магические формулы про рынок и свободную конкуренцию. Когда-то в конце восьмидесятых он сам верил в эти заклинания, но теперь они звучали по меньшей мере странно: становилось все яснее, что та система, которая возникает в России, имеет весьма отдаленное отношение к теориям Адама Смита или Джона М. Кейнса. Почему-то Леша вспоминал старую карикатуру про муравьев, и она уже не казалась смешной. Белый дом опять побелел, а огромная подошва по-прежнему нависала, загораживая собою полнеба. Дженкс был прав: ничего не произошло.

Леша все чаще задумывался о том, что в большинстве своем люди не хотят, чтобы им открывали глаза. Они готовы забыть о страшном прошлом ради спокойной жизни. В этом была своя зрелая мудрость, недоступная Лешиной молодости. Теперь перестройка казалась ему кратким мигом истины, когда население одной шестой земного шара вдруг оказалось лицом к лицу с ничтожеством и ужасом человеческого существования. Но миг этот был краток: люди охотно списали ничтожество и ужас на кровавый советский режим и сделали вид, что все это их никак не касается. Они были слишком заняты: они учились лучше подмахивать нынешней власти – подобно тому, как их родители подмахивали коммунистам двадцать и тридцать лет назад.

Больше про культуру Леше так и не пришлось писать – зато на конференции в Третьяковке он встретил рыжеволосую Оксану, старшекурсницу РГГУ, охотно объяснившую все то, что он не понял из докладов. Днем позже она продолжила обучение в квартире на Вавилова, оставшейся в ее распоряжении на две недели, пока родители читали лекции где-то на Восточном побережье США. Конечно, Оксана не была его первой женщиной, но впервые Леша оказался в постели с девушкой, способной не просто отдаться, а увлечь за собой в такие края, где судьбы народовластия и свободы слова казались сущей ерундой – хотя бы потому, что свобода там не нуждалась в словах, а власть принадлежала только Оксане: ибо только она и знала туда дорогу.

Они поженились через полгода, и Леша быстро привык думать о себе «мы». К окончанию Университета это «мы» складывалось уже из трех частей – подобно триединству российского флага. Маленькая Даша заставляла по-иному взглянуть на вопрос о том, в каких изданиях молодой журналист Рокотов хотел бы печататься. Приближались выборы, и Алексей понимал, что лучшего времени для заработка не будет еще долго. К тому же, как бы там ни было, он предпочитал Ельцина Зюганову – и, согласившись принять участие в региональном ответвлении молодежной программы «Голосуй, а то проиграешь!», Алексей даже не слишком грешил против совести. Впервые за долгие годы у него появилось по-настоящему много денег – и это чувство было столь пьянящим, что на мгновение Алексей поверил: его действительно ждет блестящее будущее.

Сейчас, спустя почти восемь лет, он понимал, что ошибся. Все главные события, сокрушавшие рынок масс-медиа, прошли мимо него: так получалось, что во время битвы за «Связьинвест», противостояния Примакова и Ельцина, выборов Путина и закрытия оппозиционных телеканалов он оказывался равно далек и от большой политики, и от больших денег. Сейчас он занимал скромную репортерскую должность в незначительной онлайновой газете, даже не входившей в первую десятку Рамблера. Его начальница моложе его как раз на те пять лет, что он впустую потратил на учебу в Университете.

Полгода назад, став главным редактором отдела новостей, Ксения Ионова поставила Алексея и его коллег в известность о том, что условия их работы меняются. Теперь они должны приходить к 10 утра, сдавать строго оговоренное количество материалов в неделю и, кроме того, общаться в форумах со своими читателями. Женька Золотов попробовал возразить ей, мол, Ксюша, никто в IT-редакциях не приходит раньше 12 часов, ни в «Ленте», ни в «Газете», нам-то зачем? Ксения ледяным тоном сказала, что, когда они обгонят «Ленту» и «Газету», тогда тоже будут приходить к двенадцати. Если же Евгений Андреевич любит спать по утрам, он может прекрасно сотрудничать с «Вечером» в качестве фрилансера. Я уж как-нибудь сам решу, буркнул Женька и ошибся, потому что теперь все решала Ксения: через неделю Золотов был уволен, в очередной раз придя в офис к полудню.

– Я ценю то, что вы пишете, – сказала Ксения, – и мне жаль, что нам не удалось работать в одной редакции. Но я по-прежнему буду рада опубликовать ваши материалы. Если хотите, мы можем обсудить вопрос о гонорарах.

Женькины статьи действительно время от времени появлялись на сайте «Вечера.ру», и, может, Золотов даже не слишком потерял в деньгах. К тому же победительниц не судят: через три месяца популярность раздела новостей выросла в два раза и, хотя «Вечер.ру» по-прежнему оставался изданием второго эшелона, Алексей и его коллеги вскоре начали уважать эту худощавую девушку с большими, как у героинь манга, глазами и ледяным, как у Снежной Королевы, голосом.

Вот она сидит напротив него в местном кафетерии, лед в голосе почти растаял, помешивает сахар в чашечке, улыбается, напоминает обычную студентку-старшекурсницу, почти такую же, как Оксана десять лет назад.

– Это хорошее интервью, – говорит Ксения, – жалко только, что он не хочет назвать свое имя.

– Боится, – отвечает Алексей, – но в случае чего у меня есть запись.

– Да нет, просто анонимный источник внушает читателю меньше доверия. – Она отпивает кофе из старой, еще общепитовской, чашки. – А он точно не хочет назваться?

– Никак, – говорит Алексей. – Тут же еще и профессиональная этика. Он как бы не имеет права обсуждать действия своих коллег.

Анонимный следователь Московской прокуратуры под диктофон размышляет о том, в самом ли деле все убийства, приписываемые московскому маньяку, совершены одним человеком. Ксения опускает взлохмаченную голову к распечатке:

«У этих убийств, о которых в последнее время так много шума, на самом деле не так уж много общего. Жертвы – девушки и женщины от 15 до 40 лет, как правило, изнасилованные, хотя в ряде случаев трудно об этом что-то сказать, потому что их половые органы вырезаны, выжжены или залиты кипятком. Почти во всех случаях – следы многочасовых пыток, порезы, ожоги, раны, а вот синяков почти нет. Все эти случаи объединяет то, что трупы специально привезены туда, где их легко найти. Возможно, убийца хочет, чтобы его поймали, это частый случай. Знаменитый Уильям Хейнс из Чикаго даже писал над телами своих жертв: „Ради бога, поймайте меня до того, как я убью снова!“ Однако в каждом конкретном случае нельзя быть стопроцентно уверенным в мотивации: может быть, убийца дразнит милицию или наслаждается шумом, который поднимают газеты. Но если мы вернемся к…»

– Интересно, почему все так любят говорить, что пресса, когда пишет про такие дела, провоцирует серийников? – раздраженно говорит Ксения. – Можно подумать, Чикатило был media star. Да и вообще, насколько я помню, в Советском Союзе хватало маньяков, и все о них знали, хотя газеты ничего и не писали.

– Ага, – кивает Алексей, – мне родители рассказывали про Мосгаза.

– Про кого? – спрашивает Ксения, и Алексей удивляется: пять лет – большой срок. Совсем другое поколение, не застали советской власти, о маньяках узнавали из «Молчания ягнят». Объясняет:

– Ну, он звонил в дверь, говорил «Мосгаз», хозяева открывали, а он рубил их топором. Был еще анекдот. Муж подходит к двери: «Кто там?» – «Мосгаз». – «Заходите, заходите. Топор в ванной, теща на кухне».

Ксения улыбается и говорит:

– А поймали его, когда он пришел в дом, где уже были электроплиты.

Странные шутки, думает Алексей, и, поймав на себе недоуменный взгляд, Ксения поясняет:

– У меня никогда не было газовой плиты. Чего бы я стала открывать, услышав «Мосгаз». Для меня это так же странно, как открыть дверь на слова «Мосгорканал» или «Транссиб».

Ставит пустую чашку, тянется к десерту. Худые, сильные руки, обкусанные ногти, некрасиво, да, следила бы за собой – была бы куда как секси. Звонок в дверь, Мосгорканал, Ксения на пороге, маньяк в дверях. Интересно, помог бы ей ледяной тон и железная выдержка?

«… Но если мы вернемся к вопросу, один ли убийца стоит за всеми этими преступлениями, – читает она дальше, – то демонстративность преступника может ввести нас в заблуждение: ведь после того, как ваши коллеги написали об этом, любой убийца сможет подделать почерк маньяка. Достаточно легко подбросить труп в людное место, и все спишут на серийного убийцу. Мне кажется, наша пресса немного поторопилась поднимать панику по этому поводу»

– Интересная логика, – говорит Ксения, – не надо поднимать паники, потому что, может быть, в Москве не один маньяк, а несколько. Удивительные люди все-таки живут с нами в одном городе.

– Ну, необязательно убийца – маньяк, – заступается за своего собеседника Алексей, – может быть, это бытовое убийство, которое убийца маскирует под серийное.

– Бытовое убийство с вырезанными половыми органами и следами пыток, – говорит Ксения, вытирая пальцы салфеткой. – Я и говорю: удивительные люди живут с нами в одном городе.

Алексей кивает, и, не удержавшись, спрашивает:

– Но интервью-то – хорошее?

Вот ведь, думает он, полгода назад сам бы удивился, если бы мне сказали, что мне будет важно мнение этой девчонки. Может, и сейчас неважно: я всего лишь спрашиваю мнение начальника о новом материале. Так принято.

– Хорошее, хорошее, – кивает Ксения, – но это уже десятое интервью на эту тему. Все правильно, все хорошо, но что заставит читателя, ну, не знаю, запомнить его, что ли? Отличить от дюжины других?

– Конечно, – говорит Алексей, – было бы лучше, если бы мы поймали убийцу. Но такое только в голливудском кино бывает.

– Нет, – отвечает Ксения, вставая, – ловить убийцу – это не наше дело. Но мне не дает покоя мысль: можно придумать что-то еще, как-то по-настоящему поднять эту тему.

Пять лет разницы, да уж. По-настоящему поднять эту тему. Будто на дворе – конец восьмидесятых, когда поднятые темы хоть кого-то интересовали.

– Вот еще, – говорит Ксения, – я хотела тебя спросить, ну, не по работе. Ты ничего не знаешь про такого человека? – и она называет фамилию и имя.

– Зачем тебе? – спрашивает Алексей.

– Не мне, – говорит Ксения, – просто подруга просила. Думает, идти ли к нему работать или не надо.

Ксения еще раз повторяет фамилию и имя, а Алексей качает головой и говорит:

– Нет, в первый раз слышу. Но могу в Гугле посмотреть.

– В Гугле я уже смотрела, – отвечает Ксения и протягивает ему листочки с интервью. – Ты подумай все-таки, что еще из этого маньяка можно выжать.

Алексей думает, что когда-то он бы ухватился за эту возможность. Прекрасное начало для голливудского фильма. Независимое журналистское расследование. Но последние годы он уже не рассчитывает ни на славу, ни на удовлетворение от работы. Может, зря он когда-то пошел на журфак? Стал бы лучше программистом или адвокатом на худой конец. Нормальные человеческие профессии.

9

Темнота зимних московских вечеров. Разноцветный килим на полу. Однокомнатная квартира за 250 долларов. Матовый экран монитора, черный экран телевизора. Ксения, с ногами забравшись в единственное кресло, грызет ногти. Сидеть дома одной, не думать о Саше, смотреть телевизор, читать книжки, серфить по сети. Все не так, все валится из рук, все неправильно: купленные у метро дешевые DVD зависают, фильмы скучны и манерны, словно какие-нибудь «Игры Рипли», кто такое только смотрят, скажите на милость, вышедший на прошлой неделе последний Мураками уже прочитан и больше не радует. Сидеть дома одной, вспоминать Сашу, задумчиво стоять над открытым ящиком, мастурбировать, до синяков перетянув себе грудь, подвесив грузики на соски. Кончать быстро, но чувствовать все ту же пустоту внутри. Сидеть дома одной, не думать о Саше, вспоминать Сашу, стоять с длинной швейной иглой в руках, прикидывая, куда ее лучше воткнуть. Плохой признак, ты это знаешь, плохой: еще немного, и дело дойдет до порезов.

Отложи иглу; вспомни лучше, как все началось. Ты только что окончила десятый класс, а мама собралась отдыхать в Грецию, вроде как с тетей Милой, но на самом деле – с ее очередным мужем. До этого долго жаловалась, мол, денег совсем нет, отец толком не платит алименты, придется занимать, а потом полгода работать без выходных, тупые договора, юридические документы, переводческая барщина.

Так оставайся дома, сказала Ксения в припадке подростковой злости, и в ответ услышала про бессердечие, эгоизм и черствость. Мне голову некуда преклонить в собственном доме, кричала мама, я буду умирать, мне стакана воды не подадут. Я все для тебя делаю, а ты не хочешь отпустить меня отдохнуть на две недели! У Лены дочка уже зарабатывает, одна ты у меня на шее.

Ленина дочка была старше Ксении на три года, но это было неважно. Ксения закусила губу и сказала, что устроится летом на работу, и маме не придется работать всю осень без выходных. Когда Ксения сообщила об этом отцу, тот попытался возмутиться, даже позвонил матери, но та как отрезала: «Это очень хорошо, пусть девочка приучается к финансовой самостоятельности. А то вырастет такая же неудачница, как ты».

Это был последний довод во всех спорах – и он надежно блокировал все папины попытки вмешиваться в воспитание дочери. Ксения помнила, как в пятом классе, сразу после их развода, мама сказала, что надо лучше учиться и потому – нечего больше три раза в неделю ходить в танцевальную студию. Ксения любила танцевать: ей казалось, когда она танцует, она взрослеет, становится такой же красивой, как мама – в туфлях на высоком каблуке, в облаке духов и вина – да и папа всегда приходил на выступления, восхищался, говорил ты у меня красавица, но в пятом классе все закончилось. Ксения сидела в своей комнате, делала уроки, чтобы не плакать, а на кухне папа, пришедший на выходные повидать дочь, что-то пытался объяснить маме, а та повторяла только: «Если девочка будет заниматься такой ерундой, она вырастет неудачницей, как ты».