Зелёная миля Кинг Стивен

Глава 3

Логичное предположение Дина, однако, не выдержало проверки жизнью. Мышонок объявился на следующий же вечер, первый из двух выходных Перси Уэтмора, после чего тот переходил в другую смену.

Пароход Уилли показался в коридоре около семи. При мне, Дине и Гарри Тервиллигере. Гарри сидел за столом. Мое рабочее время закончилось, но я задержался, чтобы провести лишний час с Вождем, которому осталось совсем немного до казни. Биттербак стоически ждал смерти, в полном соответствии с традициями своего племени, но я видел, как копится в его душе страх. Поэтому мы разговаривали. С приговоренными к высшей мере можно говорить и днем, но толку в этом немного. Мешают крики, обрывки разговоров, а то и шум потасовки, доносящиеся с тюремного двора, грохотание штамповочных прессов, работающих в мастерских, команды охранников, требующих, чтобы кто-то активнее махал лопатой, взял кирку, а то и просто убрался с дороги. После четырех наружный шум заметно стихал, а после шести вообще сходил на нет. Поэтому оптимальным для бесед я считал промежуток от шести до восьми вечера. Потом же осужденные погружались в свои невеселые мысли (это легко читалось по туманящимся глазам), и дальнейшие разговоры смысла не имели. Они вроде бы тебя слушали, но уже ничего не понимали. После восьми они уже опасались, а не окажется ли эта ночь последней, представляли себе, что будут ощущать, когда на голову наденут металлический колпак, как будет пахнуть воздух в мешке, который натянут на потное лицо.

Но я разговорил Вождя в удачный момент. Он рассказал мне о своей первой жене, о том, как они вдвоем построили дом в Монтане. То были самые счастливые дни в его жизни, признался Вождь. Они пили воду, такую чистую и холодную, что от каждого глотка ломило зубы.

– Как вы думаете, мистер Эджкомб, – спросил он меня, – если человек искренне раскаивается в содеянном, может ли он вернуться в то время, когда чувствовал себя на вершине счастья, и жить в нем вечно? Может, это и есть рай?

– Именно так я его себе и представляю, – солгал я, нисколько об этом не сожалея. Ответы на вопросы, касающиеся вечности, я получил, сидя на коленях матери, и верил тому, что обещала убийцам Хорошая книга[18]: никакой вечной жизни. Я до сих пор думаю, что они прямиком отправляются в ад, где будут гореть в огне, пока Господь не кивнет Гавриилу, дабы тот, поднеся трубу ко рту, возвестил о приходе Судного дня. Когда же это произойдет, они вздохнут… и, возможно, с радостью пойдут туда, куда их пошлют. Но этими мыслями я не делился ни с Биттербаком, ни с другими. Я думаю, что в глубине души они и сами все знали. Где брат твой, кровь которого вопиет ко мне с земли, спросил Господь у Каина, и я сомневаюсь, чтобы слова эти могли удивить Биттербака. Готов поставить последний доллар, что он слышал кровь Авеля, взывающую к нему с земли при каждом шаге.

Вождь улыбался, когда я уходил, возможно, думая о доме в Монтане и своей жене, лежащей с обнаженной грудью у огня. Я же нисколько не сомневался в том, что вскорости его ждал другой, более жаркий огонь.

В коридоре меня остановил Дин и рассказал о стычке с Перси прошлым вечером. Я думаю, он специально дожидался удобного момента, поэтому выслушал его очень внимательно. Впрочем, я всегда слушал внимательно, когда речь шла о Перси, потому что соглашался с Дином на все сто процентов: Перси относился к тем людям, которые могли доставить массу хлопот как окружающим, так и себе.

Дин уже заканчивал рассказ, когда появился старик Два Зуба со своей исписанной цитатами из Библии красной тележкой с едой («Не станем искушать Христа, как некоторые из них искушали и погибли от змей»[19], «Потому что конец закона Христос, к праведности всякого верующего»[20] и так далее), и продал нам сандвичи и пакетики с воздушной кукурузой. Дин рылся в карманах в поисках мелочи, говоря о том, что больше мы Парохода Уилли не увидим, так как этот чертов Перси Уэтмор до смерти перепугал его, но старик Два Зуба оборвал его монолог вопросом:

– А это кто?

Мы посмотрели и увидели мышонка, деловито бегущего по Зеленой миле. Он остановился, поглядел на нас (глазенки такие яркие, блестящие) и двинулся дальше.

– Эй, мышь! – воскликнул Вождь.

Мышонок замер и уставился на него, подергивая усиками. Клянусь вам, эта крошечная тварь знала, что зовут именно ее.

– Как насчет того, чтобы подкрепиться?

И он бросил мышонку кусочек сыра. Сыр упал на линолеум перед самой его мордочкой, но Пароход Уилли лишь мельком глянул на подачку и проследовал дальше, по пути инспектируя пустые камеры.

– Босс Эджкомб! – подал голос Президент. – Как по-вашему, этот маленький чертенок знает, что Уэтмора здесь нет? Клянусь Богом, мне кажется, знает.

Я думал о том же… но не собирался озвучивать свои мысли.

Гарри вышел в коридор, подтягивая штаны (так он делал всегда, проведя несколько минут в сортире), и застыл, широко раскрыв глаза. Глазел на мышонка и старик Два Зуба, а губы его беззубого рта изогнулись в улыбке.

Пароход Уилли остановился на своем излюбленном месте, свернул хвост колечком вокруг задних лапок и посмотрел на нас. Опять мне вспомнилась картина, изображающая судей, выносящих приговор заключенным… однако… мне еще не доводилось видеть такого маленького и не выказывающего ни малейших признаков страха заключенного. Да и какой, в конце концов, он заключенный: Пароход Уилли мог приходить и уходить когда ему заблагорассудится. Тем не менее мысль эта не выходила у меня из головы, и вновь подумалось, что большинство из нас почувствуют себя такими же маленькими, когда по завершении жизни в этом мире мы придем на суд Божий, но мало кто сможет вот так побороть страх.

– Как вам это нравится? – покачал головой старик Два Зуба. – Расселся, как у себя дома.

– Ты еще многого не видел, Два Зуба, – встрял Гарри. – Смотри.

Он сунул руку в нагрудный карман, достал ломтик сушеного яблока, завернутый в вощеную бумагу, оторвал кусочек и бросил на пол. Я думал, он стукнется о линолеум и отлетит в сторону, но мышонок протянул лапку и прижал его к полу. Мы все в восхищении расхохотались. Вроде бы раскаты нашего хохота не могли не испугать Пароход Уилли, однако мышонок лишь дернул усиками, но не сдвинулся с места. Потом он поднял кусочек яблока, куснул его раз-другой, выронил на линолеум и вновь поднял на нас глаза, как бы говоря: неплохо, конечно, но нет ли у вас чего-нибудь еще?

Два Зуба поднял крышку своей тележки, достал сандвич, развернул его, вытащил кружочек болонской колбасы и оторвал чуток.

– Не переводи продукт, – предупредил его Дин.

– Ты это о чем? – спросил Два Зуба. – Я еще не видел ни одной мыши, которая отказалась бы от болонской колбасы. Ты просто псих.

Но я знал, Дин прав, а по лицу Гарри видел, что и он согласен со мной. Временные – они не такие, как постоянные. И Пароход Уилли эту разницу чувствовал. Как – не знаю, но чувствовал.

Старик Два Зуба бросил колбасу на пол, но мышонок, естественно, есть ее не стал. Только понюхал, а потом отступил назад.

– Чтоб мне лопнуть! – По голосу старика чувствовалось, что он обижен.

Я протянул руку:

– Дай его мне.

– Что? Этот сандвич?

– Вот-вот. Я за него заплачу.

Два Зуба протянул мне сандвич. Я поднял верхний кусок хлеба, взял другой кружок колбасы, оторвал треть и бросил на пол перед столом. Мышонок тут же подбежал, схватил его в лапки и начал есть. Не успели мы и глазом моргнуть, как от болонской колбасы не осталось и следа.

– Будь я проклят! – воскликнул Два Зуба. – Кровавый ад! Где ж это видано!

Он схватил сандвич, вытащил целый кружок колбасы и бросил так близко от мышонка, что кружок едва не накрыл его, словно шляпа. Пароход Уилли отпрянул, потом принюхался к колбасе (несомненно, во время Великой депрессии ни одной мыши не перепадал такой царский подарок) и снизу вверх посмотрел на нас.

– Давай, давай, ешь! – старик Два Зуба совсем уж разобиделся. – Что тебе не нравится?

Сандвич перекочевал к Дину, теперь он бросил на линолеум кружок колбасы… Такая вот пошла борьба за клиента. Мышонок тут же схватил его и слопал. Затем повернулся и засеменил обратно к карцеру, останавливаясь по пути, чтобы заглянуть в две пустые камеры и прогуляться по третьей. Опять же мне подумалось, что он кого-то ищет, но я снова отогнал от себя эту мысль.

– Я никому не буду об этом рассказывать. – Вроде бы Гарри шутил, а вроде бы и нет. – Во-первых, всем это до лампочки. А во-вторых, никто мне не поверит.

– Он же ест только из ваших рук, парни. – Два Зуба покачал головой, словно тоже не мог поверить тому, что видел собственными глазами, затем с трудом наклонился, подобрал то, от чего отказался мышонок, и сунул кусок колбасы в беззубый рот. – Почему он это делает?

– У меня есть вопросик получше, – усмехнулся Гарри. – Как он узнал, что у Перси сегодня выходной?

– Ничего он не узнал, – ответил я. – Это просто совпадение. Пароход Уилли все равно появился бы здесь сегодня вечером.

Только верить в это с каждым днем становилось все труднее и труднее, потому что мышонок показывался только по выходным Перси и в те дни, когда он работал в другую смену или в других блоках. Мы, Гарри, Дин, Зверюга и я, решили, что он отличает голос Перси или реагирует на его запах. Мы старались поменьше говорить о мышонке, так как дискуссия (мы, похоже, пришли в этом вопросе к молчаливому согласию) могла порушить что-то странное… и удивительное, чего мы еще не могли выразить словами. В конце концов, Уилли выбрал нас, хотя я даже сейчас не могу сказать почему. Может, Гарри наиболее близко подошел к истине, сказав, что другим говорить об этом нет нужды. Не потому, что они не поверят, просто им все это без разницы.

Глава 4

А тут и подошло время экзекуции Арлена Биттербака, который был не вождем, а первым старейшиной своего племени в резервации Уашита и членом Совета чероки. Он убил человека по пьянке, собственно, напились они оба. Вождь размозжил ему голову бетонным блоком. Спор же возник из-за пары сапог. И совет моих старейшин назначил казнь на семнадцатое июля.

Для подавляющего большинства заключенных «Холодной горы» свидания случаются нечасто и жестко ограничены во времени, а вот мои подопечные из блока Е в этом получают значительные послабления. Шестнадцатого июля Биттербаку разрешили пройти в большую комнату, примыкающую к столовой и называемую Аркадой. Стена из сетки с вплетенными в нее рядами колючей проволоки делила Аркаду пополам. Здесь Вождю предстояло повидаться со второй женой и теми из его детей, кто пожелал приехать в тюрьму. Повидаться и попрощаться.

Его увели Билл Додж и двое временных надзирателей. Мы же приступили к отработке элементов экзекуции. За час предстояло сделать два прогона. При удаче – три.

Перси особо не протестовал, когда его определили в щитовую в компании с Джеком ван Хэем, в силу своей неопытности он еще не знал, где хорошее место, а где плохое. В итоге за экзекуцией Перси смог наблюдать через небольшое, забранное решеткой окно, если б ему доставило удовольствие лицезрение спинки стула. Зато от спинки его отделяло совсем маленькое расстояние, и он мог увидеть искры, которые летели из-под колпака после подачи электрического тока.

У окошка на стене висел черный телефонный аппарат без диска. Связь он обеспечивал одностороннюю и только из одного места: кабинета губернатора. За свою жизнь я повидал немало фильмов о тюрьме, когда этот телефон звонил аккурат перед поворотом рубильника, но за годы службы в блоке Е наш телефон не зазвонил ни разу. В кино спасения достичь легко. Как и подтвердить свою невиновность. Ты платишь четверть доллара за билет, вот и получаешь правды ровно на эту сумму. В настоящей жизни все дороже и на те же вопросы даются совсем другие ответы.

На репетиции вместо трупа мы отвозили к катафалку манекен, а все остальное отрабатывали на старике Два Зуба. За долгие годы он вошел в эту роль и отлично с ней справлялся. В тюрьме его любили, особенно всем нравился его акцент, скорее канадский, чем французский, который приобрел своеобразное звучание после долгих лет проживания на Юге. Даже Зверюге он нравился. А вот мне – нет. Я видел в нем одряхлевшую копию Перси Уэтмора, человека, который не станет мараться, чтобы убить какую-то живность и самому приготовить еду, однако будет стоять у костра и наслаждаться запахом жарящегося мяса.

На репетиции мы отрабатывали те роли, которые нам предстояло сыграть в ходе экзекуции. Брут Хоуэлл был у нас, как мы говорили, выпускающим. То есть надевал металлический колпак, дежурил у телефона губернатора, подзывал врача, если возникала такая необходимость, и давал команду повернуть рубильник, когда наступал решающий момент. Если все проходило без сучка без задоринки, похвалы мы не слышали. Если возникали осложнения, свидетели винили во всем Зверюгу, а начальник тюрьмы – меня. Никто из нас не жаловался – бесполезно. Планета вращается, знаете ли. Можно вращаться вместе с ней, а можно зацепиться за что-то и протестовать, но тогда тебя свалит с ног.

Дин, Гарри Тервиллигер и я подошли к камере Вождя через три минуты после того, как Билл и еще два надзирателя увели Биттербака в Аркаду. Дверь в камеру они оставили распахнутой, старик Два Зуба с растрепанными седыми волосами уже сидел на койке.

– На простыне пятна от спермы. – Два Зуба хохотнул. – Наверное, он постарается избавиться от них, прежде чем вы, парни, выведете его отсюда.

– Заткнись, Два Зуба, – бросил Дин. – Обойдемся без шуточек. Мы заняты важным делом.

– Хорошо, хорошо. – Лицо старика сразу стало серьезным. Лишь в глазах по-прежнему сверкали веселые искорки. Когда репетировалась казнь, жизнь в старике так и бурлила.

Я выступил вперед.

– Арлен Биттербак, как сотрудник суда и страж закона предъявляю вам ордер, извещающий о том, что ваша смертная казнь состоится сегодня в означенный в нем час. Выходите из камеры.

Два Зуба поднялся с койки.

– Я выхожу, я выхожу, я выхожу, я выхожу.

– Повернитесь, – приказал Дин.

Когда старик повернулся, Дин внимательно осмотрел его плешивую, в перхоти, макушку. Мы знали, что макушку Вождя к завтрашнему вечеру чисто выбреют, но в обязанности Дина входила проверка работы цирюльника. Щетина ухудшала контакт, что могло привести к нежелательным осложнениям. А мы для того и репетировали, чтобы их избежать.

– Хорошо, Арлен, пошли, – приказал я старику Два Зуба, и мы пошли.

– Я шагаю по коридору, я шагаю по коридору, я шагаю по коридору, – повторял Два Зуба.

Я шел от него справа, Дин – слева, Гарри – сзади. На развилке мы повернули направо, подальше от жизни, что продолжалась на тюремном дворе, и навстречу смерти, которая ждала в кладовой. Мы зашли в мой кабинет, и Два Зуба без напоминания упал на колени. Сценарий он запомнил назубок, возможно, лучше нас. Бог тому свидетель, в тюрьме он появился раньше, чем мы.

– Я молюсь, я молюсь, я молюсь. – Два Зуба воздел к небу узловатые руки. Выглядели они совсем как на знаменитой гравюре, вы понимаете, о чем я говорю. «Господь – мой пастырь», и так далее.

– Какой Биттербак веры? – спросил Гарри. – Надеюсь, нам не придется приглашать этого шамана-чероки, который будет прыгать по кабинету, тряся концом?

– Вообще-то…

– Все еще молюсь, все еще молюсь, все еще устремляюсь помыслами к Христу, – перебил меня Два Зуба.

– Заткнись, старый козел, – бросил Дин.

– Я молюсь!

– Так молись про себя!

– Чего вы так запаздываете? – заорал из кладовой Зверюга. В связи с экзекуцией ее освободили от хлама. Мы приближались к зоне смерти. Это чувствовалось даже по запаху.

– Не дергайся! – огрызнулся Гарри. – Что это ты такой нетерпеливый?

– Молюсь. – Губы старика изогнулись в неприятной улыбке. – Молюсь о терпимости, всего лишь о терпимости друг к другу.

– Вообще-то Биттербак – христианин. Так он говорит, – докончил я прерванную фразу. – И его вполне устроит баптистский священник из Тиллман-Кларка. Его фамилия Шустер. Мне он тоже нравится. Шустрый такой, не дает им совсем уж расклеиться. Вставай, Два Зуба, на сегодня ты уже достаточно помолился.

– Шагаю. – Старик поднялся. – Снова шагаю, снова шагаю, снова шагаю по Зеленой миле.

Даже ему, при его невысоком росте, пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой дверь в дальней стене моего кабинета. Мы же просто согнулись. В ситуации с настоящим заключенным это был наиболее опасный момент, поэтому я удовлетворенно кивнул, взглянув на возвышение со Старой Замыкалкой и увидев Зверюгу с револьвером наизготовку. Так и надо.

Два Зуба спустился по ступеням и остановился. Складные стулья, числом сорок, уже стояли на положенных местах. Биттербака повели бы к возвышению по дуге, подальше от сидящих. Во избежание эксцессов при казни число надзирателей увеличивалось на полдюжины. Командовал ими Билл Додж. У нас еще ни разу приговоренный к смерти не нападал на присутствующих при казни… и мне хотелось, чтобы так продолжалось и дальше.

– Готовы, парни? – спросил Два Зуба, когда у ступеней мы все вновь выстроились в прежнем порядке. Я кивнул, и мы зашагали к возвышению. Я часто думал, что мы более всего напоминаем конвой знаменосца, забывшего захватить с собой знамя.

– А что должен делать я? – полюбопытствовал Перси из щитовой, приникнув к оконной решетке.

– Наблюдай и учись, – ответил я.

– И не лапай рубильник, – пробормотал Гарри.

Два Зуба его, однако, услышал и хохотнул.

Мы подвели старика к возвышению, и он сам, без напоминания, повернулся спиной к Старой Замыкалке: всезнающий ветеран, не допускающий отклонений от заведенного порядка.

– Сажусь, сажусь, сажусь, бросаюсь в лоно Старой Замыкалки.

Я опустился на правое колено у его правой ноги. Дин – на левое у левой. В этот момент уязвимыми оказывались мы. Если приговоренный внезапно обезумеет… такое время от времени случалось. Мы оба чуть развернулись, чтобы колено защищало промежность. Прижали подбородок к груди, чтобы обезопасить шею. А затем, разумеется, с максимальной быстротой, дабы ограничить во времени нависшую над нами опасность, проскочили следующий этап: закрепление ног. Вождю на свой последний променад предстояло выйти в шлепанцах, ведь словами «могло быть и хуже» не утешить надзирателя с разорванной гортанью. И невелика радость корчиться на полу с раздутой, как воздушный шарик, мошонкой в присутствии сорока зрителей, главным образом журналистов, восседающих на складных стульях.

Мы закрепили ноги старика. У Дина замок был размером побольше, из-за емкости с жидкостью. Завтра Биттербак должен сесть на Старую Замыкалку с выбритой левой голенью. У индейцев волосяной покров на теле практически нулевой, но лишнего риска нам не надо.

Пока мы занимались ногами старика, Зверюга закреплял его правую руку. А тут и Гарри мягко подошел слева и проделал то же самое с левой. Покончив с этим, кивнул Зверюге, который крикнул ван Хэю:

– Позиция один!

Я слышал, как Перси спросил ван Хэя, что это значит (мне с трудом верилось, что он так мало знает, столь немногому научился за время пребывания в блоке Е). Ван Хэй тихим голосом объяснил. Сегодня «позиция один» ничего не значила, но завтра, услышав команду Зверюги, ван Хэй повернет рубильник, подключая тюремный генератор к блоку Е. Свидетели услышат низкое гудение, а лампы по всей тюрьме засветятся ярче. В других блоках заключенные, видя эти яркие фонари, думали, что экзекуция закончена, хотя на самом деле она только начиналась.

Зверюга встал перед Старой Замыкалкой.

– Арлен Биттербак, вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен присяжными и утвержден судьей. Господи, спаси народ нашего штата. Вы хотите что-нибудь сказать перед тем как приговор будет приведен в исполнение?

– Да. – Глаза старика блестели, он радостно улыбался беззубым ртом. – Я хочу съесть на обед жареного цыпленка, я хочу посрать в твою шляпу, я хочу, чтобы Мэй Уэст села мне на физиономию, потому что охоч я до женских «кисок».

Зверюга пытался сдержаться, но безуспешно. Откинув назад голову, он расхохотался. Дин согнулся в три погибели, сотрясаемый приступами хохота. Не отставал от него и стоящий у стены Гарри. Рассмеялся даже ван Хэй, у которого начисто отсутствовало чувство юмора. Я тоже позволил себе смешок-другой, но не больше. Все-таки завтра на том месте, где сидел сейчас Два Зуба, умрет человек.

– Хватит, Зверюга, – прекратил я веселье. – И ты, Гарри. Придержи язык, старик. Если еще раз скажешь что-нибудь подобное, я на самом деле прикажу ван Хэю перевести рубильник в «позицию два».

Два Зуба радостно улыбнулся, как бы говоря: «Но ведь хорошая шутка, босс Эджкомб, хорошая шутка». Но улыбка сразу поблекла, когда он увидел мою суровую физиономию.

– Что-то не так? – спросил он.

– Смешного тут ничего нет. Негоже смеяться, когда речь идет о смерти. Если ты этого не понимаешь, не раскрывай пасть.

Только шутка действительно получилась хорошей, наверное, это меня и разозлило.

Я огляделся. Зверюга смотрел на меня, все еще улыбаясь.

– Черт, – вырвалось у меня, – наверное, староват становлюсь для этой работы.

– Нет, – покачал головой Зверюга. – Ты-то в самом соку, Пол.

Насчет меня он, конечно, ошибся. Из него тоже весь сок уже вышел, и мы оба это знали. Однако приступ смеха прошел. Теперь оставалось только надеяться, что завтра никто не вспомнит шутку старика и не начнет смеяться вновь. Вы скажете, что такое невозможно, не может смеяться надзиратель, подводя к электрическому стулу приговоренного к смерти, однако когда человек в напряжении, случиться может всякое. А потом вспоминать об этом будут еще двадцать лет.

– Угомонишься ты наконец, Два Зуба? – спросил я.

– Да. – На лице старика застыла обида.

Я кивнул Зверюге, показывая, что мы можем продолжить. Он снял маску с медного крюка на задней стороне спинки стула и натянул ее на голову старика. Макушка осталась открытой. Затем Зверюга наклонился, одной рукой достал из ведра губку, надавил на нее указательным пальцем другой руки, лизнул кончик пальца, после чего вновь бросил губку в ведро. Завтра он вложит губку в металлический колпак. Не сегодня. Незачем лишний раз мочить старику голову.

К колпаку, сработанному из стали, с двух сторон крепился ремешок, так что чем-то колпак напоминал и каску пехотинца. Зверюга надел колпак на голову старика Два Зуба, покрыв им ту часть головы, которую не закрыла маска.

– Мне надевают колпак, мне надевают колпак, мне надевают колпак, – пробубнил из-под маски Два Зуба. Ремешок, заведенный под подбородок, не позволял шевелить челюстями, и я подумал, что Зверюга затянул его сильнее, чем того требовала репетиция. Он отступил назад и повернулся к пустым стульям.

– Арлен Биттербак, электрический ток будет проходить по вашему телу, пока вы не умрете, в соответствии с законами этого штата. Да помилует Господь вашу душу.

Зверюга повернулся к забранному решеткой прямоугольнику:

– Позиция два!

Старик Два Зуба, возможно решив, что одной шутки мало, начал дергаться и извиваться, чего практически никогда не случалось с настоящими клиентами Старой Замыкалки.

– Меня поджаривают! – кричал он. – Поджаривают! Поджа-а-а-аривают! О-о-о-о-о! Индейка уже готова!

Но тут я заметил, что Гарри и Дин даже не смотрят на него. Они отвернулись от Старой Замыкалки и не сводили глаз с двери, ведущей в мой кабинет.

– Будь я проклят! – вырвалось у Гарри. – Один из свидетелей явился на день раньше.

С порога, свернув хвост колечком, поблескивая черными бусинками глаз, за нами наблюдал мышонок.

Глава 5

Экзекуция прошла хорошо… если, конечно, можно рассматривать казнь в контексте понятий «хорошо» и «плохо», в чем лично я сомневаюсь. Но если можно, то экзекуция Арлена Биттербака, старейшины племени чероки из Уашиты, прошла хорошо. Он никак не мог заплести косички, слишком сильно дрожали руки, и его старшей дочери, женщине лет тридцати с небольшим, разрешили взять на себя этот труд. Она хотела вплести в кончики перышки ястреба, но получила отказ. Перышки могли загореться от случайной искры. Этого я ей объяснять не стал, но сказал, что инструкцией это запрещено. Она не протестовала, просто наклонила голову и прижала руки к вискам, выказывая свое неудовольствие. Эта женщина держалась с достоинством, и такое поведение служило гарантией того, что и ее отец не уронит своей чести.

Вождь покинул камеру без воплей, не пытаясь схватиться за прутья решетки. Иногда приходится отрывать их пальцы от решетки. Я лично сломал один или два и до сих пор не могу забыть этот приглушенный хруст. Но Вождь, слава Богу, не относился к тем, кто цепляется за последнюю соломинку. Уверенным шагом он прошел Зеленую милю, упал на колени в моем кабинете, чтобы помолиться с братом Шустером, который приехал на своей колымаге из баптистской церкви Небесного света. Шустер прочитал Вождю несколько псалмов. Слушая один, в котором упоминалась вода, Вождь даже всплакнул. К счастью, безо всякой истерики, так что слезы эти только пошли ему на пользу. Я думаю, он вспомнил первую жену и холодную чистую воду, от каждого глотка которой ломило зубы.

Откровенно говоря, мне нравится, когда они плачут. Неприятностей надо ждать в тех случаях, когда слез нет.

Многие в аналогичной ситуации не могут подняться с колен без посторонней помощи, а Вождь встал сам. Его тут же качнуло, поэтому Дин протянул руку, чтобы он не упал, но Вождь уже вернул себе контроль над ногами, и мы двинулись дальше.

Свободные стулья я мог бы пересчитать на пальцах одной руки. Люди тихонько переговаривались, словно дожидаясь, когда начнется свадебная церемония или похоронная служба. Вот тут Биттербак в первый и единственный раз дрогнул. Не знаю, то ли он увидел особо неприятного ему человека, то ли его смутило такое количество людей, но в груди у него что-то заклокотало, а рука, которую я держал, напряглась. Уголком глаза я заметил, как Гарри Тервиллигер надвинулся сзади, чтобы отрезать Вождю путь к бегству, если тот вдруг решит метнуться обратно в дверь.

Я сжал локоть Вождя и едва слышно прошептал, не шевеля губами:

– Возьмите себя в руки, Вождь. Эти люди смогут запомнить только одно: как вы будете держаться. Покажите им, что чероки смерти не боится.

Он искоса глянул на меня и кивнул. Затем поднес к губам одну из косичек, заплетенных дочерью, и поцеловал ее. Я посмотрел на Зверюгу в парадной униформе с начищенными пуговицами и в шляпе, стоявшего навытяжку за электрическим стулом, и коротко ему кивнул. Зверюга выскочил из-за стула, чтобы помочь Биттербаку подняться на возвышение, если б тот не сумел сделать это сам. Помощь не потребовалась.

Прошло меньше минуты с того момента, как Биттербак опустился на электрический стул, до команды Зверюги: «Позиция два!» Огни чуть померкли. Кто-то мог этого и не заметить. Сие означало, что ван Хэй повернул рубильник, который какой-то шутник прозвал феном старушки Мабел. Из колпака донеслось низкое гудение, Биттербака бросило вперед, натянулись удерживающие его ремни на руках и груди. Стоящий у стены тюремный доктор не отрывал от него глаз, его и так тонкогубый рот превратился в щелочку. Биттербак не трепыхался, как Два Зуба на репетиции. Мощная волна постоянного тока прижала его к ремням. Синяя рубашка на груди натянулась, открывая островки кожи между пуговицами.

Появился запах. Может, сам по себе не такой уж плохой, но вызывающий неприятные ассоциации. Потом я так и не смог заставить себя спуститься в подвал дома моей внучки, где ее сын устроил себе игровую комнату, хотя он и очень хотел показать ее горячо любимому прадедушке. Я ничего не имею против игрушечных электрических железных дорог, а вот трансформаторы терпеть не могу. Их гудение. И их запах после того, как они хорошенько разогреются. Даже по прошествии стольких лет запах этот напоминает мне о «Холодной горе».

Ван Хэй выждал тридцать секунд, потом отключил ток. Доктор тут же подошел к Биттербаку, послушал его стетоскопом. Теперь все свидетели сидели тихо. Доктор выпрямился, посмотрел на зарешеченное окно.

– Аритмия.

Он крутанул рукой, показывая, что рубильник надо еще раз перевести во вторую позицию. Скорее всего доктор услышал несколько случайных сердцебиений, в чем-то похожих на судороги курицы, у которой отрубили голову, но счел, что рисковать незачем. Действительно, кому охота, чтобы в тоннеле казненный неожиданно сел на каталке и заорал, что у него внутри все горит.

Ван Хэй включил ток, и Вождя вновь бросило вперед. Выслушав его стетоскопом во второй раз, врач удовлетворенно кивнул. Все закончилось. Мы в очередной раз уничтожили то, что создавалось не нами. Некоторые из свидетелей вновь заговорили на низких тонах. Большинство же просто сидели, наклонив головы и вперившись в пол. Словно пораженные громом. Или стыдом.

Гарри и Дин притащили носилки. В этой операции полагалось участвовать Перси, но он этого не знал, а мы как-то не удосужились сказать ему. Вождя, все еще в черной шелковой маске, мы со Зверюгой уложили на носилки и вчетвером унесли через дверь, ведущую в тоннель. Унесли быстро, чуть ли не бегом. Из-под маски вился дымок, воняло гадостно.

– Что это за мерзкий запах? – спросил появившийся Перси.

– Отойди в сторону и не лезь не в свое дело! – рявкнул Зверюга, протискиваясь мимо него к стене, где стоял огнетушитель. Дин тем временем стащил маску. Все оказалось не так уж и плохо, тлела лишь левая коса Биттербака.

– Обойдемся без огнетушителя, – остановил я Зверюгу. Кому охота счищать пену с покойника. А с пеной его в катафалк не положишь. Я начал похлопывать ладонью по голове Вождя (Перси так и стоял, вылупившись на меня), пока от дыма не остались одни воспоминания. Потом по двенадцати деревянным ступеням мы спустили тело в тоннель. Холодный и мрачный, как подземелье. Откуда-то даже доносился звук падающих капель. Лампы под потолком освещали тридцать футов кирпичной трубы, проходящей под дорогой. Потолок влажно блестел. Каждый раз, попадая в тоннель, я казался себе персонажем из рассказа Эдгара Аллана По.

Тележка уже стояла наготове. Мы переложили на нее Биттербака, и я еще раз убедился, что косичка больше не тлеет. К сожалению, от нее мало что осталось, да и макушка совсем обуглилась.

Перси звонко шлепнул мертвеца по щеке. Мы все аж подпрыгнули от неожиданности. А Перси самодовольно оглядел нас, глаза его ярко блестели. Потом он вновь взглянул на Биттербака.

– Адью, Вождь. Надеюсь, в аду тебе покажется жарко.

– Не трогай его, – сквозь зубы процедил Зверюга. – Он за все заплатил сполна. С законом он в расчете. Так что держи руки подальше.

– Да брось ты, – отмахнулся Перси, но отступил назад, когда Зверюга двинулся на него.

Однако Зверюга, вместо того чтобы врезать Перси, взялся за тележку и покатил ее к дальнему концу тоннеля, откуда Вождю предстояло отправиться в последнюю поездку. Дин и Гарри взялись за простыню и накрыли ею лицо Вождя, по которому уже разливалась восковая бледность, свойственная лицам всех покойников, были ли эти люди казнены или умерли естественной смертью.

Глава 6

Мне только-только исполнилось восемнадцать лет, когда мой дядя Пол (меня назвали в его честь) умер от сердечного приступа. Отец и мать взяли меня с собой в Чикаго на похороны и повидаться с родственниками по отцовской линии, которых я до того не видел. С одной стороны, такая поездка не могла не радовать, с другой – сильно меня огорчила. Потому что я как раз влюбился в девушку, ставшую моей женой через две недели после того, как я отпраздновал девятнадцатый день рождения. Как-то вечером, когда сжигавшая меня страсть вышла из-под контроля, я написал ей длинное-предлинное письмо, излив все, что переполняло мое сердце. Я даже не перечитывал написанное, потому что боялся остановиться. Так и дописал до самого конца, а потом тихий голос в моей голове предупредил, что отправлять такое письмо нельзя, ведь этим письмом я просто положу ей на ладонь свое сердце. Голос этот я в юношеской запальчивости проигнорировал. А потом не раз задавался вопросом, сохранила ли Джейнис мое письмо, но так и не решился спросить ее об этом. Одно я знаю наверняка: после похорон этого письма в ее вещах я не нашел. Я не спрашивал о нем по одной причине: боялся узнать, что для нее этот крик души значил гораздо меньше, чем для меня.

Письмо заняло четыре страницы, я думал, что никогда в жизни не смогу написать больше, а теперь сами видите, что получается. Уже столько написано, а конца еще не видно. Если б я знал, что история получится такой длинной, то не брался бы за это дело. Поначалу я и представить себе не мог, сколько дверей открывает сам процесс переноса информации на бумагу. Откуда мне было знать, что старая перьевая ручка моего отца совсем и не ручка, а универсальная отмычка. Мышонок, наверное, лучший пример того, о чем я толкую: Пароход Уилли, Мистер Джинглес, мышонок на миле. До того момента как я начал писать, я не понимал, какую важную он (да, он) сыграл роль. Как он начал искать Делакруа до того, как тот появился в блоке Е… Мне ведь и в голову это не приходило, во всяком случае на уровне сознания, до того как я начал писать и вспоминать.

Наверное, мне нужно сказать о том, что я понятия не имел, сколь далеко мне придется вернуться, чтобы рассказать вам о Джоне Коффи, и как надолго оставить его в камере, мужчину с такими длинными ногами, что они не просто свешивались с койки, но доставали до пола. Я ведь не хочу, чтобы вы забыли его, не так ли? Мне хочется, чтобы вы видели его, уставившегося в потолок камеры, плачущего молчаливыми слезами или закрывающего лицо руками. Хочется, чтобы вы слышали его вздохи, дрожащие от рыданий, его редкие стоны. Они ничем не напоминали свидетельства агонии и сожаления, что часто доносились до наших ушей в блоке Е, или крики, в которых звучали нотки раскаяния. Как и вечно мокрые глаза Коффи, эти звуки существовали как бы отдельно от той душевной боли, с которой нам приходилось иметь дело. В определенном смысле (я понимаю, какой галиматьей все это может показаться, разумеется, понимаю, но нет смысла браться за столь большой труд, а рассказ мой получается долгим, если не высказать то, что велит сердце) складывалось впечатление, будто он жалеет весь мир, и чувство это столь велико, что полностью облегчить душу просто невозможно. Иногда я сидел, говорил с ним, как говорил бы с любым другим (разговоры эти – важнейшая часть нашей работы, кажется, я уже упоминал об этом), и пытался успокоить. Не уверен, что мне это удавалось, но меня радовало уже то, что он страдает. Я чувствовал, что он достоин страдания. Я даже подумывал о том, чтобы позвонить губернатору (или попросить Перси позвонить ему… черт, губернатор приходился родственником ему – не мне) и попросить отсрочить казнь. «Не след нам так быстро сажать его на электрический стул, – сказал бы я. – Боль его еще слишком велика, она вгрызается в него острыми зубами, лишая покоя. Дайте ему еще девяносто дней, ваше превосходительство, сэр. Пусть он поможет себе тем, в чем мы бессильны».

Вот я и хочу, чтобы вы не забывали про Джона Коффи, пока я познакомлю вас с предысторией случившегося. Джона Коффи, лежащего на койке, Джона Коффи, боящегося темноты, похоже, не без причины. Ибо не в темноте ли дожидались бы его две фигурки со светлыми кудряшками: на этот раз не маленькие девочки, а жаждущие мести гарпии? Джона Коффи, из глаз которого всегда текли слезы, словно кровь из незаживающей раны.

Глава 7

И так, Вождя казнили, а Президент потопал своими ножками в блок С, где присоединился к ста пятидесяти заключенным, получившим пожизненный срок. Для Президента он обернулся двенадцатью годами. Его утопили в тюремной прачечной в 1944 году. Не в прачечной «Холодной горы», поскольку «Холодную гору» закрыли в 1933-м. Я думаю, для заключенных это особого значения не имело: стены есть стены, как они говорят, но вот для Старой Замыкалки решение властей стало смертным приговором, потому что на новое место из кладовой «Холодной горы» электрический стул так и не перенесли.

Что же касается Президента, то кто-то сунул его лицом в чан с концентрированным раствором стирального порошка, и подержал там. Когда надзиратели вытащили труп, от лица уже ничего не осталось. Идентифицировали Президента только по отпечаткам пальцев. Так что, может, смерть на Старой Замыкалке показалась бы ему предпочтительнее… но тогда он не получил бы лишних двенадцати лет, не так ли? Я, правда, сомневаюсь, что он думал о них в последние минуты своей жизни, когда его легкие учились дышать «хекслайтом» или аналогичным моющим средством.

Того, кто это сделал, так и не поймали. К тому времени я уже не работал в пенитенциарной системе, но мне написал об этом Гарри Тервиллигер. «Его убили главным образом потому, что он был белым, – писал Гарри, – но он получил то, что заслуживал. Казнь ему отсрочили на долгое время, но приговор не отменили».