Ледоход Айзман Давид
ЛЕДОХОД
В новой поэтической книге Елены Крюковой «Ледоход» – пять композиций: «Литургия оглашенных», «Литургия сумасшедших», «Мать. Литургия верных», «Кхаджурахо», «Франция. Фреска».
Отталкиваясь от древнего канона, не теряя ноты духовности, Крюкова создает масштабные стиховые фрески, и их современная пластика и образная оригинальность неоспоримы. Хотя поэт находится внутри классической стихотворной парадигмы, в его силах развернуть перед нами веер уникальной символики: в «Литургии оглашенных» храмом, где идет сакральная служба, становится целый мир (и характерно, что он зимний – для Крюковой традиционно сочетание холодной вьюги и пылающих чувств); пациенты «желтого дома» сами служат свою литургию, где кондаки и ирмосы – искалеченные судьбы.
Мать трех несчастных детей в «Литургии верных» – особняком стоящая фигура, образную силу которой подметил в свое время Роман Виктюк. «Кхаджурахо» и «Франция. Фреска», контрастируя сюжетно, дополняют друг друга исповедальностью смелой любовной лирики и богатством культурных аллюзий. Современный храм Кхаджурахо – дом, где за каждой дверью – своя любовь, свои встречи и разлуки… А цикл «Франция. Фреска» то источает аромат лилий, то сбивает с ног гарью великих пожарищ. Эмиграция и революция, короли и смерды, – и сама бурная жизнь поэта, с ее парижскими этюдами и ронскими приключениями, свободно вливается в русло этой французской мегапоэмы.
Жизнь идет, как великий Ледоход, вскрывая тяжелые зимние льды, неся воды горячей и подлинной страсти поверх равнодушия, измены, обмана…
Запах керосина – запах жизни
В сем мире я поругана была.
На топчане распята. В морду бита.
И все ж – размах орлиного крыла
Меж рук, воздетых прямо от корыта.
Елена Крюкова
Протягивая Адаму яблоко, не соблазняет. Кормит. Вытягивает с того света. Не в райских кущах происходит дело – скорее в джунглях, а по-нашему, «в тайгах», а еще более по-нашему – в бараке сезонников, в приемном покое дурдома, в преисподней метро. И она, поденка, сезонница, железнодорожка, прошедшая через стон вокзалов и вой кладбищ, не может обойтись без тысячелетних мифов, и вычитывает их из старинных книг, и все пытается соединить с этим стоном, с этим воем, с этим хрипом, с этим матом.
Христос у нее не по Тивериадской воде идет, Он бежит по тонкому байкальскому льду и, добежав, просит глоток водки, и на Него набрасывают тулуп.
Волоча крест по грязи, просит у встречного мужика курнуть. Магдалина – девочка с косичками… Целует ледяную ступню, рассыпая волосы по сугробу. Холодно. Снежной белизной замыкается черный путь. И не в «яслях лучезарных» эта жизнь начинается, а в «проходных дворах», в «дыму котельных». Вот это Рождество:
- Искусаны в кровь одичалые рты.
- Никто не подходит. Храпят акушеры
- В каптерке. И болью предродовой веры
- Бугрятся божественные животы.
Не рабский зрак – содомский. Когда-то безумная смелость требовалась от художника – сквозь божественное ослепление прорваться к реальности: написать Магдалину площадной девкой. Теперь безумная кротость требуется: написать площадную девку – Магдалиной. В нашем низком прозреть – высокое.
Катят в лимузинах «новые русские»; чернобыльские вдовы глядят вслед их выхлопам. Стучат топоры рубщиков на рынках, малиновым цветом горят скулы девок, и никто не скажет, что же это с нами: конец света? возрождение? припадание к христианским истокам? дикий взрыв языческой мощи?
Неважно. Так и так – любить.
«Язычники, отребье обезьяны, я так люблю, беспомощные, вас, дерущихся, слепых, поющих, пьяных, глядящих морем просоленных глаз…»
«Люблю» – слово слепящее, оно открывает наготу душ и немощь тел.
Оно роднит теперешнего афганского калеку с доходягой сорок шестого года, ведущим «по дегтю озерной волны» баржу с прогнившей картошкой. Довезет? Загнется? Смерть – таинство, смерть – быт. Детям варят желатин. За слиток масла платят золотом. За кусок проржавленного сала могут убить, как убили мужика «на Карповке». Запах керосина – запах жизни. Это жизнь, где война равна миру.
«Отец не плакал – он давал слезам затечь обратно в душу».
На той барже – отец, как явствует из биографических створов героини. А может, сын, как явствует из ее воспаленных чувств. Какая разница? Отец, сын, или муж – все едино в мире, равном войне, где надо спасать каждого. На то и женская душа, чтобы спасать, не различая, свой или чужой, потому что свои – все.
«Мои сыны они – и бледный лейтенант, и зэк пропащий».
В мужчине сила, в женщине слабость – ответил когда-то основоположник научного коммунизма на вопрос шуточной анкеты, невзначай сформулировав нешуточный принцип, на котором по традиции стоит человеческая природа.
В России, как всегда, все «наоборот»: российская реальность поменяла детей природы местами. В мужчине не чувствуется патентованной силы, и потому эту силу ищет в себе женщина. Не писаная красавица и не Магдалина с косичкой, а двужильная конь-баба, в морщинах, с иссохшей грудью, с распяленным ртом, с дощатыми углами плеч, со звонкими топорищами ключиц, с животом в рубцах. Только такая и справится.
- – Вставай, мужик, дурак, какой ты глупый —
- Замерзнешь, задубеешь, заскулишь…
- Тебя целую крепко прямо в губы,
- Прогоркло, пьяно дрогнувшие лишь.
Такая оживит. Мертвого поднимет! Тут тебе не в горящую избу и не коня на скаку, тут – из духовного Чернобыля выволакиваться надо, и железных коней укрощать пожутче есенинских. И не традиционными средствами (соловей… роза… – в наших-то широтах?!), а тем спасать, что порождает и «соловья», и «розу», и весь эротический арсенал лирики на нашем колотуне.
«Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе – любить».
Она любит. «Невидяще, задохнуто, темно. Опаздывая, плача, проклиная. До пропасти. До счастия. До края…»
Нижегородка Елена Крюкова, стихи которой я цитировал, – ярчайшее дарование в лирике последних лет. Но я не о «лирике». Я о женской душе, которая соединяет в нас концы и начала, упрямо вчитывая «русское Евангелие» в нашу неповторимую жизнь.
Лев Аннинский
Три «Литургии» Елены Крюковой
Христианская мифология, впрочем, как и все другие мифологии, не раз питала русскую и мировую поэзию, и то, что Елена Крюкова обратилась к литургическим текстам, послужившим ей верой и правдой для создания сугубо мирских художественных произведений, совсем неудивительно.
Можно вспомнить небезызвестную в свое время ораториальную композицию «Литургия оглашенных» Николая Рыбникова. Можно припомнить тексты Есенина, Городецкого, Блока, Клюева, где просвечивают и ветхозаветные, и евангельские, и литургические ассоциации. Но Крюковой, на мой взгляд, сделана беспрецедентная попытка представить в стихотворной форме архитектонику и архитектуру некоего воображаемого храма, где сама жизнь обращается в церковную службу, а служба – в жизнь.
«Литургия оглашенных» оправдывает свое название – именно потому, что персонажи, в ней выведенные, находятся в пространстве «простой жизни», жизни народа, который, возможно, и понятия не имеет (а если имел это понятие, то порядком подрастерял его…) о религии, вере, Боге и сакральности самой Божественной Литургии. Этот народ толпится у дверей храма, но еще не входит в него. Но, может быть, эти простые люди («бедные люди», по Достоевскому…) на деле святее самого прославленного святого? Кто знает?
В «Проскомидии», что названа так потому, что приуготовляет само развитие действия (в светской литературе этот фрагмент можно было бы назвать прелюдией, вступлением, прологом), недвусмысленно дано понять: лирическая героиня этой вещи будет ее главной героиней, по сути, это дневник, написанный литургическими символами.
Героиня идет по зимней улице, потом входит во храм – и тут-то начинается действо самой «Литургии», только вместо иерея, певчих на хорах, диакона и прихожан перед нами возникают другие люди. Диапазон этого «людского моря» широк – от старухи-нищенки Елены Федоровны, бывшей графской дочки («Великая Ектенья. Молитва Елены Федоровны»), до старого бакенщика с бутылкой за пазухой («Иоанн Креститель»), от вокзального мальчишки («Иркутский вокзал») до лагерного охранника с его верным псом («Эх, девка дорогая, упился я отравою…»).
Но и знаменитые святые тут тоже появляются: они, как и их прообразы, повторяют их святые слова и сакральные жесты – таков святитель Николай, держащий на ладони град – родной город героини («Св. Николай Мирликийский. Икона»), такова «Богоматерь Владимирская» – одна из лучших стихотворных икон «Литургии оглашенных», – и внезапно канонические святые тоже становятся «людьми из народа» («Св. Мария Египетская», «Вознесение Богородицы на небо», «Спас Нерукотворный»). В этом смысле одно из самых впечатляющих пространств этой стихотворной фрески – фрагмент текста, где поэтическим образам предшествуют эпиграфы из «Нагорной проповеди» (так называемые «блаженства»). «Блаженства» Крюковой не иллюстрируют евангельские максимы, но, напротив, окунают в парадоксальную холодную «воду» суровой и жесткой современности:
«Блажени кротцыи, яко тии наследят землю».
- У меня вокруг шеи —
- воротник серенький-серенький!
- Я не открыла никакой Америки.
- Подъезд – служба – общепит – подъезд —
- Это мой маленький, потертый крест.
- Шнурок черный. А крестик золотой.
- Я не блещу никакой красотой.
- А нынче в автобусе сдавили так
- Что под левое ребро вошел пятак
- Смолчала я
- кротко глядя во тьму
- Ибо мой крик
- не услыхать никому
Все теснее, плотнее перемешиваются нынешнее время и мифологические времена. Впрочем, подлинная церковная служба тоже современна – в той степени, насколько «вечные», архетипические слова могут найти отклик в любом живом сердце.
Чем ближе к финалу, тем более убыстряется темпоритм и отдельных стихов, и всей композиции. На «Иконе Страшного Суда» мощной волной встает скрытый от наших «повседневных» глаз космос – он и пугающий, он и родной, потому что мы все когда-нибудь окажемся в нем, он и притягательный для художника – сладко живописать бездонный его, многозвездный колодец:
- …А два безумных седых старика
- К тебе подлетят и под мышки возьмут.
- Ты увидишь синие звезды и черные облака.
- Да, это и есть твой Страшный Суд.
- Золотой, чернокнижный, кровавый и земляной,
- Грохочущий чисто, как водопад,
- Над грязным миром, над потной войной,
- Над Временем, что идет только назад.
- Над Временем, что идет только вперед!
- Даже если назад – все равно вперед!
- И ты своею смертью докажешь, что
- Никто все равно
- Никогда не умрет.
Но, конечно, ключевым стихом ко всей «Литургии оглашенных» можно считать последнее стихотворение – «Правда» (снова с эпиграфом из евангельских «Блаженств»: «Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся»). В «Правде» сконцентрированы, собраны в комок, в плотный колючий пучок истины, которые показались бы прописными, не будь они так насущны и так всегда востребованы человеком и человечеством. Это абсолютно высоко-риторическое и в то же время ошеломительно личное, личностное стихотворение, где трагедия пребыть и умереть сильной рукой трансформирована в радость жить вечно:
- Вы, плотники и хлебопеки!
- Медсестры и гробовщики!
- Вся ваша правда, человеки.
- Вам кривда будет не с руки.
- И в этом мире, где дощатый
- Настил – над пропастью прогнил,
- Я знать хочу, кто – виновато,
- Кто – без вины себя хранил!
- Кто двадцатипятисвечовый,
- Сиротский свет в ночи лия,
- Вставал с постели вдруг в парчовой,
- Заместо нищего белья,
- В пророческой, рассветной ризе,
- И разверзалися уста,
- Чтоб вытолкнуть слова о жизни,
- Где Правда,
- Кровь
- и Красота.
Да, это написано просто, если не сказать слишком просто; зато сильно и от сердца; сейчас, избалованные чудесами версификации, так поэты не пишут (или пишет мало кто), если можно так сказать, это старая школа. Это прямые ассоциации с лучшими русскими поэтами 20-х, 30-х годов прошлого столетия. Все новое, как известно, хорошо забытое старое. Вровень с финалом крюковской «Литургии оглашенных» поставлю, быть может, есенинского «Пугачева» или «Солнце Осьмнадцатого года» Николая Клюева.
«Литургия сумасшедших» – совсем иное пространство. Оно мрачное, оно остросовременное и на первый взгляд сугубо несчастное: судьбы пациентов психиатрической лечебницы – кто так подробно пронаблюдал их, ученые доктора или сам автор? Был ли автор наивным и внимательным свидетелем, тайнозрителем этих, будто вытащенных из кругов Дантова Ада жизней? За кадром остается принадлежность художника к миру, им изображаемому. Во всяком случае, он всегда имеет на это право.
Сумасшедший, умалишенный – образный магнит для любого писателя. Загадки психики человека есть разгадки его социальной (или асоциальной) жизни. «Желтый дом» – непочатый край образов, гигантское непаханое поле персонажей и мизансцен. Трудно перечислить и русских, и европейских литераторов, что отдали дань этой, прямо скажем, трагичнейшей теме. Кен Кизи и Дэниел Киз, Михаил Булгаков и Антон Чехов, Герман Гессе и Пауло Коэльо, Достоевский и Чулаки и многие другие прикоснулись к сложнейшим тайнам «схождения с ума». А Крюкова вдруг задает, в одном из начальных стихов «Литургии сумасшедших», вопрос столь же спокойный, сколь и тревожащий:
- Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
- Нас замесили. Тесто подойдет
- Как раз к утру.
- В начале было Слово…
- В конце…
- …уже никто не разберет…
Перед нами, будто держась за руки, чудовищным хороводом пляшут, вставая со своих убогих больничных коек, эти несчастные – кто сошел с ума оттого, что убил своего новорожденного ребенка, кто испытал леденящее душу насилие в бандитском притоне, кто потерял разум, отчаявшись жить на нищем дне никчемной жизни. Но, кому болезнь врождена, тоже не осознают ее; они по-прежнему тянут руки к миру «нормальных», они хотят вернуться туда, и на фоне этого драматического кордебалета безумцев внезапно появляются двое.
Это художники – стареющая художница Манита и ее друг, живописец Витя. Витя приходит к Маните в палату, и они часами сидят, взявшись за руки. Лишь в этом детском жесте выражается их великая, на всю оставшуюся жизнь, любовь.
Манита сошла с ума от многих причин. Ей не давали писать то, что она хотела, она прикладывалась к бутылке, она, потеряв близких, осталась одна – но почему при чтении «Литургии сумасшедших» нам кажется, что она попала в эту скорбную больницу по ошибке?
Ларчик открывается, видимо, до смешного просто. Манита – ипостась автора. Через биографию художника Крюкова показывает, обнажая, самую суть творчества, которое, куда ни кинь, есть трагедия. Тебя не видят – не слышат – не понимают – отталкивают – не любят – не выставляют – не покупают, и ты жжешь свои картины (симфонии, рукописи…) в печке (на газовой плите, в тазу, на костре на осенней холодной улице). Это духовное самоубийство страшнее «натурального».
И именно от лица Маниты, пациентки новой палаты №6, а отнюдь не от лица автора звучит монолог о людях-современниках, путь которых предрешен, предначертан:
- …Куда мы премся, милые,
- Огромною толпой?
- Что будет за могилою —
- Побудка и отбой?
- Куда идем мы, родные?
- А там, куда идем,
- Веселые, голодные,
- Под снегом и дождем, —
- И плясуны площадные,
- И сварщики ракет,
- И судьи, беспощадные,
- Когда пощады нет,
- Чугунные военные
- И мастера сапог,
- И черною Вселенною
- Идущий грозно Бог, —
- Там полыхает сводами,
- Там чахнет под замком
- Над новыми народами
- Он – сумасшедший дом!
- Там снова скажут правила,
- Как надо есть и пить,
- Какая доза радости
- И польза – в горе жить…
- Там снова, чуть замешкайся,
- Прикрикнут: «Лечит труд!» —
- И в шахту – тьму кромешную —
- Целебно уберут…
«Литургия сумасшедших» заканчивается сценой, где медсестры сидят в своей каптерке, пьют чай, а потом втихаря выпивают из мензурок спиртику – согреваются. Эта бытовая непритязательная сценка, после громов и молний промелькнувших перед нами сумасшедших жизней, яснее всего дает понять, как на самом деле люди друг от друга далеки, и расстояние протянутой руки часто бывает дальше пути между городами, странами и временами.
И в этом – главное и самое пронзительное, ничем неодолимое безумие жизни человека на земле.
«Мать. Литургия верных» – монопьеса, написанная Еленой Крюковой для одной актрисы, что должна сыграть в этой пьесе роль Матери троих детей. Дети – взрослые, Мать – старая. Не настолько старая, чтобы просить близких о помощи, о подмоге, – но уже и не настолько молодая, чтобы успевать работать, заботиться, ухаживать, обихаживать.
Силы теряются, и нечем и неоткуда их восполнить. Рембрандтовский колорит всей пьесы – тревожная тьма, из тьмы светится, наплывает лицо Матери, и через один ее светящийся лик мы видим все лица ее времени.
Эта вещь написана с неподдельным пафосом – а пафос, как явление, заметно уже утрачен в искусстве, тогда как мастера прошлого без пафоса просто не обходились. Мать, у которой дочь – проститутка, один сын – умалишенный, спятивший на модных «летающих тарелках», другой сын – пьяница и хулиган, обитатель бандитских подворотен, по ходу действия пьесы произносит массивные трагические монологи, рисующие жизнь и ее самой, и ее детей. Почему они стали такими? Есть ли в этом вина Матери?
Мы видим Мать в горячем цехе, где она не может докричаться до мастера сквозь шум машин; видим ее в придорожной пельменной, где она пытается согреться – и случайно подслушивает песню парня-рокера, которую бессознательно повторяет за ним холодными губами; видим ее дома, она готовит еду и поджидает детей, и является подвыпившая, похабная дочь, потом сынок-безумец, потом пьяный старший сын; она пробует их вразумить – напрасно. Ее голос для детей поистине глас вопиющего в пустыне.
Мать забредает в церковь, стоит на Литургии, и Литургия оглашенных плавно переходит в Литургию верных; она стоит навытяжку, как солдат в строю, и слезы льются по ее щекам. Она вспоминает сестру Глафиру, чью жизнь, как черствую корку, обглодали сталинские лагеря; вспоминает мужа, себя, молодую, и их любовь – то, как они долго ждали детей, детишек все не было, и наконец они стали рождаться, и уж так супруги радовались…
Разве можно было увидеть будущие страшные пороки в румяном личике младенца?
И в одном из последних монологов Мать напрямую обращается к Богу. Есть ли смысл в этой молитве? Или она – уже последнее прибежище отчаяния?
- В последний раз Тебя я попрошу.
- И, может, Ты в последний раз поможешь.
- Ведь без меня помрут мои детишки.
- В них силы нет.
- Вовеки не спасутся.
- Я. Только я. Я их должна спасти.
- (Поднимает лицо).
- О, помоги!.. Пусть я уже не верю —
- Ты есть. Услышь!.. А если не поможешь —
- Тогда сложу дорожный узелок
- И побреду по красному суглинку,
- Размытому осенними дождями.
Но финал, однако, неожиданный. Никак не ждешь того, что происходит. Ночной город, река подо льдом, горят фонари, Мать бредет, бредово беседуя с Богом уже на краю пропасти своего неизбывного горя, – и тут на нее нападает пьяный человек и убивает ее – за копейку в кошельке, за деньги, что ему надо тут же пропить, ведь без водки он умрет.
Когда он узнает в убитой свою Мать – из него вырывается крик, почти звериный рык.
Но дело сделано. Ни криком, ни слезами горю не поможешь.
Непритязательно, скупо, скорбно звучит этот одинокий голос, изображена одна-единственная человеческая жизнь. В этой жизни у женщины есть дети. Трое детей – казалось бы, богатство и счастье. Но кости кинуты судьбой по-иному. О чем заставляет задуматься эта бесхитростная, печальная вещь? О том, что каждый из нас однажды рискует быть лишенным сердца; и тогда, по Достоевскому, «все дозволено» и все возможно.
Анастасия Померанская
Адам и Ева в «Кхаджурахо»
Цикл «Кхаджурахо» (он еще носит подзаголовок «Книга любви») – это «Песнь Песней» плотской и одновременно чрезвычайно возвышенной Страсти между мужчиной и женщиной.
Я не знаю в русской поэзии более откровенного поэтического воспевания физической любви, чем в стихотворении Елены Крюковой «Мужчина и женщина, квартира 21», одновременно лишённого даже малейшего намека на пошлость или безвкусицу.
Это какая-то языческая библейская любовь, что-то от Адама и Евы. Причём интересно это столкновение духовного Храма и бытовой квартиры, коммуналки, общаги.
В итоге всё равно получается Храм, где известное человеческое чувство сродни молитве.
Павел Ульяшов
Цвет и свет прекрасной Франции
«Франция. Фреска» – большой стихотворный цикл Елены Крюковой.
Из стихов ясно, что эта страна автором любима и автор ее хорошо знает – не понаслышке.
Живые этюды французской жизни поэта (вот героиня бродит по парижским мостам, вот ее муж, художник, пишет с натуры тюрьму Консьержери и «зеленоглазую Сену», вот она стоит под сводами собора Сен-Жан в Лионе, вот, затаив дыхание, входит в православный храм на рю Дарю в Париже…) перемежаются массой культурных ассоциаций, культурных аналогий и культурных воспоминаний.
Символика Королевы Марго сменяется темой скорбной русской эмиграции (стихи «Памяти Вертинского»), видение молодой Марии Стюарт на мосту Сен-Мишель заслоняют полумрак и горящие белые свечи Нотр-Дам. Призраки Французской революции и песня столетнего старика, бывшего белого офицера, в парижском кафе, сон о Веселом Доме и реальность музея д'Орсэ с «Голубыми танцовщицами» Эдгара Дега – все это, конечно, художество чистой воды, и здесь, в этой французской книге, Крюкова предстает как художник-колорист, как художник-реалист (ее этюды, особенно «Мост Неф» и «Свечи в Нотр-Дам», неповторимы…) и одновременно – как художник-символист и философ (таковы стихи «Memento Lutecia», «Хиосская резня», «Жан-Кристоф»).
Приемы для воссоздания «авторской Франции» у Крюковой разнообразны, но надо особо отметить контрасты чистой, даже интимной лирики и театральных котурнов, – а котурны, этот ярус, этот «вид сверху» здесь, видимо, были автору необходимы, чтобы «дальше видно и слышно» было, чтобы не пугались сугубой яркости, локального цвета и вспышек странного света.
Это необычная Франция – здесь читатель не найдет ни туристических красот, ни уличных сценок, ни документальных парижских, лионских, вьеннских поэтических «съемок»: эта Франция – сугубо личная, такой нет ни у кого, и тем интереснее этот опыт «портрета страны». Не травелог, но исповедь; не фотография, но музыка – вот авторская установка, позволившая создать это многослойное, с массой красивых лессировок, стихотворное полотно – под стать полотну Курбэ или Ренуара, кстати, воспетых в цикле:
- …И расступятся властно озера, леса!
- И разымутся передо мною
- Лица, руки, колени, глаза, голоса, —
- Все, что жизнью зовется земною!
- И я с кистью корявой восстану над ним,
- Над возлюбленным миром, зовущим, —
- Вот и масло, и холст превращаются в дым,
- В чад и дым, под Луною плывущий…
- И в дыму я удилищем кисти ловлю
- Рыб: щека… вот рука… вот объятье… —
- Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
- Твое красное, до полу, платье…
- И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
- Пряча слезы в небритой щетине,
- Вижу сердцем: а Бог – на меня Ты похож?.. —
- Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
- Где под снегом в полях – помертвелая рожь, —
- На ветрами продутой Картине.
И навек останется на этой французской фреске пара влюбленных – художник Володя и его любимая, что бродят по прекрасному Парижу; там они гуляют и до сих пор – их можно увидеть на мосту Александра Третьего, близ Лувра, на улице Риволи:
- Наступит день – под ветром,
- визжащим пилою,
- Падем на колени
- пред Зимней Звездой…
- Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
- Рисуй, пока счастливый, пока молодой.
- Пока мы вдвоем
- летаем в Париже
- Русскими чайками,
- чьи в краске крыла,
- Пока в кабачках
- мы друг в друга дышим
- Сладостью и солью
- смеха и тепла,
- Пока мы целуемся
- ежеминутно,
- Кормя французят любовью – задарма,
- Пока нас не ждет на Родине беспутной
- Копотная,
- птичья,
- чугунная тюрьма.
ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ
Проскомидия
- Снега на улице покаты.
- И ночь чугунно тяжела.
- Что ж, настает мой час расплаты —
- За то, что в этот мир пришла.
- Горит в ночи тяжелый купол
- На белом выгибе холма.
- Сей мир страданием искуплен.
- Поймешь сполна – сойдешь с ума.
- Под веток выхлесты тугие,
- Под визг метели во хмелю
- Я затеваю Литургию
- Не потому, что храм люблю.
- Не потому, что Бог для русской —
- Всей жизни стоголосый хор,
- А потому, что слишком узкий
- Короткий темный коридор,
- Где вечно – лампа вполнакала,
- Соседок хохот и грызня —
- Так жизни мало, слишком мало,
- Чтоб жертвовать куском огня.
- Перед огнем мы все нагие —
- Фонарный иль алтарный он…
- Я подготовлюсь к Литургии
- Моих жестоких, злых времен.
- Моих подземных переходов.
- Моих газетных наглых врак.
- И голых детдомов, где годы
- Детей – погружены во мрак.
- Моих колымских и алданских,
- Тех лагерей, которых – нет?!
- И бесконечных войн гражданских,
- Идущих скоро – сотню лет.
- Я подготовлюсь. Я очищусь.
- Я жестко лоб перекрещу.
- Пойду на службу малой нищей,
- Доверясь вьюжному плащу.
- Земля январская горбата.
- Сковала стужа нашу грязь.
- Пойду на службу, как солдаты
- Шли в бой, тайком перекрестясь…
- И перед музыкой лучистой,
- Освободясь от вечной лжи,
- Такой пребуду в мире чистой,
- Что выслушать – не откажи!
- И, может быть, я, Божье слово
- Неся под шубой на ветру,
- Его перетолкуя, снова
- За человечью жизнь помру.
- И посчитаю это чудом —
- Что выхрип, выкрик слышен мой,
- Пока великая остуда
- Не обвязала пеленой.
«Я пойду по улице хрусткой…»
- Я пойду по улице хрусткой.
- Будут ноги мои жечь алмазы.
- Я пойду в мехах, в шубе русской.
- Краской черного подмазанного глаза
- Возмущу банные прилизанные лица!
- А я гордая, спокойная ныне.
- Довелось мне в вере укрепиться —
- В людском море, в человечьей пустыне.
- Подойду к своей белой церкви
- С купоросно синими куполами.
- Ты, кто лаял на нее, цепной цербер!
- Неужели ты так быстро – с нами?!
- – Ни за что тебе не поверю.
- Ты, цербер, цензор,
- ты плевал мне в спину.
- Но распахиваю золотые двери.
- За тебя поклонюсь Отцу и Сыну.
- Поклонюсь вам направо и налево —
- И учительнице музыки первой,
- Что от рака печени умирала,
- А Бетховена мне до конца играла.
- Поклонюсь вам земным поклоном,
- Ибо земное зачатие – тоже чудо:
- Матери, меня исторгшей из лона,
- И отцу, не продавшемуся иудам.
- И святому Василию в синем,
- И святому Владимиру в красном,
- Ибо были, как небо в звездах – красивы,
- Ибо любила их – не напрасно.
- В мире дольнем можно все опошлить.
- Поклонюсь вам налево и направо —
- Торговец, весь в мозолях от госпошлин,
- Честный аптекарь, продающий отраву.
- Поклонюсь в детской колонии детям,
- Знающим палочные удары.
- Поклонюсь тем, кто еще жив на свете —
- Старикам и старухам очень старым.
- Поклонюсь тем, кто хлеб выпекает,
- Во тьме пекарни ругаясь матом.
- Кто корабли к Юпитеру запускает.
- Кто раздает противогазы солдатам.
- И, хоть в алтарь нельзя бабам от веку —
- Допрежь Суда,
- допрежь Воскресенья
- Дозволь войти мне туда,
- Человеку!
- И облече бо мя в ризу спасенья!
- Яко жениху, возложи ми венец,
- И яко невесту, украси мя красотою…
- Это мое начало. Это еще не конец.
- Препояшусь синею лентою святою —
- Синим лентием неба, где свищет мороз
- Хулигански,
- в два пальца,
- под облаками..
- …Поклонюсь Богородице, дурея от слез,
- Мертвую медь оклада
- щупая живыми руками —
- Той девчонке, худой,
- будто ковыль,
- Взявшей двоих из детдома на воспитанье…
- И надену подризник и епитрахиль,
- Ратоборствуя против тленья – пыланьем.
Богоматерь Владимирская. Икона
- Очи ее – сливовые.
- Руки ее – ивовые.
- Плащ ее – смородиновый.
- Родина.
- И так ее глаза печально глядят,
- Словно устали глядеть назад,
- Словно устали глядеть вперед,
- Где никто-никто никогда не умрет…
- А мы все уходим. И мы все – уйдем.
- …Лишь одна в Успенском соборе своем
- Глядит печально, зная про то,
- Что никогда не умрет никто.
«Милые, спите. Вас не тревожу…»
Иду к жертвеннику ближе и беру кадило.
- Милые, спите. Вас не тревожу.
- Кто-то отходит – кто-то родился.
- Просто – душа меняет кожу.
- Каждый из нас на страданье сгодился.
- Из кожи и меди, из матерьяла,
- Коий наждак и алмаз не брали,
- Мы возродимся! Начнем сначала —
- Как будто мы и не умирали.
- Все вам наврали! Не типографской
- Краской – а темперой златовласой
- Нас обозначат! Не радиосказкой —
- Правдой архиерейского баса.
- Мы возвращаемся. Поглядите:
- Это я – со шрамами пыток.
- Это я – в побоях подпитий.
- Это я – помнящий свиток —
- Список тех, кто убит при попытке
- К бегству
- кто позорно стыл дезертиром
- В зимней землянке
- мокрый до нитки
- Перед воюющим наглым миром
«– Мне в алтарь нельзя было – а я сюда влезла…»
- – Мне в алтарь нельзя было – а я сюда влезла.
- А ты кто?
- – Чай, не признаешь меня, болезной,
- драно пальто?..
- – Бабушка, булку тебе, кипятка бы…
- А здесь – вино да просфоры…
- – Наплюй, дочка. Мы, старые бабы —
- юного Времени воры.
- Я ведь побирушка.
- А звать меня Елена Федоровна.
- А мать моя была графиня.
- Над алтарем под куполом —
- серебряные звезды.
- – Елена Федоровна, не стой у дверей, простынешь.
- …Поземка в дверь залетает, как в воду – весла.
- – Иди сюда.
- – Да нешто мне можно – к Царским Вратам!..
- В грязном тряпье-то моем!..
- – Иди. До Страшного Суда
- Здесь будем стоять вдвоем.
Великая Ектенья. Молитва Елены Федоровны
- Господи, дай Ты мне силы еще пожить
- И у соседки на кухне вприкуску чайку попить.
- А так мне больше ничего и не надо.
- Солнышко горит зимой —
- И в сумке моей согревается
- черствый хлеб ледяной.
- Мы ведь привыкли эти льды да метели грызть…
- Господи, а лучше и не надо, бо аз в сем мире бысть.
- А я слышала другое:
- О тех кого давно убили
- кого давно пережила
- чьи в мерзлых северных могилах
- истлели вечные тела
- О маме розовой графине
- хрусталь очей пшеница кос
- чье тело расстреляв в полыни
- ногой спустили под откос
- Она Флоренского читала
- она в бессмертие души
- так верила
- она считала
- на масло постное гроши
- О тех кто плакал на трибунах
- о тех кто хохотал внизу
- о тех, кто нас пугал коммуной
- цитатой вышибал слезу
- под грузом лжи
- под грузом правды
- под электрическим бичом
- О тех что были Солнцу рады
- там за тюремным кирпичом —
- оx как молюсь
- ox как страдаю
- да только проку ли им в том
- что я себя здесь осеняю
- уже нездешним тем крестом —
- железным хлебным сыромятным
- без яхонтов
- без бирюзы
- О тех что плакали стократно —
- лишь две слезы
- лишь две слезы
- …Риза расписная мне спину жжет.
- Рядом с графской дочкой на колени – бух!
- Я еще молюсь о том, чтобы мой народ
- не был больше слеп,
- не был больше глух.
- Но дрожит глухой, щупая струну.
- Но бредет слепой, простирая длань.
- …Только отведи, коли сможешь, – войну.
- Там – любою мукой мученической стань.
«– За всех плавающих, путешествующих, летающих, едущих! …»
И вбежал в церковь подросток худой.
Глаза васильковой плескали водой.
- – За всех плавающих, путешествующих, летающих, едущих! —
- пронзительно закричал.
- – За станцию, вокзал, разъезд, причал!
- За пятна мазута на шпалах.
- За проводниц усталых.
- За опилки чая в квадратах бумаги.
- За трусливых снегов белые флаги.
- За скамейки где спим
- ожидая поезд
- За буфеты где буфетчица в жирной помаде
- шарит собачьим глазом по полкам
- у сметы расчетливой
- не в накладе
- Нас много – у ржавых рельс на примете
- в пасынках у расписаний
- в крестниках у тебя
- ожидальный зал
- – Бог с вами, беспокойные дети.
- Хотите – превращу эту церковь
- в вокзал?
Иркутский вокзал
- Скамья ожидальная. Грязи полно.
- И чистое небо в дверях.
- За пазухой греет сухое вино
- Безумный старик в газырях.
- Татарские лица, бурятская кровь,
- Монголия рядом, – гляди!
- Гляди – крест холодных полярных ветров
- На гордой байкальской груди.
- И, углем груженный, проходит состав.
- И скорый, где люди не спят,
- А курят, над сальной колодой устав
- Клясть мир, что не нами заклят!
- Вокзальные лики! Мой люд золотой!
- Сибиринка горестных скул!
- Пройдешь – и усну под Твоею пятой,
- Как дед, как отец мой уснул.
- Из кружки напиться. Достать из мешка
- Хвост омуля, черный ломоть.
- О, жизнь так мала. А земля далека.
- И каждый транзитный – Господь.
- Он в каждом лице, в каждой смуглой руке,
- В мазуте мозольных кистей,
- Он в спящем, усохшем как хлеб старике
- И родинках тощих детей.
- И я так спала! И я так же плыла
- В ковчеге, где холод и грязь —
- За крохою счастья! За блесткой тепла,
- И плача во сне, и смеясь!
- А счастье – насыпать песчаную соль
- На черствый дорожный ржаной…
- Душа моя, вспомни – доселе, дотоль —
- Кто ехал и плакал со мной.
Хлеб
- В золотой епитрахили
- я стою одна.
- А в оконную решетку – яблоком – Луна.
- Лью вино в святую чашу.
- В хлеб вонжу копье.
- Вот и вся тут радость наша,
- счастие мое.
- Хлеб отрежет нож кухонный.
- Запахи вдохну.
- На стекле – узор морозный…
- Дань отдам вину.
- Чтоб забыть, как на вокзале
- девочка спьяна
- Бормотала: «Поглядите,
- что же за Луна!..
- Ах вы, кобели слепые, —
- что за желтизна!..
- Вот закуской лезет в руки!..
- Только – без вина…
- Не тяните!.. Вам бы – лапать…
- Я сама пойду…»
- Ей бы где-нибудь поплакать.
- Повыть на звезду.
- Смех упорный во все горло:
- «И пила, и пью!..»
- Я с вином и хлебом
- голо
- в алтаре стою.
Иоанн Креститель. Икона
- Ты в парке городском – один.
- Ты – бакенщик. А что зимою?
- Нельзя же по миру – с сумою…
- И сам себе ты господин.
- За пазухой согреешь то,
- За чем в толпе огромной, втертый
- В нее винтом, порвал пальто,
- А вышел вон – добычей гордый.
- С тобой хочу я есть и пить.
- Меня никто здесь не осудит.
- Ведь зельем стужи не избыть,
- А старость щиколотки студит.
- Стакан буфетный… Ветер, вей!
- О бакенщик, ты зимний житель.
- Да нет. Ты первый из людей —
- Последний Иоанн Креститель.
- Рабочей выгнутой рукой
- Ты сцепишь кружку, как клещами.
- Ты зажигаешь над рекой
- Огни, чтоб путь нам освещали.
- О бакенщик, скажи мне путь!
- Предтеча – тот, кто рядом с нами.
- Давай – за тех, кому уснуть
- В ночи под царскими снегами.
- И выпил он, и мне сказал:
- – Согрелась?.. – и рукав понюхал.
- А за спиною мерз вокзал.
- И молоток отбойный ухал.
- И в ватнике он предо мной
- Поднялся – так взмывают свечи,
- Шатаясь, – маленький, хмельной,
- Последний Иоанн Предтеча.
- И выдохнул:
- – Родится такой человек, вроде Христа…
- И все перевернет…
- А дотоле – плачь, народ.
- Нет на нас ни кнута, ни креста.
- Все распоганили, а теперь – возвести
- Заново?..
- Это поищи дураков…
- Дело сделано – и прощай-прости.
- И – аминь во веки веков.
«АНТИФОН…»
- АНТИФОН:
«Изыдет дух его и возвратится в землю свою…»
- Я метнулась в сторону.
- Синяя моя риза,
- Вышитая золотыми павлинами, – полетела!
- Свечи задела! Стало видно снизу
- Прихожанам – мое крепкое тело.
- Что есть одежды?
- Пелены да ткани…
- Страшно мне, страшно!..
- Идет ко мне из мрака
- Старик – без слов, без мольбы, без покаяний.
- А у ног его – то ли волк, то ли собака.
- – Это ты тут служишь, девчонка, Литургию?.. —
- Задрожало во мне все.
- Так дрожат в болезни.
- – Я-то думал – будут песнопенья другие.
- А ты поешь мне
- все старые песни.
- – Что тебе спеть?.. —
- еле разлепила губы.
- – Спой, дура, то,
- чему тебя не учили.
- Слишком много нежности.
- Ты попробуй – грубо.
- Жестокостью
- многие беды лечили.
- – Многие беды?.. —
- я, хрипло, еле слышно…
- Свечи ходуном ходили во мраке.
- Усмехнулся:
- – Я – надзиратель твой всевышний.
- Ты была у меня
- под номером
- в пятом бараке.
- И внезапно старик сжимает до хруста руки
- перед образом,
- а собака садится и, подняв голову,
- воет, воет прямо в купол!
- – Эх, девка дорогая,
- упился я отравою.
- Очисти мою душу
- от совести лукавыя!
- Они приходят ночью…
- О! с нимбом вокруг лысины —
- Глядит;
- глядит воочью
- Девчонка с мордой лисьею!
- Бежала задыхаясь
- я в спину
- в спину целился
- Побег – судьба такая
- Не всяк на то осмелился
- А нынче бы мне от себя убежать
- Берданка отменна – да страшно нажать
- Кусок раскаленного пальцем металла
- Чтоб мука проклятая враз перестала
- Эх девка ты молишься
- ну и молись
- А жись – не молитва
- А жись – это жись
- А жись – это ближнего носом в колючую
- Проволоку
- это орден на случай
- А вдруг смена власти
- а вдруг что пожиже
- Тогда я себя и на троне увижу
- А самодержавие – неистребимо
- Иконы хоругви народом любимы
- Народ зацелует оплечье иконы —
- И снова пойдут на Восток эшелоны
- И снова на Север
- и снова на Запад
- И снова коровий теплушечный запах
- И снова с винтовкой стою на охране
- Вонючий «бычок» «Беломора» в кармане
- И белки по елям
- и Солнце по насту
- Собака моя молода и клыкаста
- Ты, низшая каста!..
- Запляшешь под дулом!..
- Спой песню такую
- чтоб совесть уснула
Св. Николай Мирликийский. Икона
Этот человек не приказывал и не унижал.
Он просто Город на ладони
держал.
- – Гляди же, девчонка! Живая ладонь,
- А я умещу на ней град —
- Подъемные краны и храмов огонь,
- Дворцы, где пирушки гремят!
- Где люстры над сытыми лицами жгут
- Пчелиные, злые огни…
- И рек ледяных замороженный жгут,
- Где спят ледоколы – одни…
- Ладонь человечья – такая земля!
- Гляди!.. Это страшный овраг,
- Где санки на гибель летели, пыля,
- Под визги мохнатых собак!
- А это – Кремли, маков цвет, терема,
- Узоры, чесночный зубец
- Кирпичной стены!.. А поодаль – тюрьма,
- А ближе – пустырь, как рубец.
- Я в этих подъездах познал и ножи,
- И теплые щеки любви…
- Ну что, заробела, девчонка?.. Держи!
- Теперь эти башни – твои!
- Торговые, с запахом кожи, ряды!
- И рынки, где птицы клюют
- Бесценный изюм!.. В отведенье беды —
- Бери, если даром дают!
- И он протянул мне сверкающий град
- С часовней, похожей на «Ять»!
- И я поняла: нет дороги назад!
- И надо подарок принять.
- И я прошептала: – Спасибо! Беру… —
- Но вспышка ожгла мне ладонь.
- И вдаль полетел на широком ветру
- Тугой и жестокий огонь.
- Летела судьба моя, город ночей,
- Задымленных, праведных дней.
- Летел и горел, будто сотни свечей
- И горьких фонарных огней.
- И в пламени этом горели дома,
- Где плакало детство мое,
- Где я по простору сходила с ума,
- В каморке зубря Бытие.
Св. Мария Египетская. Икона
- Коричневый лик. Вот уже и старуха.
- Плащ кровавый тяжелей камня.
- Ступни легче птичьего пуха.
- Держит зеркало костистыми руками.
- Годы прорезали кресты и звезды
- Под глазами, на темной цыганской коже.
- Теперь осталось одно: просто
- Посмотреть в зеркало.
- До дна. До дрожи.
- Морщины открыты Солнцу и ветру.
- Розданы девкам помады и краски.
- Лишь взгляд в центре лика – бешеный, светлый,
- Глядящий в колодец тьмы без опаски.
«ТРЕТИЙ АНТИФОН…»
- ТРЕТИЙ АНТИФОН:
«Блажени нищии духом,
ибо тех есть Царствие Небесное».
- …Ox ты, нищая моя
- Да на Мытном рынке!..
- Среди люда и зверья —
- Молоко из крынки!..
- Монета сожгла мне пальцы.
- Потом – ее ладонь.
- Духи мои закрыла отчаянная вонь.
- И я ее вдохнула, как чистый кислород.
- От Сотворенья Мира
- стоял бессчетный год.
- Царицею сидела
- старуха на снегу.
- И я вдруг поняла, что больше не могу
- Быть сытой и красивой – пред голодом ее,
- Венчающим колючей короной – бытие!
- Мышиные лохмотья. В сугробе – костыль.
- А с неба густо валит серебряная пыль.
- О Господи, вот так бы земной окончить путь —
- К прохожему ладони во вьюге протянуть.
- Глаза ее – черные дыры – средь рыночных огней!
- …От Сотворенья Мира я – ее – бедней.
«Плачет сестра моя: замуж никто не берет…»
«Блажени плачущие: яко тии утешатся».
- Плачет сестра моя: замуж никто не берет.
- Ну же, нашла о чем плакать!.. Свобода дороже!..
- Что ж по ночам затыкаешь кричащий рот
- Мокрой подушкой, пропитанной шепотом: «Боже…»
- Зеркало рысьим глазом мигает в тебя.
- Стынет косметика. Угли в голландке застыли.
- Жить как старуха, бобылью тоску претерпя?..
- В зимнюю полночь сдается, что камни завыли.
- Плачь! В этом мире единственно ценное – плач!
- Слезы крупнее монет. Так оплатишь по счету
- Штопаный локоть да сохлый дешевый калач,
- Да дискотеку, где пьяное чувство полета.
- Все так оплатишь – окладов витое литье
- В церковке утлой, на кою плевать приучили,
- И нерожденных детей, и страданье свое,
- Что, как нагрузку к покупке, насильно всучили.
- Плачь! Ты сестра мне. На улице дикий мороз.
- Залито напрочь лицо золотыми слезами.
- Плачь! Это счастье – так плакать, слабея от слез,
- Видя иные миры высоко пред глазами.
«У меня вокруг шеи …»
«Блажени кротцыи,
яко тии наследят землю».
- У меня вокруг шеи —
- воротник серенький-серенький!
- Я не открыла никакой Америки.
- Подъезд – служба – общепит – подъезд —
- Это мой маленький, потертый крест.
- Шнурок черный. А крестик золотой.
- Я не блещу никакой красотой.
- А нынче в автобусе сдавили так
- Что под левое ребро вошел пятак
- Смолчала я
- кротко глядя во тьму
- Ибо мой крик
- не услыхать никому
«– Кто ты, женщина золотоволосая?..»
«Блажени милостивии,
яко тии помиловани будут».
- – Кто ты, женщина золотоволосая?
- Из тьмы подходит – голая, босая.
- Глаза раскосо стоят, горящие.
- На шее – брильянты ненастоящие.
- – Помолись за меня. Я любила всех.
- Из-за налоя – снегом – смех.
- – Глянь, глянь, – да она вся в синяках!..
- – Дурак. Вот она летит – в облаках.
- – Она и с тем богомазом спала!..
- – Дурень, она же
- его бессмертной возлюбленной
- была.
- …Отпусти мне, милый, все грехи.
- Я была перед тобой виновна.
- Пела – воробьем из-под стрехи —
- Всем царям и господам сановным.
- Простыни стелила им, хрустя
- Сгибами да белизной крахмальной…
- Ты прости – не от тебя дитя,
- Вверх и вверх растущее печально.
- Ты прости, что без тебя жила,
- Жиром да вином пятнила скатерть!..
- …Я такая грешница была,
- Что с меня писали Богоматерь.
Колония
«Блажени чистии сердцем,
яко тии Бога узрят».
- Мороз – за двадцать. Горлом – ругань,
- Как кровь. И встали, как столбы —
- Недвижно, деревянно, грубо.
- Сияют стриженые лбы.
- Я не боюсь вас. Ближе, дети.
- Я ничему не научу.
- На сцене в пыльном тусклом свете
- О вашей жизни помолчу.
- На воле – дергаются панки.
- И что-то рокеры кричат.
- У вас глаза, как после пьянки,
- И лапы загнанных волчат.
- Колония. Соври попробуй.
- А ну! Давай-ка не молчи.
- Мальчишки эти в серых робах —
- Нам – ангелы и палачи.
- Они казнят нас, если надо.
- За песенное барахло.
- За то, что мы подачке рады.
- За то, что сытно и тепло.
- Хоть сытость – молоком прогорклым.
- Хоть жар – ступнею на снегу.
- Мальчишки, милые! Мне горько.
- Но я соврать вам не смогу.
- Я только вас пересчитаю
- И ужаснусь: сколь много вас!
- Как смотрит Родина святая
- Безверьем жестких детских глаз…
- И, тщетно руки вам со сцены
- Протягивая и крича
- Стихи, – я ужаснусь измене
- Труду тюремного врача.
«Я желала… Я хотела…»
«Блажени миротворцы,
яко тии сынове Божии нарекутся».
- Я желала… Я хотела…
- Не возбраняется штопать черные дыры…
- Я хотела принести собственное тело
- В жертву Фейерверку Будущего Мира.
- О мире молитва такая написана!.. Слушать —
- Некому. Все кругом – атеисты.
- …Я хотела принести собственную душу
- В жертву звезде, горькой и чистой.
- А звезду заслонили дымы котельной.
- А на кухне жарят хлеб на маргарине.
- …Я хотела спасти людей от беды смертельной!
- Выяснилось – беды нету и в помине.
- Апокалипсис – просто страшная сказка.
- А все договоры все равно подпишут.
- А чудо – посреди ненависти – ласка.
- А чудо – это когда тебя глухие – слышат.
- И теперь я уже не молюсь о Мире.
- За меня старухи поют в церкви
- тонкими голосами.
- Ну, а я – все штопаю простые черные дыры.
- Ибо заплаты на все прорехи
- мы приучены ставить
- сами.
Вознесение Богородицы. Икона
- Ноги мои – на облаках. Руки ввысь возношу!
- …Мир несет меня на руках. Разве этого я прошу?
- Платье резко вьется вкруг ног моих – ярко-алый атласный стяг!
- …Вот и видит меня в небесах мир живых.
- Как мне стыдно, что это так.
- Ведь мой Сын учил, что гордыня – грех,
- Самый тяжкий между людьми!
- Вот и вижу на круглой земле я всех,
- Кто забыл, забыл о любви!
- А кто помнит только подземный смрад
- Да на масло жирный квиток,
- Не увидит, как глаза детей зверино горят,
- Когда плачет тяжелый рок!
- И, раскинув руки, по музыке неба лечу!
- На устах слова запеклись!
- Поглядите, люди! Я так хочу,
- Чтобы вы
- поглядели
- ввысь.
Икона Всех Святых
- Пророки, архангелы, Иоанн Креститель,
- Кто на Крещенье бил в лицо
- железным снежком!
- За то, что забывала вас, – вы меня простите!
- Я нимбы нарисую вам яичным желтком.
- Я ночью прокрадусь сюда. Вот киноварь в банке.
- Вот бронза сусальная – для ангелов она.
- Допрежь маханья кисти я повторю губами
- Все ваши золотые, дорогие имена.
- Кого я позабыла? – что ж, не обессудьте:
- Какое время длинное – такая и родня!..
- Вы глянете в меня со стен, любимые?.. —
- нет, судьи!
- Хоть не судимы будете – вы судите меня.
- Святой мой Николай —
- родитель мой бесценный…
- На кухне спишь,
- уткнувши лоб
- в сгиб сухой руки.
- В моей крови идут твои отчаянные гены:
- Краплак – Гольфстримом!
- Тихий свет индиговой реки…
- Тебя пишу одним мазком. Темно и сыро в храме.
- Опасно свечи зажигать – увидят меня.
- Но первую свою любовь
- пишу в алтарной раме —
- На ощупь, бешено, светло, во мраке, без огня.
- Святой Григорий Богослов,
- ты говорил прекрасно!
- В гобой консерваторский дул.
- Мне воблу приносил.
- Я киноварью плащ тебе малюю – ярко-красный.
- И улыбаюсь над собой – ведь плакать нету сил.
- Была я дерзкой девушкой. Не верила в Бога.
- Святой мой Игорь покупал перцовку и табак.
- От наших тел-поленьев
- свет стоял в жилье убогом!
- А в белой полынье окна – аптека и кабак…
- Святой архангел Михаил!
- Прости мне, если можешь.
- Мой грех был. И на свете нет ребенка от тебя.
- Но ребра, твой худой живот
- я помню всею кожей.
- Сошел с ума ты.
- Души врут.
- Правдивы лишь тела.
- Святой целитель Валентин —
- блатняга в куртке грубой,
- Познавший суда и решетки ржавой вкус!
- В тюрьме немых морщин
- твои рисую губы.
- Но не боюсь. И не люблю. И даже не стыжусь.
- А там, в квадрате золотом,
- кто затаился в синем?..
- Иркутский рынок, синий снег —
- за грозными плечьми…
- А улыбка – детская. Святой ты мой Василий.
- Благодарю, что в мире
- мы встретились – людьми.
- Но снова в горы ты ушел.
- Байкал огромный вымер.
- Я вздрагиваю, слыша в толпе —
- прощальный крик!
- Псалом утешения мне спел святой Владимир,
- Серебряный Владимир, певец, седой старик.
- О, как же плакала тогда, к нему я припадала!
- О, как молилась, чтоб ему я стала вдруг – жена!..
- Но складки жесткие плащей я жестко рисовала.
- Но клала грубо краску там,
- где злость была нужна.
- И на доске во тьме златой
- толклись мои фигуры —
- Неужто всех их написать мне было по плечу? —
- Бродяги, пьяницы, певцы, архангелы, авгуры,
- И каждый у груди держал горящую свечу.
- Да что же у меня, однако, получилось?
- Гляди – икона Всех Святых
- на высохшей доске…
- Гляди – Любови все мои,
- как Солнце, залучились!
- Я с ними – разлучилась.
- Лишь кисть – в кулаке.
- Лишь эта щетка жесткая, коей храм целую,
- Закрашивая камень у жизни ни краю!
- …Икону Всех Святых
- повешу одесную.
- Ошую – близко сердца —
- только мать мою.
Спас Нерукотворный. Икона
- …Когда из мрака, из сумасшествия,
- Из первого и второго Пришествия,
- Из раздвинутых ветром сфер,
- Из борьбы неверий и вер,
- Из компьютерных игр запутанных,
- Из сокровищ, в чулки закутанных,
- Из ветров, что солью буранною
- Жестко сыплют в грудь деревянную —
- Вдруг – Лик —
- остановись. Замри.
- Он не в апсиде. Он не в нише.
- Он просто – у тебя внутри.
- Он ясно виден. Также – слышен.
- Он золотой и бледный. Так
- Традиционно малевали
- Иконописцы – за пятак
- Собрата-пьяницу в подвале.
- Власы стекают по щекам.
- Он узнаваем несомненно,
- Натурщик, проданный векам
- За трешку
- матерью-Вселенной.
- Прокуренная желтизна
- Тяжелых скул, слезами, жиром
- Залитых. Жизнь Его – одна
- Пред перенаселенным миром.
- Он просто нищий человек.
- Кто шьет Ему прозванье Спаса?
- Вон – из пивнушки – в мокрый снег,
- Без вопля, возгласа и гласа.
- И, бормоча, что мочи нет,
- И, бессловесней всякой твари,
- Он месит ботами проспект,
- Участвуя в планетной сваре.
- Его потертое лицо
- Мерцает, не находит места…
- И вдруг над лысиной кольцо
- Зажжется в темноте подъезда.
- Сусальный, рыжий ореол,
- Жарптичий, наподобье диска!
- …А хор вопит, что Ты ушел,
- Но жил меж нами.
- Слишком близко.
Икона Страшного Суда
- Синие сферы горят изнутри.
- Два безумных старика летят.
- Пот со лба рукой оботри.
- Да, эти стрелы в тебя свистят,
- Да, ты уже за бортом! А фал,
- Этот толстый и наглый трос,
- Как паутина, порвался, упал,
- Чтоб ты один в Космосе рос…
- За стариками летит жена.
- Космы – кометой пространство бьют.
- Она в диком Космосе тоже одна.
- Она боится, что ее убьют.
- За женою девчонка летит.
- Она – сирота. Ребра торчат
- Ксилофонно. Она никогда не простит
- Сытым деткам, что «Мама!» – кричат.
- Синие сферы крутят их всех,
- Но и тебя тоже! Но и тебя!
- Как ни кутайся в теплый мех —
- Космос хлынет, губя и любя.
- И полетишь, пылая, крича,
- Вместе со всеми в синюю тьму,
- Убегая по ветру, предалтарная свеча,
- Которую – не загасить никому!
- А два безумных седых старика
- К тебе подлетят и под мышки возьмут.
- Ты увидишь синие звезды и черные облака.
- Да, это и есть твой Страшный Суд.
- Золотой, чернокнижный, кровавый и земляной,
- Грохочущий чисто, как водопад,
- Над грязным миром, над потной войной,
- Над Временем, что идет только назад.
- Над Временем, что идет только вперед!
- Даже если назад – все равно вперед!
- И ты своею смертью докажешь, что
- Никто все равно
- Никогда не умрет.
Колыбельная
- Баю-баю-баю-бай
- Это наш домашний Рай
- Вот божница, вот газета
- Там все молятся – про это
- Закопченная плита —
- там стоит картошка – та
- что за зиму надоела
- что за сыном мать доела
- Вот мальчишка при свечах
- с гениальностью в очах
- Вот перо и лист бумаги
- парни русские бедняги
- Вера гений время быт
- мальчик мой и ты – убит
- Баю-бай баю-бай
- кухня голод вечный чай
- Напиши мой мальчик что ли
- текст молитвы
- а доколе
- ты не сможешь —
- баю-бай
- поскорее засыпай
«…Смертью смерть ты попрал…»
– Это твой сын?
– Нет.
– Возлюбленный?
– Нет.
– Что ж ты по нем рыдаешь так много лет?
- …Смертью смерть ты попрал.
- Только это тебя и спасает.
- Не питье, не жратва, —
- только тот металлический стол,
- Где под скальпелем мысли
- так сердце твое воскресает,
- Что уж лучше бы ты, изругавшись,
- под землю ушел.
- Нет, еще поживи!
- Человек, а не Бог ты, бедняжка, —
- Наспех сладость кафе,
- наспех – горечь любовных минут,
- Полумесяцы соли
- под мышками рваной рубашки,
- Что сорвут в подворотне друзья
- и подошвой сомнут.
- Но тебя я люблю.
- В честь тебя прохожу я, босая,
- На молебен – зимой,
- в кровь ступни обдирая об лед!
- Но тебя я – люблю. Только это тебя и спасает.
- Только это, щенок,
- и бичует тебя, и ведет.
- И когда за веками,
- с которыми цифрой не слажу,
- Намалюют тебя
- на бескровной церковной стене, —
- Голос мой из-под купола
- жестко и яростно скажет:
- – Это лишь Человек.
- Все, что думал,
- Он высказал мне.
Правда
«Блажени алчущие и жаждущие правды,
яко тии насытятся».
- Ярлык прицеплен. Выдан нумер.
- Заказан погребальный хор.
- Я знать хочу, за что ты умер,
- И прочитать твой приговор.
- Я знать хочу, какая сила —
- Пред тем же кованым крестом —
- Тебя помоями чернила
- И златом мазала потом.
- Я знать хочу, как месят войны.
- Я знать хочу, кто выдал план
- Концлагерей в полях привольных
- И гнойных пограничных ран.
- Как строят розовые тюрьмы
- И сумасшедшие дома.
- Зачем листы кидают в урны,
- От выбора – сходя с ума.
- Вы, плотники и хлебопеки!
- Медсестры и гробовщики!
- Вся ваша правда, человеки.
- Вам кривда будет не с руки.
- И в этом мире, где дощатый
- Настил – над пропастью прогнил,
- Я знать хочу, кто – виновато,
- Кто – без вины себя хранил!
- Кто двадцатипятисвечовый,
- Сиротский свет в ночи лия,
- Вставал с постели вдруг в парчовой,
- Заместо нищего белья,
- В пророческой, рассветной ризе,
- И разверзалися уста,
- Чтоб вытолкнуть слова о жизни,
- Где Правда,
- Кровь
- и Красота.
ЛИТУРГИЯ СУМАСШЕДШИХ
Манита пророчествующая
- …На ужин был кефир сегодня…
- Вот зеркала машинный дым —
- Дышу больничной преисподней,
- Сверкаю зубом золотым…
- Теченья вен – в чернильных пятнах.
- Во рту – соленый йодный вкус…
- Схожу с ума – вполне понятно.
- Да вот совсем сойти боюсь.
- Сестра!.. Боюсь одна – в палате…
- Мне закурить бы – тут нельзя…
- Халат – заплата на заплате —
- Со стула падает, скользя…
- Все спят… О, тело самолета —
- Оконной рамы черный крест…
- Лечу во тьму!.. Огня охота…
- И бельма стекол жжет норд-вест.
- Какие у стакана грани —
- Сожму в руке – раздастся хруст…
- На перекрестке умираний
- Одна остаться я боюсь!..
- Ох, шлепанцы на босу ногу…
- До двери, плача, добегу —
- Ну, помогите ради Бога —
- Одна я больше не могу…
- Я больше не могу на свете
- Одна! Ведь пытка это, Ад!
- Я плачу так, как плачут дети,
- Когда ведут их в детский сад!
- Во тьме тяжелой матерь вижу:
- Вот за столом сидит одна,
- И сморщенною грудью дышит,
- Хрипя, минувшая война,
- А сын – на нынешней, позорной,
- В горящих зубьями горах,
- Где звезд пылающие зерна
- Летят в земной кровавый прах,
- Где у хирурга под ножами —
- Тугое, юное, в пыли —
- Не тело корчится,
- а пламя
- Разрытой взрывами земли!
- Провижу – все вот так и будет:
- Ни веры нет, ни счастья нет, —
- И полетят, изверясь, люди
- Во тьму, как бабочки – на свет!
- Хлеб, чай горячий на дорогу,
- Прикрыть истертым шарфом грудь…
- О, как же в мире одиноко,
- Поймем мы все когда-нибудь!
- Провижу – закричим: «Пощады!»
- Войдет рассудка ржавый нож
- Под сердце! Да напрасно рады —
- Ведь от безумья не уйдешь!
- Нас всех, быть может, ожидает
- Рубаха для смиренья зла, —
- И плачет нянечка седая,
- Что я похлебку разлила…
- Провижу все! Что будет, чую!
- Все возвернется на круги…
- И снова привезут больную
- Из мировой ночной пурги
- Сюда, во спящую палату,
- И сердце ей сожжет игла…
- Она ни в чем не виновата!
- В том, что – дышала и жила…
- Зачем живем? Зачем рожаем?!
- Зачем родную месим грязь?!
- Зачем у гроба мы рыдаем
- И обнимаемся, смеясь,
- Табачные целуя губы,
- Стирая соль и пот со щек, —
- Затем, что людям вечно любы
- Те, кто устал и одинок?!
- Эх, закурить бы… Табачку бы…
- Сестра!.. Водички бы испить!..
- От страха пересохли губы.
- Снотворным бездны не избыть.
- И, одинока и патлата,
- Я знаю все про этот свет,
- Таким пророчеством богата,
- Что слов уже навеки нет,
- А только хрипы, клокотанье
- Меж сцепленных в тоске зубов, —
- И бешеным, больным молчаньем
- Кричу
- про вечную любовь.
«Лечебницы глухие стены…»
- Лечебницы глухие стены.
- Стерильный пол. На окнах – грязь.
- Сюда приходят неизменно.
- Рыдая. Молча. И смеясь.
- Кому-то ночью стало плохо.
- А у кого недуг – в крови.
- У тяжелобольной эпохи —
- Острейший дефицит любви.
- И так с ума безумно сходят,
- О яростных грехах кричат —
- Надсадно, честно, при народе,
- В чистейшей белизне палат!
- И уж сестра идет с уколом,
- Шепча: – Ну вот и боли нет…
- И видит человека голым —
- Каким родился он на свет.
«Тьма стиснута беленою палатой…»
- Тьма стиснута беленою палатой.
- На тумбочках – печенья тихо спят.
- Больные спят, разметаны, распяты.
- Бессонные – в тугую тьму глядят.
- Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
- Нас замесили. Тесто подойдет
- Как раз к утру.
- В начале было Слово…
- В конце…
- …уже никто не разберет…
- Им – хлеб и воду! Папиросы пламя!
- Им – номер на отгибе простыни!
- И так об кружку застучат зубами,
- Что спутаю – где мы, а где они!
- И так пойму, из кружки той глотая,
- Что нет границы,
- что ОНИ и МЫ —
- Одна любовь, едина плоть святая —
- Средь саванной, январской яркой тьмы.
«Темнота. Иду по палатам…»
- Темнота. Иду по палатам.
- Господи! Как трудно быть проклятым!
- Иней солью стекла повызвездил…
- Ветер битой форточкой выстрелил…
- В кромешной темнотище —
- хрипло, многолюдно.
- Дай вынесу за тобой. Мне не трудно.
- Дай простынку поправлю. Чай, мы не чужие.
- Ты, с капельницей, – спокойно лежи.
- А то пойдет мимо крови лекарство
- В иное царство, в чужое государство…
- Возьми сухарик. Дай в кружке размочу.
- Самому разгрызть не по плечу.
- Читаешь?.. Не ослепни…
- На страницу – белую парчу —
- Дай карманным фонариком посвечу…
- Закури чинарик, ханурик… Я тебя люблю.
- Я с тобой больничный харч делю —
- А ты стакан молока мне в лицо – плесь!
- …Хлеб наш насущный
- Даждь нам днесь.
«– Родные мои…»
- – Родные мои…
- Не плачьте…
- Я заплачу вместе с вами…
- Говорите мне – кожей, руками, бровями,
- а коль не можете, – то словами.
- Говорите мне запахами, стонами… Я все пойму.
- Эта речь – только сердцу.
- Никогда – уму.
- Говорите мне все!
- Ваши тайны выбалтывайте —
- Как сжигали живые картины, выбаливайте,
- Как дитя, замотавши в тряпье неопрятное,
- Под крыльцо, изукрашенное инеем, прятали,
- Как, распяв невесомую нежность в сарае,
- Насладившись, в покаянных слезах умирали,
- Как по вене шагали афганскою бритвой…
- Говорите мне все… Руганью и молитвой…
- Я все знаки пойму. Я все страхи запомню.
- Я посмертное ваше желанье исполню.
- Для того в этот мир и пришла, чтоб заполнить
- Ваших рук – пустоту.
- Вашу волю – исполнить.
- Я такая, как вы!
- Не лечите, врачи.
- …Вечный бред мой – Мария,
- а пред ней – две свечи…
- И как будто Мария – Елена, я,
- А две свечи – сын и мать: вся оставшаяся семья…
- Говорите мне, свечи!.. Трепещите, пока
- Хватит вам на безумную жизнь – фитилька.
- Сколько свечек таких – в сумасшедших домах —
- Где в подъездах парни бьются впотьмах,
- Где крадутся девчонки пещерами тьмы…
- Я такая, как вы?!
- Я – такая, как МЫ.
«…Мы…»
- …Мы…
- А что такое – мы?..
- Обнимемся в приделе тюрьмы.
- Полузгаем семячки на рынке ледяном
- Забудемся в плацкарте посконным сном.
- Мы…
- …это слово рот прожжет.
- Это – рельсовый стык. Это – тайный сход.
- Это – генный и хромосомный код,
- Над разгадкой которого сохнет народ:
- Почему мы топим друг друга – мы —
- В полынье тьмы
- посреди зимы,
- Почему мы любим друг друга – мы! —
- Не прося ни секунды у Бога взаймы…
- Трубный глас!
- …Заводская сирена: репетируют Конец Света для нас.
- А нас не запугаешь.
- А нас не умертвишь.
- В палате —
- Великая Сушь.
- Великая Тишь.
- Коснусь тебя шершавой грешной рукой,
- Баба в пятнах помады,
- с глазами, текущими пьяной рекой…
«– Не тронь меня. Не тронь меня…»
- – Не тронь меня. Не тронь меня.
- Зачем мне голову обрили?
- Я б волосами пол мела…
- Меня в застолья приводили.
- Я там снимала подлецов.
- Заманивала на квартиры.
- Я хохотала: «Водка вся!..
- Пошлем, дружок, еще… к таксисту?..»
- И пела – вольно, голосисто.
- Сияла в зеркале коса.
- Духи мерцали. Пахло пиром.
- Потом звонили – резко – в дверь.
- При мне пытали. Я кричала!
- Огромный человекозверь
- Рычал: «Заткни ее сначала».
- А голова моя обрита.
- А мое тело в синяках.
- А оно желтое, как страх,
- И лишь рубашкою прикрыто.
- А там все голое… А там…
- Ох, не гляди… Оно живое…
- А то я, как они… завою…
- И вою – всю себя отдам…
- Рычанье… лепет… рокот…
- …Клекот
- Всех птиц – над голой головой.
- Ропот. Гогот. Хохот. Вой.
- И с тряпкой – санитаркин топот:
- – Ежели воет – значит, живой.
«Трубы завода войной гудят…»
- Трубы завода войной гудят.
- Лиловой сваркой два глаза глядят.
- …Я работал на заводе много лет.
- Оттого я такой скелет!
- Масла нету – забастовка тут как тут.
- Наши себя в обиду не дадут.
- Дождь. На улице грязь. Под станками грязь.
- Ишь, какой толстый – нами выращенный князь!
- Ишь, какой жирный – нами выращенный царь…
- А ну, вали от станка,
- а ну, отсюда жарь.
- Поглядеть захотелось
- на раба своего?!
- А рабы сами справляют твое, твое торжество!
- А мы сами тебе рукоплещем!
- Да ты сам – из нас!..
- Ты ж за соседним станком горбился…
- Вот тебе и раз!..
- Ну, выпялился,
- ну, вырядился, царь!..
- Давай, отсюда вали…
- Ох… О-ох… Чем это вы мне…
- так больно…
- руку прожгли…
«Парня, качаясь, девка слушала…»
Читать бесплатно другие книги:
