Люди, которые всегда со мной Абгарян Наринэ

Иногда Девочка заглядывала к часовщику в гости, правда, обязательно в сопровождении Витьки, потому что одной подходить к дому, который нависает деревянным балконом над самым обрывом, ей было боязно. На вопрос, сколько ему лет, уста Саро всегда пожимал плечом и цокал языком – а кто его знает?! Говорил он на странном диалекте – значение многих слов с непривычки не разберешь. Уста Саро был из репатриантов – тех армян, которые вернулись на родину из далекой заграницы.

– Так сколько тебе лет? Наверное, сто? – любила допытываться Девочка.

– Может, и сто, – соглашался уста Саро и привычно ударялся в воспоминания, – в год моего рождения в Муше случилась большая засуха. А в следующем году такой потоп, что поля превратились в непроходимые болота. Так что нога у меня тяжелая, да…

– А может, тебе двести лет? – бесцеремонно встревал в рассказ часовщика Витька.

– Нет, до двухсот я пока не дорос, – легко отвлекался от воспоминаний уста Саро. – Но лет сто пятьдесят мне вполне может быть. Сто семьдесят – последнее слово.

– Обманываешь? – прищуривался Витька.

– А то!

Дети срывались в счастливый смех – этот диалог с часовщиком носил ритуальный характер и случался всякий раз, когда они заглядывали к нему в гости. Правда, засиживаться надолго не получалось – уста Саро работал на дому, посетителей у него всегда было много – мастер золотые руки, он умел чинить все. И не только чинить, но и реставрировать. В свое время он выделил под мастерскую небольшой закут на первом этаже дома и половину дня проводил там. Дети любили, затаив дыхание, наблюдать, как уста Саро, нацепив на глаз специальную лупу, ковыряется невесомыми щипчиками в часах. В помещении всегда стоял специфический запах – пыли, смазочного масла, механических деталей, лака и красок. Запах щекотал ноздри и глаза – через какое-то время, несмотря на распахнутую форточку, Витька начинал чихать. Вот и сегодня, надышавшись парами лака, он поначалу откашливался мелким, царапающим гортань кашлем, а потом сорвался в немилосердный чих.

– Всё, пора домой, – едва шевеля губами, пробурчал уста Саро – за работой он всегда говорил очень тихим голосом, стараясь не ходить лицом. Словно в себя. Боялся нечаянно сдуть со стола мелкие детали часов.

– А мы сегодня собрались с Нани на речку, – попыталась выиграть время Девочка, и, не дождавшись ответа, выложила главный козырь: – И Сето с собой возьмем!

Уста Саро мигом убрал лупу с глаза:

– А что, Сето еще не протянул свои копыта?

– То есть?

– Он такой дряхлый, что сегодня-завтра сдохнет. По-хорошему, пока не поздно, его в музей надо отдать, как особо ценный экспонат, долгожитель среди ослов.

– Ничего он не старый! – обиделась Девочка. – Он добрый. И упрямый. И морковку любит.

– Я тоже добрый и упрямый. И морковку люблю. Но от этого моложе не становлюсь, – хмыкнул уста Саро.

– Зато тебя зовут не Сето! – настырно прогудела сквозь поджатые губы Девочка.

– Зато меня зовут Саро! Правда похоже?

– Не-а!

– Вот ведь упрямица!

– А мы все тут упрямые, – взволновался Витька. У него смешно разбух нос и слезились глаза, – бабушка Лусинэ говорит, что упрямость у нас в крови.

– Упрямство, – поправил дед Саро, – в школе учишься, а слов не знаешь.

– Ну, – замялся Витька.

– Антилопа гну! Это животное такое, – опережая расспросы детей, пояснил уста Саро. – А бабушка Лусинэ правду говорит. Упрямство у нашего народа в крови.

– Это почему?

– Такими уродились. Всё, идите, Тамар небось заждалась вас.

– Ладно, пошли, Витька, – вздохнула Девочка, – до свидания, уста Саро.

Часовщик сделал торопливый жест рукой – то ли попрощался, то ли отмахнулся. Дети шепотом закрыли дверь и выскользнули во двор. Зажмурились на секунду – после прохладной и тихой мастерской мир показался невероятно шумным и разноцветным. И заполненным до самых краев – еще чуть, и перельется – жаром, солнцем, запахом влажных грядок и встревоженной дорожной пыли и шумом запутавшегося в могучих ветвях ореховых деревьев ветра– хшшшшшш, выдыхал играющий с собой в догонялки ветер, шшшшш.

Витька какое-то время шарил взглядом по кронам, словно выискивая там кого-то.

– А ты знаешь, что под ореховыми деревьями нельзя спать? – обернулся он к Девочке.

– Почему?

– Можно заснуть и не проснуться.

– Откуда знаешь?

– Бабушка сказала.

– Да ну, ерунда. Наверное, ты не так понял.

– Не веришь – спроси у своей.

Ореховые деревья тяжело вздохнули, повели плечами, обсыпались зелеными, чуть продолговатой формы, шероховатыми на ощупь плодами. Часть незрелых орехов уйдет на варенье. Другая часть созреет до маслянистых сладких ядрышек. Ореховые перегородки затолкают в стеклянные толстодонные бутыли, зальют тутовкой, оставят на месяц в темных погребах, а потом будут лечить этой настойкой желудочную боль. Скорлупа пойдет на растопку дровяных печек. В этом каменистом, скупом на урожай краю ничего не выбрасывают. Всему свое место и предназначение. И время.

По узкой, петлистой дороге, катящейся в сторону края обрыва, медленным шагом брел Сето. Верхом на нем, вцепившись обеими руками в тряпичное, кустарной работы седло, восседала Девочка. Справа от Сето, поддерживая его за веревочные уздцы, шел Витька. Слева – Тамар.

Тамар ступала хлюпая обувью – помыла ее вечером, выставила сушиться за порог и забыла убрать. Нагрянувший ночью грозовой ливень не преминул сделать свое черное дело и напрудил полные туфли воды. Конечно, можно было надеть старые калоши, но они, изрядно разношенные, со стоптанными задниками, не годились для дальней прогулки.

– Тебе удобно сидеть? – заботливо спросила Тамар у правнучки.

– Не-а. Вот тут неудобно. – Девочка задрала платье, чтобы показать, где ей неудобно. Витька поспешно отвел взгляд, а Нани хлопнула ее по руке.

– Ты чего свой зад оголяешь?