Красное на красном Камша Вера
Трапеза закончилась уже знакомыми чашами для омовения рук. Слуги вынесли кушанья и зажгли неизбежные курильницы. Робер Эпинэ видел напряженное лицо своего сюзерена – Альдо понимал, что они вступают на шаткую лестницу, которая может вести как в Рассвет, так и в Закат.
– Прежде чем предложить блистательным то, что мы хотим предложить, – начал достославный, – я хочу спросить: что знает великолепный Альдо о нашей вере и о прошлом своего дома?
– Почти ничего, – признался великолепный Ракан. – Вы не любите быть на виду, а я, правду сказать, в эсператизме не силен. Клирики болтают – надеюсь, достославный меня простит, – что вы молитесь демонам, которых изгнал Создатель.
– Слова блистательного не оскорбление, – негромко проговорил Енниоль. – Так думают многие, и мы, правнуки Кабиоховы, не спешим развеять мрак, в коем блуждают непосвященные. Те, кто забыл родство свое, недостойны его. Только мы храним в памяти то, что храним, и, когда солнце взойдет на западе, станем теми, кем станем. Это обо всех, теперь о блистательном. Альдо из дома Раканов принадлежит к избранному роду, и мы откроем ему истину.
Робер Эпинэ стиснул зубы – проповедь после обеда, что может быть гаже, но проклятый гоган не перейдет к делу, пока не нагородит сорок ведер вяленых кобелей. Придется слушать. Иноходец украдкой глянул на Альдо – в глазах принца пряталась обреченность, но на лице был написан вежливый интерес – от природы порывистый, чтобы не сказать неистовый, Ракан выучился держать себя в руках еще в детстве. Изгнание и бедность – хорошие наставники, даже слишком хорошие.
– Я не стану перечислять все колена Кабиоховы, – похоже, Енниоль понимал, какому испытанию подвергает своих гостей, – и не стану призывать блистательных принять нашу веру. Быть может, потом гостям нашим откроется истина, и они сделают шаг от величия земного к величию горнему. Пока я скажу лишь то, что скажу. Мы, как и вы, верим, что мир сей создан в шестнадцать дней и создавший его, имя коему Кабиох, ушел по звездной Нити, но далее наше знание и ваши заблуждения расходятся, как расходится торная дорога и след ослепшего осла.
Достославный остановился и пристально посмотрел на гостей, видимо, ожидая, что они с Альдо возмутятся, но принц смолчал, а маршал тем более. Робер Эпинэ слишком горячо ненавидел пареную морковь и постные рожи, чтобы вступаться за эсператистов, родившемуся в Агарисе Альдо благодетели насолили еще сильнее. Эпинэ показалось, что Енниоль подавил улыбку.
– Не хочу злоупотреблять вниманием блистательных. Вам говорят, что мир наш некогда захватили четверо демонов, правивших семь тысяч лет и изгнанных вернувшимся Создателем, только Создатель превыше всех в мудрости, силе и благости. Все идет по воле Его, мог ли Он уйти, покинув сотворенное на произвол судеб? Могли ли демоны осмелеть настолько, чтобы протянуть руки к принадлежащему Ему и преуспеть?
Вопросы ответов не требовали, но Роберу внезапно стало интересно. В самом деле, если Создателю известно будущее, как вещают клирики, значит, про демонов он тоже знал? Знал и не предотвратил?
– Вижу в глазах блистательного тень сомнений, и да превратится она в свет. Четверо были не демонами, но первыми из детей Кабиоховых, сильнейшими, мудрейшими и справедливейшими.
Енниоль замолк, строго и требовательно глядя на Альдо. Ракан вежливо улыбнулся.
– Теперь я знаю смысл вашей веры, но я по-прежнему не…
– Блистательный – последний в роду правителей земных, в чьих жилах течет кровь всех сынов Кабиоховых. Раканы – внуки Кабиоховы, гоганы лишь правнуки. Откажется ли блистательный Альдо от того, что принадлежит ему по праву рождения, в обмен на трон Талига?
Роберу показалось, что он ослышался; Альдо, судя по его лицу, тоже. Для родившегося в Агарисе наследника Рканов талигойский трон был чем-то вроде степного миража, но принц и не пытался за ним бежать. Эгмонт Окделл и дед попробовали власть Олларов на зуб, зуб сломался вместе с шеей, и вдруг…
– Первородный удивлен, – произнес с довольным видом старейшина. Говорил он один, остальные лишь согласно наклоняли головы, словно свидетельствуя.
– Признаться, да, – не стал ходить вокруг да около оказавшийся первородным друг. – От чего именно я должен отказаться и каким образом вы можете мне помочь? Ссудить деньгами?
– Золото может многое, но мы сильны не только золотом, но и знаниями, и многим иным, о чем блистательным знать необязательно. Когда Альдо Ракан наденет корону, он вспомнит этот разговор, а он ее наденет, если согласится на обмен.
– Достославный, – изгнанник взглянул в лицо старому гогану, – до сего дня я был далек от вашей веры, но я знаю: вы ничего не даете даром и всегда остаетесь в выгоде.
– Правнуки Кабиоховы желают принять на свои плечи ношу, брошенную нерадивыми, – сверкнул глазами Енниоль. – То, чего мы хотим, отринуто прародителями блистательного много веков назад. Первородный Альдо обретет то, что видит в своих снах, взамен того, о чем сердце его никогда не тосковало. Пусть блистательный поклянется, что, став королем Талига, отдаст возведшим его на трон город, именуемый Гальтарой, и реликвии, созданные в те поры, когда Раканы не признавали Создателя.
– Гальтару? Но от нее остались только развалины!
– Сын моего отца говорит внуку твоего деда: то, что просим мы, не имеет ценности в глазах забывших родство свое.
– Если мы все забыли и ничего не знаем, зачем вам мой отказ? – Альдо словно прочитал мысли Робера. – За свое золото вы купите и Гальтару, и прочее старье.
– Мы чтим Закон Кабиохов и не хотим уподобляться скупщикам краденого. Лишь законный обладатель прав и имущества может ими распорядиться.
– А если ничего не выйдет? Скинуть Олларов не так-то просто.
– Если ничего не выйдет, значит, правнуки Кабиоховы не исполнили своих обязательств и заплатят неустойку. Каково слово блистательного? Талиг или покой?
Робер смотрел на Альдо, ожидая его решения. С одной стороны, предложение было заманчивым, с другой – оно казалось… слишком уж выгодным, хотя Леворукий разберет этих фанатиков. Может, для них и впрямь нет ничего важнее этого самого первородства и допотопных цацек…
– Я согласен, – раздельно сказал Альдо. – В день моей коронации вы получите Гальтару и все старинные вещи, которые пожелаете.
– Сын отца моего просит первородного подтвердить свое слово в Чертоге Одного и Четверых. И да поведает кровь блистательного о минувшем.
– Но, достославные, я как-никак эсператист.
– Кабиоху и правнукам его важна кровь первородного, но не вера его.
– То есть мне нужно поклясться на крови?
– Таков обычай. Но и правнуки Кабиоховы принесут свою клятву и внесут залог.
– Хорошо, – Альдо поднялся, – пусть будет так, как вам нравится, хотя кровь дворянина дешевле его чести. Мой друг тоже должен клясться?
– О нет! Пусть блистательный Робер из рода огнеглазого Флоха даст слово молчать об увиденном, этого довольно.
– Я не разбрасываюсь тайнами своего сюзерена, – отрезал Иноходец, ошалевший от новоявленного родства с каким-то Флохом.
– Да проследуют блистательные впереди меня в чертог Кабиохов.
3
Вновь повеяло благовониями, но запах был слабее и не столь резок, как в первом из коридоров. Посредине пресловутого чертога, подтверждая правдивость агарисских воров, тускло мерцала высокая, в человеческий рост, металлическая пирамида. Неужели в самом деле золото?! Или все же позолоченная медь или бронза?
Енниоль поднял руку – один из занавесов раздвинулся, пропуская двух то ли беременных, то ли очень полных молодых женщин, разодетых в разноцветные шелка и увешанных драгоценностями. Толстухи вели под руки третью, невысокую и тоненькую, закутанную в легкое белое покрывало. Равнодушный ко всяческим обрядам, но не к женщинам, Иноходец, стараясь не нарушать приличий, постарался разглядеть вошедших дам. Гоганы прятали своих жен и дочерей от чужих глаз, а тут к блистательным выпустили аж трех.
Говорили, что «куницы» женятся на родственницах, даже на сестрах и дочерях. Говорили, что правнучки Кабиоховы прекрасны, что у них темно-рыжие кудри и белая кожа. Говорили, что гоганы уродуют своих женщин, откармливая их, как гусынь, и вставляя им в нос кольца. Говорили, что гоганские женщины сплошь ведьмы, что отец вправе жить с женами сыновей, а старший брат – с женой младшего, и что иноплеменника, увидевшего гоганни[46] без покрывала, ждет смерть. Сколько в этих слухах чуши, а сколько правды, Эпинэ не знал, но толстухи стали бы настоящими красавицами, догадайся кто-нибудь продержать их месяц на пареной морковке. Темно-рыжие и белокожие, с соболиными бровями и крупными чувственными ртами, они могли сойти за сестер, а может, таковыми и были.
Истосковавшийся по женскому обществу Иноходец простил дамам двойные подбородки и тяжелые животы за лучистые светло-карие глаза и яркие губы. Конечно, в талигойских платьях гоганни казались бы бочками, но многослойные переливчатые накидки, из-под которых виднелись изящные ножки в сафьяновых туфельках без каблуков, несколько выправляли положение. Так беременные они все-таки или нет?
– Иноверец не может коснуться ары[47], – пояснил Енниоль, – но залог блистательного примет правнучка Кабиохова, вступающая в пору расцвета и до сего дня не видевшая мужчин, кроме отца своего и старейшего в доме.
Свет стал ярче, по бокам пирамиды заметались жаркие сполохи. Сомнений в том, из чего сделана эта штуковина, больше не было. Золото! Чистейшее золото, не изгаженное никакими примесями. Робер никогда не был корыстным, но при мысли о том, сколько слитков пошло на одну-единственную гоганскую игрушку, становилось страшно.
Толстушки что-то пропели и сняли со своей спутницы белое покрывало. Третья куничка отличалась от сестер или подруг, как породистый жеребенок отличается от дойных коров. Одетая в белое девушка казалась совсем юной. Невысокая, чтобы не сказать маленькая, гоганни была темно-рыжей, ее густые, слегка волнистые волосы были собраны на макушке в подобие конского хвоста и все равно достигали колен. Белоснежная кожа, нежный крупный рот, большие глаза, более светлые, чем у соплеменниц, испуганные, но решительные… Сказать, что девушка была красива, значило не сказать ничего. Такую хочется подхватить на руки и унести по заросшему цветами лугу туда, где нет ни боли, ни грязи, ни осени.
– Юная Мэллит, младшая дочь достославного Жаймиоля, донесет слово и кровь первородного до зеркала Кабиохова.
Альдо грациозно поклонился женщинам. Робер знал своего сюзерена – на Кабиоха ему наплевать, но пролить кровь ради красавицы в белом он готов. И не только он… Увы, Мэллит покинет дом отца ради какого-нибудь менялы или трактирщика. Мужем гоганни может стать лишь гоган, а женой герцога Эпинэ – каменная статуя с длиннющей родословной. Вот уж точно, нет в жизни счастья!
Под восхищенными взглядами чужаков красавица вспыхнула и опустила ресницы. В отличие от своих жирных спутниц юная Мэллит не носила многослойных балахонов, на ней были лишь стянутые у щиколоток белые шароварчики и белая же короткая рубашка, завязанная под грудью. И все. Ни золота, ни драгоценностей, да они бы девушке и не пошли. Зачем ландышу золото? Он хорош сам по себе.
Мэллит преклонила колени перед Енниолем, и тот властным жестом взял ее за волосы, приподнимая лицо. Слов, произнесенных достославным, Робер, разумеется, не понял. Старейшина говорил, Мэллит слушала, слегка приоткрыв алые губки. Одна из толстух принесла оправленную в золото створку раковины, другая – стилет с вычурной золотой рукоятью.
– Согласен ли первородный Альдо нанести себе рану этим ножом и позволить юной Мэллит отереть выступившую кровь?
– Ради глаз прелестной Мэллит я готов на все, – галантно ответил сюзерен, но вовремя спохватился и добавил: – Если таков обычай, я согласен. уда и как колоть?
– Пусть блистательный проследит за сыном моего отца. Да убедится первородный, что клинок чист, и да будет кровь правнучки Кабиоховой нашим залогом, а кровь блистательного Альдо – его.
Робер вздрогнул, когда Енниоль, все еще держа Мэллит за волосы, взял в другую руку стилет и кольнул девушку в ложбинку меж грудями. Брызнула кровь. Алое на белом! Ранка была неглубокой, но крови было много. Гоган положил окровавленный стилет на блюдо-раковину, и Мэллит поднялась с колен, даже не пытаясь унять струящуюся кровь. Приняв раковину и часто моргая, она подошла к Альдо, торопливо расстегнувшему колет. Наследник первородных лучезарно улыбнулся окровавленной красавице.
– Пусть моя кровь ответит за мои слова.
– Да будет так! – пророкотали гоганы. Мэллит приняла из рук Альдо клинок, на котором ее кровь смешалась с кровью иноверца, и зажала рану принца подсунутым толстухой неподрубленным полотном. Хитрый Альдо перехватил ткань таким образом, что его рука на мгновение накрыла пальчики Мэллит. Девушка вздрогнула, высвободилась и торопливо шагнула к золотой пирамиде. Енниоль что-то сказал на своем языке, гоганы с гоганни четырежды повторили, и Мэллит подняла стилет.
Золото мягче стали, но не настолько же! И уж всяко не тонким девичьим рукам всадить клинок в золотой монолит, однако окровавленное острие вошло в пирамиду, словно в масло, а Мэллит без сознания упала на руки толстух, которые утащили ее за занавес.
Робер едва не бросился следом – судьба девушки волновала Иноходца куда сильней куньих сказок. Пришлось напомнить себе, что гоганни не пара талигойскому маркизу, а талигойский изгнанник не пара гоганни. Мэллит – чужая, он видит ее в первый и последний раз.
Иноходец заставил себя взглянуть на дурацкую пирамиду, и увиденное заставило забыть и о лишившейся чувств красавице, и о том, куда их с Альдо занесло.
На блестящей поверхности появилась трещина, нет, не трещина! Молния! Молния Эпинэ! Зачарованный неистовым зигзагом, Робер не сразу сообразил, что сама пирамида начала таять, как тают летние облака. Вскоре от золотого монолита остались лишь острые ребра, обозначавшие заполненный золотистым свечением объем, и знак Молнии. Свечение понемногу бледнело, сквозь него проступили какие-то тени – они сменяли друг друга, сходились и расходились, постепенно обретая четкость. Становилось ясно, что это люди, но какие-то странные.
Робер с удивлением смотрел на представшую перед ним картину. Полутемная комната, на стенах – оружие и шпалеры с охотничьими сценами, но какие же уродливые! Тусклые окна с частым переплетом, за ними – ночь или поздний вечер. Вовсю чадят вставленные в гнезда факелы, скачут по щитам и доспехам красноватые отблески. Комната кажется знакомой, и вместе с тем Эпинэ мог поклясться, что никогда в ней не бывал…
Золотистая дымка растаяла окончательно, открывая взору пару часовых, скрестивших в дверях копья, массивный стол и сидящего за ним человека средних лет в лиловой котте поверх кольчуги.
На благородном лице незнакомца читались решимость и уверенность в себе, и опять-таки Роберу показалось, что он знает эти строгие правильные черты, короткую бороду, пристальный взгляд. Сильная рука перебирала лежащую на плечах массивную золотую цепь, в глазах светились ум и озабоченность. Маршал Талигойи? Но кто и почему так странно одет?
Маршал, если это был он, поднялся, позволив рассмотреть вышитого на платье спрута. Придд! Но Эктор, последний маршал этого рода, погиб в один день с Эрнани Раканом, и было это… Закатные твари, когда же это случилось?!
История Иноходца особо не занимала, но если человек в аре – Эктор Придд, становится ясным все – маленькие окна, нелепые шпалеры, старинная одежда, воины с копьями, только зачем все это?
Давным-давно почившие стражники раздвинули копья, пропуская кого-то темноволосого и быстрого. Ослепительная улыбка, иссиня-черные волосы, зло сощуренные глаза – резкая, южная красота, чужая и неприятная. Губы вошедшего шевельнулись, но из пирамиды не донеслось ни звука. Лицо Придда исказил гнев, он стукнул кулаком по столу, южанин расхохотался маршалу в лицо, и тут Робер все понял. Рамиро-предатель! Нынешний герцог Алва мало походил на своего проклятого предка, но смеялись они одинаково.
Иноходец знал, что Рамиро, убив сперва маршала, а потом – короля, открыл ворота марагонскому ублюдку. Талигойя пала не в честном бою, а благодаря измене… Теперь Иноходец видел, как это было. Рамиро все еще хохотал, когда разгневанный маршал вскочил и схватился за меч, одновременно махнув рукой своим людям. В тот же миг сверху ударили арбалеты. Стрелки не промахнулись: воины в лиловом один за другим упали на пол. Это послужило сигналом. В распахнувшиеся двери ворвались десятка полтора черно-синих мерзавцев.
Маршал оказался один против целой своры, но сдаваться он не собирался. Робер Эпинэ сжал кулаки – одно дело знать о древнем предательстве, с которого начались несчастья Талигойи, и совсем другое – видеть воочию. Эпинэ не мог слышать, что говорит Придд, но все было ясно и так. Мужчина и воин, угодивший в ловушку, найдет, что бросить в лицо предателю, а предатель… Предатель опять рассмеялся! Кэналлийские вороны не ведали, что такое совесть, недаром подлец-потомок получил в наследство от предка издевательский смех. Рамиро что-то сказал, махнул рукой своим и обнажил меч.
Это у них тоже фамильное – все Алва рождаются с клинком в руке и, подобно кошкам, норовят поиграть со своими жертвами. Просто убивать им скучно! Придд был неплохим бойцом, даже хорошим, но Робер помнил, чем все закончилось, а маршал… Маршал дрался! Один в кольце предвкушающих очередную победу своего вожака кэналлийцев. Ну почему, почему, почему нельзя броситься вперед, прорваться сквозь золотистую грань и, влетев в прошлое, стать спиной к спине с человеком, которого убивает подонок?!
Робер невольно рванулся к алтарю, но его руку сжали словно клещами, и чей-то голос прошипел:
– Блистательный видит лишь тень тени. Память крови Раканов проснулась и говорит… Это уже было, и этого не исправить…
Не исправить… Было… Но отчего же так больно?
Турниры окончательно вышли из моды к началу Двадцатилетней войны, но королева Алиса решила их возродить, а дед, как вернейший из ее рыцарей, взялся за это дело с присущей ему страстью. Что такое двуручные мечи, которыми орудовали противники, Робер Эпинэ знал не понаслышке. В юности ему с братьями приходилось браться за древнее оружие. Маркиз запомнил, что нужно все время поддерживать движение клинка, чтобы его вес помогал, а не мешал. Нет, положительно, шпага удобней, но во времена Рамиро и Эктора думали иначе.
На первый взгляд, ставить следовало на маршала – тот был массивней и как будто сильнее, а его эспадон длиной превосходил меч кэналлийца. Длиной, но и тяжестью, а высокий и верткий Рамиро казался моложе и быстрее своего соперника.
Придд, раскручивая меч, пытался держать Алву на расстоянии. Все зависело от того, сможет ли маршал навязать предателю свой ритм. Все зависело? Эктор Придд убит давным-давно, Талигойя пала, на троне сидит Оллар, а у него за спиной стоит потомок Рамиро. Стоит и смеется…
Стиснув кулаки, Иноходец наблюдал за ходящими по кругу соперниками. Когда дерешься на шпагах, нужно смотреть противнику в глаза, чтобы предугадать удар. Если бой идет на мечах, следи за ногами врага, точнее, за той, на которую он сейчас опирается.
Маршал, как и думал Робер, атаковал первым, начав бой с подшага и ударив снизу вверх. Он целил в голову кэналлийца, но тот уклонился вправо, отвел клинок Придда в сторону и вниз и легко отпрыгнул назад. Эктор провел финт из четвертой позиции в первую, метя в плечо соперника. Робер и сам бы так поступил, но Алва принял удар на блок, левой рукой перехватив свой меч за лезвие. Дерись рыцари вживую, комнату наполнили бы скрежет и лязг, но воскрешенных для боя противников обнимала тишина.
Предатель оказался силен, да чего еще следовало ждать?! Не будь Алва уверен в себе, маршал лежал бы со стрелой в горле рядом с несчастными стражниками. Рамиро, хоть и двумя руками, удержал меч Эктора, оттолкнул его и резко откочил. Придд снова бросился в атаку, еще более отчаянную, обрушив на отступающего противника целый град ударов, на первый взгляд беспорядочных, но лишь на первый взгляд. Эпинэ понимал, что маршал сделал ставку на удар в голову, а для этого нужна скорость, которую Придд потерял.
Удары обреченного пропадали впустую, а потом Алва улучил момент, когда маршал промешкал, и ударил сам. Наотмашь, разрубая прикрытую дорогой тканью кольчугу.
– Закатные твари! – простонал Альдо, о котором Робер как-то забыл.
Победитель вытер лезвие, махнул рукой своим людям и скрылся за дверью, кажется, королевской опочивальни. Робер видел разгоряченные южные лица и застывший профиль маршала, не сумевшего защитить ни своего короля, ни свое королевство. Двое кэналлийцев подхватили тело и куда-то поволокли, еще четверо принялись переворачивать стражников, а затем все сгинуло в густеющем золотистом мареве.
Глава 3
Талиг. Лаик
397 год К.С. 2–3-й день Осенних Волн
1
Ров был не таким уж и широким, но по одну его сторону оставались родные, дом, друзья, а по другую Ричарда Окделла не ждало ничего хорошего. Часовой в ненавистном черно-белом мундире внимательно рассмотрел письма и вызвал из караулки толстощекого, пахнущего луком сержанта. Тот, шевеля красными губами, снова проглядел бумаги и кивнул подручным. Подъемный мост, недовольно крякнув, опустился, и надорские кони, опасливо прижимая уши, ступили на мокрые доски.
Превратившаяся в болотце дорога вела через унылый парк. Здоровенные голые деревья облепляли шары омелы и растрепанные птичьи гнезда, выше клубились низкие, готовые разрыдаться облака. На окаймлявших дорогу колючих густых кустах еще держались сморщенные грязно-белые ягоды ведьминых слез – в Надоре это растение почиталось нечистым. Всадники миновали одинокую часовню – разумеется, олларианскую. Дикон не знал, видят ли их, но, припомнив наставления Штанцлера, приложил правую руку к губам и склонил голову[48]. Эйвон, мгновение помедлив, последовал его примеру.
Парк был огромным; пожалуй, его можно было назвать рощей. Слева тускло блеснуло что-то похожее на озеро или большой пруд, за которым маячило показавшееся Ричарду отвратительным здание – длинное, серое, с маленькими подслеповатыми окнами. Когда-то здесь располагалось аббатство Святого Танкреда[49]. Франциск Оллар выгнал не признавших его главой церкви монахов из их обители и отдал ее под школу оруженосцев. С тех пор здание несколько раз перестраивали, но оно упорно отдавало монастырем.
Рассказывали, что в эсператистские праздники и перед большими бедствиями в Лаик звонит невидимый колокол, созывая мертвых братьев в оскверненный храм на молитву. Теперь Ричарду предстояло убедиться в этом самому. Юноше отчаянно захотелось повернуть Баловника, но он сдержался и, сокращая пытку, дал бедняге шенкелей. Возле самого дома с деревьев сорвалась целая туча ворон, осыпав приезжих сварливыми воплями. Дикон спрыгнул с коня первым и помог спешиться Эйвону. Откуда-то возник черно-белый конюх с неприметным остреньким личиком и увел недовольных лошадей. Появился еще один слуга, казавшийся братом-близнецом остролицего.
– Как прикажете доложить? – Голос черно-белого человечка был столь же невыразителен, как и его физиономия.
– Граф Эйвон Ларак и его подопечный.
– Следуйте за мной.
Массивная, украшенная бронзовыми накладками дверь с шумом захлопнулась, и Ричард почувствовал себя угодившим в ловушку зверьком. Маленькие окна вряд ли давали достаточно света даже в разгар лета, осенью же в здании было темно, словно в склепе. Слуга зажег свечу, став удивительно похожим на эмблему ордена Истины. Кощунственное сравнение слегка отвлекло Дикона от мрачных мыслей, которые вернулись, стоило юноше увидеть будущего наставника.
Капитан Лаик Арнольд Арамона восседал в кресле под портретом марагонского бастарда. Встать навстречу гостям сей господин счел излишним. Кивнув в знак приветствия круглой башкой, он коротко буркнул:
– Прошу садиться.
Больше всего на свете Дикону хотелось швырнуть в эту красную самодовольную харю перчатку, но он дал слово кансилльеру.
– Значит, герцог Окделл соизволил поступить под мое начало, – голос Арамоны соответствовал его габаритам, – а его опекун не имеет ничего против.
– Решение приняла вдовствующая герцогиня Мирабелла, – очень спокойно объяснил Эйвон. – Я не счел себя вправе ей возражать.
– Но по своей воле сына Эгмонта в столицу вы отправлять не желали? – Господин капитан уставился на Ларака с неприкрытым презрением. – Однако к делу. Здесь наш капеллан. Присягните в его присутствии, что привели своего подопечного по доброй воле.
Оказывается, в комнате, кроме Арамоны и множества портретов олларовских выродков, был еще и священник. Невысокий изящный человек в черном стоял у окна. Дик его сразу и не заметил.
– Приветствую вас, дети мои. – Священник говорил приветливо и мягко, но в красивых темных глазах не было и намека на теплоту. – Было ли ваше решение обдуманным и добровольным? Готовы ли вы оба именем Создателя нашего поклясться, что сердца ваши и души принадлежат Ему и наместнику Его на земле Талига – его величеству Фердинанду Второму Оллару?
Эсперадор Дамиан триста с лишним лет назад объявил клятвы, вырванные принуждением, недействительными. Ложь самозванцу, присвоившему себе право вещать именем Создателя, не являлась грехом. Ричард вслед за опекуном спокойно произнес слова клятвы, зная, что лжет. Лжесвященник и Арамона это тоже знали – Оллары утопили Талиг во лжи. Людям Чести, чтобы выжить, пришлось принять навязанную еретиками игру.
– Теперь в присутствии своего опекуна юный Ричард Окделл должен ознакомиться с законами унаров и принять их или же отвергнуть. Если юный Ричард вступит в братство Фабиана, обратной дороги у него не будет.
– Я готов. – Ричард очень надеялся, что произнес эти слова спокойно и уверенно.
Капитан Арамона протянул юноше переплетенную в свиную кожу книгу. Вначале шел свод правил, по которым живут воспитанники, следующие листы занимали подписи тех, кто прошел через «Жеребячий загон». На одной из страниц, ближе к концу, расписался и Эгмонт Окделл, обязавшийся служить Талигу и королю Оллару и умерший за Талигойю, а несколькими страницами спустя поставил свою подпись его убийца…
– Читайте, сударь, – брюзгливо велел капитан Арамона, – вслух читайте.
Ричард сглотнул и отчетливо прочел всю каллиграфически выведенную ложь о богоизбранности марагонского бастарда и его потомков, расцвете Талига, своей любви к Олларам и желании служить оным «жизнью и смертью».
– Поняли ли вы то, что прочли? – спросил олларианец.
– Да, святой отец, я все понял.
– Укрепились ли вы в своем решении вступить в братство святого Фабиана?
– Да.
– Готовы ли вы принести клятву перед лицом Создателя?
– Да.
– Граф Ларак, вы, будучи опекуном герцога Окделла, вправе остановить его. Поддерживаете ли вы желание вашего подопечного?
Загляни в Лаик Леворукий, Дикон, не колеблясь, обещал бы ему все что угодно, только б вернуться домой, но граф Ларак громко произнес: «Да».
– Герцог Ричард Окделл, мы готовы принять вашу клятву.
– Я, – слегка запнувшись, начал юноша, – Ричард из дома Окделлов, добровольно вступаю в братство святого Фабиана и клянусь чтить Создателя нашего и его земного наместника короля Фердинанда, да продлит Создатель его блистательное царствование. Я клянусь слушать своих наставников, духовных и светских, и ни в чем не перечить им. Я отказываюсь от своего титула и родового имени до тех пор, когда буду готов мечом и словом служить Создателю, королю и Талигу. Я обязуюсь стать прилежным учеником, послушным воспитанником и добрым товарищем прочим унарам. Я не буду вступать в ссоры ни с кем и с кротостью прощать врагам своим. Я не буду иметь тайн от своих наставников. Я не буду покидать поместье Лаик без разрешения своего капитана и не стану встречаться ни с кем из родных, не спросив на то дозволения. Если я нарушу свою клятву, да буду я в этой жизни лишен титула и дворянства, а в жизни вечной да настигнет меня кара Создателя.
– Готов ли ты к трудностям и испытаниям во славу Создателя и короля Фердинанда?
– Я готов. В полдень и в полночь, на закате и на рассвете.
– Да будет по сему, – наклонил голову священник.
– Я свидетельствую, – буркнул Арамона.
– Я свидетельствую. – Голос Эйвона Ларака прозвучал обреченно.
– Унар Ричард, проводите графа Ларака и возвращайтесь. Отвечайте: «Да, господин Арамона».
– Да, господин Арамона.
Эйвон поднялся, старомодно поклонился и первым переступил порог. Дикон последовал за ним, чувствуя, как его спину буравят взгляды людей и портретов. Давешний слуга со свечой поджидал в коридоре: в Лаик отнимают даже прощание!
В сопровождении похожего на серую мышь человечка Ричард и Эйвон миновали полутемные переходы и вышли под готовое расплакаться небо. Конюх уже привел Умника; обычно спокойный жеребец нетерпеливо перебирал ногами – ему тоже не нравилось это место.
– Прощайте, Ричард. – Эйвон старался говорить спокойно. – Надеюсь, вы не забудете того, что обещали.
Старый рыцарь напоминал не о клятве, вернее, не о клятве унара, а о вчерашнем обещании.
– Да, господин граф. Я поклялся, и я исполню.
Эйвон, как всегда с трудом – мешала больная спина, – взобрался в седло, и Умник зашагал, не дожидаясь, когда всадник как следует усядется и разберет поводья.
Берег озера был голым, и старый рыцарь на старом коне не исчезал из виду, а просто становился все меньше и меньше. Ричарду мучительно хотелось броситься вдогонку, еще раз обнять Эйвона и сказать… Да что тут скажешь?! Матушка решила, Эйвон согласился, а теперь дороги назад нет, но как же тянет крикнуть, чтобы родич хотя бы обернулся. Нельзя. Дикон вспомнил слова кансилльера и, вздернув подбородок, последовал за напомнившим о себе слугой.
2
Арнольд Арамона ненавидел многих и имел на то полное право. Ничего хорошего от всяческих герцогов и графов комендант Лаик не видел, и еще вопрос, кто был гаже – старая знать или «навозники». Отбери у задавак титулы и владения, и что останется? Но беда заключалась именно в том, что у аристократов титулы и деньги имелись, а у Арнольда Арамоны – нет.
Двадцать с лишним лет назад молодой провинциал отправился в столицу, намереваясь стать по меньшей мере маршалом и возлюбленным парочки герцогинь. Не вышло. Чтобы выбиться хотя бы в полковники, требовалось или отвоевать лет десять, или заиметь протекцию. Герцогини тоже не торопились падать к ногам Арнольда, а субретки и лавочницы молодого честолюбца не устраивали.
Дальше дела пошли еще хуже. Полк, в который удалось записаться, отправили в предгорья Торки, где будущему капитану Лаик пришлось хлебнуть лиха. Арнольд отнюдь не стремился рисковать единственной головой ради чего-то лично ему не нужного. Гвардейское молодечество требовало лезть в огонь, распихивая товарищей, а вечером за кружкой вина весело смаковать дневные приключения. Это было глупо, а Арнольд Арамона глупцом не был, он хотел жить, причем долго и хорошо.
Черно-белые знали лишь сегодняшний день, Арамона думал о будущем. В столице эти различия были не столь уж и заметны, благо случившаяся незадолго до появления Арамоны грандиозная дуэль, стоившая жизни аж пятерым виконтам, графу и маркизу, вынудила кардинала Диомида надолго запретить поединки, однако война есть война. Пришлось взяться за шпагу и мушкет. До первой схватки Арамона был «как все», но, оказавшись под пулями, не выдержал и юркнул в заросли. Это не прошло незамеченным, и к Арнольду прилипла кличка Трясун.
Последующие дни превратились в сплошную пытку. Отвечать на издевательства не дороживших жизнью дураков Арамона не решался, за дезертирство светила виселица, да и некуда было бежать. Однажды по гнусной торской традиции Арамону всей ротой выволокли на пригорок перед гаунасскими позициями. Пара здоровенных мерзавцев умело завела бедняге руки за спину, заставляя выпрямиться под вражескими пулями во весь рост, пока остальные с хохотом орали гаунау: «Господа! Не желаете подстрелить жирного зайца?!» Боль мало что не вынудила Арнольда встать на цыпочки, но страха заглушить не смогла.
Этот день вообще стал самым жутким в жизни будущего капитана Лаик. К полудню пришел приказ наступать. Арамона шел вместе со всеми, но потом ряды смешались, каждый стал сам за себя. Рвались гранаты, свистели пули, резались друг с другом озверевшие люди. Оказавшийся среди этого ужаса Трясун бросился на землю, отполз под прикрытие деревьев и пустился бежать. Тут ему не повезло еще раз. Эгмонт Окделл, бывший в те поры оруженосцем Мориса Эр-При, едва не пристрелил бросившего мушкет гвардейца на месте. Арнольда спасли гаунау, окружившие знаменосца. Окделл, забыв обо всем, ринулся спасать полковое знамя, и тогда Арамона, стиснув зубы, лег на спину, нацепил на ногу шляпу и поднял ее над уютной и безопасной ложбинкой. Мушкетная пуля прострелила голень, не задев кость, и крови натекло полный сапог. Было больно, но что такое боль в сравнении со смертью? Раненых отправили на излечение в ближайший городишко, где не было ни гаунау, ни «товарищей», ни герцога Окделла. Там судьба наконец-то повернулась к Арнольду лицом. Статного сержанта заприметил главный интендант Северной армии граф Креденьи. У известного своим чадолюбием аристократа на выданье была очередная незаконная дочь.
Немного староватая, по всеобщему мнению, толстоватая и, как оказалось впоследствии, кривоногая, но какое это имело значение?! Женский жирок Арнольда никогда не пугал, с юношескими грезами раненый герой к тому времени уже распростился, а потому колебаться не стал. Папенька-интендант не только наделил уродину отличным приданым, но и замолвил за будущего зятя словечко. Так Арамона получил офицерский чин и оказался младшим ментором[50] в Лаик.
Увы, розы и те имеют шипы, что уж говорить о кривоногих бабах! Из Луизы вышла на редкость дошлая и склочная жена. Приданого супруг не увидел, зато в избытке хлебнул прочих семейных радостей. Его ревновали, упрекали, пилили, колотили, обзывали боровом и бездельником. В «загоне» было не лучше. Начальник школы – старый вояка, прошедший с десяток кампаний и потерявший в последней левый глаз, принял графского зятя холодно и определил туда, куда Арнольду хотелось меньше всего. А именно – в фехтовальный зал.
Фехтовальщиком Арамона был весьма посредственным, а среди унаров случались готовые мастера клинка. Юные нахалы откровенно издевались над незадачливым ментором, а он их ненавидел. За то, что у них было или появится то, чего никогда не будет у теньента[51] Арамоны. За то, что они никого и ничего не боялись. За то, что за стенами Лаик их ждали победы, чины и герцогини, а ему достались менторство и умудрившаяся после первых же родов отощать мармалюка[52]. Так продолжалось четырнадцать лет.
Единственной отдушиной замученного женой и унарами Арнольда стали беседы со школьным священником, умнейшим человеком, державшим очень неплохой винный погреб. Так Арамона и мыкался, пока не умер полковник Дюваль, после чего ментора-фехтовальщика удостоил аудиенции всемогущий кардинал. В Лаик Арнольд вернулся капитаном. Первое, что он сделал, – это выставил за ворота поместья менторов, отнесшихся к новому начальству без должного почтения, заменив их на новых, для которых капитан был богом и государем. Затем Арнольд взялся за комнаты Дюваля и обставил их в соответствии со своими вкусами. Свершив неотложное, он принялся за унаров.
Теперь Арнольд полгода блаженствовал в Лаик, куда вход супруге, равно как и любой другой женщине, был заказан, а полгода страдал у домашнего очага, усилиями Луизы превращенного в огнь закатный. Единственной семейной радостью была младшая дочь. Капитан мечтал, что малышка Люцилла выйдет замуж за барона или графа. Будущим женихам велся строжайший учет. Арнольд старательно собирал слухи обо всех свадьбах и помолвках и негодовал, знав о женитьбе кого-то подходящего. Цилле не исполнилось и шести, но капитан в каждом новом унаре видел возможного зятя.
Лаик была единственной нитью между семейством Арамоны и высшей знатью. Одного этого хватало, чтобы держаться за должность руками и зубами. Арнольд старался. Если ему намекали, что какой-нибудь унар принадлежит к не угодному его высокопреосвященству дому и не должен попасть в число лучших, тот не попадал. Если капитан узнавал, что новый воспитанник из числа «нужных», тот немедленно опережал «ненужных».
Понятливость оценили. Жалованье Арамона получал небольшое, зато в тессории[53] закрывали глаза на несколько вольное обращение с деньгами, отпущенными на содержание Лаик.
Единственное, что не давало Арнольду покоя, – это строжайший запрет на подарки от родственников унаров. Однажды капитан попробовал его нарушить. И ведь барон, привезший господину Арамоне роскошное седло, не имел в виду ничего дурного, а его сын в любом случае оказался б в первой четверти выпускного списка! Парень отменно фехтовал, а то, что не дружил со словесностью и астрономией, так кому они нужны?! Увы, седло пришлось отослать – кардинал в самом деле знал все, включая происходящее в спальнях и отхожих местах. Баронский отпрыск отправился домой, недоучившись, а капитан Лаик получил предупреждение. Первое, и оно же, виновный это понял, последнее. Арамона вздохнул и вернулся к казне, откуда ему черпать никто не мешал. Капитан не сомневался, что кардинал знает и об этом, следовательно, сей источник благодати был к услугам наставника юношества, пока тот оправдывает возложенные на него надежды. И Арнольд лез из кожи вон.
О том, что в Лаик заправляет его высокопреосвященство, знали только капитан и священник. Остальные полагали, что «Жеребячий загон» подчинен Первому маршалу Талига. Формально так оно и было, но Алва плевать хотел на все, кроме войны, вина и женщин. Капитана это устраивало – связываться со своим бывшим унаром он не желал ни за какие деньги, и не он один. Что бы ни творилось в Лаик, никто из воспитанников и их родичей не побежит искать защиты к Ворону, и уж подавно этого не сделает сын Эгмонта!
Потягивая горячее подслащенное вино, Арамона с наслаждением перечитывал список новых воспитанников. Он уже знал, кто станет первым, а кого лучше отодвинуть если не в самый конец, то во вторую половину. Что до остальных, то тут как получится. Будут вести себя прилично – займут высокие места, нет – пусть пеняют на себя. Любопытно, каков сынок Эгмонта в деле? Да каков бы ни был, выше десятого ему не прыгнуть. Разумеется, если дотянет до выпуска, а не отправится с позором в фамильный замок… В любом случае отродье мятежника поймет, что в Лаик хозяин – капитан Арамона.
По понятным причинам Арнольд в подавлении восстания не участвовал и не видел, как умер человек, некогда перепугавший будущего капитана чуть не до смерти. Старое унижение отлеживалось в укромном уголке и ждало своего часа. Дождалось. Сын и наследник Эгмонта заплатит отцовский долг сполна… Так хочет капитан Арамона, так хочет Создатель и, что важнее, такова воля его высокопреосвященства.
3
Люди Чести стригли волосы так, что они едва прикрывали затылок, и носили короткие бороды и усы. Бороды у Дика пока не имелось, но за свою прическу юноша, оказавшись в руках очередного слуги, искренне порадовался. «Мышь» зря вооружился ножницами – волосы герцога Окделла были короче, чем полагалось членам братства святого Фабиана, и слуге пришлось удовольствоваться несколькими якобы спадающими на глаза прядками. Посрамление цирюльника подняло настроение, а может быть, Дикон просто устал ждать неприятностей. Насвистывая, юноша направился в купальню; ему не испортил настроения даже запутавшийся в полотенце стеклянный осколок. От царапины еще никто не умирал, полгода он в «загоне» как-нибудь выдержит, а дальше…
Будущее просматривалось смутно, но после встречи с кансилльером Ричард не сомневался, что его ждут великие дела и славные подвиги во имя Талигойи, а пока, что ж, он потерпит. Отбросив запачканное кровью полотенце, Дик взялся за полагающуюся унарам одежду – черные штаны, чулки и рубаху, белую куртку и черно-белый плащ с гербом дома Олларов. Такие носили четыреста лет назад, когда марагонский выскочка стал талигойским королем. Теперь одевались иначе, хотя Люди Чести старались придерживаться старых обычаев. Отец Маттео любил повторять, что, храня малое, мы сберегаем большое, а матушка с ним соглашалась.
Одевшись, Дикон погляделся в огромное зеркало, несомненно, помнящее «святого Фабиана», который при жизни был таким же олларовским псом, как и пучеглазый Арамона, если не хуже.
Приглаживая потемневшие от воды волосы, Ричард с удивлением обнаружил, что он не один, – за его плечом маячил некто невысокий, но зеркало было столь мутным, что разглядеть незнакомца не получалось. Дикон торопливо обернулся – купальня была пуста. На всякий случай юноша снова взглянул в зеркало и рассмеялся – дело было в мерзком освещении и искажавших отражение наплывах на древнем стекле. Все вместе создавало иллюзию расплывчатой мужской фигуры, наверняка слухи о лаикских привидениях выросли из таких вот мелочей. А хоть бы тут и водились призраки – Ричарду Окделлу нечего бояться эсператистских монахов, вреда прямому потомку святого Алана они не причинят, вот «навозникам» подобная встреча ничего хорошего не сулит.
Дикон дружески подмигнул старому зеркалу и вышел в показавшийся ледяным коридор. Бесстрастный мышонок со свечой повел юношу в глубь здания. Они миновали несколько переходов, поднялись по крутой неудобной лестнице, свернули налево, миновали длинную галерею без окон, украшенную пустующими нишами, в которых некогда стояли статуи святых, вновь свернули налево, спустились на пол-этажа и оказались в тупике, куда выходило несколько одинаковых низких дверей; одну, погремев ключами, «мышь» отворил.
– Ваша комната, сударь. Здесь все, что нужно унару. Ваши вещи до дня святого Фабиана останутся в кладовой, позаботятся и о вашей лошади.
Дикон оглядел узкую длинную каморку, которую так и подмывало назвать кельей. Кровать без полога, стол с чернильным прибором и книгой Ожидания[54], плетеный стул, принадлежности для умывания, открытый сундук. В углу – образ Создателя, перед которым горит лампадка, напротив – очередной портрет Франциска. Все! У неведомого танкредианца, выставленного отсюда марагонским ублюдком, наверняка вещей было больше. Окделл повернулся к слуге:
– Благодарю. Можете быть свободны.
Мышонок сдержанно поклонился.
– Сегодня ужин вам принесут, а завтракать вы будете в трапезной. Если мне будет дозволено дать совет – не покидайте до утра вашей комнаты, дом не любит тех, кто ходит ночами.
«Дом не любит», святой Алан, как это?! Но спрашивать было некого, слуга ушел, плотно прикрыв тяжелую дверь, на которой – Дик только сейчас заметил – не имелось ни крюка, ни засова. Она запиралась снаружи, но не изнутри. Какое-то время Ричард бездумно созерцал безупречно-равнодушный лик Создателя всего сущего и воинственную физиономию Франциска. При жизни первый из Олларов красой не блистал, но кисть художника превратила толстенького крючконосого человечка в роскошного рыцаря. Юноша вздохнул и отвернулся к окну, за которым сгущались серые, неприятные сумерки.
В углу что-то зашуршало. Крыса. Огромная, наглая, уверенная в себе. Тварь напомнила Дику о рывшихся в отцовских комнатах столичных хуриях[55] и их вечно шмыгающем носом начальнике. Ричард мечтал его убить, но это было невозможно. Смерть чиновника при исполнении для опальной семьи стала бы началом новых бедствий. Что ж, крыса заплатит и за собственную наглость, и за выходки королевского прихвостня.
Юноша лихорадочно огляделся, прикидывая, чем бы запустить в незваную гостью, но в комнате не нашлось ничего подходящего. Жаль, он не догадался прихватить злополучный осколок, его можно было бы сунуть в норку. Дик внимательно осмотрел угол, где заметил похожего на хурия грызуна, – со стенами и полом все было в порядке, видимо, крыса прогрызла доски под кроватью. Юноша попробовал сдвинуть убогое ложе – оно оказалось привинчено. До норы не добраться, но, если проявить терпение и сноровку, тварь свое получит. Завтра же надо принести из парка палку. Серая дрянь пришла один раз, придет и другой, тогда и потолкуем!
Ричард Окделл частенько загадывал на что-то маленькое, связывая его с большим. Сейчас он решил во что бы то ни стало покончить с крысой. Если это ему удастся, то… то Талиг снова станет Талигойей!
4
Ночь прошла спокойно, если не считать скребущихся в окно веток, стука дождя и каких-то скрипов и шорохов, но к подобному Ричард привык еще в Надоре. Юноша долго лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в голос дома, который не любит, когда по нему бродят ночами. Сон не шел, и герцог Окделл считал кошек, обдумывал охоту на крысу, перебирал в памяти разговор с эром Августом, представлял, как капитан Арамона спотыкается на лестнице и ломает если не шею, то нос. С этой мыслью Дик и уснул, и ему ничего не снилось.
Утром в дверь громко и равнодушно постучали, и юноша не сразу сообразил, где находится. Потом вспомнил все – присягу, ссутулившуюся спину Эйвона, старое зеркало в купальне… Порез за ночь затянулся, осталась лишь тоненькая красная нить. Если б так кончались все неприятности!
Стук раздался снова. Дикон наспех ополоснул лицо ледяной водой, оделся и выскочил в коридор, чуть не налетев на двоих здоровенных белобрысых парней, похожих друг на друга, как горошины из одного стручка.
– Я делаю извинение, – расплылся в улыбке один из верзил.
– Та-та, мы телаем извиняться, – подхватил другой.
– Ричард Окделл, – представился Дикон, протягивая руку, и осекся, вспомнив, что не должен называться полным именем.
– Катершванц. – Первый с готовностью ответил на рукопожатие; пожалуй, он мог выразить дружеские чувства и с меньшей силой. – Мы есть брат-близнец Катершванц из Катерхаус. Я есть Норберт, он есть Йоганн, но мы не должны называть свой домовой имена.
– Я забыл, – признался Ричард. Близнецы – несомненно, те самые «дикари», о которых говорил эр Август, казались очень славными.
– Нам нужно делать вид, что мы незнакомы.
– Та-та, – подтвердил Йоганн, – мы есть незнакомый, софсем незнакомый. – Он снова улыбнулся и огрел Дика по спине так, что юноша едва устоял на ногах.
Норберт что-то быстро произнес на непонятном грубом языке, напомнив о заполнивших Надор королевских солдатах, среди которых первое время было много бергеров[56].
– Я есть извиняюсь. – Йоганн развел руками и вздохнул. – Мы, барон Катершванц, есть очень сильные, мы забываем, что не все есть такие.
Норберт сказал что-то еще.
– Я теперь буду делать вид, что плохо понимать талиг. Тогда я не говорю то, что надо молчать. Говорить будет Норберт. Он похожий на нашу бабушка Гретхен, она есть хитрая, как старая кошка. Та-та… А я не есть хитрый. – Йоганн расплылся в улыбке.
– Тихо есть, – вмешался похожий на бабушку Гретхен Норберт. – Молчать, сюда есть идущие.
Обладал ли бергер кошачьей хитростью, было не ясно, но слух у него оказался воистину звериным. Появившийся слуга увидел троих молодых дворян, застывших на пороге своих комнат и настороженно рассматривающих друг друга.
– Доброе утро, господа, – тихий тонкий голосок по-прежнему напоминал писк, – прошу вас спуститься в трапезную, где вас представят друг другу. Следуйте за мной.
Как «мышь» разбирался во всех этих переходах, для Дика осталось загадкой. Они прошли не меньше полудюжины внутренних лестниц, то спускаясь, то поднимаясь, и наконец очутились в мрачном сводчатом зале, способном вместить несколько сотен человек. В углу сиротливо жался одинокий стол. Сам по себе он был велик, даже громаден, но в пустом помещении казался чуть ли не скамеечкой для ног. Дикон и братцы Катершванцы, с которыми он еще «не был знаком», чинно заняли отведенные им места, украдкой разглядывая тех, кто явился раньше.
Напротив Дика вертелся на стуле смуглый черноглазый юноша. Ричард еще не видел кэналлийцев, но был готов поклясться, что непоседа – южанин. Рядом разглядывал свои ногти молодой человек с длинным безупречным лицом, скорее всего – наследник Приддов; на него опасливо косился прыщавый курносый парень с острым кадыком. Рассмотреть остальных Дикон не успел, так как появился Арамона.
Надо отдать справедливость господину капитану, свой выход он обставил с блеском. Окованные бронзой двери с грохотом распахнулись, в столовый покой ворвался сквозняк, у темных створок встали солдаты, древки алебард стукнули об пол, и унары узрели свое начальство, за которым следовал вчерашний олларианец.
В полный рост Арамона напоминал вставшего на задние ноги борова, но глядел орлом. Накрахмаленный воротник бравого вояки был столь широк, что увенчанная шляпой с перьями пучеглазая голова казалась лежащей на блюде, белый колет с королевским гербом украшала толстенная золотая цепь, а ренгравы[57] не уступали размером хорошим тыквам. На фоне этого великолепия священник казался полуденной тенью, отбрасываемой вздумавшей прогуляться бочкой.
– Роскошь, – прошептал кто-то из унаров, и Дикон едва удержался от того, чтобы оглянуться.
Арамона торжественно прошествовал через гулкий зал, занял место во главе стола и бухнул:
– Унары, встать!
Дик вскочил вместе со всеми, ожидая продолжения, и оно не замедлило последовать.
– Вы думаете, что я ваш капитан? – вопросил Арамона. – Ха! Эти полгода для вас я бог и король. Мое слово – закон. Запомните это! Вы не герцоги, не графы и не бароны. Вы унары! Мои унары! Даже Франциск Великий не переступал границы поместья Лаик. Здесь – мое королевство, здесь я казню и милую. Слушайте меня, и вы станете дворянами, пригодными для службы его величеству. Тех, кто будет слишком много о себе полагать, отправлю по домам! С позором!
Сейчас унары по очереди, начиная с того, рядом с которым я стою, выйдут на середину трапезной и громко и отчетливо назовут свое имя. Затем отец Герман прочтет молитву о здравии их величеств, и все отправятся в фехтовальный зал. Завтрак подождет, я хочу посмотреть, что за кони мне достались в этот раз. Итак, унар, встаньте и представьтесь.
Толстый кареглазый парень встал точно на указанное место и гаркнул:
– Карл.
– Унар Карл. Повторите.
– Унар Карл!
– Следующий.
Похожий на ласку брюнет изящным движением поднялся из-за стола и, оказавшись рядом с Карлом, негромко сказал:
– Унар… Альберто.
– Следующий.
Высокий юноша с дерзкими глазами двигался не медленно, но и не быстро.
– Унар Эстебан.
Читать бесплатно другие книги:
