Молодые львы Шоу Ирвин

– Зачем ты это сделал?

– Слишком много он себе позволяет, – ответил водитель, здоровенный, безобразный, наглый детина, истинный берлинский таксист. Кристиан невзлюбил его с первого взгляда. – Надо научить их уважать немецкую армию.

– Чтобы больше этого не было! – отчеканил Кристиан. – Ясно?

Водитель чуть расправил плечи, но не ответил. Просто стоял, тупо уставившись на Кристиана. Однако по глазам чувствовалось, что он остался при своем мнении.

Кристиан отвернулся от него.

– Ладно. По машинам! – скомандовал он.

Девицы заметно присмирели. Автомобили, которые пересекли площадь и свернули на дорогу в Париж, они лишь проводили взглядами. Ни одна не решилась помахать вслед рукой.

Кристиана охватило легкое разочарование, когда они подъехали к огромной, побуревшей от времени, украшенной скульптурами арке ворот Сен-Дени и он увидел, что просторная площадь забита бронеавтомобилями и солдатами в серой форме. Солдаты лежали и сидели на асфальте, завтракали, благо полевые кухни дымились тут же, точь-в-точь как в каком-нибудь баварском городке, гарнизон которого готовится к параду по случаю национального праздника. Кристиан никогда не бывал в Париже, и ему хотелось завершить эту войну на высокой ноте, проехав по дышащим историей улицам в авангарде армии, вступающей в древнюю столицу вражеского государства.

Автомобили Кристиана медленно проползли между отдыхающими солдатами и составленными в козлы винтовками к основанию монумента. Кристиан дал сигнал Гиммлеру остановиться. Именно сюда было приказано привести вверенное ему подразделение и дожидаться здесь прибытия основного отряда. Кристиан снял каску, потянулся и глубоко вдохнул. Задание выполнено.

Брандт выпрыгнул из машины и уже щелкал солдат, которые ели, привалившись к основанию арки. Даже в форме и с черной кожаной кобурой на ремне Брандт выглядел как банковский клерк в отпуске, делающий снимки для семейного альбома. Фотографировал он далеко не всех. На этот счет у него была своя теория. Он выбирал самых молодых и симпатичных, отдавая предпочтение светловолосым солдатам, ефрейторам, сержантам. «Моя задача, – как-то объяснил он Кристиану, – показывать тем, кто остался дома, не ужасы, а привлекательную сторону войны». Судя по всему, такой подход находил понимание у руководства. Брандта представили к офицерскому званию, и он постоянно получал благодарности из министерства пропаганды в Берлине.

Среди солдат застенчиво бродили двое маленьких детей – единственные представители гражданского населения Франции среди импровизированного военного лагеря. Брандт подвел их к Кристиану, который чистил автомат на капоте разведывательного автомобиля.

– Слушай, окажи мне услугу. Попозируй с этими малютками.

– Найди кого-нибудь еще, – запротестовал Кристиан. – Я не артист.

– А я хочу сделать тебя знаменитым. Наклонись и предложи им конфетку.

– Нет у меня конфеток! – отрезал Кристиан.

Дети – мальчик и девочка лет пяти – стояли у машины, не сводя с Кристиана больших, черных, печальных глаз.

– Держи. – Брандт достал из кармана два шоколадных батончика. – Хороший солдат должен быть готов к любым неожиданностям.

Кристиан вздохнул, положил на капот снятый с автомата ствол и наклонился к двум симпатичным крохам.

– Потрясающая фактура! – Брандт уже сидел на корточках, уставившись в окуляр. Искал наилучший ракурс. – Юность Франции, красивая, голодная, грустная, доверчивая. И добродушный, сердобольный, щедрый немецкий сержант, атлетически сложенный, дружелюбный, симпатичный, фотогеничный…

– Когда же ты от меня отстанешь?

– Продолжай улыбаться, красавчик. – Брандт все щелкал и щелкал затвором. – Не давай им конфеты без моей команды. Просто показывай их, чтобы дети к ним тянулись.

– Я хотел бы напомнить тебе, солдат, – Кристиан улыбался, глядя сверху вниз на серьезные мордашки детишек, – что я по-прежнему твой командир.

– Искусство превыше всего, – отпарировал Брандт. – Какая жалость, что ты не блондин! Если б не цвет волос, ты являл бы собой идеальный тип немецкого солдата. Выглядишь ты так, словно в голове у тебя когда-то была одна мысль, да только и она куда-то подевалась.

– Полагаю, мне следует подать рапорт и доложить о твоих высказываниях. Никому не дозволено оскорблять честь сержанта немецкой армии.

– Художника не пронять такими булавочными уколами.

Еще несколько снимков – и Брандт закончил съемку.

– Готово.

Кристиан отдал конфеты детям, которые так ничего ему и не сказали. Еще раз вскинули на него глаза, сунули батончики в карманы и, взявшись за руки, пошли дальше меж железных гусениц, сапог и винтовочных прикладов.

Бронеавтомобиль, сопровождаемый тремя легкими разведывательными автомобилями, въехал на площадь и медленно покатил к арке. Кристиан чуть опечалился, увидев лейтенанта. С самостоятельностью покончено, с этого момента он больше не командир. Кристиан отдал лейтенанту честь, тот ответил тем же. Уж кто умел отдавать честь – так это лейтенант. Вроде бы и сделать надо совсем ничего – вскинуть руку, но у лейтенанта этот жест наполнялся звоном мечей и звяканьем шпор всех военных кампаний со времен Ахилла и Аякса. Даже теперь, проделав долгий путь по территории Франции, лейтенант выглядел так, словно только что успешно сдал выпускные экзамены в Шпандау и вышел с дипломом в затянутой в белую перчатку руке. Кристиан недолюбливал лейтенанта, теряясь рядом с таким совершенством. Лейтенант был очень молод – двадцать три, максимум двадцать четыре года, – но надменный взгляд его холодных светло-серых глаз, казалось, видел насквозь этот несовершенный мир жалких штатских. Лишь очень немногие люди вызывали у Кристиана ощущение собственной неполноценности, и лейтенант входил в их число. Стоя навытяжку, наблюдая, как лейтенант резво выпрыгивает из бронеавтомобиля, Кристиан торопливо повторял про себя слова рапорта, вновь в который уж раз испытывая чувство вины за случившееся в лесу – ведь его халатное отношение к своим обязанностям привело к тому, что они угодили в западню.

– Слушаю, сержант. – Тон лейтенанта был язвительным. Так мог бы говорить Бисмарк, когда учился в военной академии. Лейтенант не смотрел по сторонам. Не проявлял никакого интереса к старинным парижским зданиям. С тем же успехом он мог принимать рапорт Кристиана на громадном учебном плацу около Кенигсберга, а не в центре столицы Франции в первый после 1871 года день ее оккупации иностранными войсками.

– В десять ноль-ноль на дороге Мо – Париж мы вошли в соприкосновение с противником. Укрывшись за тщательно замаскированной баррикадой, противник открыл огонь по головному автомобилю нашей подвижной группы. Мы атаковали силами девяти человек. Убили двоих, вышибли остальных с занимаемой ими позиции и разобрали баррикаду. – Кристиан на мгновение запнулся.

– Слушаю, сержант, – сухо поторопил его лейтенант.

– Мы понесли потери. – «Вот теперь я получу по заслугам», – подумал Кристиан. – Погиб ефрейтор Краус.

– Ефрейтор Краус, – повторил лейтенант. – Он выполнил свой долг?

– Так точно. – Кристиан вспомнил, с каким щенячьим восторгом этот деревенский парень кричал: «Я его уложил! Я его уложил!» – Первыми же выстрелами он убил одного из вражеских солдат.

– Отлично, – вынес свой вердикт лейтенант. Ледяная улыбка скользнула по его лицу, чуть дернулся длинный крючковатый нос. – Отлично.

Он доволен, изумленно отметил Кристиан.

– Я уверен, что ефрейтор Краус будет удостоен награды, – продолжал лейтенант.

– Я думал о том, чтобы написать письмо его…

– Нет! – отрезал лейтенант. – Писать письма – не ваше дело. Это обязанность командира роты. Письмо напишет капитан Мюллер. Факты я ему изложу. Такое письмо – вопрос очень деликатный, важно найти нужные слова, выразить соответствующие чувства. Капитан Мюллер знает, как это делается.

Наверное, подумал Кристиан, в военном училище читают курс «Письма родственникам». Целый семестр. Один час в неделю.

– Сержант, я доволен вашим поведением и поведением солдат, которыми вы командовали.

– Рад стараться, господин лейтенант! – гаркнул Кристиан. Почему-то похвала лейтенанта несказанно его обрадовала.

Подошел Брандт, отдал честь. Лейтенант холодно козырнул в ответ. Брандта он ни в грош не ставил, фотограф ничем не напоминал солдата. А лейтенант и не пытался скрывать свое отношение к людям, которые шли на войну с фотоаппаратом, а не с винтовкой в руках. Но из штаба поступило прямое указание оказывать фотографам всяческое содействие. Игнорировать приказ лейтенант не мог.

– Господин лейтенант! – В голосе Брандта не было никакого металла, сразу ясно – говорит штатский. – Мне приказано как можно быстрее доставить отснятые пленки на площадь Оперы. Там собирают пленки всех военных фотографов, а потом самолетом отправляют их в Берлин. Вас не затруднит выделить мне автомобиль? Я сразу вернусь.

– Я дам вам знать об этом через несколько минут, Брандт. – Лейтенант отвернулся и зашагал через площадь к капитану Мюллеру, который только что подъехал на амфибии.

– Он от меня просто без ума, – вздохнул Брандт. – Ну и лейтенант нам достался…

– Но машину он тебе даст, – заверил его Кристиан. – Сейчас у него отличное настроение.

– Я от него тоже без ума! – кипятился Брандт. – Я без ума от всех лейтенантов. – Он оглядел возвышающиеся вокруг площади каменные здания, окрашенные в мягкие тона, слоняющихся без дела рослых вооруженных людей в касках и серой форме. Среди вывесок на французском и закрытых кафе они выглядели чем-то абсолютно инородным. – Не прошло и года, как я побывал здесь в последний раз. Тогда на мне был синий пиджак и фланелевые брюки. Меня принимали за англичанина, поэтому все были со мной очень милы. Вон там, за углом, есть очаровательный маленький ресторанчик, и я приехал туда на такси теплым летним вечером с черноволосой красавицей, с которой в тот день мы впервые легли в постель… – Брандт мечтательно закрыл глаза, прислонился головой к бронированному боку гусеничного транспортера. – Она считала, что предназначение женщины – ублажать мужчин. Голос у нее был удивительный: все вставало, стоило услышать его даже за квартал. И по эту сторону Дуная, пожалуй, второй такой груди не найти. Перед обедом мы выпили шампанского. В темно-синем платье она выглядела юной скромницей, и мне с трудом верилось, что часом раньше она лежала в моих объятиях. Мы сидели, держась за руки, и, как мне показалось, на глазах у нее выступили слезы. Мы съели отменный омлет, выпили бутылку шабли. Тогда я еще не слышал о лейтенанте Гарденбурге, зато знал наверняка, что через час-полтора мы вновь вернемся в ее постель и она подарит мне ни с чем не сравнимое блаженство.

– Прекрати, – усмехнулся Кристиан. – Мои моральные устои вот-вот рухнут.

– Я говорю о далеком прошлом, – Брандт по-прежнему не открывал глаз, – когда я был паршивым штатским. Все это происходило в далеком прошлом, до того как на меня надели военную форму.

– Открой глаза и вылези из той постели. Сюда идет лейтенант.

Лейтенанта, который направлялся к ним широким шагом, они встретили, вытянувшись по стойке «смирно».

– Все улажено. – Лейтенант посмотрел на Брандта. – Вы можете взять машину.

– Благодарю вас, господин лейтенант.

– Я поеду с вами, – продолжал лейтенант. – И возьму с собой Гиммлера и Дистля. Поговаривают, что нашу часть расквартируют в том районе. Капитан предложил разведать обстановку. – Лейтенант улыбнулся, как ему казалось, тепло и дружелюбно. – К тому же мы заработали право на осмотр достопримечательностей. Поехали.

Он двинулся к одному из автомобилей, Кристиан и Брандт последовали за ним. Гиммлер уже сидел за рулем. Кристиан и Брандт залезли на заднее сиденье. Лейтенант расположился впереди, прямой как жердь, – блестящий представитель немецкой армии и немецкого государства на парижских бульварах.

Едва автомобиль тронулся с места, как Брандт поморщился и пожал плечами. Дорогу Гиммлер знал. Он не раз бывал в Париже во время отпусков и даже достаточно бегло говорил на ломаном французском. Взяв на себя роль развеселого гида, Гиммлер обращал внимание своих пассажиров на местные достопримечательности: кафе, в которых он бывал, театр-кабаре, в котором видел чернокожую американку, танцевавшую голой, улицу, на которой располагался лучший, по его твердому убеждению, публичный дом Парижа. Гиммлер относился к тем солдатам, которые никогда не лезут за словом в карман и умеют вовремя сказанной шуткой разрядить напряжение. Такие есть во всех армиях, и они неизменно пользуются расположением офицеров. Им дозволяются вольности, за которые другие тут же получают наряды вне очереди, а то и отправляются на гауптвахту. Лейтенант гордо восседал рядом с Гиммлером, пожирая взглядом пустынные улицы. И даже дважды рассмеялся над его шутками.

Площадь перед знаменитым оперным театром заполонили солдаты. Они были везде: на самой площади, на широких ступенях, ведущих к величественным колоннам, между колоннами. Их было так много, что отсутствие штатских и женщин в самом центре города далеко не сразу бросалось в глаза.

Брандт скрылся в одном из зданий, выходящих фасадом на площадь, важный, деловой, с фотоаппаратом и пленками. Кристиан и лейтенант вылезли из автомобиля, оглядывая величественный, увенчанный куполом парижский оперный театр.

– Мне следовало побывать здесь раньше. – Из голоса лейтенанта напрочь исчезли металлические нотки. – В мирное время. Это удивительное место.

Кристиан рассмеялся:

– Господин лейтенант, я уже открыл рот, чтобы сказать то же самое.

Гарденбург дружелюбно хмыкнул. И Кристиан поневоле задался вопросом: а чего это он так боялся лейтенанта? Парень-то, оказывается, свой в доску.

К ним торопливо подошел Брандт.

– На сегодня с делами покончено, – доложил он. – Приказано прибыть завтра во второй половине дня. Они страшно довольны. Я рассказал им, какие у меня фотографии, и они чуть не произвели меня в полковники.

– Я вот подумал… – В голосе лейтенанта, похоже, впервые с 1935 года слышалась некоторая неуверенность. – Я вот подумал, а не могли бы вы сфотографировать меня на фоне оперного театра? Я бы послал фотографию жене.

– С превеликим удовольствием, – без тени улыбки ответил Брандт.

– Гиммлер. Дистль. Сфотографируемся вместе.

– Господин лейтенант, почему бы вам не сфотографироваться одному? Чего вашей жене лицезреть наши физиономии? – Под началом лейтенанта Кристиан служил уже больше года и вот впервые позволил себе в чем-то с ним не согласиться.

– О нет! – Лейтенант обнял Кристиана за плечи, и тому показалось, что его командир уже успел приложиться к бутылке. – Ты не прав. Я много писал жене о тебе. Так что ей будет интересно увидеть, каков ты на самом деле.

Брандт долго суетился, выбирая правильный ракурс, ему хотелось запечатлеть возможно большую часть здания оперного театра. Гиммлер глуповато лыбился в объектив, а лейтенант и Кристиан сохраняли серьезность, воспринимая происходящее как важное историческое событие.

Когда же Брандт наконец их сфотографировал, они сели в машину и направились к воротам Сен-Дени. День близился к вечеру, и уютные, зеленые улицы опустели еще больше: случалось, что они ехали минуту-другую, не встречая ни солдат, ни армейских автомобилей. И впервые после прибытия в Париж Кристиану стало как-то не по себе.

– Великий день, – задумчиво изрек лейтенант, – день, которому суждено навечно остаться в истории. Пройдут годы, а мы будем оглядываться на этот день и говорить: «Мы были там на заре новой эры!»

Кристиан чувствовал, что сидящий рядом с ним Брандт скорчил пренебрежительную гримасу, но этот человек прожил во Франции не один год и, возможно, поэтому очень уж цинично и насмешливо воспринимал высокопарные словеса.

– Мой отец, – продолжал лейтенант, – в 1914 году добрался лишь до Марны. Марна… Она так близко. Но моему отцу не довелось увидеть Париж. Сегодня мы переправились через Марну за пять минут. Исторический день… – Гарденбург вгляделся в зев боковой улочки. Кристиан автоматически повернулся, чтобы посмотреть, что углядел там лейтенант. – Гиммлер, это та самая улица?

– Какая улица, господин лейтенант?

– Где расположен тот дом, о котором ты говорил… очень известный.

Ну и память у него, подумал Кристиан. Фиксирует все. Схемы расположения артиллерийских орудий, устав военно-полевого суда, инструкции по обеззараживанию материальной части, подвергшейся воздействию отравляющих газов, местоположение парижского борделя, упомянутого мимоходом пару часов назад.

– Мне представляется… – Лейтенант тщательно подбирал слова, а Гиммлер тем временем сбросил скорость чуть ли не до нуля. – Мне представляется, что такой день, день сражения и победы… Короче, мы имеем полное право расслабиться… Солдат, который сторонится женщин, – никудышный солдат… Брандт, ты ведь жил в Париже, ты слышал об этом заведении?

– Да, господин лейтенант. Высший класс.

– Развернуть машину, сержант, – приказал лейтенант.

– Будет исполнено, господин лейтенант. – Гиммлер, широко улыбаясь, круто вывернул руль, и маленький разведывательный автомобиль, описав круг, нырнул в боковую улочку.

– Я могу положиться на вас, не так ли? – Лейтенант оглядел всех троих. – Болтливых среди вас нет?

– Так точно, господин лейтенант! – в унисон гаркнули они.

– Всему свое время. И дисциплине, и дружеским пирушкам. Нам нужен этот дом, Гиммлер?

– Да, господин лейтенант. Но тут, похоже, все закрыто.

– Пойдешь со мной. – Лейтенант спрыгнул на мостовую и маршевым шагом пересек тротуар, держа курс на массивную дубовую дверь. Каблуки его с силой впечатывались в каменные плиты. Громкое эхо покатилось по узенькой улице, словно по ней шел не один человек, а целая рота.

Гарденбург постучал в дверь, а Брандт и Кристиан с улыбкой переглянулись.

– Скоро он начнет продавать нам порнографические открытки, – прошептал Брандт.

– Ш-ш-ш, – предостерег его от излишних вольностей Кристиан.

Дверь приоткрылась. Пусть не силой, но не без нажима лейтенант и Гиммлер заставили хозяев пустить их в дом. Едва они переступили порог, как дверь захлопнулась, и Брандт с Кристианом остались одни на пустынной, укрытой тенью домов улице. Ночь уже коснулось неба: оно начало медленно темнеть. Стояла мертвая тишина, не было видно ни одного открытого окна.

– У меня создалось впечатление, что повеселиться лейтенант приглашал и нас, – пробурчал Брандт.

– Терпение, – успокоил его Кристиан. – Лейтенант наводит мосты.

– К женщинам я предпочитаю наводить мосты сам, – гнул свое фотограф.

– Хороший офицер, – назидательно произнес Кристиан, – не ляжет спать, пока не убедится, что его солдаты обеспечены всем необходимым.

– Поднимись на второй этаж и напомни об этом нашему лейтенанту, – отпарировал Брандт.

Дверь открылась, и Гиммлер призывно помахал им рукой. Брандт с Кристианом вылезли из автомобиля и вошли в дом. Мавританский фонарь заливал пурпурным светом лестницу и украшавшие стены гобелены.

– Мадам меня узнала. – Гиммлер поднимался по лестнице первым. – Поцелуи, mon cher garon[19] и все такое. Как вам здесь нравится?

– Сержант Гиммлер, – усмехнулся Брандт. – Завсегдатай борделей пяти стран Вклад Германии в создание Соединенных Штатов Европы.

– Я, во всяком случае, – улыбка не сходила с лица Гиммлера, – времени в Париже зря не терял. Сюда, пожалуйста, в бар. Девочки еще не готовы. Сначала мы немного выпьем. Отвлечемся от ужасов войны.

Гиммлер распахнул дверь, и они увидели лейтенанта. Сняв каску и перчатки, Гарденбург сидел на стуле, положив ногу на ногу, и осторожно обдирал золотистую фольгу с бутылки шампанского. Бар был совсем крошечный. Оштукатуренные лавандового цвета стены, полукруглые окна, портьеры с кисточками. За стойкой восседала крупная женщина, как нельзя лучше дополнявшая обстановку бара. Завитые волосы, накинутая на плечи шаль с бахромой, сильно накрашенные глаза. Она что-то без умолку говорила по-французски, обращаясь к лейтенанту. Тот с важным видом кивал, не понимая ни слова.

– Amis. – Гиммлер обнял за плечи Брандта и Кристиана. – Brave Soldaten[20].

Женщина выплыла из-за стойки, пожала каждому руку, сказала, что им тут очень рады, извинилась за задержку (сами понимаете, день выдался очень уж суматошный), пообещала, что девочки скоро появятся, очень, очень скоро, а пока почему бы дорогим гостям не присесть и не выпить шампанского. Это так демократично – солдаты и офицеры, распивающие одну и ту же бутылку. Во французской армии такого не увидишь; возможно, поэтому Германия и одержала победу.

Девочки не появились и когда опустела третья бутылка, но к этому времени о них, можно сказать, позабыли.

– Французы, – вещал лейтенант. Он сидел на стуле все так же прямо, словно аршин проглотил, а вот глаза стали темно-зелеными, тусклыми, как истертое морскими волнами бутылочное стекло. – Я презираю французов. У них нет желания умирать. Вот почему мы здесь, пьем их вино, спим с их женщинами. Все потому, что они предпочитают жить. Смешно… – Он взмахнул рукой, в которой держал полный бокал. В этом жесте и в голосе Гарденбурга чувствовалась злость. – Эта военная кампания – жалкая комедия. С восемнадцати лет я изучаю войну. Искусство войны. Я знаю его как свои пять пальцев. Снабжение. Связь. Поддержание морального духа солдат. Выбор и маскировка командного пункта. Наступательная тактика при использовании противником автоматического оружия. Важность элемента внезапности. Могу командовать армией. Пять лет жизни. И вот решающий момент. – Он горько рассмеялся. – Великий момент. Всей своей мощью Германия обрушивается на противника. Ну и что же? – Лейтенант смотрел на мадам, которая не понимала ни слова по-немецки, но радостно кивала, со всем соглашаясь. – Я не слышу ни единого выстрела. Я сажусь в автомобиль, проезжаю шестьсот километров и заканчиваю свой путь в борделе. Паршивая французская армия превратила меня в туриста! Никакой войны. Пять лет псу под хвост. Никакой карьеры. В лейтенантах мне ходить до пятидесяти лет. В Берлине я никого не знаю. Нет связей, нет друзей, нет и продвижения по службе. Все зря. Моему отцу повезло куда больше. Он дошел только до Марны, но сражался четыре года и еще в двадцать шесть лет стал майором. А на Сомме уже командовал батальоном, потому что за первые два дня сражения были убиты все офицеры. Гиммлер!

– Да, господин лейтенант! – Гиммлер вскочил. Шампанское не ударило ему в голову, и он слушал лейтенанта с хитроватой усмешкой.

– Гиммлер! Сержант Гиммлер! Где моя женщина? Я хочу французскую женщину!

– Мадам говорит, что женщина будет у вас через десять минут.

– Я их презираю. – Нетвердой рукой лейтенант поднял бокал и выпил. Что-то попало в рот, что-то вылилось на подбородок. – Я презираю всех французов.

В бар вошли две женщины. Крупная, полная, улыбчивая блондинка с пухлыми губами и маленькая, хрупкая брюнетка со смуглым, арабского типа, грустным лицом, сильно накрашенная, с ярко-красной помадой на губах.

– А вот и они, – проворковала мадам. Она одобрительно похлопала блондинку по заду, словно барышник, продающий племенную кобылу. – Это Жанет. То что надо, не так ли? Я уверена, у немцев Жанет будет пользоваться бешеным успехом.

– Я беру эту. – Лейтенант встал, выпрямился во весь рост, расправил плечи и указал на брюнетку. Она одарила Гарденбурга профессиональной улыбкой, подошла к нему и взяла за руку.

Гиммлер тоже приглядывался к брюнетке, но, естественно, безропотно предоставил право выбора старшему по званию, а потому обнял за талию блондинку.

– Chеrie[21], как насчет того, чтобы отдаться красивому, здоровому немецкому солдату?

– Где тут подходящая комната? – спросил по-немецки Гарденбург. – Брандт, переведи.

Брандт перевел, и брюнетка, улыбнувшись всей честной компании, увела за собой лейтенанта, который в отличие от Гиммлера держался очень чопорно.

– А теперь, – Гиммлер с довольным видом тискал блондинку, – моя очередь. Если вы, конечно, не возражаете. – Он посмотрел на Брандта и на Кристиана.

– Отнюдь, – ответил Кристиан. – И можешь не торопиться.

Гиммлер заулыбался и увел блондинку, обращаясь к ней на своем чудовищном французском: «Chеrie, мне очень нравится твое платье…»

Извинившись, отбыла и мадам, выставив на стойку еще одну бутылку шампанского. Кристиан и Брандт, оставшись одни в залитом оранжевым светом мавританском баре, молча смотрели на торчащую из ведерка со льдом запотевшую бутылку.

Так же молча они допили свои бокалы. Открывать шампанское взялся Кристиан. Борьба с пробкой закончилась громким хлопком, от которого он даже подпрыгнул. Ледяная пена выплеснулась ему на руку.

– Ты никогда не бывал в таких местах? – наконец спросил Брандт.

– Нет.

– Хочешь женщину?

– Скорее нет, чем да.

– Если бы ты захотел женщину, но на нее положил бы глаз лейтенант Гарденбург, как бы ты поступил?

Кристиан отпил шампанского.

– Я бы не хотел отвечать на этот вопрос.

– Я тоже. – Брандт покрутил в руке пустой бокал. – И какие чувства ты сейчас испытываешь?

– Даже не знаю, что и сказать. Но никакой радости нет, это точно.

– А мне грустно. Очень грустно. Как там говорил лейтенант?

– Сегодня взошла заря новой эры.

– Мне очень грустно на заре новой эры. – Брандт налил себе шампанского. – Знаешь, десять месяцев назад я чуть не стал гражданином Франции.

– Неужели?

– Я прожил во Франции десять лет, разумеется, с перерывами. Как-нибудь покажу тебе местечко в Нормандии, куда я ездил каждое лето. Я рисовал с утра до вечера, иногда по сорок картин за лето. Во Франции меня признали. Мы обязательно зайдем в галерею, где выставлялись мои полотна. Возможно, некоторые висят там до сих пор, и ты сможешь на них взглянуть.

– С удовольствием.

– Я не мог показывать свои картины в Германии. Я абстракционист. Говорят, это нерепрезентативное искусство. Нацисты считают его декадентским. – Брандт пожал плечами. – Наверное, где-то я декадент. Не в такой степени, как лейтенант, но декадент. А ты?

– Я – декадент-лыжник.

– Видать, везде есть свои декаденты, – вздохнул Брандт.

Открылась дверь, и в бар вошла смуглолицая брюнетка. На ней был розовый пеньюар, отделанный перьями. Девушка загадочно улыбалась.

– Где мадам? – спросила она.

– Куда-то вышла, – ответил Брандт. – Может, я помогу?

– Ваш лейтенант… – Брюнетка замялась. – Мне нужно перевести. Он чего-то требует, но я не уверена, что правильно поняла его. Мне кажется, он хочет, чтобы я отстегала его плетью, но я боюсь начинать. Вдруг он просит чего-то еще? Я должна знать наверняка.

– Начинай, – твердо заявил Брандт. – Именно этого ему и не хватает. Я знаю, он мой давний друг.

– Вы уверены? – Брюнетка с сомнением переводила взгляд с одного на другого.

– Абсолютно, – заверил ее Брандт.

– Хорошо. – Брюнетка пожала плечами. – Выполню его просьбу. – Она повернулась к двери. – Странно все это. – В голосе девушки слышалась насмешка. – Солдат-победитель… в день победы… Необычные у него вкусы, не так ли?

– Мы все необычные люди, – усмехнулся Брандт. – Ты в этом скоро убедишься. А теперь займись делом.

Брюнетка ответила ему коротким злым взглядом и вышла из бара.

– Ты все понял? – спросил Брандт Кристиана.

– Достаточно.

– Давай выпьем. – Брандт разлил шампанское по бокалам. – Я откликнулся на зов родины.

– Что? – Кристиан в недоумении воззрился на него.

– Мир стоял на грани войны, а я рисовал декадентские, абстрактные пейзажи французского побережья в ожидании французского гражданства. – Брандт прищурил глаза, вспоминая тревожные, полные неопределенности дни августа 1939 года. – Французы – самый удивительный народ на всем белом свете. Они любят хорошо поесть; они независимы; во Франции можно рисовать все, что только вздумается, – порицать не будут; у них блестящее боевое прошлое, но они знают, что таких вершин им больше не покорить. Они благоразумны и скуповаты. Такая среда благоприятна для искусства. Однако в последнюю минуту я стал ефрейтором Брандтом, чьи картины невозможно выставить в немецкой галерее. Если кровь не вода, тогда… что? И вот мы здесь, в Париже, проститутки встречают нас с распростертыми объятиями. Вот что я тебе скажу, Кристиан: в конце концов мы обязательно проиграем. Это же просто безнравственно… варвары с Эльбы жрут сосиски на Елисейских полях…

– Брандт, – попытался остановить его Кристиан. – Брандт…

– Заря новой эры. Вермахт встречает ее, принимая порку в публичном доме. Завтра пойду с куском колбасы на площадь Звезды.

Открылась дверь, и в бар вошел Гиммлер. Он был без кителя, в расстегнутой сорочке. Улыбаясь во весь рот, он держал в руках зеленое платье блондинки.

– Кто следующий? Дама ждет.

– Хочешь последовать по стопам сержанта Гиммлера? – спросил Брандт.

– Нет, – ответил Кристиан. – Не хочу.

– Ты уж не обижайся, сержант, но мы лучше добьем эту бутылку.

Гиммлер обвел их обоих угрюмым взглядом, с его лица на мгновение слетела маска хитроватого добряка.

– Я торопился. – В голосе слышалась обида. – Не хотел задерживать друзей.

– Мы очень ценим твою заботу, сержант. Очень ценим. Даже получая удовольствие, ты помнил о нас.

– Она очень хороша. – На лице Гиммлера вновь заиграла широкая улыбка. – Большая, мягкая. Вы точно не хотите ее?

– Точно, – ответил Кристиан.

– Хорошо, – кивнул Гиммлер. – Тогда пойду на второй заход.

– А что ты с ней делал? – спросил Брандт. – Сдирал с нее платье?

Гиммлер хохотнул.

– Платье я у нее купил. За девятьсот франков. Она просила полторы тысячи. Я пошлю его жене. У нее тот же размер. Пощупай… – Он протянул платье Кристиану. – Настоящий шелк.

Кристиан с важным видом помял материю пальцами:

– Настоящий шелк.

У двери Гиммлер обернулся:

– Даю вам последний шанс.

– Премного тебе благодарны, но решение уже принято, – за обоих ответил Брандт.

– Хорошо, – пожал плечами Гиммлер. – Ваше право.

– Гиммлер, мы уходим, – добавил Кристиан. – Дождись лейтенанта и отвези его в часть. Мы пойдем пешком.

– Тебе не кажется, что следует получить разрешение лейтенанта? – спросил Гиммлер.

– Я полагаю, сейчас обстановка далека от боевой. Мы прогуляемся.

Гиммлер пожал плечами.

– На этих пустынных улицах вы рискуете получить пулю в спину.

– Не сегодня, – ответил Брандт. – Потом – да, но не сегодня.

Они поднялись и вышли на улицу.

За дверью их встретила ночь. Приказ о затемнении никто не отменял, и нигде не было видно ни единого огонька. Но над крышами плыла луна, которая превращала каждую улицу в зебру: темные полосы (тени от домов) чередовались со светлыми (промежутки между домами). Теплый воздух застыл над городом, хотя хрупкую тишину то и дело нарушал лязг металлических гусениц: где-то вдалеке ворочались стальные чудовища. Но среди темной массы домов этот резкий, неприятный звук быстро затихал, сходил на нет.

Дорогу показывал Брандт. От выпитого его качало, но Париж он знал достаточно хорошо и уверенно вел Кристиана в Сен-Дени.

Они не разговаривали. Шли бок о бок, иногда соприкасаясь плечами, их подбитые гвоздями сапоги гулко стучали по брусчатке мостовой. Где-то в темноте с треском закрылось окно, в какой-то момент Кристиану показалось, что он слышит плач младенца. Они повернули на широкий безлюдный бульвар, двинулись мимо спрятавшихся за жалюзи витрин, мимо сложенных у стены столиков и стульев уличных кафе. Далеко впереди светились огни, свидетельствующие о том, что в этот вечер армия, расположившаяся в сердце Франции, не опасается атаки противника. От огней этих, спасибо шампанскому, веяло уютом и крепкой мужской дружбой. Кристиан мечтательно улыбался, неспешно шагая к ним рядом с Брандтом.

Сквозь пьяную дымку лежащий под молодой луной Париж казался нежным, элегантным. Кристиан влюбился в него. Влюбился в истертую брусчатку мостовых. В узенькие, извилистые улочки, которые начинались от бульваров и уводили в другие столетия. В церкви, окруженные магазинчиками, барами, публичными домами. В стулья с тонкими ножками, поставленные на столы сиденьями вниз под тентами кафе. В людей, попрятавшихся за опущенными шторами. В реку, которой еще не видел, но которая пересекала город и определяла его облик. В рестораны, в которых еще не ел, и в девушек, с которыми еще не встретился. Он знал, что завтра, когда настанет солнечное утро и рассеется ночной страх, эти девушки обязательно появятся на бульварах в туфельках на высоком каблуке и вызывающе красивых платьях.

Кристиан не раз слышал рассказы об этом городе, много о нем читал и теперь понимал, что Париж – единственный город на свете, живущий в полном соответствии с теми легендами, которые складывали о нем люди. Он с гордостью думал о том, что прорвался в Париж с боем, что в этом бою ему пришлось убить человека. Кристиану казалось, что он любит и застреленного им француза, и лежащего рядом с французом – так далеко от фермы в Силезии – ефрейтора Крауса с запекшимися пятнами вишневого сока на губах. Он радовался, что выдержал испытание боем, что смерть обошла его стороной. Ему нравилась война, потому что только там проверяется истинный характер человека, и ему нравилось, что война эта так быстро закончилась, потому что ему не хотелось умирать. Кристиан верил, что грядущие дни принесут с собой мир и благоденствие, все идеи, ради которых он готов был отдать жизнь, станут законами и эра процветания и порядка воцарится на века. Он любил Брандта, который, чуть пошатываясь, шагал с ним плечом к плечу. Ведь Брандт, скуливший от страха в придорожном кювете, сумел побороть этот страх и сражался рядом с Кристианом, поддерживая ходивший ходуном локоть одной руки другой рукой, чтобы сквозь листву попасть в человека, который мог убить Кристиана. Ему нравилась эта ночь, тихая лунная ночь, и их прогулка по пустынным, прекрасным улицам. Они были новыми хозяевами города, и Кристиан окончательно утвердился в мысли, что жизнь его не растрачена зря, что родился он не для того, чтобы обучать катанию на лыжах детей и отпускников. Он мог принести пользу и приносил ее. А чего еще требовать человеку от жизни?

– Ты только посмотри. – Брандт остановился, вытянув руку вперед.

Кристиан проследил взглядом за его рукой. На подсвеченной луной каменной стене церкви белело четырехзначное, выведенное мелом число «1918». Кристиан тряхнул головой. Он понимал, что это число имеет какое-то значение, только не мог сообразить, какое именно.

– Тысяча девятьсот восемнадцатый, – произнес Брандт. – Они знают, чем все закончится. Французы знают.

Кристиан вновь посмотрел на стену. На него внезапно навалились тоска и усталость. Еще бы, он на ногах с четырех утра, а день выдался очень уж утомительный. Тяжело ступая, он подошел к стене и медленно, методично начал стирать рукавом нарисованные мелом цифры.