Валька Родынцева Чекасина Татьяна

Об авторе

Биография – это материал писателя, от богатства которого зависит богатство его творчества. Я предпочитаю на эту тему не распространяться. В моих произведениях и так видно не вооружённым глазом, что написать то, что в них написано, невозможно без основы, которой и является сама жизнь. Но есть публичные факты. Например, я являюсь автором оригинальной концепции преподавания писательского мастерства. Изложение этой концепции имеется в докладе, прочитанном мной на конференции по экспериментальной драматургии, прошедшей в Киеве в 1994 году, где были представители нескольких стран, в том числе филологи из США. Нашу страну представляли преподаватели Литературного института имени Горького. Или такой факт: в 2009 году, когда я работала в аппарате Союза писателей России, на конференции, посвящённой итогам писательского года, мною был сделан доклад под названием «Погром в литературе…», который можно легко найти в Интернете.

Что касается моих взглядов на жизнь, то они тоже обнародованы на всех страницах социальных сетей, где я периодически выступаю со своими заметками о политике и о литературе. Особенно меня волнует тема разрушения русской литературы, которое случилось в 90-ые годы, когда писателей повсеместно заменили любителями, их книжки и до сих пор читатель видит всюду вместо книг писателей. Я ничего не имею против любителей, но они не способны заменить профессионалов в писательском деле. Именно разрушение пространства писателей, даже почти их физическое уничтожение, вызвали эффект домино: обрушилась культура. Писателей уничтожили под видом борьбы с «советской идеологией». Но это именно тот случай, когда «свято место пусто не бывает». На смену пришла тоже идеология, которая агрессивно господствует у нас в стране и по сей день. Это идеология стяжательства и разрушения.

Только возрождение современной русской традиционной литературы, признание её гуманитарной созидательной роли и помощь ей на государственном уровне способны остановить процесс нравственного падения общества, который, к сожалению, продолжается и теперь.

Татьяна Чекасина

Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»

Член Союза писателей России с 1990 г.

(Московская писательская организация)

Предисловие

Татьяна Чекасина – традиционный писатель. Не в значении «реакционный», «застойный» или «советский». Здесь речь идёт не о каких-то политических взглядах, а о взглядах на искусство: что считать таковым, а что – нет. Слова «традиционное» и «нетрадиционное» по отношению к искусству появились вместе с так называемой «нетрадиционной эстетикой». Тогда и произошла подмена понятий. Стали называть «эстетикой» то, что ею не является (помойки, матерщину, всяческие извращения).

Этим занялась некая «новая писательская волна». Представители этой «волны» так назвали сами себя. Объявили: будут «делать искусство» в литературе, не базируясь на эстетике.

Но в литературе такого быть не может по определению. Это же созидательная сфера, сродни фундаментальной науке, но даже ещё более традиционная, так как речь идёт не о законах физики, а о человеческой душе. Она не изменилась со времён Аристотеля, труд которого «Эстетика» до сих пор является одной из основ литературного искусства.

Отменить эти законы, по которым живёт искусство литературы уже века, – одно и то же, что отменить электричество и вместо лампочек начать жить снова при свечах, но объявить это прогрессом. Для искусства литературы таким электричеством является открытая раньше электричества система координат духовных ценностей.

Все слышали слова: вера, надежда, любовь, истина, красота. Но не все понимают, что без соблюдения этих параметров создать что-либо в области искусства литературы просто нереально. Как только человечество получило соответствующие знания, так и стали появляться произведения искусства в области литературы. Это – фундамент, без которого любая постройка рухнет как искусство. Так что правильней называть не «традиционные», а «настоящие», «истинные» писатели.

Татьяна Чекасина работает именно в той системе координат, о которой было сказано ранее. Традиция автора Татьяны Чекасиной идёт от русских писателей: Льва Толстого, Максима Горького, Михаила Шолохова, Ивана Бунина. Её предшественники среди зарубежных писателей: Уильям Фолкнер, Джон Стейнбек, Эрих Мария Ремарк, Томас Манн…

Татьяна Чекасина – автор шестнадцати книг прозы.

«День рождения» (рассказы).

«Чистый бор» (повесть).

«Пружина» (повесть и рассказы).

«Предшественник» (роман).

«День рождения» (одна история и шесть новелл).

«Обманщица» (один маленький роман и одна история).

«Облучение» (маленький роман).

«Валька Родынцева» (Медицинская история).

«Ничья» (две истории).

Маленький парашютист» (новеллы).

«Маня, Манечка, не плачь!» (две истории).

«Спасатель» (рассказы).

Кроме этих книг выпущено четыре книги романа «Канатоходцы»: Книга первая «Сны»; Книга вторая «Кровь»; Книга третья «Золото»; Книга четвёртая «Тайник». Персонажи этого романа жили при советской власти и поставили себе цель её свергнуть. Для осуществления своих очень серьёзных амбиций они пошли очень далеко. У персонажей были прототипы. В основу легло громкое дело тех лет. Этот роман пока не издан целиком, впереди его продолжение: выход ещё восьми книг. Это произведение поражает масштабом, не только огромным объёмом текста и огромным охватом огромного пространства жизни нашей страны, но и мастерством исполнения. Практически не было ещё создано в мире удачных по форме больших произведений. Здесь мы сможем восхититься не только содержанием, но и отточенностью форм, что уже со всей силой проявилось в первых четырёх книгах. Тут хотелось бы заметить, что творчество настоящих писателей, как правило, ретроспективно. Лев Толстой написал «Войну и мир» значительно позже свершения тех событий, о которых он писал. Писателю свойственно смотреть на прошлое как бы с высоты времени.

Произведения Татьяны Чекасиной вошли в сборники лучшей отечественной прозы и заслуженно заняли своё место рядом с произведениями таких выдающихся писателей нашей современности как Виктор Астафьев, Василий Белов, Юрий Казаков и других. Повесть «Пружина» признана в одном ряду с произведениями Василия Шукшина, Мельникова-Печёрского, Бажова и Астафьева по широчайшему использованию народных говоров, этого золотого фонда великого русского языка.

Почти все новеллы Татьяны Чекасиной выдержали много переизданий. Почти все они были прочитаны по радио и много раз были прочитаны перед благодарной читательской аудиторией, вызывая в ней смех и слёзы, заставляя задуматься о себе и о других. Но и другие произведения написаны так, словно они прожиты автором, либо самим писателем, либо очень близкими ему людьми. Это всё написано самой жизнью.

А по форме каждое произведение – отлитый, огранённый кристалл, через который можно увидеть не только душу человека, но и все аспекты бытия. Даже география представлена широко. Ни одно произведение не повторяет обстановку предыдущего, будто автор жил всюду, бывал всюду и знает о людях и о жизни буквально всё. Это и не так уж удивительно, ведь Татьяна Чекасина работает в литературе без малого тридцать лет, не стремясь к поверхностной славе.

В настоящее время Татьяна Чекасина – это настолько активно работающий автор, что практически все опубликованные произведения получили новые авторские редакции. Даже нет смысла читателю обращаться к их старым версиям.

Татьяна Чекасина – это острый социальный писатель. Напомню, что писатель советский и писатель социальный – довольно разные авторы. Например, все великие писатели являются социальными писателями. Но среди советских писателей было много графоманов. Куда больше их сейчас среди буржуазных сочинителей, которые никогда не бывают писателями истинными.

Не только глубокой философией бытия проникнуто каждое произведение Татьяны Чекасиной, но и трепетным отношением к жизни людей вокруг. Как у каждого истинного писателя. Её произведения – это хорошая, крепкая, настоящая русская литература.

Сычёва Е.С.

кандидат филологических наук,

преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова

Валька Родынцева – молодая строительница коммунизма. Медицинская история

Недостроенный дом стоял над обрывом, на дне которого лежали и дрожали рельсы для поездов, отбивающих колёсами: «Чип-та, чип-та, чип-та…» Прямой путь к дому – мостом, но трудный это путь: на мосту всегда ветер, а руки заняты. В одной руке – сумочка, другая придерживает шляпу. По определению Капустовой эта зелёная шляпа имеет цвет первой робкой зелени. По мнению мачехи, этот цвет не подходит к синей миниюбочке и красной курточке.

Трудность пути по мосту ещё и вот в чём: вместо школьных каблуков на туфли приколочены опасно-высокие модные шпильки. Одним каблуком угодила в щель между досок. Но не упала вниз на железнодорожные пути, как покинутая королём её сердца Анна (нырк – под металл колёс и – чип-та, чип-та, – замелькал вагонами состав…) «Знаю, ждёшь ты, королева, молодого короля!» Каблук из щели вырвала и продолжила путь.

Вот и лестница вниз. По ступенькам прыг-прыг, чуть не в широкую с озёрной волной лужу. За лужей – стройплощадка, «объект» (называют работяги). Недостроенный дом строят, его лепят: уже загородили кирпичом четыре этажа воздуха. На пятом этаже пока только невысокий барьерчик будущих стен. Он поднимается от бетонных голых плит (доски для настилки пола во дворе). Растёт «дом будущего» (так говорит радио).

Хрустя под ногами засохшей цементной крошкой, побежала вверх «лестничными маршами» (так названы лестницы из бетона в накладной). Эти «марши» без перил. Упасть можно запросто. Вчера чуть не упала, но Игнат поймал. Сегодня она просто взлетела на панель перекрытий, придерживая шляпу, чтоб ветер не унёс с головы. Волосы «пaгубно», как сказала мама, вытравлены перекисью водорода, зато блондинка. Плач, готовый к прорыву, сдерживает присутствие на лице макияжа. «Чё намазюкалась?», – говорят дядьки-каменщики (все, кроме Игната).

– Поёт Игнат.

На «здрасьте» он обернулся. Работает Игнат на фасаде лицом к городу у «своей» кирпичной стены, которая ему пока только по колено, и, конечно, заметил Вальку, бежавшую к дому по мосту.

– Что, сестрёнка, не сдуло с моста, за шляпу крепко держалась?

Его шутки не обидные, но двое других загоготали. Одного зовут Петькой. Её он называет Валёхой, так в его деревне принято. Второго зовут Гринькой (тоже деревенский). Этот любит выкликать на всю стройплощадку: «Кладовщыца!» Ещё есть Рафаил. Он произносит ласково: «Девщёнка» (не дразнит, – татарин).

– Валентина, – обращается к ней официально бригадир Лукин, похожий тихой грустью на вылеченного от пьянства отца, – тебе велел Арсений Иванович с «шаландой» ехать на кирпичный завод. Путаница произошла в накладных: вместо «красного» кирпича в накладной написали «шамотный».

Арсений Иванович – прораб.

– Я и сама ему позвоню, – сказала голосом важной начальницы, схватила поля шляпы, затрепетавшей огромной бабочкой-капустницей.

Эти каменщики (про себя их называет кирпичниками) ей – не указ, пусть отцепятся со своими указаниями и замечаниями. Петька, который её называет «Валёхой», надоел глупыми вопросами: «Сколько кэгэ штукатурки на твоём личике? Моя бы так попробовала…» Моя – не дочка и не жена, какая-то евойная баба. У Гриньки две жены: бывшая, но не отстающая, и ещё одна, действующая на законных основаниях.

Родынцева постояла-поглядела, как Лукин треугольной с закруглёнными углами лопаточкой мастерка намазывает раствором верхний слой уложенных рядком кирпичей. Потом берёт с деревянного поддона чистенькие кирпичики, ставит один за другим на каменный бутерброд. Гладко срезает по бокам лишнюю «пастилу». Кирпичи привозят с кирпичного завода. На поддоне они сложены решёткой (внешне – кристаллическая, но хрупкая). А раствор привозят с цементного завода в виде порошка. Раствором он становится здесь. Ссыпают порошок в стоящий во дворе стройки металлический ларь, наливают воды и, как тесто, замешивают. Вода подаётся по шлангу, протянутому от детсада. Эту серую кашу поднимают в вёдрах на верёвках на перекрытия, где разливают по корытам. У каждого каменщика своё корыто под рукой. «Мы до сих лет в песочнице», – сказал об их дурацкой работе Игнат. Он ей предлагал научиться кладке этой, провёл «урок». Но Родынцева не собирается «играть в куличики». С такой работой не хватит купленного по случаю дорогого импортного лака для ногтей. Только попробовала, и уже кое-где облупился лак, и пальцы стали похожи на те, что видела в медицинской книге «Кожные болезни» на цветной фотографии поражённых дерматитом рук. Ужасные рукавицы её не заставишь надеть.

С трудом сдерживая плач, она спускается вниз шахтой сыроватого подъезда, пахнущего не полностью засохшим строительным раствором (запах недостроенного дома). На первом этаже пахнет свежей древесиной: лестничная площадка засыпана стружкой, оставшейся от подгонки единственной в доме двери, кое-как вошедшей в проём. За дверью квартира, в которой пока никто не живёт. Навесили замок, заперли. Ключ у Вали в сумочке.

Скок-скок – на солнцепёк, пригибающий к земле, через двор, занятый светилом, как занята другими (лучшими людьми) вся радость страны «от Москвы до самых до окраин» (так поёт радио). Радио поёт тоже для других, не для неё, девицы восемнадцати лет (не девицы). Некоторые нечеловечные и нечуткие граждане страны держат её прямо за дебилку, а сами нуждаются в коммунистической пропаганде и агитации (слушали бы радио). Валька шагает со страной в ногу, но оступилась (вот как на мосту), в чём нет вины, если это любовь. Она полюбила всем комсомольским сердцем.

Перебежав яркость двора, заскакивает в строительный вагончик. Железную печурку с выведенной на крышу трубой рано поутру истопили кирпичники, поставив вокруг неё ботинки с разложенными на них носками (работают, несмотря на тёплую погоду, в валенках, обкручивая ноги портянками). Валька сразу распахнула дверь со злостью настежь в прохладу деревьев, пьющих из влажной земли возле других домов, давно выстроенных другими. Чайник ещё тёплый, а заварочный на столике, покрытом клеёнкой. Вот и её кружка с лично нарисованным беленьким зайчиком. Накладную расстелила на столе. На серо-коричневой «деревянной» бумаге, будто сделанной из коры, видны мелкие щепочки, древесные иголочки. Такую бы в школе показывать на уроке про то, как производят бумагу из древесины.

Горе! У неё горе! Тяжёлые капли ударяют по этой непромокаемой накладной: блямп-блямп-блямп. И за окном – кап-кап-кап с крыши (тает ледяная корка). Весна. По бумаге разлилась, даже не пропитав её, большая слеза серого цвета, следующая – чёрная. Туши на ресницах много, но она не влагостойкая. Под слезами проявились слова, написанные бледным химическим карандашом:

Накладная

Кирпич шамотный……………………………………………………………

…Хохот в голове: справа, слева, за спиной – буйный хохот. «Родынцева! Я не спрашиваю: сколько пять в кубе, это знает и второклассник. Я спрашиваю: сколько двадцать пять в квадрате!» – учительница презрительно смотрит из большого лба. Смех пригибает одноклассников к партам. «Уродка, ходячий скелет», – продолжается на перемене. «Заткнитесь!» – велела им Капустова.

…В цехе обувной фабрики Валька наклеила подошву к тапочке криво, но никто не засмеялся: «Брось в брак и возьми следующую заготовку», – сказала тётенька-работница. Руки у всех были, как и у неё, грязные. Она ведь что… Перед работой возьмёт картон (отец натаскал), возьмёт краски… Иногда сидит так, оторваться не может, даже будильник пришлось ставить, чтобы не опаздывать на фабрику каждый день. Будильник прозвенит, – она картонку поставит лицом к стене, а руки… Руки иногда так и останутся в краске: темпера, уголь, берлинская лазурь, масло, акварель…

Лучи из небес вонзаются в никогда не мытое стекло вагончика… Слёзы иссякли. Возле консервной банки, напиханной окурками, умостила зеркальный осколок: знакомая противная физиономия с потёкшим макияжем. Скорее к умывальнику. Промокнув лицо носовым платком (много осталось от мамы новеньких), открывает сумочку, купленную на толкучке. Весь аванс отдан почти целиком. Рыжеватая свиная кожа, широкий ремешок, пряжечка (загляденье). Два кармашка с кнопочками под завязку напиханы косметикой. В большом отделении пузырёк с огуречным лосьоном. «Чё, потребляешь?» – углядел как-то Гринька, а Петька пошутил: «Дай отпить!» Вот кто дебилы! Пакетик с ватой для протирки лица. После протирки лицо надо намазать кремом «янтарь». Втереть, как следует. Сверху наносится тональный крем «балет». Такой в магазине не купишь, ей Капустова продала, подружка с восьмого класса. Разровнять, чтоб ни единой веснушки! Лицо теперь цвета лёгкого загара.

…«Второгодницу дают!» – притащила новость председатель совета отряда, её верный мальчик добавил: «Скелет номер два», намекая, понятно, на кого. Явившись, Капустова (стали звать Капустой, кое-кто добавлял: «белокочанная») поразила всех в классе учительским ростом, хриплым от курения голосом (скромницы стали ей подражать) и, конечно, размерами, далёкими от «скелета». Мальчишки испугались все, кроме известного хулигана. «Мы – люди одного круга», – сказала о нём, посаженном в детскую колонию сразу после экзаменов, Капуста. После восьмого класса и Вальку Родынцеву, и Капустову вытолкали с партией троечников на фабрику, куда «ориентировали» шефы-обувщики. Растолкали их по разным сменам. Капустову вскоре за безделье уволили. Она пришла сообщить об этом Родынцевой, ещё работавшей на конвейере. Капуста выдохнула сигаретный дым, а с ним планы: решила заняться кое-чем в одном «хорошеньком местечке» и пригласила Вальку «работать на контрасте»: «Я слишком большая и спелая, а ты с виду малолетка, такие тоже в цене». Поехали они в это «хорошенькое местечко».

И вот сидят они, «контрастные», в широком холле на шикарных диванах, обтянутых плюшем горчичного цвета. Из стеклянной ресторанной двери, прикрытой жёлтыми шторами, льётся песня: «… день и ночь шумит прибой…» Парадной лестницей этой гостиницы «Спорт» вверх и вниз снуют гости спортивного вида мужского пола. Капуста пояснила не хуже учительницы по литературе (прочла она много книг, не меньше пяти сверх школьной программы), что в повести писателя Куприна «Яма» рассказано про публичный дом. «Лучше этой работы нет: спишь весь день, наряжаешься, красишься, идёшь к парикмахеру, маникюрше, а вечером… приходят гости, – Капустова качнула взбешёнными от завивки огненными кудрями в сторону бегущих в номера спортсменов, – и надо их принимать… Догадалась, – как?» Родынцева кивнула судорожно. Тут с этажей в холл сошла Капустовская мать в переднике, надетом поверх скромного платья, похожего на форму официантки. Подскочив с угрюмым безо всякой косметики лицом, взяла дочку за шиворот: «Нечего тут околачиваться! Будешь опять на фабрике клеить подошвы по-коммунистически!» Капустова освободилась от материнской руки, расправила укороченный до предела мечтаний подол: «Хочу и буду. Зинка оделась с ног до головы». «Она – пропащая», – напомнила мать. Пришлось им выметаться. По дороге из гостиницы Капустова ругала «мамашу», которая раньше «тоже не очень-то блюла себя», потому и отец Капусты неизвестен, будто её и впрямь подобрали в какой-то капусте.

Простившись с ней, пошедшей налево, идущая прямо вперёд Родынцева думала: точно ли поняла? Да, и где взять в советской стране хотя бы один публичный дом? Другое дело – в капиталистическом загнивающем обществе! При царском режиме, как ясно из повести писателя, известного и Вальке по рассказу о собачке, бедные девушки отправлялись в эти специальные дома от горя и нужды, а теперь разве есть бедные?! В нашей стране каждый заработает столько, сколько надо по потребностям честным трудом на благо Родины, – учит партия и её младший соратник комсомол (так говорит радио).

Тональный крем лёг прекрасно. Теперь (издевается Гринька) – «штукатурка». Из сумочки (радость!) добыла плоский, будто кукольный, крошечный чемоданчик. Внутри – светло-бежевый твёрдый кружочек пудры. Натёрла пудрой фланелевую «пуховку» нежно-телесного цвета, перенесла по пятну: на лоб, щёки, нос, подбородок, шею. Разровняв, залюбовалась тоном всей кожи. Лицо оказалось всё под плёнкой защиты от взглядов всех нечеловечных людей. Самый человечный человек – Владимир Ильич (так говорит радио).

«Он в бога не верил!» – выкрикнул Валькин отец. «Ну, и плохо», – отозвалась Валькина мать. Их голоса выскакивают из памяти, хотя Валя как хозяйка своей головы об этом не просит. Её родители похуже Капустовской матери. Мама никогда не красилась и не пудрилась, не знала, что такое губная помада. Кремом лицо не мазала, быстро постарев. Но в далёкой молодости была симпатичной, недаром понравилась отцу. Он приехал по вызову в Дикий посёлок. Так прозвали городской микрорайон, где сплошные заборы, за которыми частные дома с очень частной жизнью подозрительных граждан. Отца вызвали для ремонта холодильника «Саратов». И пока он возился, заметил девушку из этой семьи. На другой день опять прикатил на недавно купленном мотоцикле «Иж», большой гордости своего труда. Калитку в заборе открыла снова она, и он спросил про холодильник, мол, как, в порядке? Да, случилось так, что отец, холодильный мастер, шагая по жизни молодым атеистом, пришагал по вызову Бюро бытовых услуг в тот посёлок, где тайные заборы, и за одним – девушка (будущая мама), севшая на четвёртый приезд в коляску его мотоцикла. Выскочившим следом родственникам он поклялся, что их дочь он отучит молиться за три дня. Родные маму прокляли. А он… Увезти-то её увёз из глухого района, набитого пережитками, но молиться не отучил. Все годы потом спорил с ней о том, что бога нет (в её семье, и она сама считали наоборот). «Что такое “вездесущ”? Что? Почему мы его не видим никогда, не слышим?» – восклицал отец. «Ты не слышишь, – спокойно отвечала мама, – но молись и услышишь».

Отец Валькин строил коммунизм недолгое время, находя, как и все советские матери и отцы, в передовой бригаде своё счастье созидателя общих побед. Она, дочь, отцом тогда гордилась, держала его сторону в тех спорах о боге. Умная девочка. Она ума набралась из радио, которое слушала, во всём соглашаясь с правильными голосами дикторов. Какой ещё бог, какой «тот свет»? Дома родители всё шептали про тёмные мысли, будто заговорщики, будто секта у них. «Замкнуться в своём узком мирке» (так говорит радио), в кольце волшебном, за которое другие ни ногой. И Валька вынужденно сидела внутри этого кольца, замыкавшемся на маме. Отец и дочь побаивались: вдруг, есть бог, и они в него зря не верят. Но потом выяснилось: нет и быть не может!

Почему ей, передовой девочке, достались такие родители? Оба хорошие, мама особенно (не забыть её лицо кроткое в свете окна…) С пошивочной фабрики пришлось уволиться маме: сидит в кресле, а внутри тела болит. Отец стал нервным: «Вот ты в него веришь, а он тебя не жалеет» «За грехи муки принимаю», – отвечает она. «У тебя нет грехов!» «Знаешь, – как-то сказала мама, – …поэт Сергей Есенин верёвку, петлю… Тоже страдал, но душой». Молчание. Потом отец: «Думаешь, он верил, что там жизнь есть, потому и ушёл туда сам…?» «Конечно!» «Но это же считается грехом!» «Грех, грех, – спешно подтверждает мама, – хотя бывает тяжело». Она уж ночами не спит, сидя в кресле, будто какой-то транспорт высматривая в окне. «Завербуюсь, – говорит торопливо отец, – заработаю много денег, тебе операцию сделают хорошо, а не тяп-ляп (даром делали, потому и снова заболело…) И в другую квартиру переедем, чтоб отдельный туалет… Разве это жизнь для временно захворавшего человека!» «Не временно. Меня призывают. Ну, и отправлюсь. Будь поласковей с дочкой». Валька старается не слушать: дурман, какой дурман! Вот радио говорит: скоро праздник.

Валька у себя в уголке так врубила радио, что родители закричали: «Сделай потише!» Недружно жили три разных члена общества. Валька слушала и слушала радиостанцию «Юность», которую велел слушать пионервожатый Володя, «чтоб не сбиться с пути». Отец же только работал для денег и безо всякого трудового энтузиазма. Мама (об этом никому!) всё молилась богу. Стыдно кому-нибудь про такое сказать. Вот у Алёшки, который в подвале живёт, мать – алкоголичка, её лишили на сына прав, но даже она без опиума!.. У них в семье Валька была единственной созидательной строительницей коммунизма, который отец строить прекратил. Она стала идейной не потому, что её так воспитали абсолютно безыдейные мама с папой, а потому, что её воспитывала школа, организация пионеров-ленинцев с пионервожатым Володей, парнем косым, сухоруким и при ходьбе криво прыгающим, но выросшим в большой и правильной семье. Родынцева же росла в это время в семье маленькой и неправильной. Во время менингита она поняла полную неправильность своей маленькой семьи. Врач велел поменьше думать: голова может перестать идти в рост. Но она, деятельная Валя, думала и думала… В результате тело вытянулась, а голова остановилась. Всё оттого, что во время постельного режима много слышала из-за перегородки (будто неправильное радио) споров о боге.

«Надо копить деньги, надо покупать вещи, надо одеваться, надо пить и есть», – убеждал отец. «Не надо собирать сокровища на земле», – отвечала мама. Снова отец: «Но ты ведь тоже деньги за шитьё детских пальтишек получаешь на фабрике имени Крупской! Стало быть, не по-божески живёшь. А я завербуюсь на север и заработаю на хорошую квартиру, а, может, и на “запорожец”, мотоцикл продам» «Не надо мотоцикл продавать», – робко возражает мама. Молчание. Потом смех отца: «Это ты из-за того…» Мама тоже засмеялась. «Ну, ладно, не продам…» Оба смеются тихо, думая, что она, Валька, спит. «Можно и в бога верить, и деньги зарабатывать», – говорит он. Вроде бы, мама с отцом согласилась. Валька, невидимая ими, всё слышит и всё понимает. «Господи, до чего бы я хотела, чтоб ты веровал, а то на Валю плохо влияешь, и она неверующей растёт» «Запомни: я не уверую. Никогда» «Но ты по-другому говорил… В тот вечер, когда на мотоцикле…» «Это от любви к тебе, чтоб в коляску забралась и чтоб увезти…» Она молчит, и он уточняет: «…подальше от твоей верующей родни» «Какой грех…», – вздыхает она. «Вот заработаю, сама будешь рада, чем жить в этом каменном веке с кучей скандальных соседей» «Да, – соглашается мама и, как всегда, добавляет: – … но не судите да не судимы будете». Валька слушает не только их, – у другого уха радио:

Песня, которая летит ввысь! Страна бурлит! Стройки пятилетки бурлят. Спутники, космонавты, борьба за мир и дружбу со всеми чёрными и жёлтыми людьми, презрение ко всем белым буржуям. Простой советский человек не должен замыкаться в узком мирке. Он обязан ходить на собрания, честно и прямо (не мигая) смотреть в глаза восходящему солнцу новых и новых побед! А родители? Они куда стремятся? Он только и думает о деньгах… Валька тоже раньше не о том думала. Первый, второй, третий классы только уроки зубрила, желая стать отличницей, но редко выпадала и четвёрка. А вот после менингита и после того, как её приняли в пионеры, захотела она быть деятельной. И мысли закрутились, запрыгали в её голове! И пришло полное понимание того, что пионервожатый Володя вырос в большой и правильной семье, она же росла в семье маленькой и неправильной… А ведь она, повзрослев, тоже полюбила диспуты о любви и дружбе, о зле, о добре (как с кулаками, так и без).

Корабли, что летают в космосе, герметичны, все знают. И однажды Вальке Родынцевой приснился сон: их семья, они трое, летят в космическом корабле в межзвёздном пространстве, и люк открылся, и их с отцом выбросило в открытый космос, и они должны были искать: или планету или другой корабль…

Про коммунизм (молодость мира!) мама что сказанула: «Зачем он нужен, пусть бы все веровали в бога». Недавно Валька ей ответила: «Мы построим новое лучшее на Земле общество своими мозолистыми руками!» Сказав так, лёжа на кровати, Валя отвернулась к стене, а обиженная родительница ушла. Но не навсегда. А чтоб появиться вновь.

Теперь можно красить глаза (лицо готово). Красятся, понятно, не сами глаза, выкрашенные природой в незаметный и невидный сероватый цвет, а вокруг них. Из кармашка на сумочке достаёт специальный чёрный карандаш, называется «стеклограф». Куплен с рук возле магазина «Парфюмерия и косметика», где нет ни парфюмерии, ни косметики. Надо провести линию миллиметра на три выше ресниц от внутреннего угла глаза к внешнему, не останавливаясь (естественная граница глаз не устраивает хозяйку). Вести линию она умеет твёрдо, направляясь к виску, но не доходя до него. Штрихи на нижнем и на верхнем веке должны соединиться в одной точке, образовав стрелку. Но это не всё: кожа между чёрными линиями и самим глазом прочно замазывается этим же карандашом. Теперь нельзя реветь. В зеркальный осколок видно, до чего проигрывает ненакрашенный глаз: он, будто голый, крошечно-беззащитный… «Глаза – не сильная сторона моего лица», – говорит Валька, подразумевая, что сильная имеется.

Такой яркий макияж мама, ясное дело, не одобряет, да и сама Валька иногда видит в зеркало, что намалёвана она и приодета так, будто вместе с Капустой собралась на работу в публичный дом. Как передовая строительница Валя знает: такие дома не нужны в стране советов, где честные сдержанные парни выбирают на всю долгую жизнь невинных подруг юности, проходя с ними рука об руку путь до старости, во время которой честно сидят в скверике, глядя с «добрым прищуром» (так говорит радио), как резвятся на детской игровой площадке их весёлые внучата. Советская женщина способна сама ковать своё счастье наравне с мужчинами, строя вместе с ними общее светлое завтра. Если б ты, мама, увидела это наше светлое будущее, ты бы перестала над ним подсмеиваться. Партия нас к коммунизму ведёт… Вечером Валька иногда тоже красится, хотя идти, вроде, некуда… Крючок на двери разболтался, но всё равно, – как она вошла? Как пролезла? Валька дорисовывала губы в тяжёлых думах: где взять денег на сапоги в модельном цехе по себестоимости? А где – на одежду? Вторую неделю она ходила на фабрику в школьной укороченной форме, перестирывая каждую субботу! «А ты мои платья надевай, доченька», – посоветовала мама тихим шелестом. «Чего я буду в старушечьих?» И пошёл спор! Но, доставая из шкафа и осматривая все три её платья, заметила, что ушла мама.

Когда в школе пронюхали про веру в её семье, стали дразнить не просто «замухрышкой», а «замухрышкой-мракобеской!» …Вот на фабрике никто не дразнил, но уволилась в самый мороз. Полученный расчёт вскоре потратила, и денег совсем не стало. Какое-то время продержалась на пустых винных бутылках, оставшихся после отца в их сарае. Рано утром, взяв в обе руки с вечера приготовленные сетки, тащит их под землю, в бывший бункер бомбоубежища холодной войны. Теперь тут «Приёмный пункт стеклотары». В потёмках видно, – очередь: опередили! Дядьки покуривают, некоторые тётки – тоже, матерятся все. Холодно, а приёмщица ещё в тепле, наверное, спит. Наконец, является: кудряшки из-под дорогой шапки, морда разъевшаяся (с каждой бутылки в карман кладёт). Некоторые возле окошечка возмущаются: кому рубль недодала, кому полтинник. До самого дна далеко: тянется хвост, и Валька в нём на сквозняке проходного двора. Наконец-то, – пахнущий прокисшим вином подвал с каменным холодом. Ноги задеревенели, лицо застыло. А бутылочный звон вдалеке (счастливчик уж сдаёт): звяк, дзинь, звяк, дзинь. Свет тусклый на лестнице, уходящей в недра. Лица серо-жёлтые, будто зарубежные гости из дальних, более плохих стран. Радостно, когда выходишь на поверхность: улица, зимний день с вялым солнышком на рябине, жалкой, но и красивой (ягоды краснеют кое-где). В оконных стёклах кафетерия трепещет она, отражаясь, будто в зеркале, и будто не одна рябина, а с такой же вдвоём. Булочки свежие: с маком глазурованные, с шафраном ярко-жёлтые пахучие, с марципаном, изогнутые рожками… Кофе с молоком разведённый (но не важно), горячий. Руки по очереди отогреваются на стакане. Нет ничего лучше, чем иметь в кармане так много денег и половину из них проесть в этой кондитерской. Бутылки кончились…

Ну, всё! Штрихи жирно чернеют над и под глазами. В маленькой коробочке сухой чёрный брусочек, который надо размягчить каплей воды из чайника (Капуста, та плевком). Но Валькина первая по счёту мачеха, тётя Люля, обучила её «эстетическим манерам» при «нанесении макияжа». Жаль, отец неверно понял правильность обучения, тётю Люлю выгнал. Замесив краску, щёточкой переносит на ресницы. Каждая ресница делается втрое толще естественной. Хлоп-хлоп, – глаза, как у куклы! Разве такую красоту глаз получишь от природы?

…На фабрике красились все, даже комсомольский секретарь Женя. Родынцева в этом дружном коллективе забыла о своём неправильном воспитании (пятно биографии стала смывать мылом передовой деятельности). О том, как выводят пятна порока, хорошо рассказывает радио. Наша страна – большая химчистка, где каждый всегда готов вывести с души пятно, как у себя, так и у товарища (в школе не успела отмыться, так и закончила восьмой класс). Кое-какие позорные страницы своей юной биографии самокритичная Валя не в силах забыть.

…Как-то под вечер после уроков пионервожатый Володя и его помощница Зоя в темноте класса, запертого изнутри на ключ, хрустели партой: слышно хорошо, но в замочной скважине ничего не видно. Хруст остановился, Зоя сказала раздражённо: «Давай откроем дверь, а то должна придти эта недоразвитая», – и добавила кое-что хулиганское. Валька удивилась: кто эта – «недоразвитая»? Всех одноклассниц перебрала в своей голове, остановившейся в росте (сама, разумеется, не в счёт, ведь пришла по делу). Принесла она красное полотнище, где белыми буквами вызвалась ещё вчера написать великие слова: «Вперёд, к победе коммунизма». За это ей пообещали, что седьмого ноября она возглавит колонну несущих этот транспарант к трибуне. На трибуне – главные дядечки страны. Они приветствуют поднятыми руками даже тех, кто поклоняется дьяволу капитализма – деньгам, а также мракобесничает, веря в бога (стыдно Вале правильной за родителей!) Включившие в классе свет Зоя с Володей увидели, что слово «коммунизм» написано с одной «м», и напустились: «Пусть напишет Зубцов!» Пришлось не во главе колонны, а на задворках встретить седьмое ноября, день победы надо всеми врагами.

«Упекли маму опять, а толк?» – отец не праздновал великий праздник: ехали они в троллейбусе, оставив маму в больнице. Валька всё переживала за ошибку на транспаранте, а потому в первый день после каникул вскочила на классном собрании, предложив контролировать чистоту. «У тебя же у самой руки грязные!» – закричал Борька, родители которого (оба!) в родительском комитете. Посмотрела она на свои руки… Мама в корпусе номер пять городского онкоцентра, и никто не напомнил вымыть руки перед школой, а рисовала-то она суриком, от которого остались рыжие пятна. Картина вышла непонятная, вся из солнца, от которого хочется отвернуться. Она поставила картон лицом к стене, чтобы никто не видел, что получилось слишком много солнца. Глядя на её частично солнечные (от краски) руки, класс повалился от хохота на парты, видя, как растерянно оглядывает Родынцева, будто чужие, свои руки. «Тогда я отстающим буду помогать», – говорит не так твёрдо. «…чтоб у них ещё больше двоек было!» – опять крик, хохот, пришлось сесть на своё место рядом с двоечником Фефёловым.

После такой школы на фабрике ей понравилось! Заготовки к обуви были разных цветов: красные, жёлтые, зелёные; плывут они ворохами на транспортёре. Научилась Валя сшивать состоящий из ремешков верх сандалий (мотористок не хватало). Однажды попробовала под присмотром мастера и приноровилась, и даже смогла вскоре устранить мелкую поломку швейной машины без помощи слесаря. Бывалые обувщицы зауважали, никто не насмехался. А платили так много, что вскоре купила на толкучке импортную курточку. «На «рыбьем меху», – уточнил отец. А какой запах на фабрике (новенькой кожей), как духи! Одна тётенька с конвейера пожаловалась, мол, к концу дня она угорелая, болит голова. Валькина голова в полной нечувствительности, а на молоке или фруктовом соке, которые выдавали за вредность бесплатно, можно продержаться с куском батона без обеда, если деньги потрачены на одежду, обувь и косметику. Но в цехе всегда кто-нибудь одолжит. Мастер Антонина Петровна и вообще: «Пошли в столовку, на тебя возьму, в получку отдашь». Никто тут не придирается (руки грязные!) Валька иногда перед второй сменой не только после сурика и сангины, после угля не успеет отмыть! Она стала рисовать какие-то разные лица углем. Начнёт рисовать лицо на толстой крепкой бумаге (отец целую пачку притащил, он же купил уголь – много чёрных таких карандашиков), не знает, что получится, какой человек… Но иногда этот человек выходит таким живым, что поскорей повернёт его лицом к стене, чтобы он не подглядывал за ней, как она переодевается, чтобы идти на работу. Отец придёт без неё, вправит всё, что она нарисовала, в подрамники, а работы углем загонит под стекло. Все картины стоят возле стен и в углу, отвернувшись от Вальки, их нарисовавшей. Но в цехе у всех грязные руки трудящихся, ими гордится советский народ. А ещё на фабрике (решила Валька Родынцева) её выберут…

В школе она вступила в комсомол не с первой группой отличников и ударников, торжественно поздравляемых главным городским комсомольцем, похожим на немного полысевшего в фашистских застенках Олега Кошевого. Их, троечников, нагнали полно в райкомовский коридор, быстро оприходовав: значки, билеты… Этот радостный день не забыть никогда.

Цеховое комсомольское собрание проводила секретарь Женя, похожая на красивый памятник в скверике у проходной, девушку, держащую в крепких руках весло. Валька глядела на эту видную комсомолку из первого ряда, не отрываясь: болгарский модный жакет, стрижка «молодёжная». Нет, Женя не кособокая, как школьный пионервожатый Володя, не кривоногая, как его помощница Зоя. Валька нарисовала по памяти дома Женю, хотела ей подарить. Но подумала: вышла так похожей, будто на фотографии. Наверное, у Жени есть хорошие фотографии: зачем ей этот карандашный портрет?..

«Кто хочет выступить?» – спросила комсомольский секретарь по ходу повестки дня. «Я», – Валька Родынцева вскочила с поднятой рукой, готовая за вожаком «хоть в огонь… если нужно, открывать молодые пути» (так поёт радио). Выйдя перед залом, полным комсомольцев, встала Родынцева рядом с Женей, показавшейся ей такой же высокой, как похожая на неё скульптура. Ещё не надоумили девчонки с потока на школьные туфли пришпандорить у каблучника из соседнего цеха шпильки длиной восемь сантиметров, предназначенные для летних модельных туфель. Не были ещё куплены и лиловые сапоги, не попавшие в свободную продажу из-за малого количества пробной партии. Куда попадут – неизвестно. Несознательные болтали: начальство растащит. В зале сидело много комсомолок и мало давно разобранных по ним комсомольцев. На стенах зала висели портреты Ленина, Карла Маркса, Фридриха Энгельса и большой портрет главного дядечки страны, толстощёкого и мелкоглазого, глядящего с «добрым прищуром» (так говорит радио). Ещё всюду были вымпелы – тряпочки необыкновенной вишнёво-золотой красоты, и огромное глянцево-лаковое шёлковое знамя (вот бы миниюбочку из такой материи!) Родынцева сказала речь. Выступила! В классе не давали, а тут перед многотысячным (так говорит радио) коллективом. Идейная! Не только про одежду думает да про косметику (не Капустова) – о коммунизме (два «м»!) для масс (два «с» или одно?) Вернувшись на своё место, не помнила, о чём говорила. Осталось чувство полёта и горящие щёки, но ни один не засмеялся, и потому сделала вывод: дельное. После клочками вспоминались слова, но не свои, а радиостанции «Юность» из передачи «Ровесники».

На стройке у кирпичников глупая приговорка к этой прекрасной песне: «До пенсии собрался руководить молодёжью». После собрания Женя назначила Родынцеву следить за «отчётностью в социалистическом соревновании на участке детской обуви», обходить конвейер, имея деловой вид. «Мне понравилось твоё выступление. И вообще, ты – деятельная. Деятельных мало». Однажды Родынцева выполнила особо ответственное поручение. Надев не свою юбчонку, а мамино платье с белым воротничком, отнесла документы в райком, где в чистейшем кабинете почувствовала себя полностью защищённой: от холода, грязи и голода (из райкомовской столовой вдоволь нанюхалась вкусного запаха только что сваренного борща). Защита чувствовалась и дома: в этот вечер Вальке не казалось, что она один на один с безмолвием планет.