Иные песни Дукай Яцек

– Ну и как? Не поохотишься, эстлос?

Назавтра, в Dies Lunae, 28 Априлиса, господин Бербелек навестил Александрийскую Библиотеку. Фарада отпустил еще с утра. Никто не видел, как Иероним вынимае из-под двойного дна своего дорожного кофра потрепанную книжку в черной обложке и прячет в глубоком кармане кируфы.

Мусейон, основанный Александром в шестидесятый день рождения по образу афинского Ликея его учителя и второго отца, Аристотеля, первоначально состоял из алтарей, посвященных Музам (со временем превращенных в святыни самых разных богов), садов, где под открытым небом проводили занятия (со временем поглощенных Садами Парефены), бестиария (также поглощенного Садами) и основанной самим Аристотелем библиотеки. Библиотека, финансируемая и правительственной казной, не скупилась на физические исследования и поиски софии, а еще оказалась чрезвычайно полезна бюрократическому центру Александрийской Империи, каковым быстро сделался город. Вскоре же она стала независимой, разросшись куда сильнее намерений ее создателя. Нынче, спустя почти две тысячи лет непрерывного собирательства, копирования, переводов и архивации книг и любых других материальных носителей человеческой мысли, Великая Библиотека в одной только Александрии занимала более двадцати строений, где размещалось несколько сотен миллионов томов; а ведь существовали и филиалы Библиотеки в странах бывшей Империи. Лишь Пергамская Библиотека времен подъема Селевкидитов могла с ней сравниться.

Для человека с улицы, захотевшего бы воспользоваться этой сокровищницей знания, подходящим путем был путь через Серапеум. Святыня Сераписа стала первой из аннексированных растущей Библиотекой. Она все еще оставалась местом культа бога плодородия и смерти – хотя первенство здесь удерживала канобская святыня, славящаяся многочисленными исцелениями, – но прежде всего исполняла роль публичного входа в Библиотеку. Библиотекари и жрецы за века выработали кодекс мирного сосуществования, коим обе стороны оставались довольны.

Виктика господина Бербелека переехала мост над Мареотийским озером, свернула с Пелусийского тракта налево и, погрузившись в уличную толчею, застряла посреди юго-западного квартала Старой Александрии. Иероним заплатил виктикарию, после чего, набросив на голову капюшон, нырнул в толпу пешеходов. По примеру Зайдара он приобрел бамбуковую трость, так называемую рикту – та служила главным образом, чтобы тыкать прочих прохожих в ребра, бить по икрам и защищаться от чужих рикт. Аристократы по определению не перемещались по городу пешком и без сопровождения слуг.

К Серапеуму он не мог не попасть, тот был виден издалека. Дело даже не в том, что само здание было огромным – а было, – но стояло оно на огромной платформе, вознесенной над городом. Господин Бербелек, взбираясь, считал ступени лестницы. Сто шестьдесят три. В центре платформы возвышалось святилище, окруженное мраморной колоннадой. Не было ни дверей, ни стражи, по крайней мере, Иероним ее не заметил; войти мог всякий. За колоннадой, в тенистом преддверье с искрящейся потолочной мозаикой, изображавшей Солнце, открывался Большой Зал святыни, со статуей Сераписа в центре. Не первая статуя работы Бриаксиса, выполненная по личному заказу Александра, – ту уничтожили во время Второго Пифагорийского Восстания. Ее заменили фигурой, перенесенной из канобского Серапеума. Бородатый бог сидел, раскинув руки – под одной присел двуглавый пес, вторая опиралась на массивный скептрон, – и был столь велик, что руки его дотягивались до противоположных стен. Стены же покрывал орнамент из золота, серебра и бронзы; сам бог был изготовлен из золота, серебра, олова, рубии и меди, сапфиров, гематитов, изумрудов и топазов. Высоко на одной из стен было маленькое оконце, отворяемое в день восхваления, когда в святилище вносилось Живое Солнце; через оконце тогда падал узкий солнечный луч и светлым поцелуем ложился на уста бога. Само Живое Солнце возносилось на высоту его губ и там повисало в воздухе, между раскрытыми ладонями бога. Когда вчера проезжали мимо святыни, Фарад услужливо объяснил господину Бербелеку, что в руки Сераписа встроены мощные магниты. Иероним жалел, что не узрит уже восхваления в невежестве – как и должно бы чтить богов.

За статуей, по обеим сторонам, отворялись двери, ведшие в боковые нефы и дальше, в подземелья, непрерывно растущим лабиринтом хранилищ, доходящих до главного здания Библиотеки. Под правым предплечьем Сераписа находился стол пожертвований для святыни, под левым – стол пожертвований для Библиотеки. Дары, конечно же, были добровольными, и размеры их – любыми, но Фарад в своем неудержимом словотоке успел объяснить господину Бербелеку и эту традицию.

Иероним повернул направо, сунул руку во внутренний карман кируфы и положил на стол пять зерновых талантов. Служитель Библиотеки поднял взгляд от книги пожертвований.

Господин Бербелек оперся о край стола рукой с родовым перстнем на безымянном пальце.

– Эстлос Иероним Бербелек из Острога ищет мудрости в пристанище Муз, – сказал он по-гречески.

Служитель кивнул одному из нагих невольников, сидевших на корточках у стены. Раб подскочил к нему; служитель что-то прошептал тому на ухо. Дулос быстрым шагом удалился в глубь бокового нефа.

– Можешь отдохнуть, эстлос.

Господин Бербелек уселся на мраморную скамью за спиной Сераписа. Руки положил на рикту, уперев ее в пол между стопами. Лицо его скрывал белый капюшон; железный перстень с Саранчой был единственным видимым знаком, его удостоверяющим.

– Эстлос?

Он поднял голову. Призванная библиотекарь без сомнения была родовитой александрийкой – если судить по ее медной коже, груди классической формы, черным волосам и прямому узком носу. Длинная юбка высоко на талии сколота пряжкой с геммой Библиотеки.

Женщина провела его в восточный неф, где они уселись за один из низких мраморных столов, заваленный кипами книг. Два библиотекаря работали в глубине помещения, тихо переговариваясь над разложенными бумагами. Было это святилище тени, прохлады и тишины; лампы давали лишь столько света, сколько хватало для чтения.

Библиотекарь угостила Иеронима мёдорином из наполненной фруктами миски. Он поблагодарил.

– Береника, – представилась она. – Чем могу вам помочь?

Он вынул книгу. Береника протянула руки. С чуть заметным колебанием он отдал ей том.

Она раскрыла его, перелистнула несколько страниц и вопросительно взглянула на господина Бербелека.

– Греческий, окский, гэльский, вистульский, готский, московский или латинский перевод. Есть у вас какой-нибудь из них? Ведь точно есть.

Береника в задумчивости положила закрытую книгу себе на колени – грязная чернота на мягкой белизне – сплела поверху ладони – теперь он заметил, что на больших пальцах она носит одинаковые кольца, – и чуть склонила голову. Оба прятали лица: она – за завесой волос, он – в тени капюшона.

– Я хотела бы узнать, как ты ею завладел, эстлос.

– У вас есть ее перевод или нет?

– Ох, полагаю, есть.

– И?

– Как? – повторила. – Эстлос?

– А в чем дело? Это какой-то редкий экземпляр?

– И впрямь не знаешь —

– Разве я пришел бы сюда и спрашивал бы —

– Ну да. Да. – Некоторое время она молчала. – Собственно, мне нужно сообщить об этом главным.

– О чем, во имя богов? По крайней мере скажите мне, что это за книга! Что это за язык! Что в ней описано! Ведь ты знаешь.

– Знаю, знаю, нам известны такие книги.

То, как она это произнесла – интонация, с какой покинуло ее губы слово «такие», – открыло в сознании Иеронима цепочку быстрых ассоциаций. Александрийская Библиотека – заведение теоретически независимое, но оно находится в землях Гипатии, в антосе Навуходоносора. Береника, будучи родовитой александрийкой, носит в себе все блага и проклятия этой Формы.

Господин Бербелек отбросил капюшон. Глядя на женщину, легко сжал ее плечо. Она вздрогнула.

– Можешь мне ответить, – сказал. – Должна.

Та меканически кивнула.

– «Свет госпожи нашей», скорее всего первопечать, – быстро начала библиотекарь. – Язык Лабиринта, одного из храмовых алфавитов Кафтора, который не используют вот уже тысячи лет. Когда после Пятой Войны Кратистосов и Изгнания Иллеи Коллотропийской появились лунные культы, они восприняли ту традицию и стали использовать этот заново воссозданный язык в качестве своеобразного шифра. Письма и книги начали кружить по всей Европе и Александрийской Африке. Сразу по Изгнании кратистосы оставались исключительно чутки, давили на владык, всех схваченных последователей Госпожи приговаривали к смерти. Минуло уже несколько сотен лет, а обладание подобной книжкой все еще рассматривается как отягчающее обстоятельство под антосом большинства кратистосов. Тут, под антосом Навуходоносора, – тоже; особенно тут. Ты должен знать, эстлос: Потния некогда владела этими землями: от Пиренеев до Садары и Аксума. У нас, в Библиотеке, есть эти книги, поскольку у нас есть все, но мы не изучаем их, и никто извне не обладает к ним доступом.

Проклятая Магдалена Леес, подумал господин Бербелек. Только этого не хватало. Если Шулима тоже в этом замешана…

Он сжал руку Береники; раз уже поддалась, не откажет и сейчас.

– Отдай.

Но она вскочила, освободилась от захвата, отступила от стола. Книгу прижала к груди (грязно-черное на светлой бронзе).

– Думаю… думаю, что теперь ты уйдешь, эстлос.

Вот и все тебе возвращение великого стратегоса, – мысленно вздохнул Иероним, снова натягивая на голову капюшон. Если уж библиотекарь – даже напуганная, так легко сбегает из-под моей руки. Другое дело, воистину ли я бросил на весы морфу стратегоса, ведь я не перерезал бы ей горла, это не был приказ, она никогда не приносила мне присягу. Ты не кратистос, Иероним, не король, не аристократ чистой Формы. Детская фантазия Авеля легла на твое сознание. Чернокнижник съел твое сердце, забудь о той жизни.

Он вышел из Серапеума на залитую солнцем площадь. С высоты ста шестидесяти трех ступеней он видел всю Старую Александрию, до самой святыни Исиды и Великого Маяка на острове Фарос. Небо безоблачно, безупречная синь, с которой льется очищающее сияние. В несколько ударов сердца у Иеронима совершенно изменилось настроение. И все же, подумал он, вдыхая морской бриз, и все же, Ихмет был прав: долгие дни, теплые ночи, сияние разлито в воздухе, люди красивее, здоровее, специи пикантней, вина горьче; так можно вговорить в себя жизнь и радость к жизни, это благородная форма. Тысяча благословений Золотому Навуходоносору! Не поддамся. Всегда могу, по крайней мере, плюнуть ей в лицо, верно?

Сходя с платформы святилища, господин Бербелек смеялся во весь голос.

Разделились они под Фонтаном Гесиода. Алитэ была уверена, что он намеревается посетить римский бордель, хорошо прочла его настроение, но Авеля объяло несколько иное желание. Вчера, после ужина, он разговорился с Зеноном, сыном эстле Лотте от первого брака. Рабыни все подливали вино, разговор прихотливо блуждал, куда вели его первые же ассоциации – цирк Аберрато К’Ире, черные олимпиады, римские гладиаторы – и тогда Зенон рассказал об этом месте и показал свой шрам, скрываемый и от матери, и от родового текнитеса тела: узкий бледный шрам на бедре.

– У всякого юноши из хорошего дома есть хотя бы один, – убеждал Зенон. – Это теперь модно. Ходят все. Нельзя избежать. Сады Парефены, конечно же, в Dies Martis, час после заката, но нужно прийти раньше. Сад Двадцать Второй. За поручительство. Один шрам – одно поручительство. Хочешь?

Что за вопрос! Форма не допускала отказа, только трус отказался бы – ничего странного, что «ходят все». Но он и вправду хотел. Впрочем, возможно, именно Форма устроила, чтобы – хотел. Из салона в салон, из квартала в квартал, где-нибудь, где встречаются двое или больше благороднорожденных юношей, достаточно одному сознательно наложить ее – и она победит, невозможно отказаться, понесут ее дальше… Когда он думал об этом теперь, входя в Сады и всего раз обернувшись на вечерний город, Александрию от горизонта до горизонта, от неба до неба, – то к нему на ум пришел образ невидимого кулака, сжимающего столицу Эгипта и выдавливающего из нее свежайшие, живейшие соки прямо на плодородную землю Садов Парефены, каждую неделю, в День Марса, через час после заката. Если какие-то боги и существуют, тогда они именно таковы, сказал себе Авель. И только так мы и приносим им жертвы: искренно, по собственному, непринуждаемому желанию. Ибо я знаю, что это Форма, но желаю ей подчиниться. Не приди я сюда, не сумел бы взглянуть им в лица: Зенону, остальным, кто знал бы, что я отказался. Над стыдом разум не властен. Стыд рождается из непрестанного сравнения с образом того человека, каким мы хотели бы стать. Точно так же и отцу должно было наказать убийцу на «Аль-Хавидже»; стыдно, что он позволил тому избежать кары. Знаю, что не могу поступить иначе. Авель все время бессознательно оглаживал рукоять готского канджара, укрытого под кируфой.

Святые Сады Парефены заложили еще под аурой кратисты Иллеи, до Войн Кратистосов. Говорят, что наилучшие текнитесы ге и флоры суть женщины, что именно их творения входят в историю. Создательницей Садов была Мария Анатолийка, Черная Голубка, та, которая выкормила молочную пальму и песчаную пшеницу, серб и зербиго. Преморфировала этот кусок эгипетской земли таким образом, чтобы каждое растение с этой поры могло навязать ему свою Форму – самые экзотические экземпляры с самых дальних уголков Земли росли здесь в условиях, приближенных к естественным для их родных краев. (Уже во времена Навуходоносора часть Садов огородили панелями из воденбургского стекла, чтобы обеспечить дополнительную изоляцию.) Софистесы доныне спорят, в чем именно состояла морфа Черной Голубки, что такого сотворила она со здешним керосом.

Сады Парефены были доступны для гостей круглосуточно, плата составляла двадцать драхм. Авель заплатил и вошел. От стоящего у входа алтаря Парефены аллейка разделялась, ответвления разбегались в противоположных направлениях, по окружности. Внутри этого круга находились закрытые сады, обычно пребывавшие под патронатом святыни или одного из Высоких Домов; снаружи – сады открытые, под патронатом Гипатии. Сад Двадцать Второй был садом внутренним, записанным за Птолемеями.

Сгущались сумерки, рабы зажигали лампы. Освещалась лишь обводная аллея, внутренние сады быстро погружались в полумрак, сплетенный из миллионов подвижных теней. Проходя мимо алтаря, Авель взглянул над железной оградой – от северных садов превосходно видны море, Большая Гавань и Фарос, отраженный свет маяка прорывался сквозь сплетения ветвей даже сюда. Авель, однако, повернул на юг.

В эту пору Сады посещали по преимуществу любовники, ищущие уединения; вход был двадцатидрахмовым – еще и затем, чтобы отбить охоту пользоваться садом уличным шлюхам. Сад Индусский, Сад Хатата, Сад Антиподов – эти пользовались наибольшей популярностью. Лишь немногие посещали Сад Ледяной и Сад Садары.

Авель миновал первый поворот. При каждом ответвлении стояла маленькая статуэтка Парефены, по атрибутам в ее руках можно было распознать характер данного сада. Зенон сказал Авелю, чтобы тот повернул у Парефены со змеей у стоп.

Но не сказал, что это – уже второй сад южной аллеи, и Авель, захваченный врасплох, остановился, заметив каменную фигуру женщины и твари. Ладонь стискивала мокрую от пота рукоять канджара. Он облизнул губы, осмотрелся – как раз никого не было, впрочем, какая разница, увидит ли кто-нибудь, о том ведь и речь, пусть все видят, как Авель Лятек, Авель Бербелек этим вот канджаром —

Со мной ведь могло что-то случиться, я мог заблудиться, отец мог поймать меня и запретить, я вообще не должен туда идти, как-то уж отговорюсь, поверят – знал, что не поверят, – а вдруг камень под ногой, вдруг споткнусь в дурной миг, случай, укол меж ребер, врач не справится, так бывает, Зенон говорил, что бывало, – но случай не влияет на Форму, мог ли Александр Великий погибнуть, свалившись с коня? – если теперь вернусь, а никто меня не видел, то никто и не будет знать, что я —

Он оставил статуэтку далеко позади, был уже у дверей сада, стальной герб Птолемеев – орел на молнии – взблескивал в полумраке. Отворили прежде, чем он постучал. Зенон ждал подле привратника, готовый поручиться.

– Входи, входи, начали раньше!

Угостил его махорником. Авель глубоко затянулся. Держал махорник в левой руке; взглянул – не дрожала. Он усмехнулся криво.

– Ладно; я надеялся, что не придется ждать.

Земли Драконов, Южный Гердон, покрыты, как говорили, гигантскими деревьями со стволами, будто башни, их высокие кроны полностью заслоняли темнеющее небо. Дорогу указывали бумажные лампионы и эхо групповых вскриков. Шли за невольником, что нес на плече большую амфору. Зенон подгонял Авеля, опередил дулоса.

– Пойдем же, хотя бы увижу, чем закончится! – С ветвей гигантских деревьев свисали гирлянды темно-фиолетовых лиан со слабо фосфоресцирующими красными цветами. Входя на поляну, Зенон бросил окурок внутрь одной из цветочных чашечек. Цветок тотчас сжался в пурпурный кулак.

На поляне собралось под сотню людей, парни и девушки, наверняка никого старше двадцати пяти; в единоморфной красоте своих тел, к тому же идеализированных щедро оплаченными текнитесами, подобные друг другу, будто братья и сестры, все аристократы или потомки родов, к аристократии себя возводящих, будущая элита Александрии, Дети Навуходоносора. Они смеялись, скандировали проклятия, прозвища и поощрения, пили из хрустальных бокалов темное вино, курили из персидских трубок сладкий гашиш. Часть сидела в траве, средь раскидистых корней драконьих дерев, несколько пар, погруженные в ласки, перестали даже обращать внимание на окружающих, – но большая часть стояла в широком кругу в центре поляны, где один обнаженный с ножом в горсти гонял другого обнаженного с ножом. Кольцо красных лампионов висело над их головами.

Зенон с Авелем протолкались в первый ряд, Зенон выхватил по дороге у проходившего дулоса кубок с вином.

– Ха! Я знал! Мышиное сердце! – Сплюнув с отвращением, он вытянул в сторону убегающего поножовщика руку с выставленными в жесте Отвернутых Рогов пальцами.

Авель увидел, что и остальные повторяют тот же жест. Голоса проклинали трусость Гая и подгоняли Аксиндера, чтобы добрался, наконец, до соперника. Авель отчаянно затянулся табачным дымом, но это уже не помогало.

Противники носились по кругу, как видно, так продолжалось уже долго, они скорее плелись, чем бежали, Аксиндер орал на Гая, размахивал ножом, красный с лица, Гай оглядывался через плечо. Ни один, ни второй даже не поцарапаны.

И тут Гай споткнулся и упал на одного из зрителей; тот оттолкнул его, и Гай опрокинулся на спину. Аксиндер подскочил – сейчас он его убьет, подумал Авель, – Гай отшвырнул нож в сторону, и Аксиндер поставил ногу ему на грудь. Оба тяжело дышали.

Толпа начала скандировать одно слово:

– Клятва! Клятва! Клятва! – Форма ситуации была столь сильна, что Авель и оглянуться не успел, как сам уже принялся выкрикивать это желание, все должно исполниться, такова очевидность: – Клятва! Клятва!

Аксиндер придвинул грязную ногу к губам побежденного. Гай не мог уже даже колебаться. С закрытыми глазами приподнял голову и поцеловал стопу победителя.

– Аксиндер! Аксиндер! Аксиндер! – скандировала толпа, Авель с ней вместе.

К Аксиндеру подбежали две девушки, начались обжимания и поцелуйчики, Аксиндер, лучащийся триумфом, возносил вверх чистый клинок будто некий трофей; кто-то вручил ему бокал вина, он вылил его себе на голову. Все смеялись.

Гай отполз за круг света от красных лампионов.

– Ну ладно, – пробормотал Зенон и отдал Авелю пустой кубок. – Герман здесь. Пока не разошлись.

И прежде чем Авель уразумел значение его слов, сын эстле Летиции Лотте выступил на середину поляны и трижды хлопнул в ладоши.

– А сейчас! – закричал он. – Дамы и господа! Сейчас! Ибо вечер едва начался! Не расходитесь! Сейчас! Слава эстлосу Герману из Меретепов! Сыну Адмоса! Крови тысячелетней! Правнуку Родосского Разрушителя! Девятнадцать лет! Третий вызов! Четыре шрама! Слава! Сейчас! – Герман выступил из круга на середину поляны, из всей одежды на нем были лишь белые шальвары, он быстро их снял; кто-то бросил ему нож, Герман поймал его в воздухе. Зенон обратился к Авелю: – Сейчас! Сейчас! Слава эстлосу Авелю из Бербелеков! Сыну Иеронима! Иеронима Бербелека! Да! Стратегоса Европы! Умитского Победителя! Финаского Победителя! Покорителя Псового Города! Молнии Вистулии! Позора Чернокнижника! Да! Сыну Иеронима Бербелека! Шестнадцать лет! Первый вызов! Слава! Сейчас! Здесь! Сейчас!

С каждой выкрикиваемой почестью отца Авель все уверенней ощущал, что проиграет, должен проиграть, победа невозможна. Медленно и спокойно, будто в трансе – уверенность была столь велика – он снял кируфу и шальвары, расстегнул сандалии, вынул из ножен готский канджар. На миг засмотрелся на черное, искривленное острие из пуринической стали. Рукоять-кобра была мокрой от пота, юноша отер ладонь о бедро.

Зенон, возвращаясь в ряды зрителей, хлопнул Авеля по спине. Авель поднял голову. Ничего не слышал, они уже что-то скандировали, но он ничего не слышал, красный свет отобрал у него слух. Герман шел к нему, выше на полпуса, с ножом, сжимаемым странным хватом на высоте груди. Он тренировался, подумал Авель, он уже дрался, он умеет. Я же кинжалом только играл. Не имею права выиграть. Должен бросить оружие, пасть на землю, поцеловать его стопу. Иначе он меня порежет. Ссволоччь!

Он вообразил это: как падает на колени и целует стопу. Кровь ударила в голову. Он ощерился. Почтение для эстлоса Авеля Бербелека! Сына Иеронима! Прыгнул на Германа. Тот заморгал, поднял нож, в последний момент опустил его, отступил и побежал. Авель всегда был быстр, в гимнасии обгонял всех ровесников. В десять прыжков он настиг Германа, рубанул его через спину, через ногу, через плечо, через спину; схватил за волосы и дернул, останавливая, после чего вогнал канджар ему в правую ягодицу.

Герман упал. Задыхающегося Авеля оттащил Зенон. Над побежденным склонились уже лекари, демиургосы крови и костей. Авель отвел удивленный взгляд.

Высокая аристократка с бриллиантовыми перстиями и цветным татуажем, оплетавшим шею, подала Авелю большой кубок, полный вина. Широко усмехнулась. Авель, движением столь естественным, будто стирал пот со лба, притянул ее к себе и поцеловал, судорожно выпивая дыхание меж ее губ.

Зенон дернул его за плечо и вознес над головой его правую руку, все еще стиснутую в кулак. Уже все скандировали, такова была очевидность:

– Авель! Авель! Авель! Авель! Авель!

Первым, что сделала эстле Летиция Лотте, вернувшись в Александрию, – организовала поздравительный прием. Поздравляла она, однако, не эстле Амитаче; речь шла о том, чтобы александрийская аристократия могла поприветствовать Летицию. Прием, по словам Лотте, задумывался «довольно скромным». Она пригласила на него чуть больше сотни гостей. Вечером третьего Маюса, в час Проскинезы Солнца – когда край солнечного диска касается золотого памятника Александра, – ворота дворца отворились.

Гостеприимство эстле Лотте, сколь бы ни было велико, имело свои пределы, да, впрочем, и не существовало никогда обычая возмещать гостям их траты, и господину Бербелеку пришлось оплатить одежду для себя и детей из собственного кармана. Он разве что приподнял бровь, когда увидел счет, предоставленный мидийским портным и вавилонским ювелиром Лотте: девяносто процентов суммы – было платой за одежды Алитэ. Конечно, он заплатил не споря; но все же при первой же оказии расспросил Портэ и Антона о кружащих меж слугами и невольниками сплетнях (самый надежный источник информации в каждом доме), и тогда всплыло то, чего Иероним и ожидал: Алитэ большую часть времени проводила с эстле Амитаче, во дворце либо в городе, в банях для избранных и в сомеях текнитесов тела, даже покупки она делала в обществе Шулимы. Она морфирует дочь у меня на глазах, злился про себя господин Бербелек. Сейчас, когда Алитэ наиболее податлива, Амитаче формирует ее будущее. И как я могу это предотвратить? Не могу; пришлось бы сломать Форму собственной дочери, пришлось бы связать ее волю. Когда это началось, на «Аль-Хавидже»? Или уже во время встречи в цирке? Воистину, родители никогда не становятся ближайшими друзьями своих детей; роль эту всегда играют чужаки: дети ищут способ вырваться из-под формы отца, матери – и вслепую попадают под формы противоположные. Только вот в случае Авеля тот чужак – это я. Алитэ же – Алитэ нашла для себя Старшую Сестру.

Когда, впрочем, он увидел ее в тот вечер в большом атриуме дворца, рядом с кузиной Гипатии, приветствующую вновь прибывших гостей, в одном из тех одеяний, за которые он выложил небольшое состояние, – вся злость его испарилась, и он лишь спокойно признал, что проиграл Шулиме и даже не злится за это. Ибо увидел прекрасную женщину, гордую аристократку. За эти несколько дней Амитаче почти сумела превратить Алитэ в александрийку, даже кожа той каким-то чудом начала насыщаться здешним медным оттенком, цветом «золота Навуходоносора». Черные локоны спадали на спину старательно завитыми волнами, до самого – тоже черного – широкого пояса, прошитого серебряными нитями, из-под него стекал белоснежный шелк длинной юбки, справа расходящейся до колена, в разрезе мелькали золотые ремешки высоких сандалий, в несколько витков охватывавших стройную лодыжку; нога чуть на виду. Алитэ стояла ровно, с головой, откинутой назад, с приподнятым подбородком, отведенными назад плечами, с грудью – правда, еще далекой от навуходоносоровой морфы – поданной вперед, серебряное ожерелье спускалось в ложбинку сосулькой холодного металла, полускрытое за горизонтом Солнце заискрилось на украшении резкими всполохами, когда Алитэ приподняла правую руку, выворачивая ладонь, чтобы приветствующие ее аристократы могли с поклоном поцеловать ее внутрь запястья, и высокие аристократы Эгипта и вправду склонялись, совершали формальный поцелуй, а она вознаграждала их кивком головы и движением черного веера из крыла василиска (держала тот в правой руке), с легкостью и доверительностью, достойными эстле Амитаче, раскрыть, сложить, раскрыть, взмахнуть, сложить, дотронуться до плеча гостя – даже когда те отходили затем, смешавшись с другими, они продолжали оглядываться на Алитэ, обмениваться негромкими замечаниями, пробовали поймать ее взгляд. Девушка делала вид, что не замечает того.

По правую руку от эстле Лотте стояли ее сыновья, эстле Амитаче, да еще эстлос Камаль, единокровный брат Летиции. Это место должен был занимать эстлос Бербелек, но он отговорился делами. Что хуже, отговорка была правдивой: согласно информации, полученной от Анеиса Панатакиса, приглашение принял и появился во дворце эстле Лотте эстлос Кетар Ануджабар, один из двух главных пайщиков Африканской Компании. Не дожидаясь формального представления, он подошел к Иерониму и завел разговор. Конечно, он был намного выше господина Бербелека; из-под расстегнутой картибы виднелся черный мускулистый торс (Ануджабар большую часть года обитал в антосе Меузулека, в крепости Сала на западном побережье Африки), лицо обрамляла остриженная квадратом борода, толстые губы постоянно кривила нахально искренняя ухмылка. Несмотря на молчаливость Бербелека, Ануджабар легко навязал форму беседы. Рюмкой абсента указывал на очередных гостей и вполголоса пересказывал Иерониму самые забавные сплетни о них; порой сплетни эти оказывались иносказательными комментариями к содержавшимся в письмах Кристоффа Ньютэ торговым предложениям. Господин Бербелек слушал с интересом. Эстле Лотте, похоже, знала всякого, кого стоило знать в Александрии.

– Эстле Марта Одиджья, Вторая Наперсница Гемм, на самом деле контролирует канцелярию Гипатии, делила с Гипатией двух последних любовников; однажды впала в безумие и задушила нескольких своих рабынь. О, а это Исидор Вол, улыбнись ему, эстлос, эти двое – его охрана, бывшие солдаты Хоррора, странно, что он вообще пришел, если б ты видел, в какой крепости он живет; когда-то владел почти полной монополией на торговлю с Золотыми Королевствами, в последнее время все пошло наперекосяк, жесткая конкуренция, уже три покушения, может, и больше. Упрак Индус, не тот, левее, рядом с римлянкой с рубином в соске, Упрак унаследовал безумие Химеройса, продвигает проект дамбы на Ниле, утопил в этом уже половину состояния, Гипатия и Навуходоносор, конечно, никогда не выразят согласия, но, Криста ради, не говори ему об этом, хе-хе! О, появился наш косоглазый дипломат, Узо, человек иппонского императора, редко посещает город, держится на границах короны Золотого. Весьма популярен при дворе, дает сумасшедшие взятки. Еще б понимал – для чего. За цветами яприса, под зонтом – сестры Ичепэ из Птолемеев. Ази и Трез, но не отличишь, какая из них кто: живут вместе, вышли за одного мужчину, текнитес убирает любую разницу в их телах, пожалуй, друг друга не отличат, единая морфа. О, тот юноша, что все не оторвется от руки твоей дочери, – эстлос Давид Моншеб, из Вторых Моншебов, внук наместника Верхнего Эгипта, арес. Хотел сбежать в Хоррор, отец держал его под стражей полгода. Как видно, согнул; а может, Давид принес какую-то клятву. Те, что как раз входят, Глакки. У них в семье был демократ, подозрительная морфа, лучше держаться подальше. Та красотка, что здоровается с Летицией, – эстле Игнация из Ашаканидов, происходят из Инда, но два поколения как живут в короне Золотого, Игнация якобы даже лично встречалась с кратистосом. С другой стороны бассейна, перед флейтистом, – эстлос Гейне Оникос, едва-едва вернулся из джурджи. Собственно, ты ведь тоже собираешься на джурджу, верно, эстлос?

– Меня пригласили.

– Так как, едешь, не едешь? Поговори с ним.

Эстлос Ануджабар легко уговорил сенешаля, чтобы на ужине их посадили за один стол. Эстлоса Оникоса и вправду сразу же принялись расспрашивать о его недавнем охотничьем походе.

– Этого не пересказать, – сказал тот наконец, пробормотав невнятно и подергав себя за бороду. – Когда теперь вспоминаю… Это все было не так. То есть мы привезли, конечно, всяких трофеев, но они уже тоже изменили вид, совершенно иная форма, ей не удержаться в короне Навуходоносора; так же и с воспоминаниями. Что я могу вам рассказать? Что чудовища? Ну, чудовища. Нужно самому поехать и увидеть.

– И как далеко вы зашли? – допытывался Кетар.

– Не так уж и далеко. Две десятых второго круга. Северный берег Черепашьей. Люцинда хотела идти дальше, но нимроды всегда хотят. Ксевры и хумии переставали нас слушаться, еда сделалась мерзка на вкус, ночью камни вползали зверям под кожу, один из невольников начал срать ртом —

– Э-э, не за едой! – скривилась эстле Игнация Ашаканидийка.

– Прошу прощения. Во всяком случае, мы решили, что время возвращаться.

Господин Бербелек слушал в молчании.

– Говорят, помогает, если напоить их пажубой, – отозвался эстлос Давид Моншеб, также сидевший за этим столом. Большую часть времени он крутился на стуле, чтобы взглянуть на Алитэ, сидевшую за столом Лотте, и не обращал внимания на дискуссию. Иероним подумал, знает ли вообще молодой арес, что сей вот эстлос Бербелек – отец девушки; может, ее представляли только как Алитэ Лятек.

Эстлос Оникос вопросительно хмыкнул.

– Отвар из пажубы, – пояснил Моншеб. – Добавлять в воду для зверей. Охотней пойдут. Слышал, что дикие так делают. Шаманы дают пажубу воинам, которые идут за Сухую Реку.

– Есть такое безумие, известное древним, – вмешался Кетар, отерев рот. – Тело тогда отваливается кусками, кожа, мышцы, до кости —

– Лепра, – бросила молодая негрийка.

– Ну не за едой, не за едой же!

– Просим прощения, – Ануджабар склонился над столом. Тем не менее сразу же и продолжил: – Так вот, до меня дошел слух, что пажуба в больших дозах вызывает лепру.

– В больших дозах даже калокагатия вредна, – подвела итог Игнация, после чего все вежливо засмеялись; такие шутки могут себе позволить лишь бесспорные красавицы. И едва ли не один Бербелек заметил, что на самом деле это была шутка политическая: когда она говорила, то глядела на иппонца Узо, сидящего за соседним столом.

После ужина, когда гости разделились, и часть из них удалилась в зал танцев, а часть – смотреть представления оплаченных Летицией актеров, акробатов и магои, часть разбрелась по дворцу, а часть вышла в сад – эстлос Ануджабар пригласил господина Бербелека на трубку под Луной. Луна была в полутени, разрезанная светом и тьмой как раз между морями, и отбрасывала на сады розовый блеск, в котором все становилось более мягким, сглаженным и скользким. Они сели на одну из каменных лавок, окружавших площадь с фигурными фонтанами. Статуи мужчин, женщин и фантастических какоморфов, из коих под разными углами била вода, были выполнены согласно канонам Навуходоносорова искусства – эллинский натурализм, четкие пропорции, эгипетский идеал прекрасного – в то время как сам дворец выстроили еще во времена Химеройса, а позже лишь подновляли и приспосабливали к новым обычаям. Отсюда, между прочим, происходил и открытый к переднему двору атриум, и раздражающая асимметрия постройки. Бербелек и Ануджабар уселись с левой стороны площади. Перед ними, за завесой серебристых капель, виднелся расцвеченный тысячами ламп и факелов профиль дома; за спиной – шелест невидимых пальм и акаций и шум близкого Мареотийского озера, над головами – безоблачное небо, столь густо инкрустированное звездами, что почти ослепляло даже без полумесяца. Аллеями лениво прохаживалась пара тропардов.

Дулос принес длинные трубки из дерева горус, с каменными чубуками. Кетар набрал из шкатулки травяную смесь, одна четверть гашиша. Раскурили. В сад выходили другие гости, обычно задерживаясь у комплекса фигурных фонтанов. Господин Бербелек заметил Авеля в окружении нескольких молодых гостей. Уже раньше в глаза ему бросилось изменение, трудноуловимый в единичном образе сдвиг центра тяжести Формы юноши. Например, сейчас: все встали вокруг него так, чтобы видеть его лицо, замолкают, когда он говорит, не прерывают того, на кого он в этот миг смотрит, – все старше Авеля, более благородные по рождению, мужчины и женщины. Он оглядывается на проходящего невольника – не успел даже протянуть руку, кто-то другой подает ему кубок с подноса. Смеются, когда он смеется. Что-то за этим крылось, что-то произошло – но в какой форме господин Бербелек мог бы открыто спросить об этом? И существует ли подобная форма вообще?

– «По крику узнаем врага, по молчанию – друга», – процитировал эстлос Ануджабар.

– «Величайшая ложь произносится в тиши», – ответил цитатой же господин Бербелек.

Они сидели, повернувшись в одну сторону – ноги вытянуты на коротко подстриженной траве, трубки оперты на грудь, – не смотрели друг на друга, ночь посредничала в диалоге.

– «Люди сильные – суть люди правые и правду говорящие, поскольку всякая ложь требует отречения от своей морфы, и лучшие из лжецов вскоре забывают, кто они».

– «Когда встречаются двое лжецов, то чья морфа побеждает – лучшего или худшего лжеца?»

– Захватив город, Ксеркс приказал казнить всех уцелевших его жителей, поскольку те закрыли перед ним врата и сопротивлялись ему, хотя раньше поклялись в верности. Тогда начали выходить вперед новые и новые из побежденных, клянясь, что они жаждали сдержать присягу, но не сумели пойти против большинства. Ксеркс тогда спросил у тех, кто молчал, правда ли это. Те отрицали. Приказал он тогда казнить всех. Когда спросили его, откуда он знал, кто ему лгал, ответил: «Поскольку я их победил».

– «Не верь человеку, ни разу в жизни не солгавшему».

– «Единственная польза от лжецов: когда говорят правду, никто им не верит».

– «Оскорбляет богов тот, кто обманывает ребенка».

– «В семье лжецов родилось правдивое дитя. Как это возможно? Ведь лжецами были и мать, и отец».

– «Если бы все дети наследовали Форму своих родителей, не оставалось бы надежды для рода человеческого».

– «Кто пожелает зла собственному ребенку? Все бы мы хотели увидеть их лучшими, нежели теми, кем сами обладали волей сделаться, и так же и воспитываем их, а они – своих детей. Таким вот образом, через конечное число поколений будет достигнуто совершенство».

– Есть у тебя дети?

– Семеро.

– А у меня лишь двое.

– Унаследовали ясную и сильную морфу. Ты же это видишь, верно?

– Да. Да.

– И се тот миг, когда впервые понимаешь, что работаешь не для себя, не ради собственных амбиций, но с мыслью о том, что наступит после твоей смерти.

– Да, наверное, так. Но в последнее время у меня не было больших амбиций.

– Но у тебя все же есть некое представление о будущем, в котором… Нет? Ну, по крайней мере, об их будущем.

– А зачем бы мне желать обеспечить их богатством? Если они окажутся достаточно сильны, добудут его сами, верно? А если слабы – и так его утратят.

– Тогда зачем нам вообще тратить время на переживания о бурях, морских тварях, мелях, пиратах, коварной конкуренции, капризах рынка, изменениях цен, нечестных товарищах, лживых партнерах – и сражаться за все большее богатство?

Господин Бербелек пожал плечами и медленно выпустил изо рта сладковатый дым.

– А зачем?

– Поскольку это в нашей природе. – Кетар Ануджабар встал, отложил трубку, огладил картиб. – Послезавтра в бюро Компании, в полдень. Я представлю контрпредложение, принеси соответствующие документы, у тебя есть полномочия, и, если согласишься, подпишем сразу в присутствии свидетеля Гипатии. Эстлос? – Господин Бербелек встал, они пожали друг другу предплечья. – Ты оказал мне честь.

Сказав так, Ануджабар кивнул и ушел.

Иероним окинул взглядом площадь с фигурными фонтанами. Авель куда-то исчез вместе с компанией. А в одну из аллеек сада свернул Исидор Вол с некоей аристократкой под ручку, два стражника двигались за ним как тени. На ступенях сада на миг появилась Алитэ в обществе Давида Моншеба; господин Бербелек двинулся к ним, но, пока обогнул фонтаны, они снова скрылись во дворце. Он же наткнулся на как раз вышедшую Шулиму. Оглядываясь через плечо, та отпустила взмахом руки дулоса и, скорее всего, не заметила Иеронима.

– Ох, это ты, эстлос! – Прежде чем он успел извиниться, миновать ее и поспешить за Алитэ, эстле Амитаче взяла его под руку и потянула на ближайшую тропинку сада. – Нам ведь не предоставлялось случая спокойно поговорить, – начала она, спрятав веер под корсаж; легкий ветерок от озера был приятно холоден и влажен. Серебряный персний Шулимы сверкал в лунном сиянии, будто —

– Убийство! Стража! – закричал бегущий через площадь мужчина. – Они гонятся за мной!

Господин Бербелек выдернул руку из ладони Шулимы. Мужчина добрался до первого скульптурного фонтана; был это Исидор Вол. Господин Бербелек подбежал к нему.

– Стража! – тяжело дышал Исидор. – Стража!

На ступенях дворца появился раб, тотчас отступил назад и побежал за помощью. Господин Бербелек оглянулся на аллею, куда недавно вошел Исидор. Из полумрака проявились три пригнувшиеся к земле фигуры.

– А твои люди? – спросил Иероним.

– И выстрелить не успели.

Фигуры медленно вышли в лунный блеск. Голова и когти тропарда, остальное – человека. Из тени вынырнул четвертый антропард, и они начали огибать фонтаны и стоящих подле него мужчин.

– Если побежим ко дворцу, они вцепятся нам в глотки, – пробормотал господин Бербелек. Сквозь завесу падающих капель он видел эстле Амитаче, спокойно стоявшую на границе мрака и лунных отблесков. Она перехватила взгляд Иеронима и покачала головой. Движение светлых волос привлекло внимание одного из антропардов, он сразу же направился к Шулиме.

Господин Бербелек, не поворачивая головы, косился на дворец. Где эти проклятые стражники? Даже наилучший стратегос ничего не сумеет без войска. Прижавшись к камню статуи, Исидор молился вслух.

Антропард тронулся рысцой к Шулиме. Та сделала шаг вперед, персний блеснул лунной искрой. Протянутой правой рукой указала на землю у своих ног. Антропард остановился, поднял голову, ощерил клыки, а после лег на траву перед Амитаче. Откуда-то она вынула маленький кривой нож.

– Ш-ш-ш-ш-ш, – прошептала, склоняясь над сигеморфом. Он опустил башку. Она перерезала ему горло.

Оставшиеся три антропарда, услышав писк умирающего собрата, остановились и обратили холодные звериные взгляды к выпрямляющейся Шулиме. Господин Бербелек еще успел заметить, сколь смолисто-черной кажется при блеске Луны разлитая по синему платью Амитаче кровь. Кто-то выбежал из дворца. Антропарды снова повернули морды. Отчего они до сих пор не атакуют? Женщина на бегу сдернула с себя юбку, чтобы та не мешала движениям. В руке она держала обломок лампионовой стойки. Бестии прыгнули на нее с трех сторон. Завия выполнила три быстрых укола – каждый смертельный. Отскочила, чтобы трупы, падая, не зацепили ее. Господин Бербелек подтянул левый рукав, сжал правую руку в кулак, стукнул по предплечью. Стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. Синяк появился сразу, абсурдно большой, темный, кровь начала выступать в порах. Значит, Ихмет Зайдар – невиновен. Вот кто убил Магдалену Леес. На площадь выбежали мамлюки с кераунетами на изготовку. Господин Бербелек сел на мокрый мрамор фонтана и снова опустил рукав, скрыв кровавый стигмат. Отбросив импровизированное оружие, Завия подошла к своей госпоже. Шулима отвесила ей две пощечины. Завия встала на колени рядом с трупом четвертого антропарда и поцеловала руку Амитаче, ревностно повторяя:

– Деспойна, деспойна, деспойна. – Господин Бербелек никогда не слышал об аресе-рабе: это ведь противоречие само по себе, как холодный огонь или царь без власти. Даже у кратистосов, даже у Чернокнижника аресы – свободные солдаты. У Завии в глазах стояли слезы. Эстле Шулима Амитаче повернулась и двинулась к ступеням, ветер прижимал светло-золотые волосы к загорелой спине. Никогда еще она не казалась Иерониму такой красивой. Он сжал кулаки. Тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок; хорошо.