Кольцо странника Александрова Марина

ГЛАВА 4

Время за хвост не поймаешь, с кашей не съешь, и глазом его не видать – а все ж есть оно, и крылья у него, верно, быстрые. Ишь, как летит! Давно ли, кажется, воевода Тихон привез из Новгорода осиротевшего мальчонку – родного своего племянника Всеслава, а уж тот мальчонка дядьку перерос и на поясах его перетягивает!

Всеслав в свои пятнадцать лет стал настоящим богатырем. Про него уж шептались: мол, скоро земля его носить не будет, как богатыря Святогора, о котором песни поются и сказки сказываются. А ведь отроку еще расти и расти!

И Всеслав рос, и радовался своей силушке. Иной раз и Тихон, улыбаясь, говорил ему: «Посмотрел бы на тебя твой батюшка, вот бы удивился!». И, правда, хоть в семье заморышей не водилось, но и таких орлов еще не было. Были все хоть и сильные, но кряжистые, в рост не шли, а только вширь. А тут и в плечах косая сажень, и вытянулся, как молодое деревце!

На Всеслава уж и девки заглядываться стали и начал он смутно догадываться, что за «мирские радости» имел в виду дядя Тихон, когда отговаривал его, Всеслава, от монастырского житья.

Помнил Всеслав тот разговор крепко и от намерений своих не отступился. Чем дольше, тем противнее делались ему военные игрища. Может, оттого, что слишком легко ему доставались победы, и не было в нем любования своей силой да мощью.

– Так меня Бог сотворил, ему я и благодарен, – говаривал он, когда, бывало, кто-нибудь начинал не в меру восхвалять его силу и ловкость ратную.

Малеванье Всеслав не оставил. Правда, теперь у него почти не оставалось времени для любимого занятия – князь Святослав Всеволодович взял его к себе в дружину. Самолично пригласил, такую честь оказал. За городской стеной, на днепровском берегу увидел он юношей, занятых воинскими играми, и сразу же выделил среди них юного кудрявого великана.

– Кто сей отрок? – спросил у приближенных.

Ответ не заставил долго ждать.

– Всеслав, племянник воеводы Тихона.

– Добрый отрок, – задумчиво произнес князь. – Призовите его ко мне.

Гридни, торопясь исполнить княжеское приказание, побежали к берегу и через некоторое время вернулись со Всеславом.

Парень был бледен и испуган, но держался спокойно, как человек с чистой совестью и душой.

– Здрав буди, князь! – воскликнул он, земно кланяясь.

– И ты будь здоров, отрок, – ласково сказал князь. – Кто такой, откуда? Говори!

– Я, князь, сын тысяцкого Романа из новгородской вотчины. Когда отец мой погиб на охоте – твой воевода, брат моего отца, взял меня в свой дом…

– Да-да, я и гляжу: знакомый лик. Так и быть: воздадим тебе по роду твоему. Быть тебе в новогородской дружине. Да не робей! Племяннику воеводы не пристало краснеть, как девке. Будь понапористей, послужи своему народу!

Князь уехал, а Всеслав остался стоять на берегу. Ловил на себе завистливые взгляды друзей, а в душе ругал себя последними словами:

«Дурень я, дурень! Это ж надо – с самим князем разговаривать, а ничего и не сказать! Мне бы пасть ему в ноги – помилуй, князь, отпусти в монастырь! Если так радеет о служении народу – так ему и сказать: мол, послужу талантом своим. Отец Илларион говорил – быть мне знатным иконописцем. Дурак, дурак, проворонил свое счастье!».

Долго после этого переживал Всеслав, чуть не плакал, когда вспоминал. Немного утешил его Тихон – вечером того же дня, когда был его племянник замечен князем, сказал ему за ужином:

– За тебя, сынок, и мне от князя похвала вышла. Похвалили за то, что смог такого богатыря вырастить. А я и говорю – не растил я его, учил тому, что сам знаю. Смеется князь, по плечу хлопает. Тут я ему сказал – мол, хочет в монастырь идти, силу свою да удаль под черную рясу запрятать. А князь мне – отправь его домой на побывку – может, там и невесту сыщет! Хочешь, поди, домой-то?

– Хочу, – тихо отвечал Всеслав.

Да и как было не хотеть? С тех пор, как мальчонкой уехал он из родного дома с дядькой Тихоном – не видал ни сестры, ни матери. Время от времени доходили от них весточки – мол, живы, здоровы, нужды ни в чем не терпим. Тихон тоже им отписывал, посылал с нарочным гостинцы. Все собирался поехать в гости, да так и не собрался – дел много было.

Всеслав первое время сильно тосковал по матери, каждую ночь видел во сне ее ласковые глаза, чувствовал прикосновения мягких рук. Но проситься у дяди стеснялся, не хотел казаться малышом-сосунком, что за мамкину юбку держится. А со временем боль разлуки прошла, грусть уступила место другим чувствам и заботам. Привязанность к матери никуда не делась, понятное дело, и теперь Всеслав был очень рад, что дядька сам заговорил об этом. Но радости не показал, сдержался.

– Вот и поедешь. Теперь-то, пожалуй, не стоит – дороги развезло. А как подсохнет немного, так и в добрый путь! А коль сыщешь там зазнобушку, как князь сказал – может, там и останешься, матери на радость. Место тебе в дружине хорошее приуготовлено… Что воротишься? Аль что не то сказал?

Может, у тебя уже есть лада?

– Нет, – потупился Всеслав. – Да только… Сам знаешь, дядя, о чем я думал столько лет, чего ждал. Ты сам говорил – решать станем, когда я в возраст войду. Семнадцатый год мне пошел, а все никак.

– Вон оно что! – протянул Тихон. – Ладно, скажу я тебе так: поезжай к матери, испроси у нее благословения. Мне-то что, мое дело сторона – ты ей надежда и опора! Вот и делай, как она скажет.

Всеслав согласился со словами дяди и стал с нетерпением ждать лета, когда можно будем навестить отчий дом и испросить у матери разрешения на вечное служение Господу.

Но в то лето так и не удалось выбраться из Киева – пришла страшная хворь, поветрие, от которого человек погибал в два дня – маялся животом, кровью исходил. Лекари говорили, зараза по воде пришла и от воды же передается. Просили воду из реки не пить, но перед тем варить ее, пока ключом не забьет, и в бане мыться с щелоком. Многие не верили, но умирали все – кто варил воду и не варил – словно самый воздух полон был тлетворного яда.

Семью воеводы Тихона беда обошла стороной. Умерла только нянька Ольга, да и та не от болезни, а просто по старости. Словно застыдилась она жить, когда вокруг угасло так много молодых жизней, и тихо отошла в царство, где нет ни печали, ни воздыхания. Воевода очень горевал по своей няньке, и Всеслав с Михайлой тоже – всех их добрая старушка выпестовала, все взросли на песнях и сказках ее…

Похоронили Ольгу – воеводу отозвал князь в дальнюю вотчину, по делам. Дом остался на плечах Всеслава. Пора как раз была самая горячая – собирали урожай, в деревнях, где многие смерды перемерли от брюшной заразы, не хватало рабочих рук. Дел навалилось много, недосуг было. Потом опять развезло дороги, пришлось ждать, когда установится санный путь…

Всю жизнь потом корил и терзал себя Всеслав, что не поехал к матери. Пренебрег бы страшной заразой, горячей порой сбора урожая, дурными дорогами, отправился бы тогда – кто знает, как бы жизнь повернулась?

На исходе ноября дошла до Киева страшная весть – на вотчины новгородские напали половцы. Никто не ждал такой беды – давненько не видали лиходеев в тех краях, и большой урон они нанесли на сей раз. Награблено было много, и много людей – и воинов, и мирных жителей – полегло в неравной схватке, многих же увели в полон. Родной же дом Всеслава был сожжен дотла…

Услышав об этом, Всеслав заперся в своей опочивальне и три дня не показывался, не пил, не ел. К нему стучали, умоляли открыть – боялись, что наложит на себя руки. Собирались уже ломать тяжелую дубовую дверь, но убитый горем воевода приказал дворне не тревожить племянника. Он понимал – или думал, что понимает – его состояние. Парень крепкий, твердо верует в Господа и блюдет все заповеди. Авось, не сделает с собой дурного и выдюжит, найдет в себе силы пережить беду.

Так оно и случилось. Но когда к закату третьего дня Всеслав отворил двери, воевода аж присел со страху. Решил спервоначалу, что племянник умом двинулся: одет он был в кольчугу, в руках держал красный щит с Киевским гербом. За спиной – колчан, из него выглядывает лук. Все это снаряжение приказал сам воевода развесить по стенам Всеславовой горницы – чтобы смотрел и проникался ратным духом, чтобы оставил мысли о монастырских стенах. И вот теперь – гляди-ка, помогло!

– Прав ты был, воевода, – глухо сказал Всеслав, словно отвечая на мысли Тихона. – Не время теперь молиться, душу спасать. Землю русскую спасать надо от поганых половцев!

Хотя глаза Всеслава странно блестели, щеки ввалились, а движения были неверными, как у хмельного, – речь его успокоила воеводу. Еще бы! Три дня без пищи просидеть – не так еще осунешься! Хорошо, что от горя да от трехдневного поста прояснилось у парня в голове, забросил свои причуды.

– Слышу речь воина, – отвечал дядя. – Но не прямо сейчас собираешься ты идти на половцев, витязь? Надо бы сначала подкрепиться, а то тебя сквозняк шатает.

Всеслав усмехнулся, и у Тихона кольнуло в сердце при виде этой улыбки. Только теперь он понял, как изменила его племянника страшная весть. За считанные дни превратился он из беззаботного мальчишки в сурового и печального мужа. Воевода вздохнул и, взяв Всеслава за плечо, повел в трапезную – откармливать после долгого поста.

Всеслав слово свое сдержал – не поминал больше о монастыре, стал усерднее к ратным играм. Отец Илларион, пришедший как-то навестить своего ученика и его дядю, только вздыхал – он от всего сердца сочувствовал горю Всеслава, но надеялся, что именно это горе и обратит его к Господу. Оказалось же совсем наоборот – вместо черной рясы юноша одел блестящую кольчугу и горит не христианским смирением, а неуемной жаждой мести!

Но отец Илларион не мог даже догадаться, какие усилия приходилось прикладывать воеводе, чтобы удержать племянника от необдуманных и опрометчивых поступков! В светлую лунную ночь вывел как-то Всеслав из стойла своего коня, сам оседлал его. И ускакал бы, кабы дворня не приметила его и не донесла бы воеводе. Испуганный Тихон выбежал во двор и остановил племянника, уговаривая его всячески и умоляя не выезжать никуда в ночную пору. Позже Всеслав признался дяде, что измученный тоской и жалостью, собирался он один уехать в половецкий стан и пасть там в неравном бою, отомстив за смерть сестры и матери, за разорение родного гнезда.

Старый воевода чуть не плакал, когда узнал о намерении Всеслава. Тревоги ему прибавляла и еще одна семейная напасть – его собственный сын, Михайла, никак не проявлял желания пойти по стопам отца и стать доблестным воином. В отрочестве никто за ним такого не примечал – мальчонка рос буйным и шумным, ввязывался во все драки, в которые можно было ввязаться. Были у него, правда, и иные привычки, особенные, на которые ни отец, ни окружающие не обращали внимания – до поры, до времени. Любил он меняться с товарищами разными предметами обычного мальчишеского обихода – бабками, мячиками, кубарями и прочим. Да не просто менялся, а с выгодой – так умел расхвалить негодную вещь, что товарищ только рот раскрывал! Не раз его уж и бивали за это, но и он спуску не давал, защищал свой интерес.

Тихона до поры не настораживали такие склонности единственного чада, но когда пришла пора ему решать – чем заниматься в жизни, как зарабатывать хлеб насущный – он заявил родителю, что выбрал для себя твердо и навеки купеческое дело. Воевода аж за голову схватился. Господи, что за отпрыски достались! Один несколько лет морочил себе и дядьке голову служением Господу, другой теперь заявляет, что хочет стать купчиком-толстосумом! Но Михайла твердо стоял на своем и твердил одно – не хочу, дескать, ратной славы, ценности ее не вижу и не понимаю, а купцу житье привольное, сытое да богатое!

И отец махнул рукой на сына – отсыпал ему из своей казны немалую часть звонкой монеты на обзаведение и отпустил с миром, втайне ожидая, когда парень проторгуется в пух и прах и вернется-таки на верную воинскую стезю. Но напрасно ждал – Михайло тут же обзавелся своей усадьбой на подоле, открыл лавочку, закупил товару – и дела пошли так, что любо-дорого! В одну зиму он не преуменьшил, но удвоил отцовские деньги, и Тихон уже ни слова молвить не смог против сыновнего дела – только усмехался и качал головой, дивясь – в кого он таким выродился?

Утешило его и то, что Всеслав не собирался сворачивать с воинской стези. Единственная беда, что развернуться ему пока негде было! Но и эта помеха оказалась временной – доблестный князь Святослав собрался объединиться с окольными князьями и идти войной на половцев. То было знойное лето 1184 года.

ГЛАВА 5

Легкий теплый ветер ласково гладил мягкий ковыль; оголодавшие за зиму стада вольготно паслись на сочной траве. В половецком стане одно пиршество сменялось другим: никогда не было такого веселья! Всяко бывало: жестокие сечи, победы и поражения, но никогда не случалось столь удачной поры, никогда половцы не приходили со столь богатой добычей. Хан Кончак раздувался спесью: подъемля серебряную чашу, до краев налитую хмельным кумысом, клялся отдать всю Русь в добычу своим отважным воинам. К тому ж со дня на день ожидали приезда заморского батура, который умел стрелять живым огнем. Это да еще бодрый дух сытых и стойких войск Кончак считал залогом своей победы.

Но все это впереди, а пока хан пирует в белом войлочном шатре в кругу своих верных батуров. Смуглое его лицо, испещренное глубокими морщинами, надменно, осанка величава. Жизнь кажется ему прекрасной в эту минуту – кумыс шибает в нос хмельным духом, от блюд с бараниной и рисом валит вкусный пар, а рядом, облокотясь на ковровые подушки, полулежит краса и радость, властительница дум всемогущего хана – Олуэн, его молодая жена.

Олуэн – полонянка. Отважные батуры наскоком взяли одну из русских вотчин. Немало было взято добра, немало пленников продано в заморье. В сладком опьянении битвой один из половецких знатных воинов увидел бегущую девушку, девчонку почти. Как дать уйти такой добыче? Но полонянка сопротивлялась, как дикая кошка, пустила в ход ногти и зубы. Вот и пришлось слегка приложить ее саблей – плашмя, конечно. Тут случился рядом великий хан. Отчитал батура – нехорошо, дескать, портить товар – за такую красавицу можно получить немало денег. Когда же говорил эти слова, пригляделся к девушке – и обомлел. С первого взгляда ранила она сердце старого хана, и он забыл свои годы. Взял ее в свой шатер и приказал старому шаману-лекарю Асану пользовать ее как родную дочь. Дрожа от страха перед ханом, Асан взялся за дело и поставил-таки девушку на ноги. Только чудной она стала с той поры, как бы слегка повредилась в уме. Ни с кем почти не говорила, даже имени своего не назвала. Когда пришло ей время стать женой хана – не высказала она ни радости, ни протеста. Молча терпела ласки своего покровителя и даже, очевидно, привязалась к нему, потому что ни разу не попыталась бежать. Хан же оказывал ей безграничное доверие. Он звал ее Олуэн – потому что черные, пушистые ее волосы напоминали грозовую тучу, и потому что никогда не улыбалась молодая жена великого хана.

Теперь она прикорнула рядом – не то дремлет, не то думает о чем-то своем, непонятном, нездешнем. Глаза закрыты, прекрасное лицо спокойно. На шее сверкает тысячами огней хрустальное ожерелье, на руках – золотые запястья, лоб украшен яркой узорчатой лентой с драгоценными самоцветными подвесками. Ничего не жалеет князь для своей милой Олуэн, все ждет – не улыбнется ли она? Но пока ничего не выходит, все также печальна юная жена…

А когда день начал клониться к закату и в травах сухо затрещали кузнечики, наводя тоску, и страшные звезды зажглись над неведомыми степными тропами – из-за реки прискакал усталый, почерневший от пыли воин и бестрепетно подошел к белому шатру хана. Перед ним расступались батуры, знали они: вернулся гонец. Подойдя к хану, молвил воин:

– Великий хан!.. Полчище русичей идет на нас, – и пошатнулся, и тут только стало видно, как он изможден.

Зазвенели боевые щиты, тревожным набатом разнесся звон по становищу. Отовсюду скакали всадники и во всех кибитках снаряжали воинов для похода – приторачивали оружие к седлам, собирали нехитрую снедь – вяленое мясо и сыр, жесткие лепешки. Жрецы молились о победе.

Полки выступили к рассвету. Впереди – сам могучий хан на вороном злом жеребце в серебряной сбруе. За ним – стрелки в походных халатах, полы подтянуты к поясу. Эти воины бедны и незнатны, но их много – русичи завязнут в них, растеряются, и тогда доберутся до врагов конники с саблями. Следом же за ними – копейщики в добрых доспехах, в кожаных панцирях, в кольчугах. Это – самые знатные воины хана, опытные, могучие батуры. Их тяжелые копья пробивают насквозь самую крепкую кольчугу и разят насмерть. Их кони ступают тяжело – гудит широкая степь, стонет многострадальная земля.

Последними движутся тыльные войска – ведут в поводу запасных коней, несут оружие, стрелы. Там много женщин и стариков, мальчишек, которым рано пока в настоящий бой. Вроде и ни к чему это, но Кончак думает по-другому. Главное – напугать русичей, показать им, как много воинов у кипчаков. Даже на запасных конях, которых в поводу ведут, сидят соломенные чучела – пусть видит русский князь: половецких воинов – что песку морского, нечего и думать одержать победу!

Широкий след ложился за полками – траву выбили начисто. В ясном синем небе граяли уже вороны, чуяли поживу. Хан ехал впереди, сверкал богатым шлемом. Могучую силу чуял он за своей спиной и душа его была исполнена уверенностью.

Около полудня углядели издалека стрелки всадника, по виду – русского лазутчика.

Всеслав, узрев половецкие войска, развернул коня. Душа дрожала в нем – кипчаков было, как песку морского. Или со страху так показалось? Но князю решил доложить – много, мол, поганых.

Выслушав весть, Святослав усмехнулся, разгладил бороду. Спросил только:

– Один Кончак идет, без подмоги?

– Про то мне неведомо, – тихо ответил Всеслав, опустил голову.

– Что ж ты, лазутчик? – попрекнул князь незлобливо. – Нешто не учили тебя половецких стягов различать? Ну да ладно, невелика беда. Сейчас сами подойдут, увидим.

Степь далеко видна – ни холма, ни перелеска. В жарком, недвижном воздухе уже слышен конский топот, слышен невнятный гул – скачет, катится огненным валом половецкая орда. И когда словно ночная тень поднялась над окоемом – русские полки подняли хоругви, ощетинились пиками. Князь Святослав, привстав в седле, оглядывал войско, глаза его по-молодому блестели. Всеслав порешил даже, хоть и не ко времени было о таком думать – коль Бог даст, нарисовать князя таким – в блестящей кольчуге, в чеканном шлеме. А как переливается на ветру алый плащ, как сверкают дорогие самоцветы на ножнах! Белоснежный, долгогривый княжеский конь горячится, переступает с ноги на ногу. Всеслав вздохнул прерывисто, возвращаясь из мира своих мечтаний, и князь этот вздох услышал.

– Ишь, богатырь, чуть не снес меня. Силищи в тебе… Да не смущайся, как красная девка. Боишься?

– У меня с половцами свои счеты, – угрюмо отвечал Всеслав.

Святослав кивнул:

– То же тебе любой воин скажет. Слушай-ка…

И было что послушать.

– Господи, оборони! Господи, помоги одолеть поганых! – вопил кто-то почти радостно.

– Не робейте ребята, всем миром навалимся – одолеем!

Враги уже надвинулись близко – можно было различить масть коней. Всеслав беспокоился, оглядывался по сторонам – что ж медлит князь, вроде пора уже бить? Но Святослав был спокоен, на вражескую лавину вроде и не смотрел – напротив, повернулся к своему войску.

– Слушай меня, русское воинство! – громогласно крикнул он, и тут же затихли разговоры, даже кони приумолкли. – Всем миром идем на окаянного врага. Давно уж разоряет хан Кончак землю русскую, плач и погибель несет в наши селенья. Камня на камне не оставляет за собой, где пройдет он – земля слезами да кровью умывается. Так постоим же, братие, за нашу волю!

– Постоим! – пронеслось по войску. – Умрем или победим! Веди нас, княже!

Всеслав вглядывался в лица стоящих рядом, стараясь запомнить выраженья их. Вот щупленький парнишка в богатых доспехах. Боится, видно, моркотно ему – пожимает губы, щурится, неспокойно щиплет пушистый ус. Тонконогая кобылка под ним ржет тоненько, заливисто —тоже страшится. А рядом – бывалый, закаленный в бою воин. У того взгляд злой, сосредоточенный, брови сдвинуты. Конь его стоит как вкопанный – настоящий конь, богатырский. А этот, видать, гуляка-парень – веселый, злой. Балагурит, поддерживает товарищей.

На себя Всеслав глянуть не мог. А кабы смог – увидел бы рослого, могучего витязя с ясными, как небо, глазами, с волосами цвета спелой пшеницы… И в лице его – небывалое: не ярость ратная, не страх перед погибелью, не удаль молодецкая. Странная уверенность светила из очей Всеслава, уверенность и умиротворенность. Словно не на поле перед боем стоял он, а во храме Божием пред чистыми ликами образов, словно и сам он не воин, в любую минуту готовый встретить погибель, а неуязвимый, богоспасаемый ангел…

Команда выступать вырвала Всеслава из размышлений. Войско тронулось вперед. Кто-то громко читал молитву, кто-то затянул боевую песнь – и многие подхватили нестройно. Впереди двигались боярские дети. Князь Святослав не хотел по примеру хана Кончака прятать их за спины воинов попроще. Говорил – пусть отвагой своей подадут пример прочим. Следом шла дружина, ратные витязи, а уж за ними – пешие воины, вооруженные чем Бог послал – топорами, рогатинами, а то и просто дубинами.

Кони ржали тревожно. Над степью летели птицы, и казалось – спешат они куда-то, словно спасаются.

Хан Кончак был спокоен и светел. На небольшом пригорочке для него разбили шатер, откуда он смог бы наблюдать за боем и тешить гордость видом бегства русичей. Полки его уж были выстроены в боевой порядок, когда прозвучали русские трубы. Их слышали даже в половецких тылах и вызвали удивленье они немалое – нечасто случалось так, чтобы русичи первые шли в бой. Ума, что ли, лишился Святослав, или хмельным упился?

Хан подивился, но не испугался. Эко диво – русская отвага, слепая, яростная! Беда русичей в том, что и в бою они каждый сам за себя – ничего не стоит разобщить их и разбить поодиночке. На этом и был построен расчет Кончака – налетит конница и уведет за собой часть русского войска к ближайшему лесочку, где уж залегли отважные батуры. Там-то растерянным воинам и конец придет, а уж оставшихся добьют отборные войска копейщиков.

Мудр и хитер был хан Кончак, что и говорить! Только загордился, ослеп от спеси. И мысли ему не пришло, что русичи тоже кой-чему научились, успели понять – сила в единстве.

…Черная туча стрел обрушилась на русское войско, но, помня опыт прежних сражений, русичи держали наготове высокие червленые щиты. Они и защитили от стрел, а вот кипчаки немало пострадали от тяжелых копий, что из-за этих щитов вылетали беспрерывно! Войско продвигалось вперед медленно, тяжело, но твердо – казалось, по полю движется сплошная стена из щитов.

Легкая конница налетела на эту стену. Кипчаки визжали и кричали так, что у самых бывалых воев кровь стыла в жилах. Но не дрогнули, не рассыпались, крепко держа в памяти ратную науку – продолжали двигаться вперед, отбивая атаки. И когда кипчакская конница свернула в сторону, надеясь заманить русичей в лапы засаде – русичи не стали преследовать ее, но еще крепче сомкнули щиты. Теперь под их ударом оказались копейщики.

Две армии сшиблись – и закипел бой. Звон булата мешался с криками боли и ярости, со словами молитвы и руганью.

Всеслав сражался рьяно – половцы так и валились вокруг него. Что и говорить, в ближнем бою плохие они были бойцы, но как же их много! Бесконечная круговерть свирепых оскаленных лиц, диких, лютых… Но пугаться было некогда – разил направо и налево, без злобы, но даже как-то весело.

Сражение было в разгаре. Предсмертные и победные вопли смешивались в один неумолчный, страшный гул. Тревожно ржали кони, но звон булата о булат заглушал почти все звуки.

Святослав стиснул губы, ноздри раздувал широко. Не раз кидался в бой, но неизменно верные слуги оттесняли, кричали в голос, не робея: «Побереги себя, князь-надежа! Коли убьют тебя – и победу убьют!» пришлось остаться в стороне, только подавать команды воеводам и тысяцким. Но кровь кипела – кинуться в бой, разить поганых кипчаков, собой подать пример воинам. Хоть они и без того лихо сражаются. Взять хотя бы Всеслава-богатыря.

Всеслава было видно даже в такой адской сече. На голову выше самого высокого своего соотечественника, среди кипчаков он выделялся и подавно – богатырским ростом, статью. Он стоял, как скала, и как волны, накатывали на него смуглолицые, визжащие кипчаки. Волна приходила и уходила, оставляя у подножья скалы убитых. «Добрый воин!» – качал головой Святослав, и вдруг расширил глаза.

– Что за черт! – обмолвился темным словом и привстал в седле. Теперь он видел ясно – рядом с Всеславом стоял воин, такой же огромный, как и он сам, в невиданных темных доспехах. Святослав зреньем обладал отменным и потому ясно разглядел богатую двойную кольчугу воина – каждое звенышко украшено самоцветом – и шлем, отороченный алым, и меч в руке воина – чудной меч, нерусского вида. Лезвие его было красно от крови – от крови ли? Красный свет резал глаза, проникал в душу… И забоялся чего-то князь, неустрашимый Святослав – даже руку поднял, чтоб совершить крестное знамение. Глядь – а рядом с Всеславом и нет никого!

В то время волна половцев спала. Всеслав возвышался над горой трупов, огороженный ими, как крепостной стеной. Кипчаки кружили вокруг, орали что-то, но близко подойти уже не решались – видели судьбу товарищей. Теперь князь ясно понял – то, что принял он за темного воина, было всего лишь тенью богатыря. А что тень вроде как живая была, и в доспехах, и с мечом – так что по такой жаре не привидится?

Солнце и в самом деле палило нещадно. Воинов – и русских, и кипчакских – мучила жажда, руки, держащие мечи, устали смертельно. Доспехи и оружие показались вдвое тяжелее. У всех одинаково запеклись губы, саднили раны, накалились доспехи. А кое-кому было уж все равно – множество убитых лежало под ногами, порой воин ступал на мягкое, на неостывшее еще человеческое тело, но некогда было разбирать – свой ли, враг ли?

Как весел был хан Кончак на закате минувшего дня, так скорбен он был теперь. Вырвавшаяся из-за пригорка конница русичей смяла, смыла кровавым потоком вражеское войско, и половцы стали спешно отходить в степь, оставляя за собой окровавленную, утоптанную землю. Половецкие повозки под горестные вопли рассыпались по степи. Пали стяги. Всеслав от радости не чуял, как ноют натруженные руки, как стекает кровь по лицу – кто-то из половцев задел-таки саблей.

Кончак приказал трубить отступление к становищу. Скрипел от злости зубами, не понимал даже, что случилось. Странно ему было, что киевский князь победил свою спесь и объединился все-таки с окольными князьями, сколотил такую армию!

Остатки разбитых половецких полков спешно отступили. Русичи также отошли, взяв многих пленных, и до утра на взгорье ярко, весело пылали костры – воины правили победный пир. Вместе с простыми ратниками сидел у огня князь Святослав – от радости позабылись чины. И Всеслав сидел рядом со всеми, но грустен был его взгляд. Когда провозглашали очередную здравицу, он встал тихонечко и отошел в сторону.

После жаркого дня ночь в степи наступила прохладная. Бездонное небо, как чаша, висело над миром. Всеслав лег на спину, закинув руки на голову. Глядел на звезды, думал. Не думал даже – что-то ворочалось в груди, тоска какая-то невнятная. Отгонял от себя напасть, старался помышлять о божественном – о том, что там, в необозримой выси, за синей тьмой – светлый Божий престол, ангелы поют сладкогласно, цветет и сияет райский сад… Но тревожны были думы – припоминались оскаленные рожи половцев и то ощущение, когда меч погружался в живую, бьющуюся человеческую плоть. Крушил, калечил, рвал – живого человека!

«Не все же они изверги», – так размышлял Всеслав. – Есть, быть может, и добрые люди среди них. Кто-то, кто так же как я любит на звезды смотреть, любит мать свою, землю свою. Впрочем, нет у кипчаков своей земли. Ну, так что же? Так им дано законом, заветом предков. И вот этот человек не был ни в чем виноват, а в бой его послал хан. И он пошел – чтобы не выглядеть трусом, чтоб не смеялись над ним другие кровожадные воины. А может, и у него был, как у меня, дядька, и он говорил, что обязательно надо стать отважным воином. А я его убил сегодня…»

От таких мыслей совсем тошно стало и муторно. Но кто-то словно подстегнул. Совершенно явно для себя богатырь услышал рядом чей-то голос.

– О чем печалишься, витязь? – нашептывал он. – Что тебя гнетет? Это враги твои, они дурные люди. Они сами на тебя накинулись, преградили тебе путь. Ты должен убить всякого, кто стоит у тебя на пути, а не то он убьет тебя – таков закон жизни. Многие твои предки жили по этому закону и добывали себе славу и богатство. А ты чем лучше? Не бойся ничего – я всегда с тобой, я помогу тебе…

От этих слов Всеслав аж подпрыгнул. Голос сразу исчез, растворился во мраке.

«Наваждение какое-то», – решил витязь и перекрестился дрожащей рукой. – «Это нечистый меня смущает».

И показалось Всеславу, словно рядом кто-то тихонечко засмеялся.

В лагере все уж были изрядно пьяны. Всеслав только головой качал, обходя тела лежащих вповалку товарищей. Не осуждал – рады люди, что замертво лечь не пришлось, вот и довели себя до пьяного дурмана. Сам Всеслав в вине толка не понимал, радости от опьянения не чуял. От стаканчика меда становилось весело, тело делалось легким, мысли – светлыми. Но от хлебного вина, от избытка пива мучительно начинала болеть голова, находило отупение. Этого Всеслав не любил, но ведь иной раз на пиру словно дьявол под руку толкает – покажи да покажи удаль молодецкую! А наутро – тоска…

Даже во хмелю Святослав с пособниками не забыли об осторожности – выставили дозорных. Крепко попало хану Кончаку, так ведь он тварь коварная и хитрая – нападет, чего доброго, под покровом ночи на храпящий пьяный лагерь, возьмет голыми руками. Всеслав тоже вызвался стеречь – спать все равно не хотелось. Мучительно ныли руки-ноги, и в груди билась тревога.

В эту ночь все обошлось – хан не решился напасть на спящий лагерь. Говорили, правда, дозорные, что слышали вокруг шепот, шаги, и словно оружие бряцало… Но воин Кузьма, что прибежал на подозрительные звуки, увидел только Всеслава – и остолбенел: отважный витязь, первый богатырь, любимец князя… молился и клал поклоны, как смиреннейший монах! Хотел было посмеяться лихой парень Кузьма, да вовремя вспомнился. Над таким битюгом смеяться – себе дороже, пожалуй, и ноги не унесешь. Подумал так – да и пошел своей дорогой.

ГЛАВА 6

Казалось, та ночь, полная тягостных раздумий, должна была изменить всю жизнь Всеслава. Но нет – все пошло, как и раньше. Слава, которую добыл он себе в бою с ханом Кончаком, не меркла, не тускнела. На виду оказался молодой богатырь, и теперь назойливо зазывали его на пиры не последние люди в Киеве. Но пиры Всеславу порядком надоели – обжираться да обпиваться он не мог, не хотел, а иных развлечений не предвиделось.

Кроме того, мучила Всеслава тоска по матери и сестре.

Когда живы они были – знал, что в любой момент можно собраться и нагрянуть к ним, оттого и не скучал даже. Теперь же мучительно пытался восстановить в памяти черты родных лиц. Думал о матери – но видел перед собой лишь расплывчатое белое пятно, дышащее теплом, пахнущее чабрецом, мятой и свежеиспеченным хлебом. Сестрицу помнил отчетливей – черную, как смоль, головку, глаза-черешни, пухлые ручки и нежный, детский лепет, с которым она обращалась к любимому братцу… Но все равно единый образ не складывался – даже отца Всеслав помнил лучше! – оттого терзался виной и болью, и чем-то еще, невнятным, непонятным.

И однажды, беззвездной, тревожной ночью, это «что-то» пришло и стало у изголовья, и Всеслав понял – он не верит до конца в то, что мать и Нюта действительно мертвы. Потому ли, что не видел их могил, оттого ли, что так долго был с ними в разлуке – не верил, не хотел верить, что их больше нет!

Терзаемый сомненьями и странными предчувствиями, пошел к дядьке – поделиться.

Воевода Тихон был уже немолод, но бодр, весел, светел разумом, как и в былые годы, а жизненный опыт сделал его более терпимым и спокойным человеком. Он выслушал Всеслава и произнес:

– Что ж, сынок, поезжай на родину. Боялся я с тобой расстаться, да видно, пришла пора. Пойди в дружину к Игорю Святославовичу – тебя, такого богатыря, повсюду примут с радостью, за честь почтут. А там и про родню свою узнаешь… – и ясный взгляд Тихона вдруг заволокло туманом, он глубоко вздохнул.

– Что ты, дядя? – тревожно спросил Всеслав. – Аль прихворнул?

– Да нет, – медленно, словно с трудом, произнес воевода.

– Мучает меня, сын, вина горькая.

– Да в чем же твоя вина? – удивился Всеслав.

– То дело давнее, уж никто его и не помнит, кроме меня. Ведомо ли тебе, отчего мы с твоим отцом не виделись столько лет, и о гибели его внезапной я от чужих людей спознал?

– Ведомо, – растерянно отвечал Всеслав.

– Хорошо… А может, тебе и то ведомо, отчего такое приключилось?

Всеслав покачал головой. Из глубин памяти всплывали слова, сказанные кем-то из родичей, или из дворни, и подслушанные им: «не поделили».

– Люди говорили, не поделили вы чего-то, – робко начал Всеслав.

– Точно, – глухо сказал Тихон, поднимая на Всеслава глаза. – Матушку твою, покойницу, мы не поделили. Она, видишь ты, люба мне была, а сама братца моего выбрала. Оно и понятно, они друг другу под пару были. Веселые да светлые, аки голуби. А я, увалень такой, никому не нужен стал. Вот и разобиделся.

– Неведомы мне такие волнения любовные, – ответил Всеслав. – Но, пожалуй, я тебя понимаю. За что ж ты себя винишь?

– Ты дальше слушай. Жизнь-то семейная у меня не задалась – женился от горя да с досады, чтоб Татьяну из сердца вырвать. Сам знаешь – матушка Михайлы, царствие ей небесное, родами умерла, мальчонку мне на руки оставила. Грех так говорить, а все ж скажу, ничего не утаю – может и хорошо, что так-то вышло. Как бы я с ней жил, с нелюбимой, немилой?

Тихон передохнул и продолжал:

– А когда я про смерть братца узнал да поехал к вам – уж знал, что тебя под опеку возьму. Да только другая у меня задумка была. Честно тебе говорю – лелеял я надежду матушку твою в жены взять. Какое-то время выждать, как полагается, да и окрутиться… Думал – согласится она, одной-то с двумя детишками трудненько, мужик в доме нужен, опора и защита. Да заробел, не смог ей ничего сказать. Решил только вот тебя забрать, растить так, словно сын ты мне…

– И не сказал? – тихо спросил Всеслав.

– Заробел, – согласился воевода. – Как юнец заробел! А ведь не о баловстве думал – годы мои уж не те. А она, может, и ждала, что заговорю. Как ты мыслишь?

– Может, и ждала, – уклончиво ответил Всеслав.

– Так вот о том я и думаю – коли не струсил бы, и забрал ее и с девчонкой сюда – были бы живы обе. Вот и рассуди, есть за мной вина, ай нет?

Всеслав молчал, понурившись, но, услышав вопрос, встрепенулся.

– Нет, конечно! – воскликнул горячо. – Кто ж знать-то мог, что такое случится? Не казни себя, не поминай об этом!

– Ладно, – вздохнул воевода, поднимаясь. – Собирайся в путь-дорогу. Да обо мне не забывай, парень. Знаю – путь неблизок, службы у тебя там много будет, а все равно – наезжай почаще к дядьке. Я тебе всегда помогу, ежели беда какая.

Всеслав крепко обнял воеводу, глядя на него сверху вниз. В это мгновение он ясно припомнил, как Тихон приехал за ним в Новгород, как Всеслав впервые увидал его на пороге. Каким великаном – рослый, широкоплечий – показался он тогда! А теперь воевода хоть и не похож на немощного старца, которого ветром качает, но сдал сильно, усох, даже ростом меньше стал – врастает в землю.

– Экий ты медведь, племянничек! – Тихон высвободился из объятий и к нему вернулся его обычный, добродушно-насмешливый тон. – Чуть ребра мне не помял!

Тебя, парень, и женить нельзя будет – раздавишь жену, заспишь!

И с неудовольствием заметил, как покраснел племянник.

Всеслав выехал на заре. Роса еще не высохла, и вся степь сверкала в первых лучах восходящего солнца, словно осыпанная драгоценными каменьями. Ранние птахи пробовали голоса, ветерок шевелил травы – и от всего этого уходило смятение, а в истерзанной душе селился долгожданный покой. Только одно смущало и мучило – вчера зашел Всеслав попрощаться перед отъездом к Михайле.

Встречен был ласково. Хотя хозяин уже отобедал – снова велел накрывать большой стол, потчевал гостя от души. Всеслав поглядывал на брата, дивился. Вот как на человека покойная-то жизнь действует! Размордел Михайла, отяжелел. Стати воинской пока не потерял, но уж жирком подергиваться начал. Уловив взгляд Всеслава, Михайло усмехнулся.

– Вот как живем, братушка! Это вы там в тревогах, в сражениях лишнюю тягость растряхиваете. А у нас жизнь мирная. Взял товар – продал – барыш прихватил. И сиди на печи, чеши пузо! Оттого и тяжелею.

– Хорошо, значит, дела идут? – спросил Всеслав, пытаясь уйти от щекотливой темы.

– Да уж куда лучше! Хотя, если добром помыслить, могли б и лучше идти. Разговор у меня к тебе будет.

– Ну? – Всеслав отчего-то – и сам не понял, отчего – насторожился, даже привстал. Но Михайла засмеялся.

– Да ты сядь, не прыгай. Выпей лучше со мной.

Михайло потчевал гостя и следил, чтобы кубок его не пустел. Всеслав, однако, пил мало, зато хозяин к концу обеда налился до краев. Здравого смысла, столь необходимого торговому человеку, не потерял, только глядел осоловело. Всеслав чуял, что недаром братец его подпаивает – верно, хочет о чем-то попросить, чего-то вытребовать. Но особенно не волновался – с него, сироты, взять нечего. Оказалось, нашлось…

– Вот что, братка, – зашептал, наконец, Михайла, перегнувшись к Всеславу через стол и обдавая его крепким, хмельным духом. – Говорят люди, и батюшка мне не раз сказывал, что к тебе перешел оберег наш родовой.

– Ну! – кивнул Всеслав. – Не первый раз мы с тобой, брат, этот разговор затеваем…

Давным-давно, еще когда мальчонками были оба, пытался Михайла выпросить у брата перстенек батюшкин заветный. Какие только сокровища не обещал взамен – и биту новую, и сокола своего ручного, к охоте уж приученного. Всеслав – ни в какую. А когда воевода проведал о происках своего сына – сделал ему порядочное внушение, так что тот три дня садился, морщась. Но, видно, забыл Михайла ту науку.

– Так зачем он тебе? Посмотри: неудачный ты у нас. Не в обиду тебе будь сказано – отец лихой смертью погиб, а за ним и мать с сестрицей твоей. Сам ты в монастырь идти вздумал. Тоже не Бог весть какое счастье. Только и чести, что богатырем уродился – так в нашем роду мелких и не бывало никогда! Значится, не в пользу тебе оберег-то идет.