Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Закат Камша Вера

1

Новостей про Олафа еще не было и быть не могло, но Руппи себя не обманывал – адмирала цур зее признют виновным, и приговор будет, в соответствии с законами кесарии, смертным. Отец Луциан считал так же. Епископ и лейтенант сходились и в том, что регент с принцессой сделают хорошую мину при плохой игре, соблюдя то, что оставят от закона: казнь назначат на седьмой день от оглашения приговора, а осужденного переведут из Морского дома в замок Печальных Лебедей. Здесь ясность кончалась и начинался туман. Преступников благородного звания казнили в Липовом парке на поле Зигфрида. Адмиралу цур зее, барону и кавалеру шести орденов, надлежало умереть там, но с Фридриха сталось бы отправить Ледяного на площадь Ратуши, как простолюдина. Это было бы наглостью и глупостью, только Фридрих, став регентом, вряд ли поумнел, а значит, приходилось брать в расчет обе возможности.

О том, что казнь устроят прямо в тюремном дворе, лейтенант запретил себе думать раз и навсегда. Фридрих должен сохранить лицо! Должен, раздери его все кошки мира! Руперт едва не проорал это вслух, но сдержался, только сжал четки. Бронзовая львиная головка впилась в ладонь, возвращая к тому, что нужно делать немедленно.

Создатель, как просто сказать: «Отобьем адмирала» – и как трудно сочинить даже самый общий план, а ведь они еще толком и не начали! Хорошо хоть в аббатстве раскопали приличную карту. Руппи просиживал над ней днями и ночами, планируя бегство из Эйнрехта, высчитывая время, намечая пути покороче. Еще в столице лейтенант облюбовал для погрузки Щербатую Габи, небольшую гавань на полпути между Метхенберг и Ротфогелем; теперь он утвердился в своем выборе окончательно и даже слегка возгордился: адъютант адмирала цур зее неплохо изучил побережье! Севернее Габи берег вполне удобен, шлюпка пристанет легко, да и к Эйнрехту ближе, а несколько часов в их положении могут решить все. Слегка беспокоили береговые тропы, которые доргой не назвал бы даже бергер. Что ж, если карета не пройдет, придется немного проехать верхом, только бы Олафу это оказалось по силам…

Тряхануло – закрытая орденская повозка свернула на улицу Паршивой Кильки, куда выходил черный ход любимого кабачка Канмахера. Дед Зеппа и хозяин, тоже отставной боцман, уже ждали. Канмахер ловко подхватил тяжеленный латаный мешок – деньги на первые расходы и задаток капитану – и скрылся в доме. Брат Ротгер степенно вылез – не выпрыгнул! – из повозки с одной лишь кружкой для сбора пожертвований. На него никто не смотрел, голуби и те были заняты крошками, брошенными подпирающим стену бездельником. Бесшумно закрылась на совесть смазанная дверь, с урчаньем сунулся под ноги откормленный хозяйский котяра.

– Два десятка у нас в кармане. – Канмахер казался довольным, и, закатные твари, за эту неделю он помолодел лет на десять! – Люди проверенные. Нужно еще столько же.

– Хорошо. Но… Не будет ли лучше, если все деньги останутся у вас?

– Соображаете, лейтенант! Не волнуйтесь. Я же сказал: люди надежные, больше, чем на дорогу, не возьмут. Вот за оружие задаток нужен…

– Не нужен. Оружие отсюда лучше не тащить, купим прямо в столице. Я знаю у кого.

– Ну, знаете так знаете!.. Тогда посудина остается. Сговоримся со шкипером – Добряк сам все устроит, но деньги, как повелось, вперед.

– Ясное дело.

На всякий случай из кабачка выходили порознь, чтобы встретиться в таком же заведении, с такой же задней комнаткой для «своих», только в соседнем квартале. Первым отправился Канмахер с золотом, следом за стариком вперевалку шагал давешний «бездельник» – Рыжий Зюсс. Руппи глядел в сутуловатую спину, не в силах отойти от окна, и в носу предательски щипало. Раньше такого не случалось, раньше будущий адмирал цур зее Руперт фок Фельсенбург «всякие чувства» не одобрял.

– Ваше платье, господин лейтенант!

– Спасибо.

Сейчас не время оплакивать павших, они уже пали, а Ледяной в опасности, и время не терпит, только… Как же больно вновь топтать улицы, которыми еще осенью ходил с друзьями, – и понимать, чувствовать: их уже нет и никогда не будет… А ты остался и теперь живешь за всех.

Руппи потер глаза, хотел посетовать на дым, не стал, молча взялся за принесенную хозяином одежду – со шкипером надлежало разговаривать дворянину из провинции.

– Удачи, господин лейтенант. И… поосторожнее там! Выжига еще тот!

– Я осторожен…

Ему здрово повезло: и Канмахер, и пара его старых друзей оказались людьми трезвомыслящими. Спасти Олафа они согласились сразу же, после чего перешли к делу. По-боцмански перешли, не по-лейтенантски. Когда старики кончили перечислять то, что им представлялось важным, Руппи малость загрустил. До этого он не вдавался в детали будущей операции, теперь – пришлось.

Сколько нужно народу, где набирать, кому верить, а на кого полагаться нельзя?

Как, не вызывая подозрений, вывезти всю компанию из Метхенберг и как доставить в столицу?

Как их устроить там, чтобы было тихо и безопасно? Собирать людей в одном месте, чтобы были под рукой? Прятать по разным углам? И где эти самые углы искать?

Нужно осмотреть город, выбрать места для засады, составить план, объяснить участникам нападения, что делать и как. Нужно подготовить пути для бегства, обеспечить сменных лошадей и, самое главное, найти корабль. А еще нужны оружие и снаряжение.

И еще… и еще…

Руппи не успел перебрать в памяти и четверти того, что висело над головой, а кабачок, в котором ждал найденный Канмахером шкипер, уже распахивал двери. Неужели так сразу получится нанять корабль? А почему бы и нет?!

2

Добряк Юхан был зол, как сотня крабов при встрече с сотней тещ. Он подсчитывал убытки, вторую неделю подсчитывал! Убытки от непринятых фрахтов. Убытки от налогов. Убытки от пошедших под хвост селедкам взяток. Убытки от войны с ее блокадами и конфискациями, а теперь еще и убыток от дури. Само собой, чужой – себе шкипер дури не позволял, но он регентом не был, а этот миножий пащенок был…

Столичные новости застигли Юхана, когда он честь по чести готовился к праздникам. Проскочив в Метхенберг на хвосте зимних штормов, доставив ардорский груз и вдобавок выиграв два спора, Клюгкатер не мелочился. Накормил от пуза в «Бородатом Карле» ораву бездельников, внес достойный вклад на помин душ угробленных под Хексберг, особо отметив поганца-интенданта, и купил подарки родичам, даже самым дальним. Он все сделал честно, но удача окрысилась не то чтоб лично на Добряка, но на всю кесарию, потому как хуже придурка у штурвала только придурок на троне. Шкипер почти жалел, что по весне отказался от парочки вкусных фрахтов. «Почти» – потому что соваться в Ардору и вообще на юг не хотелось, хоть умри. Судьба, она такая – три раза из одной миски накормит, на четвертый тебя самого сожрет и не хрюкнет, а трижды Добряку уже повезло, значит, пора под корягу, пережидать.

Юхан собирался, отгуляв Торстеновы дни, заняться наконец килеванием, заменить кое-что из рангоута и приглядеться к оставшейся без болвана-сыночка госпоже Браунбард с ее коптильнями, но тут Готфрида хватила кондрашка, а дружки регента на пару с Ледяным угодили под суд. Того и гляди примутся ловить свидетелей, а где у нас свидетели, господа селедки? А свидетели кто у фрошеров, кто у крабьей тещи, один «Селезень» в орту торчит, как нос на морде. И что прикажете делать, если возьмут за жабры и поволокут в суд? Утопишь Ледяного – в Метхенберг можешь не возвращаться, цапнешь Бермессера – того хуже: Фридрих за своего прихвостня хоть кого заклюет. Башка у притырка петушиная, будет кукарекать и клеваться, пока в суп не угодит, и кабы он один!

В том, что дело кончится супом, Юхан не сомневался и в кастрюлю отнюдь не стремился, потому и согласился переговорить с наладившимся в Седые земли молодчиком. Дело на первый взгляд не обнадеживало, но старый Карл, и раньше подкидывавший Добряку фрахты, по праву слыл человеком солидным, совсем уж ерунду сватать бы не стал, и Юхан отправился на встречу.

Молодчик, небогатый дворянин из Фельсенбурга, оказался высоким лохматым парнем с настороженными светлыми глазами и быстрыми движениями. И начал он по-быстрому.

– Мне сказали, господин Клюгкатер, что вы – человек удачливый и серьезный…

– Кто сказал? – осадил разогнавшегося сухопутчика Добряк. Говорить сразу о деле с людьми незнакомыми он не любил. Незнакомый мог оказаться пройдохой или, того хуже, дураком, а с дураками Юхан дел не вел. Покойный интендант в счет не шел – Добряк его не выбирал, блюющая скотина на «Селезне» оказалась по милости кесаря, тоже, к слову сказать, преизрядного болвана.

– Мне посоветовали спросить старого Карла. – Молодчик смотрел прямо, и взгляд у него был хороший. – Я спросил. Карл назвал вас и ваш корабль, я сходил, посмотрел – красавец! Господин Канмахер, с ним меня тоже познакомил Карл, говорит, ваша «птица» еще и умница, и название мне понравилось… «Хитрый селезень» вывернется там, где «Глупый лев» утонет.

– В Метхенберг «Глупых львов» отродясь не водилось, – хмыкнул Юхан. Сухопутчик начинал нравиться. Кораблики – не люди, у них имя почти судьба, только не до всех это доходит. – Вы мне вот что скажите, сударь, – что вы в Седых землях забыли? И как вас называть?

– Называйте Ротгером, а в Седых землях я забыл золото. Как и вы.

– Золото, говорите? – Дворянин, и о деньгах! Либо не дурак, либо врет, но тогда все равно не дурак. – И где это мы его забыли?

– Там же, где Мартин Фельсенбург. Слышали о таком?

– Все слышали, а охотиться кто станет? Мои ребята зверье бить не обучены.

– Зверя будут бить охотники, – улыбнулся Ротгер. – Скажем, десятка три. Влезем?

– Влезть-то влезете…

Добряк охотником не был, но понять, что Ротгер о седоземельской охоте не вчера услыхал, мог. Молодчик знал, за чем и куда суется, хорошо знал, и руки у него были подходящие – не моряцкие грабли и не вялые ручонки, как у некоторых… Затея становилась все привлекательней; она не просто позволяла под благовидным предлогом поднять паруса, но и сулила какие-никакие барыши. На особо денежного гость не тянул, но рассчитаться можно и на обратном пути, мехами. А то и сговориться с охотниками годика на четыре. Возить им харч и снасть и забирать добычу, а кому продавать, найдем. Главное – поживей убраться из Метхенберг. Пока Фридрих не выдумал очередную гадость и пока не вспомнили, что хексбергскую драку видели не только Бермессеровы хвосты.

– Я рассчитываю на вашу сдержанность, капитан. Не хотелось бы, чтобы негоцианты раньше времени проведали о нашей затее.

– Крупные барыши болтовни не любят, – согласился Юхан, – хотя, бывает, и на болтовне заработаешь. Впрочем, такое раз в жизни выпадает.

Ротгер пожал плечами. Ему явно никогда не платили за болтовню; ему вообще вряд ли раньше платили, но голова у парня варила. Ишь как «Утенка» облизал, и ведь ясно, что подходы к шкиперу подбирает, а все равно приятно.

– Когда выйти думаете? – осведомился Добряк и «нечаянно» зевнул. Он уже почти решился, только подумывал, как бы поторопить партнера, но ответ огорошил. Этот Ротгер собирался отчалить через месяц-полтора! Через месяц! А такие дела за месяц не делают, такие дела готовят загодя, если только… Если только кое под кем тоже не загорелось. Ну и кого тогда, господа селедки, пошлют в порт насчет кораблика разнюхать?

– Экий вы шустрый… – протянул враз подобравшийся Юхан. – Спешить – крабью тещу тешить. Путь опасный, в море сейчас неспокойно… Парни мои при деньгах еще, да и подустали. Шутка ли, в такую погоду да из Ардоры… Ребята, почитай, всю дорогу с мачт не слезали, ни часа передышки!

– И за Страббе?

За Страббе они, само собой, отдохнули, но откуда об этом знать охотничку с гор? Неоткуда ему знать…

– А что за Страббе? – переспросил Юхан, вцепившись взглядом в собеседника. – Шквал был за Страббе, чуть не булькнули!

– Надо же, – посочувствовал Ротгер, и Юхан понял – врет! Вот сейчас и врет, как поп вдове, только другой оказии поди дождись, а убираться надо, в этом Добряк не сомневался. Вот как тогда, у Хексберг, чувствовал, что надо свернуть на юг, и не прогадал, так и теперь.

3

Попался! И как глупо… Этот Юхан слова вяжет не хуже, чем узлы, но играть надо до конца. Шкипер слишком часто зевает, чтобы это было правдой, ему нужно исчезнуть из Метхенберг, пока не поволокли в свидетели, исчезнуть под приличным предлогом и желательно без убытков, но вот полезет ли Добряк в змеиное гнездо? Ведьмы его разберут, такого…

– Я мечтал об этой охоте всю жизнь, – улыбнулся Руппи, – но мог рассчитывать разве что пристать к чужой экспедиции, а тут неожиданно повезло… Меня отыскал наш сосед, я не стану называть его имя. Он не из тех, кто готов ждать. Сейчас он хочет поохотиться в Седых землях, и мне поручено найти корабль и собрать охотников. Это богатый человек, достаточно богатый, чтобы уплатить задаток.

Какой-то вельможа, которому приспичило скрыться, вспомнил про обедневшего соседа-моряка, свихнувшегося на северной охоте… Хорошо, что он загодя придумал вторую сказку, которая оказалась бы правдой, будь Фельсенбурги и Штарквинды не столь сильны. Бабушка может позволить себе отсиживаться в родовых владениях и принимать у себя союзников послабее, но не всех же!

– Он едет с нами, этот сосед?

– Да, ему наскучил дом и особенно жена… Мы будем обсуждать условия или Седые земли для «Хитрого селезня» слишком далеки?

– Не дальше Агмарена! Но месяц – это мало. Идти на север нужно под другими парусами, а если еще и зимовать…

Они еще не ударили по рукам, но Руппи понял – есть! В Седые земли Добряк пойдет, именно в Седые, и будет там зимовать, а к следующей весне от Фридриха мало что останется.

– Господин Карл считает, что человек с вашим опытом сможет за месяц закупить все необходимое. Господин Йозев Канмахер, он бывший боцман, вам поможет. Давайте посмотрим, что нужно…

– Мы еще не договорились.

– Разумеется. Но закупить припасы – еще не отплыть. Если что, я заплачу вам как посреднику и буду искать другой корабль. Так выйдет быстрее.

– Найдете вы, как же… После Хексберг лоханка с одной мачтой уже линеал! Значит, закупаем? Чего и сколько?

– Все, что нужно для обустройства лагеря и зимовки «Селезня» и моих охотников. Я примерно прикинул…

Как же к месту оказались расчеты! Они не просто облегчили разговор, они убедили. Именно они и убедили, что «сосед» Ротгера в самом деле наладился за Седое море, причем надолго. Юхан вгрызся в цифры, как краб в утопленника, цны он знал, а вот потребности… Через час шкипер уверился в добросовестности нанимателя, а Руппи охрип, но вторую линию обороны удержал, до конца его не раскусили. Добряк согласился добыть всё необходимое, выговорив себе полуторную посредническую долю за срочность. Руппи торговался упорно. Сперва потому, что тратил чужие деньги, потом – потому что понял: торговля укрепляет договор. Мошенники не цепляются за каждый золотой, мошенники сулят золотые горы, и Руппи жадничал как мог. Потом настал черед Канмахера с его мешком. Нужная сумма – наследник Фельсенбургов угадал с точностью до сотни – была отсчитана и проверена как на зуб, так и кислотой, принесенной ждущим уже своей доли Карлом. Пожали руки. Выпили из помятой шкиперской фляги, договорились, что о точном сроке отплытия сообщат отдельно, и распрощались. Собиралась гроза, было душно. Руппи рванул воротник, понимая, что больше всего хочет оказться на корабле. Гроза, шквал, буря – это не страшно, страшно заживо гнить на берегу.

– Вот же ж штилюга подлючий! – буркнул шагавший рядом Канмахер. – Хоть бы к вечеру прлило.

– Раньше… – неожиданно поправил Руппи. – Дождь будет раньше. Как вам шкипер?

– Крабья теща его знает! О Добряке разное говорят, но о том, чтобы слово нарушил, – нет… Человек опытный, себе на уме. Проныра, восьмерых гоганов обставит, но моряк милостью Создателя… И удачлив, собака такая! Из Хексберг вынуться живым и с прибылью уметь надо. А вам-то он как?

– Мне? – переспросил Руппи и вытер отвратительно липкий лоб. – Мне он понравился.

1

Ворота Роз в самом деле стали таковыми; тонула в цветах и Мытная площадь, и прилегающие к ней улицы. Чтобы проводить мертвую королеву, в Олларии и ее окрестностях ободрали все сады и разорили все оранжереи. Так кончается жизнь и начинается житие, или его начинают дальновидные наследники, только с Катариной все вышло само собой. Случайность, подлость, ошибка, и вот оно – кровь на полу и цветочная топь под ногами… Арлетта поправила выбившуюся из-под траурной вуали прядь и тоскливо вздохнула: после королевы осталось слишком много того, что требовалось либо доделать, либо понять, так что данные Бертраму клятвы не задерживаться пошли прахом.

Карваль по-прежнему что-то инспектировал, исправно присылая донесения, и провожать Катарину выпало Пуэну. Графиня Савиньяк немного подумала и решила не искать раков в степи. Сопровождающие гроб отправлялись прямиком в объятия Бертрама и имели все шансы застрять в Эпинэ, даже не будь карантина. Позволить себе подобное Карваль не мог; не мог он, не уронив свеженькое генеральство, и увильнуть от высочайшей чести; оставалось одно – отлучиться по делам, что и было сделано. Очень просто и очень толково. Арлетта восхитилась и тут же выкинула маленького хитреца из головы. Явится – поговорим, а явится Карваль, надо полагать, недели через две. Готовым немедленно взяться за дела и с важными – действительно важными – новостями о беженцах и ноймарах.

Еще четыре розы – малиновые, полностью распустившиеся – попытались улечься поверх цветочной кучи, не удержались и скатились вниз, увлекая за собой ароматный обвал. Вызвавшая его Краклиха в голос возрыдала и собралась что-то сказать, но гвардейский офицер взял красотку под локоть и отвел в сторону, освобождая место следующей даме. Эта не плакала, и в руках у нее алели маки. Невысокий человечек в черном держался на четверть шага позади спутницы, его лицо было безупречно-скорбным. Арлетта заметила эту пару на первой же церемонии, куда допустили посторонних. Невероятно красивая женщина в изысканном туалете, позабывшая о своей красоте, и отменно вежливый коротышка. Барон и баронесса Капуль-Гизайли. Те самые…

Недобрые, непохожие на жеманных предшественников цветы выпали из разжавшихся пальцев. Барон со сдержанным достоинством поклонился, баронесса прошла вперед. Она не просто не пыталась привлечь внимание, она ничего и никого не замечала… Божественная Марианна. Звезда Олларии. Какое-то время она светила Марселю, потом перешла к Ли и наконец влюбила в себя Робера. Или влюбилась сама?

Барон надел шляпу, торжественно колыхнулись подвитые черные перья, но даже в шляпе он был ниже жены. Зачем Ли понадобилась эта женщина? Зрелость и темные волосы его никогда не влекли…

Снова всхлипы и заломленные руки. Капуль-Гизайли скрылись за страдающими Карлионами, решившими вновь встать среди баронов. Выкинуть бы, но на Мытную пускали всех. Горожане пришли проводить свою королеву, а не любоваться на балаган, хотя изгнание Краклов и Карлионов их бы только порадовало. Блюдолизов и ничтожеств не любят нигде и никогда, но они живут и нелюбимыми, раздери их кошки! Живут и возлагают цветочки на чужие гробы.

2

На столе фок Варзов не валялось ни яблочных огрызков, ни грифелей, на нем не было даже карты. Только курьерский футляр, пара стаканов и серебряная морисская фляга, немало повидавшая за годы маршальских странствий. Сам маршал в расстегнутом – второй день стояла чудовищная духота – мундире откинулся на спинку стула, исподлобья глядя на спехом выдернутого из седла Жермона. Значит, пока он две недели играл в догонялки с дриксами, что-то случилось. Доннервальд или хуже? Но, судя по лагерным физиономиям, никаких разгромов…

– Садись, – разлепил губы маршал Запада и глубоко вздохнул. Очень глубоко. На обратном пути надо натравить на старика Лизоба, пусть поищет что-нибудь от сердца. – О своих похождениях доложишь позже… Толку вышло мало, но и беды особой нет. Звал не за этим. Прибыл гонец от Рудольфа.

Значит, не Доннервальд. Конечно, не Доннервальд, сидеть с таким лицом из-за крепости, которую, по сути, уже списали, Вольфганг не станет.

– Кто убит?

– Ясновидящим стал, не иначе! – Фок Варзов с ненавистью отпихнул украшенный регентским «Победителем» футляр.

Выходит, Катарина родила и придется вечером ей писать, только вряд ли письмо выйдет путное.

– Свои бумаги я забрал. – Командующий смотрел на черно-белую коробку, как смотрят в костер. – Что осталось – твое. От Рудольфа, Арлетты и теперешнего Эпинэ… По-хорошему тебе надо сейчас в Ариго, но хорошего не предвидится, да и поздно уже. Ты так сестре и не написал?

– Сегодня обязательно…

– Уже нет. Катарину убили. Глупо и подловато, как и все, что делают эти субчики. Слава Создателю, ребенка спасли. Мальчишка… Назвали Октавием. Хорошо, Рудольф Манриков загодя в бараний рог свернул, а то пошла бы теперь свистопляска. Дошлый законник не чихнет, брякнет, что Фердинанд отрекся только за себя и за Карла… Леворукий, как же мерзко!

– Ее убили из-за этого? Чтобы не было второго наследника? То есть… сына, за которого не отрекались?

– Если бы! Прости, вырвалось…

– Мой маршал. – Жермон сказал слишком тихо, а Вольфганг стал глуховат, пришлось повторить громче. – Мой маршал, могу я прочесть письма?

– Прочтешь у себя. Захочешь поговорить – приходи, хоть бы и ночью. Нет – я без тебя денек обойдусь.

Журчит золотистая струйка, льется в стакан. Катарине можно не писать.

– Будем помнить, Жермон. Будем помнить их всех…

– Будем помнить. – Когда он вбил себе в башку, что умирает, королева вдруг стала сестрой, потом было не до родственников, да и это ее… регентство. – Я думал, это не с ней…

С кем-то другим, более важным для них обоих. Даже не важным – тем, кого знаешь как себя, с кем говорил, пил, умирал и выживал. Фок Варзов Катарине никто, а краше в гроб кладут, это братец будто чужой.

– Арлетта все расписала, лучше не скажешь… Тут другое вылезло. Все, парень, кончай гадать, с чего на тебя отец взъелся. Не взъедался он. Не было ничего такого, слышишь?! Все подделка, кроме… Кроме твоих орденов и его смерти. Бедолага ждал тебя до последней минуты, а до нас ни до кого не дошло! Бумагам верили, себе – нет. До того докатились, что, приглядевшись к тебе, решили, что Пьер-Луи свихнулся!

– Я…

– Леворукий бы побрал эту геренцию и нашу тупость! – Маршал схватился за стакан, и генерал его не остановил. – Куда не надо – лезем, а тут сожрали, не подавились!

«Кончай гадать…» Хорошо, он кончит, он уже кончил. Странно только, что нет ни обиды, ни радости, ни, наверное, ярости, а ведь должны быть! Должен же он возненавидеть себя за то, что убрался в Торку, не попытавшись объясниться. И тех, кто подделывал отцовские письма, тоже надо ненавидеть, а ему просто хочется понять… Даже не кто, зачем? Если Ойген прав и какие-то ублюдки по всему Талигу охотятся на старших в роду, то… Джастина убила не семья!

– Надо рассказать Райнштайнеру, – твердо сказал Ариго. – Я угадал с Бруно, он – с заговором.

– Нечего ему рассказывать… – Фок Варзов вытащил платок и отер лоб. – Хотя вы же друзья… Друг тебе сейчас точно пригодится, а Райнштайнер еще и пить здоров. Я-то свое почти выпил.

– Дело не в дружбе. – Умерла сестра, а он не написал. Умирал отец, а он задирал теньентов и капитанов, доих даже убил. Это было просто, проще, чем появиться в Гайярэ. Теперь брату и сыну, даже самому негодящему, впору мчаться в церковь и жрать себя поедом, а он думает о Юстиниане Придде… Жуть. – Мой маршал, Ойген считает, что налицо заговор против первых семейств Талига. Началось с Ариго, кончилось Приддами. То есть еще не кончилось.

– Все проще и… гадостней. Ты вечно писал Арлетте и никогда – матери. Был в обиде?

– Нет, просто… – А что, собственно, просто? Они даже не «не ладили». Они жили в одном замке, пока он не уехал в Лаик. Сын и мать… Она была красива, грустна и занята своими книгами и младшими детьми, а он никогда не любил читать, и ему было скучно с братьями. Иорам все время ревел, Ги дулся. Убраться из такого дома стало радостью. Назад унара, а позже гвардейца не тянуло, пока Гайярэ не стал запретным. Тогда – да, тогда он чувствовал себя обделенным, но писать матери и братьям не хотелось тем более.

– Что «просто»? – Вольфганг ждал ответа, тяжело дыша. Он все хуже переносил жару. Если б не разговор о принятии командования, Ариго спросил бы старика о здоровье, а так пришлось мямлить, пытаясь высказать то, чего самому не понять и что держат при себе.

– Графиня Савиньяк волнуется за сыновей, и потом… она всегда ждет писем из Торки. Даже после восстания Борна. Мне есть о чем писать, а она всегда отвечает.

Это были забавные письма с рассказами про соседей и странными историями про птиц и зверей, иногда даже с рисунками. Графиня ни разу не упомянула об отце и Гайярэ. Про маршала Арно она тоже не написала ни слова, только Жермон чувствовал: она помнит.

– Закатные твари! – Вольфганг отшвырнул смятый платок. – Хожу вокруг да около, как какой-нибудь Креденьи… Жермон, письма твоего отца подделывал Штанцлер, сожги его наконец Закат, но просила его об этом твоя собственная мать!

3

Бароны, баронессы, просто дворяне… Одетта Мафр рыдает, и это не лицедейство, она и в юности ревела от души. Дурочке это не шло, а она хлюпала покрасневшим носом над каждой дохлой птичкой и над каждой пошлятиной. Мэтр Капотта не рыдает, но и не живет… Сочинил себе беду, как сонет, и сам не понял. Долго ему не протянуть, а может, так только кажется. Некоторые страдают десятилетиями, а мэтр уже пережил свою обожаемую, неплохо так пережил… Вот возьмет, напишет что-нибудь по-настоящему великое и останется в веках. Гением, не нашедшим понимания у занятых всякой ерундой современников.

Все еще гордо сидящая белая голова притягивала взгляд и бесила. Жермон уже получил письмо и прочел. Пока мальчишка доказывал… нет, не невиновность, право считаться человеком, отец умирал от яда и мечтал хотя бы увидеть сына. Не увидел. Умер, так и не поняв, почему тот не едет… Графиня едва не топнула ногой – привычка, от которой столица не избавила, а Эпинэ и не подумала избавлять, – и поняла, что ноги устали, хоть и не так, как спина. Во дворце и в церкви она сидела, но на площади нужно стоять, а люди с цветами все шли. Простые люди, не «краклионы». Теперь розы и лилии ложились прямо на камни, катафалк поедет, как по скошенному лугу.

Арлетта сощурилась, и убранные траурными гирляндами ворота обрели четкость. Красивое все же сооружение, именно таким и должен быть главный въезд в столицу великой державы. Плохо, если от величия останутся только ворота, мосты и дворцы, но этого не будет, пока в Талиге есть «жалкая чернь», «недалекие торгаши», «грубые вояки»…

Месяц со смерти Катарины. Двадцать лет со смерти Пьера-Луи… Оскорбленный Жермон жил и выжил; теперь ему придется жить с виной перед отцом, невольной, но непоправимой. И все равно Арлетта не жалела о своем письме, хотя, успокоившись, написала бы иначе. Ложь во спасение хороша для беременных и больных сердцем. Жермон, слава Создателю, здоров, а матери у него и без того никогда не имелось, так пусть будет хоть отец!

Желание своими руками прибить Капотту, а также воскресить Каролину – чтобы тоже убить – становилось невыносимым, и Арлетта вынудила себя уставиться на кем-то – Робером! – извлеченные из общей кучи и положенные на освобожденный от иных цветов гроб маки. Сынок Бертрама все понял верно, это она, решив, что Эпинэ не до нежных чувств, села в лужу. Робер любит красотку-баронессу, но что-то у них пошло не так. А верней всего, дурашка наказывает себя за то, что не уследил за кузиной, или, как он выражается, сестрой.

«Сударь, я недостойна вашей любви…», «сударыня, обстоятельства вынуждают меня навеки покинуть Талиг, но моя любовь к вам…» Сколько же их, ослов и ослиц, готовых сгоряча испоганить свою и, того хуже, чужую жизнь, и что с ними, такими, делать? С ними и капоттами с дидерихами, вбивающими в чужие головушки, что приносить себя в жертву правильно, а быть счастливым, наплевав на никому не нужную дурь, нет?!

4

Ариго тщательно, не пропустив ни единой закорючки, изучил все три послания, но перечесть смог лишь письмо родича. Главное было там. То есть главное было сказано Вольфгангом и даже запито, и главное же было расписано Арлеттой от начала и до конца…

– Мой генерал, я хотел доложить о состоянии полка после похода, но, видимо, сейчас не время?

– Леворукий его знает… Я выпил и плохо соображаю, а у вас с Гирке вечно все в порядке… Давно хотел спросить о… о моей сестре. Вы ведь ее знали.

– Я бывал при дворе и несколько раз удостаивался аудиенции.

– Что вы о ней думаете?

– Простите?

Болван! Не Придд – он сам. Валентин, тот умница, но даже умницы мысли не читают.

– Валентин, у меня была сестра… В последний раз я видел ее девчушкой, а она стала королевой. Я писал, она не отвечала. Она писала, я не отвечал, а теперь… Ровно месяц… Двадцатого Весенних Молний ее убили. Зарезали. Какой она была, раздери тебя кошки?! Какой?!

– Ее величество убита? – Сел. Без спроса… Сидит и смотрит. Вольфганг смотрел, этот туда же.

– Язык проглотил?

– Я не могу сказать о ее величестве ни единого дурного слова.

Дальше дороги нет, даже если не знать о допросах, но Ойген раскопал и это. Подтверди тогда еще граф Васспард и герцогиня Придд то, что хотели дознаватели, Катарина до бегства Манриков не дожила бы, но сын и мать молчали.

– Здесь тебе не Багерлее! Тебя никто не просит выдумывать гадости, но ты ее знал, а я нет! Расскажи…

– Ее величество пять раз удостаивала меня аудиенции наедине до своего заключения и один раз – между бегством временщиков и мятежом Рокслеев. Ее величество была другом моего покойного брата. Юстиниан беспокоился о ней, даже… когда он приходил последний раз. Я счел своим долгом предложить ее величеству свою службу, но она только однажды попросила меня об услуге. Я должен был передать письмо герцогу Окделлу. Я передал.

Окделл ее и убил… Тот самый Окделл, которого собрался уговаривать малыш Арно. Все повторяется. Все, кроме убитых. Близкие или нет, они уходят навсегда!

– Выпьешь?

– Мой генерал, разрешите выразить вам…

– К Леворукому! Я сестру не знал, и я был в обидах, будто какой-нибудь корнет! Меня вышвырнули из дому, как последнего поганца. Катарине тогда было… Закатные твари, опять забыл!.. Забыл, а сам хотел, чтобы она меня помнила и мне верила! Когда меня у Языка прихватило, думал, ты ей расскажешь про мою доблесть… Чтобы она заплакала. Точно, корнет! Ты бы до такого не докатился… полковник!

– Мой генерал, я не рискну за себя поручиться. Я не был в вашем положении. В нашей семье лишить наследства могли лишь одним способом.

– Скажи уж прямо, что мне повезло!

– Я могу говорить только за себя. Я был бы счастлив оказаться в армии. При условии, что мои близкие живы и в безопасности.

– «При условии…» Тебе таки надо к бергерам! Можешь не пить, а я буду… Я должен это переварить, чтобы не вылезло, когда станет не до старья! Доннервальд возьмут со дня на день, как наш Язык… И нам всем придется куда-то прыгать… Так выпьешь?

– Да. Мой генерал, при всем моем уважении к барону Райнштайнеру я хочу остаться с вами. Прошу простить мою манеру выражаться. После смерти Юстиниана я слишком много читал, слишком мало говорил и еще меньше доверял. Я ндеюсь, в армии это пройдет.

Пройдет ли, нет ли, но списаться уже списалось. У каждой кошки свой хвост, главное, чтоб крысиным не был.

– Ты знаешь, как тебя прозвали?

– Да, мой генерал.

– И верно, между прочим. Зараза ты и есть! Что ж, за твою Торку, Валентин! Чтоб была не хуже моей! И за нашу с тобой войну.

Скрип. Стук. Длинная и широкая тень на стене. Словно на снегу… В Зимний Излом снега были красными. Швырнуть кошку в красный снег – это к войне… К войне всё, а Доннервальд не отстоять. Нет, не отстоять! Нельзя было пускать Бруно за Хербсте, а он переправился. Ловко так, и никакой Пфейтфайер ему не указ, а у Вольфганга мешки под глазами и резервов кот наплакал… Даже не наплакал, собирается.

– Вы пьете без меня? Послушай, Герман, это не свидетельствует о твоих дружеских чувствах. Тем более после того, как ты сообщил маршалу о своих намерениях.

– О намерениях? – не понял Ариго и покосился на пустую бутылку. Она была одинока, как луна, и генерал точно помнил, что ни о каких намерениях с Вольфгангом не говорил. – Ты что-то путаешь. Бери стакан.

– Охотно. Значит, ты не собирался рассказать мне, что случилось?

– Вот ты о чем… Все очень просто. У меня убили сестру, а из дома меня выставила мать. С помощью Штанцлера, которого тоже прикончили… Вот и все. Выпей за Валентина. Пусть ему повезет в Торке, и пусть у него останутся все… кто еще остался! Леворукий, я же почти не пил!

– У фок Варзов была касера, а здесь я вижу вино, при таком сочетании много не требуется… Я сожалею, Герман. Я очень сожалею, но то, что стало известно, дает пищу для размышлений. Я уже знаю об убийствах в столице, но не о твоих личных делах. Полковник Придд в них посвящен?

– Если ты хочешь его выставить, то не выйдет… Закатные твари, я верю вам обоим… И я хочу за вас выпить! За обоих!

Они выпили, благо вином Жермон запасся, что-то даже пролилось на стол. Генерал отодвинул от красной лужицы регентский футляр и, повинуясь какому-то порыву, вытащил письмо Эпинэ. Двоюродного брата. Единственного близкого родича, не считать же за таковых удравших Борнов!

– Читайте! – велел Ариго двум северным заразам. – Вы его знаете… И того, второго, тоже… Я хочу, чтобы вы прочли!

Заразы не спорили. Две башки – белокурая и каштановая – склонились над письмом. Ариго перечитывать не стал, он и так помнил:

«Вы меня видели, но вряд ли узнаете, – писал кузен, которого Жермон пристрелил бы у Ренквахи и не чихнул. – Мне следовало либо написать раньше, либо не писать вообще. Вы всегда хранили верность присяге, я ее нарушил. Не по убеждениям и не по слабости, а потому что так решил дед, хотя это меня никоим образом не оправдывает. Я не жду ответа и тем более не претендую на Вашу дружбу. Я пишу Вам только потому, что Вы имеете право знать, как умерла Ваша сестра…»

Хорошо, что они не встретились у Ренквахи, и хорошо, что этот Робер жив. Арлетта надеется, что они станут друзьями. Вряд ли. Слишком много за каждым своего, нестерпимого для другого, но пусть живет… Ждать, когда Ойген с Валентином оторвутся от бумаг, становилось невмоготу, и Жермон вытащил письмо регента. Последний из трех листков. Рудольф всегда писал коротко и по существу, не изменил он себе и сейчас.

«Взятие Доннервальда – вопрос времени, после чего тебе станет не до прошлого. Тем не менее я подписал и огласил указ, объявляющий письма твоего отца подделкой. Это все, что следует знать посторонним. Как регент я обязываю тебя хранить тайну рождения твоей единоутробной сестры. Не буду повторять графиню Савиньяк, но ты должен знать, что самое малое с начала восстания в Старой Эпинэ и до своего последнего дня Катарина Оллар действовала безупречно. Талиг слишком многим ей обязан, а наше нынешнее положение слишком неустойчиво, чтобы я позволил кому бы то ни было бросить тень на память королевы. Я рассчитываю на твое понимание.

Я знаю, как это тебе неприятно, но моя обязанность – прояснить твое собственное положение. Любая огласка, а следовательно, изменение твоего статуса невозможны, но, даже будь иначе, ты являешься графом Ариго по закону. Согласно Кодексу Франциска, брак твоей матери и твоего отца не состоялся, так как эсператистский брак Каролины Борн перед венчанием не был открыто отринут. Соответственно, твои права определяются статьей о незаконнорожденных. В отсутствие иных наследников ты можешь претендовать на титул и собственность, а твои заслуги перед короной и очевидное желание твоего отца делают это право неоспоримым…»

Зашелестело: Ойген или Валентин давали понять, что прочли. Про Окделла, не про… Каролину Борн и ментора. Рудольф с женой, фок Варзов, Арлетта, Валмон… Если отыщется Алва, он тоже узнает, и всё. Капотта будет молчать, и никто и никогда не увидит его рядом с детьми, потому что их больше нет. Страшная старость, страшная и пустая.

– Нам уйти?

– Допить эти проклятые бутылки, пока они не скисли!

– Тогда нужно принести хлеба и мяса, – постановил Ойген. – Я займусь этим. Ты переживаешь больше, чем хочешь показать, но переживать не значит портить желудок.

Ойген этим займется. И этим тоже! О Леворукий и все твари его…

1

Это было хуже дожихи. Это было в четыре, в шестнадцать, в шестьдесят четыре раза хуже дожихи, потому что Зоя была одна, а казаронов – множество. Мало того, за каждым казароном катилась свита. Крутила усы, бряцала оружием, благоухала только что слопанным обедом и чем придется. Усугубляя суматоху, сновали слуги – разносили вино, фрукты и сласти, над которыми жужжащими тучками вились мухи и осы. Гайифец насекомых не терпел, как и пропитавших чертоги курений, напоминавших одновременно о клириках и морисках. Маршалу отчаянно хотелось сунуть нос хотя бы в пороховницу, заткнуть уши и закрыть глаза, но когда это командующему имперским корпусом удавалось избежать местного гостеприимства?!

Незнание языков превращало вырывающиеся из общего гула слова в лай, фырканье, гогот, визг. Верный Курподай не единожды выражал готовность переводить, Капрас вежливо благодарил, но до сих пор не удосужился воспользоваться помощью. Это становилось неприличным, и гайифец указал на двух красивых казаронов, окруженных немалой толпой.

Казарон в летах что-то со страстью втолковывал более молодому, тот время от времени отвечал, всякий раз отступая на полшага. Старший, напротив, продвигался вперед, размахивая перед собой указательным пальцем, на котором блестел огромный камень.

– Они оба из рода Шаримлетай, – объяснил Курподай. – Более молодой – Вариф-ло-Капрунчп, после Дарамы он стал очень богат. С ним говорит его двоюродный дядя по матери Поррехт-ло-Капабуна. Он трижды овдовел, и у него в прошлом месяце родился сын.

– Его каза… – Леворукий знает, как сказать, не казаронша же. – Его супруга умерла родами?

– Нет, она благополучно разродилась, умерли предыдущие жены. Теперь Поррехт-ло-Капабуна просит родича одолжить ему восемь тысяч на ремонт подъемного моста, так как замку угрожают набеги подручных Лисенка. Вариф-ло-Капрунчп деньги дать отказывается, ведь у него возникли многочисленные траты. Кроме того, он уже одалживал родичу большие деньги на похороны предыдущей супруги, последующую свадьбу и ремонт моста, но Поррехт-ло-Капабуна их истратил на празднования в честь рождения сына. Счастливый отец возражает. Он просил Варифа-ло-Капрунчпа стать одним из шестнадцати вторых отцов ребенка, и тот согласился, следовательно, упомянутые деньги являются даром новорожденному. Который теперь из-за невозможности поднять мост подвергается угрозе вместе со своей матерью, одиннадцатью единокровными сестрами и девятью братьями. Вариф-ло-Капрунчп…

– Спасибо, – прервал переводчика Капрас, – я понял.

Дядюшка-транжира вымогает деньги у племянника… Как же это по-казаронски, и как же это надоело! Туча казаронов пятый день клубилась в одном из доставшихся Хаммаилу замков Адгемара. Капрас по совету Ламброса задержался на два дня, надеясь пропустить хотя бы пиры, он мог пропустить еще столько же – ни казара, ни толку на съезде пока не наблюдалось. Туча, впрочем, не скучала. Разве может скучать казарон среди других казаронов, жареных баранов и винных бочек? Карло тоже не скучал – он злился на весь свет и Хаммаила, то ли набивающего себе цену, то ли получающего наставления от дражайшей супруги, в свою очередь живущей умом гайифской родни. То, что какая-то Антисса знает, что творится в Паоне, а маршал живет чуть ли не зимними приказами, вызывало желание кого-нибудь придушить. Если не дальнего Забардзакиса, то хотя бы ближайшего казарона. Капрас сдерживался, как сдерживался всю жизнь, но кипящая вокруг бессмыслица доводила до зубовного скрежета.

– Я не могу надолго оставлять корпус, – брюзгливо сообщил Карло Курподаю, предусмотрительно уступая дорогу оранжевому носатому смерчу, с саблей в руке преследовавшему меланхоличную золоченую гору. – Почему бы казару не запретить во время съезда кровопролитие?

– Это обидит гостей, а Пургат-ло-Прахонджак из рода Парасксиди никого не убивает. Он опасен только окрестным собакам. Я понимаю вашу озабоченность, маршал, во время войны полководец должен быть во главе своей армии, а не проводить время на чужих пирах. Боюсь, не-кагету тяжело принимать наши обычаи всерьез. Вы, имперцы, люди дела, а многие из нас – люди хвастовства и пустых разговоров.

Капрас ограничился поднятием бровей. Он не настолько доверял Курподаю, чтобы делиться с ним мнением о Военной коллегии Гайифы, но по части переливания из пустого в порожнее Доверенный стратег его величества Забардзакис обставил бы дюжину казаронов, благо те предпочитали молоть языками, а не составлять инструкции и циркуляры.

– Маршал чем-то озабочен? – Курподай заговорщицки понизил голос. – Никто из нас не сомневается в победе гайифского оружия…

– Я не вижу здесь тех, кто достаточно разбирается в военном деле. Достаточно для того, чтобы оценить силы как империи, так и морисков. И я не уверен, что моему императору не потребуются все имеющиеся в его распоряжении войска.

Говорить в таком тоне было ошибкой, но окружающее гоготанье и бряцанье бесило все сильней. Сидеть в Кагете, когда дома творится Леворукий знает что! Одна радость – уроды из Военной коллегии обнаружили, что враги бывают не только на бумаге и ведут оные враги себя отнюдь не так, как им предписывал Забардзакис… Четверть маршальской души гаденько радовалась посрамлению настольных стратегов, но три четверти переживали из-за творящегося на побережье.

– …ства Дивина пока неизвестна, – пропело над ухом, и Капрас сухо кивнул. Он зря сорвался, но с другой стороны… Пусть знают, что корпус может в любой момент сняться и уйти. Вдруг да допрет, что разжигать войну с Лисенком не ко времени. Может, хоть до кого-то допрет?!

Прокатившийся по увешанному чудовищным оружием залу ураган звуков позволил многозначительно пожать плечами и проорать, что некоторые вещи лучше обсуждать в тишине. Курподай понимающе кивнул, а вокруг трубило, стучало, гудело, звенело и завывало. Его величество Хаммаил-ло-Заггаз возвещал о том, что готов почтить возлюбленных подданных своим августейшим присутствием.

2

Дальше оставалось либо продолжать злиться, либо смеяться, но этого-то Капрас себе позволить и не мог. Маршал стоял по правую руку Хаммаила и сохранял величественное спокойствие, а Хаммаил говорил. По-кагетски, что создавало дополнительные трудности: дружественный казар, пользуясь случаем, мог брякнуть что-то от имени Капраса, а в некоторых мозгах не опровергнутое на месте становится подтвержденным.

Гайифец как мог напрягал слух, выуживая из бурлящего потока знакомые слова и имена. Пока до империи не доходило – Хаммаил яростно поминал Лисенка и надрывно – убитых при набегах казаронов. Вряд ли искренне поминал, ну так на то и политика – интриганов, от души оплакивавших погибших, Капрас еще не встречал. Вот генералы, те убитых, случается, жалеют, только генерала из Хаммаила не выйдет, даже кагетского. В этой суматошной стране воевали по-дурацки, но от души, а ло-Заггаз уродился трусом и ябедником, уместным в паонских приемных, но не в седле и не с саблей, которую даже держать толком не умел.

– Фршт… храштв… пршушт… пхмак! – возгласил казар. – Шмурж… бжахт!

– Грм… пш… бры, – подтвердил удивительно тощий для Кагеты кардинал. – Орстон!

– Мэ… ра… тхон! – откликнулось из казаронских рядов. – Пш… манх!

– Хыррр!

Привычный к обстрелам Капрас увернулся от чего-то оранжевого, пронесшегося совсем рядом и лихо шмякнувшегося о стену.

– …прымс… хучфа… хып!