Модель Удальцов Николай

…Хотя, пожалуй, о том, кто такой Бог – вообще никто не знает.

А наш персональный разговор с этой девушкой о Боге в этот момент даже не планировался, хотя уже намечался.

Как разговор и еще об очень многом.

Правда, ни она, ни я об этом пока не догадывались…

– …Ну, ладно, – сказала девушка, и было непонятно: примирилась она со своим обманом или с моей правдой. – Спросите меня еще о чем-нибудь.

– Как тебя зовут? – я выбрал самый простой и в то же время самый назревший вопрос.

– Злата.

Только не говорите мне, что это имя мне очень идет.

– Это имя тебе действительно очень идет; но я не скажу тебе об этом, если тебе это неприятно.

– Приятно, но просто все на свете так говорят.

– А разве ты уже познакомилась со всеми на свете?

– Так говорят все, кого я встречала.

– Значит все, кого ты встречала, говорили тебе приятные слова. – Я с самоуверенностью старого дурака вел ее по разговору.

И вот тут-то Злата меня поймала:

– Да.

Хотя в каждом человеке обязательно есть что-то хорошее. Только почему-то я не хочу, чтобы вы – оказались таким, как все.

А потом она поймала меня еще раз:

– Впрочем, вы не ширпотреб. – Этими словами она продемонстрировала мне, что мои предыдущие слова не пропадали втуне.

Хотя мне захотелось уточнить

– А что такое, по-твоему, ширпотреб?

– Может – вы мне сами объясните? – ответила она мне вопросом на вопрос; и получилось так, что на свой вопрос мне пришлось отвечать самому:

– В настоящем искусстве обязательно должно быть что-то непонятное.

Что-то, до чего люди должны дорастать.

А потом оценить то, что в них изменилось.

Ширпотреб – это то, в чем нет ничего непонятного.

– Значит, я была права.

Главное – мне дорасти до вас.

– Нет, девочка.

Главное – тебе перерасти меня.

– Мне уже интересно с вами, – девушка смотрела мне прямо в глаза.

Будь я цветком, от этих слов красавицы я расцвел бы, не дожидаясь весны, хотя, вообще-то, она была временами странной.

Во всяком случае, в словах: то скажет, что хочет прочитать Библию, то – что в каждом человеке есть что-то хорошее…

…Мы помолчали секунд восемь.

Для меня – мало, для нее, как оказалось, – много.

И она перебила наше молчание:

– Сколько вам лет?

– Для разумной жизни я слишком молодой, а для молоденьких девушек – я уже старый.

– Да какой же вы старый? – в ее голосе прозвучала не порожденка цивилизации – лесть, а куда более древнее чувство – удивление.

И это было самой большой лестью для меня:

– Дело в том, девочка, что у любого возраста есть и своя молодость, и своя старость.

– Я сейчас угадаю – сколько вам лет? – сказала она, но игра в угадайку не входила в мои планы; и я остановил поток мысли моей новой знакомой:

– Не гадай.

Мне – пятьдесят пять, – Я не собирался ее удивлять; просто мне действительно не хотелось, чтобы девочка ломала голову.

Тем более что в датах всегда есть что-то непонятное для меня.

Я, например, до сих пор не знаю – какая дата важнее: рождения или смерти?

– Пятьдесят пять?! – Девушка была явно потрясена свалившейся на нее цифрой:

– Это – когда же мне столько будет?!! – В этом вопросе знак вопроса явно был окружен восклицаниями – словно речь шла не о пятидесяти пяти годах, а о пятидесяти пяти веках.

И я вернул девушку в нынешнее столетие.

В эру, которая называется новой:

– Когда – уверенность в том, что приобрел жизненный опыт, окажется в прошлом, а попытки формировать взгляды на жизнь – все еще в будущем.

– А какое будущее у вас? – В вопросе Златы не было ничего неожиданного, но я подзадумался:

– Не знаю.

– И вас это не расстраивает?

– Нет.

Но меня утешает одна надежда, – сознался я; и девушка уточнила мое представление о сознании:

– Какая?

– Надежда на то, что у моего будущего окажется вполне приличное прошлое…

– … Мы тут как-то встречались с одноклассниками и говорили о том, какими мы будем в зрелом возрасте, – сказала девушка; и я, оценив ее слово «зрелый», деликатно заменившее слово «старость», уточнил:

– И где вы встречались с одноклассниками?

– Как – где? В кафе.

– Так вот, зрелость – это когда одноклассников чаще встречаешь не в кафе, а в поликлинике…

– …Вы так много жили и, наверное, много чего помните? – Девушке явно хотелось сделать мне комплимент, но ее личное человеческое лицемерие, видимо, еще не натренировало ее формы общения:

– У вас наверняка хорошая память.

Я отозвался микстом из кивка и улыбки.

Не говорить же мне ей было, что в моем возрасте если еще помнишь, что у тебя склероз, значит, с твоей памятью все нормально…

– …Скажите, а в вашем возрасте еще есть любовь? – После разговора о моем возрасте ее вопрос о любви был естественным.

Впрочем, вопрос о любви естественен после любого разговора.

И даже – до.

– Да, – ответил я, – Только в вашем возрасте цена любви – восемнадцать прожитых лет, а в нашем – пятьдесят.

Наша любовь ценнее.

– Почему?

– Потому что наша любовь взрослее.

И мы лучше знаем ей цену.

– Какой вы умный, – девушка отступила на пол маленького шага, словно стараясь осмотреть мой ум со стороны:

– Вы таким стали с возрастом?

Куда мне до вас.

На ее слова я просто улыбнулся, и эта улыбка стала ответом:

– Не бывает такого возраста, в который нельзя было бы умнеть, – сказал я правду.

Впрочем, я сказал ей не всю правду.

Я не сказал девушке, что, как бы человек умен ни был, своей возможностью сделать глупость он всегда сможет воспользоваться.

Да и вообще, мы страна, в которой иногда глупо быть умным…

– У вас такой большой личный жизненный опыт, – сказала Злата; и я не понял – к чему?

Но она тут же пояснила свою мысль так, что мне пришлось улыбнуться:

– Наверное, он помогает вам жить.

Улыбнулся я молча потому, что мне не хотелось открывать главную тайну каждого человека такой молодой девчонке – тайну, которую далеко не все люди открыли для себя: «Личный жизненный опыт – самая ненадежная опора в жизни…»

– …А какая у вас машина? – сделала она мне комплимент, после того как вопросы о возрасте, уме, любви опыте показались ей исчерпанными.

Наверное, моя внешность показалась ей такой презентабельной, что я тянул на БМВ.

А может, даже, на мечту идиотов – «Хаммер».

Но все дело в том, что водить машину я так и не научился.

Зато с тех пор как разобрался в том, как это делается другими людьми, стал переходить улицу только по подземным переходам.

– У меня нет машины. – Мой ответ вызвал у нее не разочарование, а удивление.

И она искренне отреагировала на него:

– Разрешите обалдеть.

– И как же можно жить без машины? – спросила Злата, после того как справилась со своим обалдением.

– Очень просто.

Нужно регулярно есть фрукты, а по утрам делать зарядку…

– И все?

– Нет, не все.

– А что же еще?

– Остальное – каждый должен решить сам…

– …Скажите, – спросила она, – а жизнь – сложная вещь?

– Не сложная, – ответил я, подключив свой ненадежный жизненный опыт, – раз в ней разбираются даже дураки…

…Вот так я встретился с этой девочкой из поколения, задремавшего где-то между Че Геварой и Окуджавой.

Притом о существовании ни первого, ни второго – не подозревавшего.

В тот момент я думал, что ее поколение еще не научилось тому, чему научилось наше поколение: лицемерить и скрывать то, что мы представляем собой на самом деле.

Только потом я узнал, что она была из того поколения, которое научилось откровенно рассказывать о том, что оно собой представляет – то, чему наше поколение так и не научилось.

Если мы, в эпоху Гагарина, выбирали между Доном Кихотом и Гамлетом, то они, в эпоху Леди Гаги, выбирали Леди Гагу.

Впрочем, все, возможно, было не совсем так, как я подумал в тот момент.

Возможно, все было проще.

Между Василием Блаженным и Василием Теркиным мы вначале выбрали Василия Теркина; потом Василия Теркина забыли, а тем, кто такой Василий Блаженный, так и не поинтересовались…

…А о том, что мое поколение оказалось банальным историческим провинциалом, я в тот раз даже не подумал подумать…

…Как-то я сказал моему другу, поэту Ване Головатову:

– Знаешь, похоже, своего велосипеда они не изобретут. – И он ответил:

– Зато обязательно научатся орать во весь голос о том, что они лучшие на свете велосипедисты…

…Я спросил своего друга, художника Григория Керчина:

– О чем они задумываются и что такое они знают из того, что не знали и не задумывались мы в их возрасте? – И Гриша улыбнулся, правда, сделал он это как-то грустно:

– Они не задумываются о том, что Земля круглая, но знают – что такое пересадка во Франкфурте.

И пусть черт его знает, когда она там была – Куликовская битва.

Мне ничего не осталось, как согласиться с Григорием:

– И – Ледовое побоище…

…Злата прервала мои мысли самым незамысловатым образом.

Она вновь захотела сказать мне что-нибудь приятное:

– Знаете, а я ведь о вас где-то слышала. – Но я разочаровал ее, оказавшись не падким на популярность:

– Тогда – не верь.

Это – вранье.

– Вы не верите даже тогда, когда о вас пишут хорошо? – удивилась девушка; и я ответил так, как думал – хотя мой экспроментальный ответ удивил меня самого:

– Я не верю даже тогда, когда обо мне пишут плохо…

…И тут мне пришло в голову предложение, хотя и не претендующее на эксклюзивность, но все-таки на что-то годное:

– Злата, а ты не хотела бы попозировать мне для картины?

– Это в смысле – голая? – насторожился ее голосок.

– В принципе, ты определилась совершенно верно.

– Значит – голая? – утвердилась она, а я вздохнул:

– Значит – в смысле.

– Интересно, – призадумчиво прошептала девушка.

– Что тебе интересно?

– Интересно, как вы меня изобразите одетой только в один смысл?

– Это уже моя забота, – призадумчиво прошептал я, представляя себе эту девушку одетой только в мой взгляд.

– А это – как?

– Это так, что я хочу написать с тебя картину; но до тех пор, пока мы не начали, у тебя есть возможность отговорить меня от этой затеи.

– А почему вы хотите написать картину именно с меня?

– Потому что я создаю спорные произведения искусства, а ты – произведение искусства бесспорное…

– … А вы всегда говорите правду? – спросила она, помолчав секунды полторы.

– Да, – честно соврал я…

– …Понятно, – вздохнула Злата.

– Что тебе понятно? – переспросил я, уточняя – к чему относится этот вздох: к тому, что ей нужно будет раздеться, или к тому, что мне придется писать картину?

– Понятно, что вы меня распнете, а я даже не буду знать – зачем мне это нужно?

Может, объясните?

– Не объясню, Злата, – я говорил серьезно; и мою серьезность подтверждала улыбка.

– Почему?

Сами не знаете?

– Знаю.

– Что знаете?

– Знаю, что любой человек найдет тысячу аргументов в пользу того, чтобы распять другого человека.

И две тысячи – в пользу того, чтобы не быть распятым самому…

…Ее мысли довольно замысловато побродили по лицу и вылились в вопрос, довольно неожиданный, если вдуматься.

А если не вдумываться – то вполне нормальный:

– Вы целомудренный человек?

– Наверное, – ответил я, – Только в моем возрасте это называется уже по-другому…

…Ее слова заставили меня задуматься.

Когда, не стерпев моего пьянства, все жены по очереди оставили меня, а я бросил пить – мне как-то удавалось обходиться подружками моих бывших жен.

Потом пришло время обратиться к совсем уже посторонним женщинам – самим бывшим женам.

А теперь я, случается, обращаюсь к кому попало.

Кто-то скажет, что это – верх целомудренности.

А кто-то, что целомудрие и я – жители с разных улиц…

…И, помолчав немного, я добавил:

– Злата, возможно, я просто не знаю: что это такое – целомудрие. – И тут же нарвался на ответ:

– А мне что-то и не хочется разбираться в том – знаю я или не знаю, что такое целомудрие.

Вот так и выходило, что ее поколение могло то, что недоступно нам.

Например, задумываться о целомудренности, не тратя время на выяснение того, что это значит…

– … А вы часто рисуете обнаженных женщин?

– Не часто, но рисую.

– Но ведь голая женщина – это зло, – девушка явно проверяла ремонтоспособность моего здравого смысла. – Так говорит религия.

Я оценил эту проверку; и мне не оставалось ничего, как улыбаясь смотреть ей в глаза: «Самое красивое на свете явление – обнаженную женщину – христианство назвало злом.

Уже за одно это – все мужчины должны стать атеистами», – И Злата явно поняла, о чем я думал. Во всяком случае, она укрепила свой аргумент:

– Так говорят все религии; а на них стоит человечество.

И я опять промолчал в ответ: «Один из нас – либо я, либо человечество – делает большую ошибку, утверждая, что обнаженная женщина это плохо.

И так как не может быть, чтобы так сильно ошибался я, то, скорее всего, ошибается человечество.

Я утверждаю, что обнаженная женщина – это прекрасно; и достаточно взглянуть на такую женщину всего один раз, чтобы понять, что право не человечество, а я».

Не знаю, каким образом Злата забралась в мои мысли, но она их явно прочитала:

– А вы не сексуальный маньяк? – Возможно, этот вопрос девушки мог быть простым уточнением диспозиции.

– Думаю, что – нет, – ответил я; и тогда у меня появилась возможность сравнить ее мысли с зайчиками, которые прыгают по солнечной лужайке в поисках то ли пищи, то ли развлечений.

И мне оставалось только моргать – смотреть на нее пунктиром.

Потому что на мои слова о том, что я не сексуальный маньяк, девушка выразилась неоднозначно:

– Жалко…

…Злата посмотрела на меня и тоже заморгала.

Тогда я еще не знал, что под ее ресницами прячутся чертики в таком огромном количестве, что можно организовывать ферму по их промышленному производству с последующей реализацией через розничную сеть по сходной цене.

Я узнал об этом потом.

Как раз перед тем, как узнать, что это совсем не черти, а ангелы…

…Так уже выходило в моей жизни не в первый раз – общаясь с женщинами, я зачастую путал ангелов с чертями.

И – наоборот…

– … Скажите, а разве одетых женщин рисовать нельзя?

– Можно, Злата.

– Почему же вы их не хотите рисовать?

– Потому что одетая женщина – это женщина.

И – только.

– А раздетая?

– Это символ.

– А разве красиво одетая женщина не может быть символом? – спросила она.

– Символом – чего? – переспросил я.

– Ну, например – символом скромности, – девушка изобразила персональную скромность, опустив глазки; и я про себя улыбнулся в ответ на ее уловку: