Кромешник. Книга 2 О`Санчес

Гек не знал, что упрямство Компоны под стать его собственному: отбросив осторожность, хранящую его от врагов и негласной ревизии, Компона с маниакальным постоянством накидывал Геку карцер – слой за слоем – встык. Заканчивались пятнадцать – начинались пятнадцать. Через семь месяцев Гека отвели в камеру к «обиженным», но уже через пять минут трое не изнурённых голодом парней стали тарабанить в дверь и выламываться из камеры – силы у Гека все ещё были. Гека снова определили в карцер, и он сидел. Однажды, ещё раньше, на третьем месяце, он в невероятном прыжке с опорой на стену дотянулся до лампы дневного света и сумел её раскокать. Ртуть собрал и запустил под дверь, так что микроскопические шарики выкатились в коридор. Началась суета, дезинфекция, угрозы. А что они могли ему сделать – ниже карцера не спустишь… Перевели в другое помещение, потом, через срок, вернули, но лампочка уже была обыкновенная, стоваттная, и Геку стало полегче.

Слухи о нем то утихали, то вновь возникали. То, что он остался безнаказанным после конфликта с «гангстерами», придавало ему ореол крутого мужика, заступника за простых сидельцев. Те, кому довелось побывать в других зонах, помимо «Пентагона», объясняли, что этот Ларей живёт по «правильным понятиям», а местная шушера – шакалье и беспредельщики. Говорили шёпотом, с оглядкой, но говорили. Те, кто жил с ним в одной камере, тоже изъяснялись намёками, что, мол, с ним легче сиделось, хотя и строже, – все было по справедливости… А теперь к тому же вокруг него складывался ореол мученика, тюремного стоика, святого.

Местные вожди бессильны были пресечь эти слухи. Спасибо куму, конечно, за них трамбует урку, но лучше бы его им отдали. Не опустить – так зарезали бы. Не зарезать – отравили бы. На воле над ними смеются, сволочи сытые, сами бы попробовали здесь порядки хранить… Того Живот так и не оправился толком – аттестован инвалидом и списан на волю. За взятку, конечно, а все же инвалидность не липовая, бойцом ему не бывать отныне.

На исходе девятого месяца Гек, как обычно, грезил-полуспал с открытыми глазами. Уши привычно процеживали коридорные звуки, наизусть знакомые: Гек по шагам отличал вертухаев, знал особенности каждого, заранее мог предугадать реакции и манеру вести дежурство. Нюх обострился чрезвычайно, теперь он понимал Варлака и Субботу, поразивших его когда-то своими способностями на этот счёт. И запахи он все знал наперечёт: от этого всегда лосьоном разит, а это крем сапожный, в шлюмке сегодня перловка…

Этот запах взялся ниоткуда и был ему смутно, но все же знаком. Возник и исчез.

Жизнь Гека в карцере была крайне скудна впечатлениями, но мозг, не меньше желудка страдающий от недостатка пищи, то есть событий, образов, информации, привык усваивать мельчайшие частички этой самой информации, проникающие в камеру из внешнего мира. Когда этого не хватало, мозг принимался за «жировые запасы» – воспоминания об увиденном, услышанном, съе… (ой, только не это!) пережитом. Две темы были табу – жратва и бабы. Впрочем, о сексе как-то и не думалось на таком корме. Гек принялся вспоминать запах.

Это не еда, не дерьмо, не одежда, не д… дым… Дым? Нет. Не химия, не растения. Где? Это не тюремный запах, но и не природный… Гек перебирал воспоминания, и голод как бы отступал на время.

Пришла ночь. Гек знал, что скорее изойдёт на мыло, чем перестанет вспоминать этот запах. Нет мира, нет тюрьмы, нет вертухаев за дверями – ничего нет важнее, чем найти и вспомнить. И он вспомнил: «Дом», ночь, много лет тому назад. Ему одиноко и больно – Рита, единственный близкий человек, сплюнула ему прямо на сердце. Он, раскачиваясь, мается на топчане и мычит в безнадёжной попытке заплакать. А из-под двери как раз и запах вполз – дым не дым, странный такой…

– Хозяин, привет!

«Допрыгался, – обречённо и вместе с тем весело подумал Гек. – Вот что такое глюки и как их едят». Он постепенно вывел привычное тело из оцепенения, на что ушло меньше минуты, глубоко вздохнул, чтобы кислород активнее побежал по венам, и, дрожа от любопытства, повернул голову в ту сторону, откуда ему послышался звук. В это мгновение он даже боялся, что ничего не увидит и его галлюцинация так и останется в памяти, как звуковая и кратковременная. Однако действительность оказалась богаче предположений.

Между деревянным лежаком и стеной, там, где стояли снятые ботинки без шнурков (Ваны категорически советовали не злоупотреблять обувью в тюрьме – лучше во сто крат в ущерб теплу сохранять кровообращение, от ревматизма и распухающих вен), расположилась странная двоица – существа из комиксов и горячечных кошмаров.

На самом верху левого ботинка сидела и скалилась маленькая, размером со скворца, птичка. А может, и не птичка, поскольку на её воронёном тельце с крапчатыми рудиментарными крыльями и светлыми «штанами» сидела непропорционально большая (но все равно миниатюрная) голова собаки, с длинными вислыми ушами и лошадиными зубами. В зубах дымилась тёмная палочка, вроде сигары. Рядом с ней на мысу другого ботинка стоял и почёсывался малюсенький человечек, сантиметров двенадцати ростом. Был он неимоверно пузат и почти гол, если не считать набедренной повязки, состоящей из пояса и тряпки, пропущенной между ног и закреплённой спереди и сзади на поясе. Длинные волосы его были собраны в пучок на затылке, руки упёрты в бока. Но если живот его был хоть и велик, но не инороден, то вот рот этого человечка был для его пропорций невероятно велик – от уха и до уха, почти под стать соседке.

Гек молча смотрел на все это великолепие и боялся дохнуть: либо они исчезнут сейчас, либо он проснётся.

– Ну даёт! Ты что, оглох? Хозяин, а хозяин, ау! – Человечек молчал, а разевала пасть и радостно пищала… ну… пусть птицебака, раз она помесь птицы с собакой…

– Тебя как звать, ласточка? – Голос Гека, шедший словно со стороны, звучал так хрипло и неверно, что им одним можно было испугать любое привидение. Гек, задавая вопрос, испытывал неловкость от того, что поддался абсурду ситуации, вместо того чтобы преодолеть его.

– То есть как – «как»? Как всегда звали. Ты теперь какой-то странный стал. Мы с Пырем знаешь сколько тебя искали?

– Откуда мне знать, коли я вас впервые вижу?

– Ой, Пырь, он опять бредит, как тогда. Ты лучше скажи – зачем от нас сбежал и как это тебе удалось? От нас удрать нельзя.

– Ниоткуда я не бегал. Значит, тебя зовут Пырь. А тебя, глюк-птичка?

– Нет, нет, нет-нет-нет! Хозяин, смилуйся! Пусть у меня прежнее имя будет, как у Пыря! И Пырь тебя просит. Кланяйся, Пырь, в ноги хозяину кланяйся! Хозяин, отмени! Ой-ой-ой! – Птицебака забегала по краю ботинка, топорща перья и елозя по зубастой пасти своей окурком сигары. Толстячок с акульим ртом упал на четвереньки и стал кланяться.

– Цыц! Тогда говори своё имя и не выдрыгивайся!

Существо замерло, приосанилось, растопырило оба крыла и звонко прокричало:

– Вакитока меня зовут. Ва-ки-то-ка! Ура!

– Договорились. Вакитока. А почему – ура?

– А потому, что мы тебя нашли! Потеряли, потом по следу шли, потом нашли… а ты убежал. А нам без тебя плохо было. – Вакитока замерла на секунду, умильно скалясь на Гека, а потом опять забегала, перепрыгивая с ботинка на ботинок. Пырь перестал кланяться и уселся на пятки, словно маленький будда, уложив на колени живот. Пасть его, и без того неимоверно широкая, разъехалась буквально до ушей, и даже два ряда острых и длинных зубов не смогли изменить его добродушное и безобидное выражение лица. Геку почему-то показалось, что он беззвучно смеётся.

– Пырь, а ты что молчишь?

– Да не молчит он. Такой – малахольный. Мне слышно, а тебе нет. Хозяин, всегда же так было. Такой ты у нас странный стал. Но все равно – хороший. Ух, какой славный! Да!

У Гека тепло разливалось в груди – так ему стало весело и легко.

– Слышь, Вакитока, а ты меня не спутала с кем-нибудь? «Раньше», «как всегда» – бьюсь об заклад, ни разу с вами не сталкивался.

– Заклад! Ура! Спорим! Смотри, смотри, хозяин! Ты тогда нашёлся, нас позвал, а как мы пришли – ты ножом, ножом! Ух, ха-ха-ха! Ага, проспорил! Мы ничего не перепутаем – Пырь ох как кровь чует, ни за что не спутает.

Гек не понял ничего, но заулыбался:

– И ничего я не проспорил. А во-вторых – мы не оговорили заклад. Мне и ставить нечего. Да и вам, похоже…

– Есть чего! Ты проигрываешь – сказку нам рассказываешь, да, длинную сказку. Мы проигрываем – пляшем и поем!

– Ну и кто поёт из вас и кто пляшет?

– Я! Пляшу, пою, танцую! А Пырь играет. Пырь, сыграй! Хозяин велел!.. Ладно! Попрошу. Он добрый!.. Хозяин! Ты – это, того-этого. Покорми нас, а? Только не гневайся! Голодно нам, а?

– Рад бы – нечем. А что вы едите?

– Ему бы хоть глоточек, хозяин. А? – Пырь облизнулся от уха до уха, и Гек понял отчего-то, что речь идёт о его крови.

– Эй, эй! Кровососы! У меня у самого с полстакана осталось. Что, без этого никак? – Оба замерли, виновато понурив головы, Вакитока съёжилась, а Пырь закрыл руками оба глаза.

Гек вздохнул, осмотрел кисти рук. Ногтем сковырнул струпик с костяшки левой руки – выступила кровь.

– Ну, кто первый, кушать подано. – Он перевалился поудобнее и осторожно протянул руку в сторону Пыря и Вакитоки: вот-вот рассеются, как утренний туман, и он останется один…

Однако никто не рассеялся. Пырь торопливо подбежал к руке, упёрся двумя руками в края костяшки-бугорка, а пастью приник к ранке, на которой уже набухла капля крови. Гек зажмурился и ощутил нечто вроде слабой щекотки. Ощущение исчезло, и он вновь приоткрыл глаза.

Пырь уже сидел на месте и весь светился восторгом, а рот его напоминал полуоткрытый кошелёк. В ранке набухла следующая капля.

– Вакитока, твоя очередь.

– Ура! Нет, нет и нет! Я с Пыря питаюсь, он мой кормилец. Ух, вкусно! Добрый! Пырь! Хозяин велит: играй!

Откуда ни возьмись – в руках у Пыря оказался некий предмет, похожий на десяток трубочек разной длины, склеенных в одну плоскость с тремя прямоугольными сторонами и одной скошенной. Пырь сунул в пасть торцы этих трубочек, прямоугольной стороной к себе, и задудел какую-то весёлую, смутно знакомую мелодию. Вакитока растопырилась, запрыгала, безобразно вскидывая нелепые голенастые ноги, и заухала, закаркала, выкрикивая нечленораздельно какие-то фразы.

– Ну как? Здорово? Ух, здорово! Сейчас мы ещё!..

– Стоп. – Гек вдруг почувствовал слабость и сонливость. – Вакитока, ты классно танцуешь, но мне кажется – все время Пыря затираешь. Ты отдохни и молча посиди, а Пырь пусть сыграет что поспокойнее. Лады? Устал я сегодня. Даже удивляться устал.

– Да, да. Да! Ах, хозяин! Пырь! Сыграй для хозяина его любимую! Хозяин… А можно… Мы… того-этого, потом с Пырем к тебе поближе? Не побьёшь?

– Валяйте. – Гек вытянулся на топчане, потянулся как следует, сделал пару глубоких вдохов-выдохов и приготовился слушать «свою любимую», о которой он и представления не имел.

Сердце чуть не выскочило из груди у Гека, когда в воздухе поплыли первые звуки: это была та самая, волшебная, слышанная лишь однажды мелодия из музыкального автомата в обшарпанной харчевне «Три мушкетёра».

«Откуда?» – хотелось крикнуть ему, но не до вопросов было: на солнечном косогоре у излучины реки стоит замок, с башенками, флюгерами, бойницами и плющом, укутавшим серые стены. Красные черепицы крыш на фоне синего неба. На лужайке медленно и грациозно выступают кавалеры и не менее грациозно приседают в поклонах юные девы. Их «крестьянские» одежды великолепны, их украшения переливаются всем своим драгоценным тысячецветием. Счастливы и безмятежны взоры танцующих под звуки печального волшебства, и вечны они все…

Сквозь грёзы Гек смутно почувствовал, как к груди его, поближе к сердцу, прижались два маленьких тёплых комочка, вспомнил телом и догадался краешком разума – от кого он так яростно отбивался ножом в подземном хранилище Ванов, но уже не было сил и желания сказать об этом…

Эли Муртез, начальник аналитического отдела Департамента контрразведки, закадычный приятель и лояльный подчинённый Дэна Доффера, с благодарностью принял приглашение своего шефа – закатиться в уик-энд на зимнюю рыбалку, на залив Колдбей. Человек восточных кровей, он не любил суровых зим со льдами и сугробами, вечно у него мёрзли уши, нос, руки и ноги, вечно он гундосил из-за насморка, каждую зиму – хоть неделю, а бюллетенил. Но сегодня он был почти счастлив: шеф хочет посоветоваться вдали от возможных ушей – значит, доверяет, это хорошо, а главное – кошмар ремонта кухни и детской целиком и полностью падает на хрупкие плечи обожаемой супруги Кэрол. Как ни увиливал Эли, наконец напористая подруга припёрла его к стене, и он заказал ремонт, и оба выходных должен был присматривать за рабочими и спорить с мастером. Дэн – крутяга-парень: позвонил, нарвался на жену, убедил, что командировка короткая и совсем-совсем не опасная, он будет рядом и ручается за все. Эли знал, о чем пойдёт речь, точнее о ком: об «Узнике» – так они закодировали непонятного сидельца Бабилонской тюрьмы «Пентагон». Тот три недели провалялся без памяти в тюремной больнице, куда попал с острейшим приступом менингита из тюремного карцера. Этот презерватив – Компона, ублюдочный начальник оперчасти «Пентагона», – сумел продержать упрямого мужика девять месяцев в карцере без перерыва! А тот сумел продержаться и не захныкать, да ещё и выжить. Здоровый, говорят, лом, в больницу попал, имея пятьдесят семь килограммов веса при росте метр восемьдесят три. Дэн не препятствовал: он имел некие сведения, что мужик – суперагент британской разведки с необычной легендой, ему хотелось посмотреть на пределы его выносливости. В то же время он поставил на уши все возможные службы, а когда не хватило полномочий – вытряхнул из старика Игнацио дополнительные (когда речь о деле – тот не жмётся). Девять месяцев вся исполинская сеть Службы напряжённо вслушивалась: где зазвенит сигнальный колокольчик, когда англичане начнут вынюхивать подходы к судьбе своего человека… Не дождались. Множество было сигналов: доносы, контрабанда золотишком, растлительный дом для любителей групповой клубнички (из МИДа в основном), гангстерские подходцы к таможне, аргентинские убогие коллеги-шпионы, но главная приманка не сработала. В чем дело – надо обсудить. Где ошибка – в методах или умозаключениях? Что делать дальше?

…Все три недели, что Ларей находился в бессознательном состоянии, возле него постоянно находились сотрудники Департамента, под видом санитарок и медбратьев. Но кроме отдельных выкриков «пить», «лампу уберите», информации из него не поступило. Выкрики были на бабилосе, на вопросы он не реагировал. Эли Муртез лично приезжал осмотреть его, тщательно сфотографировал в цвете все татуированные участки тела Стивена Ларея. Позже они вдвоём навестили эксперта из Внутренних дел, патриарха уголовного сыска и умницу, каких поискать.

– После войны было много бардака. Погибли почти все архивы Картагена – бомбёжка, пожары… Разоблачили, гм, как вы помните, «во внутренних делах» заговорщиков и пособников англичан – тоже в кадрах вакуум случился. Так что стереть следы из наших картотек трудно, однако – не невозможно. Теперь о внедрении. Я слабо понимаю в шпионажах, но в своём деле кое-что кумекаю. Если ваш Ларей – английский шпион, то не засланный, а перевербованный.

Старый сыскарь ткнул пальцем в стопку цветных фотографий:

– На всем белом свете нет такого «кольщика», который сумел бы подделать руку Вика Анархии, он же Анархист, он же Чёрная Суббота, земля ему пухом. Говорят, что после Леонардо да Винчи осталось десять или двенадцать его работ в разных музеях мира. После Субботы остались только фотографии и три «шкурки». Одна «шкурка» у некоего оболтуса из моих не очень удачных учеников, назовём его просто Томом, ибо это к делу не относится, не так ли, господин Доффер? (Дэн смущённо крякнул при этих словах – старый лис в секунду разгадал про наводку Фихтера, за какие-то моральные прегрешения отлучённого стариком от себя, но попрежнему преклоняющегося перед своим учителем.) Две других у вашего покорного слуги: одна у меня с сорок четвёртого года, а другую мне любезно подарил… не помню имени, сюзеренский офицер в позапрошлом году. Там скончался от цирроза один прославленный в своих кругах негодяй, с пятиконечной звездой во лбу – работой Анархиста-Субботы. На ваших лицах я не вижу осуждения моим… привычкам, и это неудивительно, поскольку вы тоже профессионалы. Но на всякий случай поясню: на пересуды и неодобрения мне ровным счётом начхать. Если все это вас устраивает – продолжим, а нет…

И Доффер, и Муртез отлично знали о «хобби» старика и не осуждали его ничуть – за что осуждать-то? Не с живых же срезает. А если и с живых – некоторым ох и не помешало бы, в порядке перевоспитания…

– …Ну вот. А вы предъявляте мне сенсацию номер один… для узкого круга ценителей: жив, или пока жив носитель ещё одной татуировки великого мастера, величайшего! Я не способен ошибиться в этом, как вы не перепутаете своих детей среди их одноклассников. Более того… хотя нет, насчёт цветка я уже очень не уверен и промолчу, для вас это значения не имеет… Более того, посмотрите-ка сюда… – Старик со стонами вылез из кресла, достал из книжного шкафа альбом, в которых держат семейные фотографии, вынул оттуда фотографию и, прикрывая пальцем подпись, показал её Эли и Дэну. – Узнаете?

– О боже милостивый! Откуда это у вас? – На фотографии был виден кусок спины с медведем оскаленным на левой лопатке, тем самым. – Вы его идентифицировали?!

– Нет, гляньте, это Пароход, погиб в резне пятьдесят третьего года… Но татуировка – та же. В наших картотеках зафиксировано около сотни таких «мишек». Их носили отчаянные люди, все покойники теперь. Модификаций несколько, но самая… каноническая, что ли, та, что перед вами. Её наносила одна и только одна категория преступников, уголовных, подчёркиваю, преступников, что бы там ни вещали сверху, это – Большие Ваны.

Специалисты говорят, что у Ванов была некая внутренняя табель о рангах, мол, чем круче, тем выше – волк, кабан, лев, тигр, и наконец – медведь. Все – оскаленные. Может так, может и нет – достоверно мало чего известно о Ванах. Двоих последних похоронили лет семь-восемь тому назад, к сожалению, у меня от них только фотографии… Да, а ведь один из них был Суббота, а другой – Варлак, тоже, знаете ли, фрукт… Но вернёмся к вашим фото. Данные звезды и бесчернильная надпись-ожерелье с подписью показывают, что делал их Суббота, находясь в полном расцвете творческих сил. Ну, а поскольку он все же был не Микеланджело по своему здоровью, смею предположить, что эта изумительнейшая по красоте композиция колота на рубеже сороковых-пятидесятых годов. Именно в середине пятидесятых годов исчез он из моего поля зрения и объявился только покойницкой фотографией, и то задним числом. Могу показать… Ах, если бы Ванами занимались мы…

Доффер и Муртез вежливо отказались от созерцания покойницкого фото. Дэнни откашлялся и прервал паузу:

– Ну, давайте займёмся. Я официально приглашу вас в качестве консультанта, с хорошей оплатой. Нас интересует вопрос с Кромешником.

– Ах, это… Увольте, сказками я не занимаюсь, хоть и стар – а из ума не выжил. Увольте.

– Да, но… Мишка со звёздами – это как? Человек-то реальный: фотографии здесь, а тело в больнице. Могу свозить и показать.

– Хм… – Олсен (так звали старика) совершенно неожиданно выругался матом и сердито плюхнулся в своё кресло на колёсиках. – Действительно. Бред, вот что я вам скажу! Две реальности, не способные разместиться в одном пространстве, однако – размещённые. А вы случаем не мистифицируете меня с вашим пациентом? Я ведь съезжу и проверю. Сколько ему лет?

– Записано, что сорок шесть.

– Невозможно, слишком молод.

– Но сейчас зато выглядит на все сто! – неуклюже скаламбурил Муртез.

– Не в том дело, – не принял шутку старик. – Для Вана он слишком молод.

– Но ведь вы помните, Ваны как раз кричали, что он молодой…

– «Молодо выглядит», – поправил Муртез Доффера.

– Молодо выглядит, точно. Так как – согласны консультировать нас официально?

– Ловкий вы тип, Доффер. «Официально»! Значит, и протоколы я подписывай наравне, и перед верховным отвечай вместе с вами? И все это за жалкую оплату консультанта?

– Тройную жалкую. Пенсия сохраняется при этом. Работа в основном на дому.

– Тогда согласен. И внуку поступить в военную академию – не то чтобы помочь, – пусть не рубят на ровном месте, по знаниям судят, а то собрались одни мохнолапые. Да, и если этот Ларей в больнице, не дай бог… Ну ладно, об этом потом… Договорились. Где контракт – наверняка он у вас в бюваре, господин Эли Муртез!

Гек должен был умереть. Такой вердикт вынесли ему тюремные врачи – и вольные, и отбывающие наказание. Осуждённый за злоупотребление морфием и за хищение оного, Ганс Томптон – светило с международным именем – распорядился даже прекратить инъекции дорогостоящего лекарства, когда диагноз подтвердился и анализы были изучены. Только христианские сиделка и медперсонал, назначенные откуда-то из системы францисканского ордена, извне, продолжали осуществлять искусственное питание и гигиенические процедуры. Но Ларей – день за днём – все не умирал, не умирал – и вдруг, на исходе третьей недели, осмысленно повёл глазами и спросил:

– Кра-кре? – «Сестра» недоуменно захлопала глазами, а дежурный по блок-палате, моющий полы сиделец, разогнулся и в удивлении заржал:

– О, очнулся. Ну, двужильный чувак! Он спрашивает – где он, в тюремной больнице? – И сам ответил мужику: – Яволь! Ты лежишь, а срок идёт – почти месяц закосил! Так держать!

Нянька-сестра засуетилась, захлопотала вокруг Гека, который вновь закрыл глаза, потом побежала из палаты (звонить преподобному Дэну Дофферу, настоятелю их мужского-женского монастыря). С тех пор Гек по-настоящему выключался только на сон, но время от времени прикидывался, чтобы исподволь разобраться в обстановке. В один из таких моментов у его бесчувственного тела оказалась целая делегация из четырех человек в белых халатах и докторских шапочках: Хелмут Олсен, Дэниел Доффер, Эли Муртез и Ганс Томптон.

– Пульс слабый, неровный, давление пониженное, энцефалограммы, как ни странно, не выявили патологий – без осложнений видимых то есть. Однако сами видите – воспаление оболочек, помноженное на хроническое… э-э… недоедание, плюс авитаминоз… Не уверен, что функции головного мозга восстановятся в прежнем объёме. Но организм исключительно мощный, толерантный к дестабилизирующим воздействиям. Зубки все искусственные, правда, свои только корешки, остальное – короночки. Ну, это, впрочем, объяснимо…

– И чем же это объяснимо? – Эли Муртез не мигая вперился в переносицу Томптона.

– Образом жизни, я имел в виду, – заюлил Ганс Томптон. – Тюрьма, знаете ли, возраст, драки с кутежами, – вот причина. Я только это и хотел сказать…

– А у меня сложилось…

– Потише всем! – Доффер прервал своего подчинённого, несвоевременно затеявшего потеху. – Говорите, Хелмут.

– Что ж… Я могу ручаться всего лишь своей репутацией, не больше, но ею я ручаюсь. Это рука того самого тюремного Микеланджело, о котором мы говорили. Только поглядите, насколько прост и в то же время изыскан рисунок, как невероятно точны сплетения узоров, состоящих из графики и оттенков. Это же полифония своего рода, а если хотите, то и фуга. От верхнего луча к нижнему прослеживается развитие темы, а на другой звезде, почти неотличимой на вид от первой, – то же самое выполнено в контрапункт. И эта вязь букв, ну, неважно каких, главное – как! Ему ведь до войны предлагали, по оперативным данным, заняться «фанерой» – изготовить матрицы для фальшивомонетчиков. Но он, как вы знаете, а может и не знаете, медвежатником был, предпочитал вспарывать сталюгу и добывать настоящие… И это хорошо, потому что будьте уверены – Суббота бы сделал узор лучше оригинала…

Муртез дёрнулся как от ожога, но было поздно, болтливый старик потерял осторожность от эстетического восторга и брякнул имя. Хорошо ещё, что никого рядом нет, а врач, хоть и сиделец, но не настоящий, ничего не знает. Ладно, пустяк, будем считать, вон и Дэн ухом не повёл…

– …на руке стандартное, однако стандарт довоенный. Исполнено с отличным качеством, без малейшего расплыва, но и без полёта. «Мишка» – особая песня. Качество – высокое весьма. Для клише, разумеется. Вся ценность – в самом артефакте. Мало было тех, кто обладал правом на такую «портачку», и ещё меньше тех, кто её имел или имеет. И ещё меньше – пятьдесят пять или пятьдесят шесть – мнения расходятся, – кто поставил себе изображение именно с этого клише, изготовленного в одна тысяча девятьсот двенадцатом году неким талантливым уголовником Альтусом, он же Хрип, он же Утюг-повешенный. Само клише, как и ряд других, было утеряно в конце тридцатых – начале сороковых годов. И ещё… Это лицо мне знакомо.

Вот это был эффект. Дэн Доффер так выпучил глаза, словно старик обвинил его в эксгибиционизме, Муртез едва успел вытащить носовой платок и на лету подхватить жидкую соплю, исторгнутую из большого вислого носа, один только Томптон стоял спокойно: подумаешь, узнали уголовника, – на то и сыщики…

– Вот видите, как прекрасно: и в этой обители скорби встретишь порою знакомое лицо. – Дэн Доффер заулыбался и повернулся к Муртезу: – Ну, что я тебе говорил, значит мы правомерно включаем изображение в сборник. Вот это классно! Спасибо вам, Хелмут, мы обязательно сошлёмся в предисловии на ваш бесценный опыт. С вашего разрешения, мы на сегодня – все. Хелмут, вы с нами, или хотите переброситься парой слов с вашим знакомым?

– С вами, с вами. Нет, храни господь от таких друзей и знакомых. Я имел в виду, что увижу это лицо в толпе и тотчас скажу: господа, держитесь за карманы! Я их тысячами перевидел на своём веку: на них печать. Знаете, как у алкоголиков бывает или наркоманов: по отдельности – все как и у обычных людей встречается – и зрачки, и мешки под глазами, и даже носы красные, но в ансамбле – ну вы понимаете меня… Впрочем, это дело суда и следствия… Иду-иду…

– Не годись вы мне по возрасту в отцы, ей-богу, назвал бы вас треплом последним! – Так дружелюбно начал Дэнни Доффер, когда наконец они очутились у него в кабинете, плотно зашторенном и слабо освещённом. Жёлто-зелёная настольная лампа освещала рабочую поверхность стола – и Дэнни этого было достаточно, поскольку удобства или неудобства посетителей нимало его не волновали. – Вы его действительно узнали?

– Велика вероятность, что да. Но прежде всего униженно прошу извинить старого болтуна, разволновался, размагнитился: старость – не радость. Да. Я имею понятие о грифах «секретно», но вот что хотите, то делайте, – по уши виноват!

– Принимается. Ушей там почти и не было – принцип дорог. Знаете, как в армии унтера новобранцев учат: нельзя даже х…м целиться в товарища – может выстрелить! Ну, докладывайте, мочи нет терпеть – кто он?

– Да я пока не знаю, но эти брови, рот, скулы, глаза – определённо я видел их в картотеках «медведевладельцев» у нас в Департаменте. Или нечто весьма похожее.

– Ну, так поехали смотреть, господа, кофе – позже будет.

– Дэн… Нет, можно все-таки я буду вас называть шефом – стариковские привычки, знаете ли?

– Можно, можно. Поехали…

– Шеф, не знаю, как у вас, а у нас в Конторе в половине двенадцатого ночи все закрыто.

– О-хо-хо… Откроют. Втыкайте штепсель вон туда, Эли, вращай мельничку и все такое – чашки-ложечки, а я пока разбужу весь ваш муравейник – уж больно меня любопытство разобрало…

Джез Тинер, одна тысяча девятьсот двенадцатого года рождения… Ну-ну, как это понимать? С татуировками, предположим, понятно: медведя ему мало показалось и ещё наколол. Но – извините меня – на пенсионный возраст он никак не тянет. И отпечатки пальцев не совпадают… Увы, Хелмут, увы. Нет-нет, какие претензии – сходство прослеживается, но… Будем думать дальше, искать глубже… Но не сегодня. Спать, господа, я вас обоих развезу. Всем благодарность и отдых: никаких звонков, никаких работ – ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье. Эли, тебя в первую голову касается – он у нас работоголик, в смысле трудоголик…

И вот теперь они с Эли «отдыхали»: сидели возле здоровенного костра на берегу залива, ели копчёную говядину, запивали её чаем из термоса и думали над ребусами уголовной археологии.

– Это он. Шрамы на боку и на ноге те же, я сверял. (Дебюн в своё время молча удивлялся Гековой прихоти, но придал коже в указанных местах нужный вид.)

– Не спеши, Эли, логичнее и вероятнее предположить, что это подделка.

– Но Олсен утверждает…

– Да хрен с ним, пусть утверждает – мы никаких версий отбрасывать не можем. Ты пойми, Эли, господин Муртез, ты простой контрразведчик: работа, жена, дети, дом… А я уже политик, в силу своего служебного положения. И если я политиком не буду, то есть не захочу пожертвовать интересами дела ради шкурных и карьерных соображений, то будь спок – пожертвуют мной. Во имя Родины. Ты умнее подавляющего большинства отцов нашего отечества, но гора их амбиций никогда не придёт к Магомету твоего рассудка. Просекаешь намёк? Господин Президент равно не любит Ванов и английских шпионов – это у наших вождей наследственное: через стульчак передаётся. Но Ванов у нас быть не может, зато английские шпионы – кишат, как глисты у кошки. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Честно говоря – нет, Дэнни. Ты попроще, на пальцах.

– Игнацио – сукин сын. Он меня подпихивает на эти дела, потому как сам боится. В той области, куда мы залезли, – одна мера, один критерий: левая нога Господина Президента. За один и тот же результат можно остаться без погон, а то и без головы, а можно стать национальным героем. Поэтому мы тихо уложим дело в архивы и будем спокойно ждать, наблюдая за происходящим краешком оперативного зрения, попутно, так сказать. Про Джеза Тинера Олсен мне официально напишет, а я там укажу несообразности по поводу отпечатков и возраста. Это позволит нам при любом раскладе одноразово среагировать и подставить под удар Олсена, либо за ложный след, либо за то, что не сумел распознать. Основной удар все равно по мне придётся, но все-таки я частично прикроюсь Олсеном, так же как Кроули прикрылся мною. Поверь, мне в жизни приходилось сталкиваться с необъяснимыми вещами… Знаешь, вот я ехал первый раз в санчасть, воочию понаблюдать за этим Лареем, и была у меня навязчивая идея, что он – конопат, словно предчувствие… Ошибся, и как гора с плеч… Но это ты точно не поймёшь, это моё личное… Я не знаю, кто он. Склоняюсь к мысли, что… нет, не знаю. Но это я тебе говорю… а вообще, полуофициально, думаю, что английский засланный шпион. Отпускаем его, как бутылку на волны: потонет – хорошо, не потонет – тоже можно будет пользу извлечь…

Эли Муртез подробно рассказал обо всех более или менее ценных наработках отдела, разбросанных на блоки и только в его беседах с Дэном собранных в единую концепцию. И оба они, профессионально деформированные, таили друг от друга информацию, так, на всякий случай…

…Доффер получил непосредственный рапорт сотрудницы, выпускницы медицинского колледжа, работавшей в своё время в косметической клинике: та подтвердила подозрение Доффера – на лице Ларея есть следы косметической хирургии. Вот почему этот старикан Тинер-Ларей так молодо выглядит. Но резал его истинный чудодей – все очень натурально. (Эх, Дэнни, ну ещё бы чуть-чуть в сторону от проторённых идей, ну ведь светлая твоя башка…) Но этот туз надобно держать в рукаве, не так ли? Эли об этом попозже узнает, а Кроули – обойдётся.

…Колокольчик все-таки звякнул – в неожиданном месте. Тесть Эли Муртеза поделился как-то с ним проблемой: взятку ему предложили, чтобы помочь одному старому адвокату выдернуть клиента-сидельца на периферийную отсидку (тесть работал в одном департаменте с Хантером). Тесть отказался, но заволновался – не проверка ли это, так называемая оперативная ревизия, не подкоп ли? Смог бы Эли аккуратно это выяснить? Что тут выяснять, Эли живо навёл справки, тестя успокоил, а сам затаился. Он вовсе не был уверен, что тесть не берет на лапу, и подводить его к такому опасному, топкому делу, пусть даже краешком, – не захотел. Тот адвокат – известная личность, всегда обслуживал клиентов, политики не знающих, к тому же помер не так давно. Лишнее приватное знание не помешает: этот Ларей имеет связи и подручных. Надо их выявлять, индивидуально, без докладов – пригодится в трудную минуту. Не шпион он никакой, уголовник – но, видать, из отпетых…

…Лысый не был подтверждённым уркой, но всю свою сознательную жизнь промышлял кражами и на зоне придерживался «ржавых правил». Сейчас он парился в предвариловке – кража бумажника в бабилонском универмаге – и косил в больничке приступ язвы. Он и Жёлтый (полукитаец Артур, тоже карманник, только зачаленный всего лишь по первой ходке) рассчитывали уйти на периферийный суд, следовало только согласиться и принять на себя пару карманных «висяков». Дело к тому и шло, но Желток сломал ногу на тюремной лестнице, а Лысый, как уже говорилось, симулировал острый приступ язвы.

Сегодня они гужевались на полную катушку: Желтку переправили марафет – четверть сантиграмма омнопона в ампулах. Шприц они привычно добыли у Ганса Томптона и пригласили его разделить компанию. Томптон, пользуясь доступом к сильнодействующим лекарствам, потихоньку принялся за старое и уже не в силах был отказаться от халявы.

Заварили чаек, включили цветной телевизор – дело было ночью в ординаторской, Томптон вызвался подежурить; кроме него да охраны в решётчатой каморке на этаже (три стены, поворот, да ещё спят после спирта) никого из посторонних не было.

Им троим было весело и хорошо в ту ночь: погас телевизор – пошли разговоры да случаи из жизни, спать не хотелось. Тут Томптон и развязал язык по поводу странного мужика в отдельном закутке и не менее странных посетителей.

– …исключительно до войны, говорит, такие наколки и делали. Только не понял – про медведя они речь вели или про звезды на ключицах…

– Какого медведя? – Лысый попытался пошире раздернуть веки на глазах, но ему это плохо удавалось – наплывала улыбка и вновь растягивала их в щёлочки, под стать узким глазкам Желтка.

– Ну, такой – со здоровенными клыками – медведь, ну – морда медвежья на лопатке. Фаны их носили, мол, впрочем не помню. Однако, коллеги, столь полной релаксации от жалкого омнопонишки давнехонько я не испытывал…

– Подмолодился – вот и кайф. Так не фаны, – Ваны, может?

– М-м, по всей видимости… определённо – да! Отчётливо вспоминаю, просто вижу и слышу, как наяву… Да, Ваны… О них говорили…

Жёлтый нагрузился по ватерлинию и теперь грезил с полузакрытыми веками, пуская слюни прямо на половицу. Лысый соображал чётко, омнопон бодрил его привычный к этому делу мозг, хотя Лысого нельзя было назвать в полном смысле наркоманом: удивительный его организм позволял почти без ломок выходить на «сухой паёк», когда наркоты не было, и кайфовать, когда она появлялась. Печёнка, впрочем, уже крепко пошаливала… Вот и сейчас Лысый радостно выслушивал фантастические откровения лепилы Томптона, понимал, что надо продолжать спрашивать, и знал о чем, а осмысление оставил на утро, на скучную голову.

– А кликуху евонную называли?

– Нет, только «он» да «ему». Татуировщика называли, потешно так: Суббота, говорят, – Томптон счастливо рассмеялся, – Буонарроти от накожной живописи этот Субботи-Буонарроти.

– Бу… Кто?

– В позднем средневековье гений такой был, художник и скульптор. Вот они его с ним и сравнили…

– Субботу?

– Именно… – Томптон ещё отвечал на вопросы, рассказывал, что мужик до дистрофии чуть не дошёл, но не умер и разума не потерял, что все время вокруг него непонятные люди, никого к нему не подпускают, а ещё сплетничают, что он много лет за Хозяином был, но только никто его не видел, потому что он сидел в подвале президентского дворца на цепи и потом сбежал оттуда…

«Язычок» от Лысого со всей добытой информацией ушёл на ближайшую восемнадцатую спецзону с первым же подлеченным. Урки ржавой пробы с сомнением приняли послание (не кумовские ли штучки?), весть о странном урке из «Пентагона» уже не раз долетала до южных и восточных зон, обрастая по пути самыми невероятными слухами, но факт оставался фактом: некто с авторитетными портачками не вылазит из карцера за несогласие с местными гадскими порядками, приговорён гангстерами и трамбуется администрацией. Изолирован ото всех и никому не известен. «Язычки» из восемнадцатой брызнули дальше, охватывая окрестные зоны, однако до Кондора-городка, что в ста километрах от Картагена, где опять ждал суда и добавочного срока неугомонный Дельфинчик, информация пока не докатилась.

– Стив, а Стив? Слышишь меня?

Гек сделал вид, что проснулся:

– Красный, ты, бродяга? Здорово. Выглядишь хорошо. А говорили, что тебя чуть ли не того… Молодчик, порадовал меня… Ну, рассказывай…

– Успею рассказать, у меня все тип-топ, здесь покуда тормознулся, лекпомом. Я тебе на подогрев принёс – мяса, варенья… Ешь, а то совсем доходной стал…

– Успею съесть, как ты говоришь. Не тарахти. Чего я тебя раньше-то не видел?

– Так тебя эти пасли, с понтом дела сестры и братья христовы, не подпускали никого. А сегодня утром – снялись. Тебя через неделю выпишут, если не закосишь.

– Разберёмся. На меня целится кто здесь?

– Вроде – нет. Некому пока. Да, сп… благодарю от всего сердца, что ты за меня Того Живота приукропил по-тяжёлому. Ларей, тут многие ребята к тебе хорошо дышат, кто не из гангстеров. Мы здесь тебя не подставим никому, дежурить будем.

– Ничего, я уже оклемался. Живы будем – не помрём. Ну-ка, сделай себе бутерброд, да и мне заодно… И кипяточку бы не худо…

Гек сумел продержаться не одну, а все четыре недели, то нагоняя температуру, то задыхаясь в кашле, то впадая в бред, за это время набрал восемь килограммов веса к тем четырём, что накопил ещё в беспамятстве, так что теперь он весил семьдесят килограммов и походил на человека.

Из медчасти Гека привели прямо в кабинет Компоны. Кум поднял голову, отложил ручку, которой он якобы что-то писал до этого, откинулся на пухлую спинку старинного кресла и поздоровался с приветливой улыбочкой:

– С выздоровлением вас, господин Ларей! – Гек промолчал, глядя ему в лоб. Компона жестом усадил Гека на привинченный к полу стул, другим жестом выпроводил конвойного – стоять за полуоткрытой дверью.

– Вид у вас прямо-таки курортный, разве что загара не хватает. Ну что, надумали чего? Поговорим к обоюдной пользе? Или как?

– Или как.

– Ага. Вижу – менингит бесследно не прошёл. Это поправимо, в карцере подлечим. Вот вы меня, офицера, только что прилюдно обматерили – ровно на пятнадцать суток наговорили. Или я ошибся? – Гек промолчал, он предвидел такой поворот темы. – Да-да, порядок прежде всего, у меня с этим строго. Вот вам пример: осуждённый Ривера нарушал внутренний распорядок в санитарной части и будет списан обратно в корпус номер два. Ему предстоит сидеть в одной камере с друзьями некоего Того Живота. Того Живот – это кличка такая, вам, конечно, неизвестная, я понимаю. А вот кличка осуждённого Риверы – Красный. Знакома она вам?… Бедный малый, туго ему придётся в камере, что и говорить… – Компона привстал и сладко потянулся. – Но если вы захотите пом…

Гек подпрыгнул прямо со стула и пяткой в лоб засветил куму так, что тот лопатками и затылком впечатался в портрет Господина Президента за спиной. Нижняя рама хрупнула, а Компона мешком свалился под стол.

Гек не сопротивлялся, только включил на максимум мышечную систему – где расслабиться, где напружиниться, – когда ему стянули руки за спиной и, попинав для приличия, поволокли в карцер… Волоча Гека, унтера весело и молча переглядывались: будет что рассказать ребятам после смены – эту паскудину Компота никто не любил. Может быть, поэтому у Гека даже синяков и кровоподтёков почти не было на этот раз, и даже на пол его сбросили, можно сказать, аккуратно…

На следующий день целый и невредимый Компона (только голова перебинтована) стоял на ковре у Хозяина тюрьмы, своего формального начальника. Он не очень-то боялся его гнева, поскольку работал в Службе, которая, как известно, повыше рангом будет. Однако на этот раз Хозяин осерчал не на шутку.

– Слушай, Компона, в городе про меня разговоры ходят, что я людей пытаю, голодом и холодом их морю. Не слыхал?

– Нет. А что?

– А вот то! Адвокаты, понимаешь, шепчут газетчикам, те – прокурорам, те во Дворец несут… Где этот Ларей сейчас?

– Покуда в карцере. Потом следствие, суд и дополнительный срок.

– Какой планируется?

– Терроризм, попытка побега, нападение на представителя – тут целый букет, лет на десять-пятнадцать потянет.

– Это за один-то удар в лобешник мудаку стоеросовому? Многовато будет.

– Вы забываетесь… Да вы поним…

– Цыц, гадёныш! Я служил, когда ты ещё в горшок не сразу попадал! Ты его в карцере гноил, беспредельщик сраный, чтобы мне потом в приличном обществе руки не подавали? Я – лягавой породы, но не сексот, не сбир вонючий. Твоя вонь на меня ложится. Я девять с лихером месяцев все ждал: либо результаты пойдут, либо ты одумаешься. Ни того, ни другого. Тебе кто за него платит – бандиты? Что смотришь, подполковник, я дело спрашиваю. Все законы и инструкции ты переступил – ради чего? У меня рапортов на тебя – килограмм: когда и сколько раз ты допросы проводил и на каком основании карцер продлял…

– Может, вы и мне слово дадите, господин полковник? Я ваших оск…

– Ты у меня отсосёшь с весёлым чмоком. Год он, Ларей, получит за… Ма-лчать!!! За хулиганку, и на моей шее сидеть не будет – запрос из Департамента поступил, на зону поедет. Хватит здесь воду мутить. У вас, подполковник, есть три выхода из создавшегося положения: первый – рапорт о переводе на другое место службы. Есть и второй – служить и дальше, как ни в чем не бывало, и получить от меня по морде при всем личном составе. А там дуэль и все такое, стреляю я получше вашего. Третий выход – накатаете на меня донос, тогда я, слово офицера, пристрелю тебя, мерзкую, сорокае…нную, омандовевшую падаль. И сяду, но за тебя много не дадут. Можете выбирать. Сутки на размышление. Свободны… И ещё, опять же вам для размышления: мои связи – намного ли хуже ваших?

Нет, у Хозяина «Пентагона» связи были немногим хуже, чем у начальника над непосредственным начальником Компоны, и Компона это осознавал. Поэтому он не стал писать на него донос, но в устной форме доложил куратору дела, генерал-майору Дэниелу Дофферу. Тот уже принял для себя решение и лишь пообещал содействовать переводу Компоны в Иневию без понижения. Ларея он решил пустить пока на волю волн, ибо сил и времени на него уже не хватало: Штаты в прошлом месяце выслали почти полсотни работников Бабилонского посольства во главе с военно-морским атташе – небывалый скандал и грандиозный провал. Теперь следовало искать крайнего среди высокопоставленных силовых коллег (а те ведь тоже искали среди других, не у себя же) и вторым фронтом – разоблачать американских бизнесменов, журналистов и дипломатов – в аналогичном количестве. Кроули уже получил по балде от Господина Президента лично, но вывернулся, старый черт, прикрылся дружбой с господином Председателем (безотказно поставлял тому на просмотр агентурные и вербовочные материалы порнографического характера).

Малоун проделал геркулесову работу. Он, словно каторжный, долбил и долбил в одну точку, не жалея времени и сил, а также денег на подарки нужным людям. И вся его упряжка, состоящая из нахальных борзописцев и златолюбивых прокуроров и канцеляристов, сдвинула в конце концов тяжеленный воз Гекова дела. И очень кстати пришёлся дипломатический скандал, и к Хозяину подходец разыскали (без взятки, на связях)… Ларею довесили год и отправили в допзону под номером 16, хотя намеревались дать сначала тот же год на спецзоне. Знал бы Малоун, что в этом пункте он надрывался напрасно: Гек предпочёл бы сидеть на жёстком режиме, более подобающем для его понятий.

Однако целый год прошёл, прежде чем Гек попал по месту назначения: месяц его мариновали в одиночке «парочки», да ещё месяц одиночки в «единичке», на переследствии. Гек чувствовал себя словно на курорте: ежедневная горячая пища, регулярная помывка (в карцере выводили в душ один раз в месяц, грязь очень доставала), свидания с адвокатом, постоянное тепло в камере – много ли человеку надо, оказывается… И хотя передачи с воли ему запретили, согласно какой-то там инструкции, Гек продолжал набирать здоровье и вес – уж больно велик был контраст между карцером и простой тюрягой. Ему разрешили книги, и Гек принялся читать и делал это по собственной методе: что под руку попадёт. Поначалу больше чем на четверть часа его не хватало, но постепенно привычка восстановилась, и буквы уже не рябили и голова не кружилась.

А потом замелькали вагонзаки и пересылки, словно вознамерились устроить Геку ознакомительную экскурсию по тюрьмам и зонам страны. Полтора месяца пришлись на сюзеренский централ, всколыхнувший в Геке множество дорогих его сердцу воспоминаний. Всюду впереди него катилась глухая слава таинственного узника, приправленная фантастическими домыслами и слухами. Сидел он либо в одиночках, либо с кряквами, которыми всенепременно встречала его очередная пересылка, и Гек решил пока не объявляться, помня свои права на это и заветы Ванов.

– Зона ржавая, честняк и трудилы, ну и обиженка, могут оставаться, остальные пробы – дальше. – Такими словами встретил их этап прямо на железнодорожной станции Хозяин зоны в чине полковника. Гек дёрнулся было туда, но ему преградили путь и запихнули опять в купе, где он ехал в королевском одиночестве. Однако и путешествия заканчиваются рано или поздно: наконец шестнадцатая дополнительная согласилась на нового сидельца, и Гек поднялся на неё после недели карантина.