39 ключей: Гнездо гадюки. Код императора Леранжис Питер

– А я не хочу за него радоваться и праздновать его побег! Потому что это предательство по отношению к маме и папе!

Дэн опустил голову. Какое-то время они ехали молча.

– Но ты все равно рада, что он не погиб, я знаю. Ты просто ничего не можешь с этим поделать и поэтому злишься, – сказал он через некоторое время. – Мне кажется, что мама с папой гордились бы тобой. Они любили жизнь. И знали ей цену. Это то, что делало их непохожими на других Кэхиллов. И на Мадригалов.

Эми молчала. Да, он прав. Конечно, Дэн совершенно прав. Нет ничего более ужасного, чем самой превратиться в Мадригала или стать похожей на них.

Порой – нет, не часто, а только порой – Эми ужасно хотелось обнять своего брата. Но при последней попытке он молча вывернулся из ее объятий и после у себя на майке написал большими буквами: «ОЗ». «Обниматься запрещено». Поэтому она только улыбнулась ему.

– И откуда ты все это знаешь, Дэн? Ведь ты тогда был еще совсем маленьким? Неужели они остались у тебя в памяти?

– Нет, не в памяти, – ответил он. – Кое-где в других местах….

«Поверните направо…» – умиротворенным голосом произнес навигатор.

– Спасибо, Карлос, – ответила ему Нелли. – Я выйду замуж за Карлоса. Он все делает, как я хочу. И ни на что не жалуется.

Их новенький GPS, который они прозвали Карлосом, уверенно вел их в сторону центрального района Йоханнесбурга. Пред ними открылась панорама города со сверкающими в лучах солнца зеркальными небоскребами, тесно столпившимися вокруг устремленной ввысь башни, которая возвышалась над всеми, словно гигантский скипетр.

Эми с головой ушла в путеводитель. Более того, она уже битый час читала вслух. И от этого время застыло на месте – по крайней мере, часы тянулись, как сутки. Так, во всяком случае, казалось Дэну.

– «Западная часть автотрассы N1 является частью окружной дороги вокруг города и самым загруженным участком пути во всей ЮАР, – цитировала она. – Следуя далее, вы проезжаете Холм Конституции и башню Хиллброу, которая является одним из самых высоких зданий во всей ЮАР. Это здание напомнит искушенному путешественнику о башне Космическая Игла в Сиэтле, которая является более скромной версией башни Хиллброу».

– Кх-кх… Эми… – неуверенно начал Дэн. – Мы приехали… ку-ку… Вот она, перед нами.

– Нам нужен выезд на Яна Сматса, – продолжала Эми.

– Нелли, так могут звать только твоего парня, – сказал Дэн.

– Только посмей! Я теперь люблю Карлоса и буду всю жизнь ему верна. И мы будем делать, как он говорит. Сейчас он нам скажет, где здесь выезд.

– Сматс на самом деле Сму-у-утс. Это африканер. Он был военнокомандующим и премьер-министром ЮАР, – ни на кого не обращая внимания, Эми продолжала лекцию. – Он был сторонником апартеида. То есть расовой сегрегации… Но в тысяча девятьсот сорок восьмом году он изменил своим политическим взглядам и резко выступил против режима апартеида и расовой дискриминации. И в результате проиграл выборы. Представляете? В смысле какие были нравы и отношение к африканскому народу, который первый тут начал жить? И президентом мог стать только тот, кто поддерживал этот античеловечный порядок.

– Могли бы и не голосовать за плохих, – разумно предложил Дэн. – Как у нас в Штатах… иногда бывает…

– Да ладно, мы от них не так уж далеко ушли… Можно сказать, дышим им почти в затылок, – подключилась к дебатам Нелли. – Вот мой отец… Педро Гомес, например… Его выпихнули из того города. За черту оседлости, так сказать… Там ненавидели мексиканцев. За то, что они любят стоять на улицах. Ну а что тут такого, если это у них в крови? И потом, они не просто так стоят, а ждут, вдруг подвернется какая-нибудь работа? Вдруг подойдет богатый фермер и возьмет их на работу… А моя бабушка? Она мечтала обосноваться на Юге, пока не столкнулась там с реальностью в виде такой небольшой таблички, которая висела над фонтанчиком с питьевой водой: «Только для цветных». А она и сама не знала, какого она цвета. Но сам факт того, что ей вообще пришлось об этом задуматься, был ей ненавистен. А что? Как вы думаете, откуда в пятидесятые, в шестидесятые было столько маршей протеста и демонстраций на улицах?

– Больные люди, – ответил Дэн.

Он вспомнил картинки в учебниках и скучнейшие документальные фильмы, под которые целыми днями в кресле храпела их тетя Беатрис.

– Болезнь приходит сама, независимо от того, хочешь ты этого или нет, – заметила Нелли. – А это дело рук самого человека. В ЮАР всегда господствовал апартеид, даже во времена колониального режима. Например, аборигенам запрещалось после заката солнца находиться в белых городах. Либо им требовались специальные пропуска, иначе их за это просто бросали в тюрьму. И так в ЮАР было всегда. Но официально этот режим был признан только в сороковых годах двадцатого века, и тогда он получил название «апартеид». Это означало, что теперь все люди официально разделялись на черных, цветных, белых и индейцев. Если ты что-то среднее между черным и белым, то, значит, ты цветной. А если ты не белый, то тебе нельзя голосовать. И ты можешь жить только в сегрегированных районах. Это как индейские резервации у нас в Америке, но только здесь эти области назывались Бантустаны. У них были свои школы, врачи и все остальное – все самое плохое, конечно. Правительство превратило эти Бантустаны в отдельные мини-государства, ввело особый паспортный режим для цветного населения и таким образом контролировало передвижения людей, издав специально для этого новые иммиграционные законы. У них были автобусные остановки только для белых и только для черных. И жениться можно было людям только одной и той же расы, а смешанные браки были строго запрещены.

Дэн во все стороны крутил головой. Все это было так не похоже на то, что творилось за окном. Но если уж Эми понесло, то это надолго. Теперь она задушит его фактами.

«И что значит “цветной”?» – думал он.

– А что значит «цветной»? – спросил он. – Как узнать, типа, цветной я или не цветной?

– Наверное, они делали такие тесты на цвета, – пожала плечами Нелли. – Может быть, они сравнивали кожу с образцами краски? Понятия не имею. Но иногда в одной и той же семье были люди из разных рас. И тогда им приходилось переезжать с места на место. Весь мир был возмущен политикой ЮАР. Вы себе не представляете, что тогда творилось… особенно уже в семидесятых годах… Люди на всем земном шаре выходили на улицы, их были тысячи, десятки тысяч, протесты, демонстрации и народные волнения были повсюду. Мир буквально кипел от негодования. Никто не боялся смерти. В самой ЮАР начались бесконечные мятежи и восстания. На улицы выходили почти дети, и их убивала полиция… А Нельсон Мандела? Он почти тридцать лет провел в заключении и вышел оттуда чуть ли не покойником.

– Мандела – это же знаменитый политический лидер, – сказал Дэн, вспомнив портрет этого с виду добродушного, похожего на любимого дядюшку старичка, которого часто показывали в новостях.

– Теперь да, – ответила Эми. – Правительство ЮАР в конце концов очнулось и открыло глаза на истину. Но только после того, как буквально весь мир объявил политическую и экономическую блокаду властям ЮАР и режиму апартеида. Во всем мире проходили митинги и демонстрации протеста. Апартеид наконец рухнул, и расизм был уничтожен. Но не ранее чем в тысяча девятьсот девяносто четвертом году!

Дэн продолжал смотреть в окно. «Разделение людей на расы, разделение территории по расам… полиция, убивающая совсем еще детей… и это тысяча девятьсот девяносто четвертый год?» Эта дикость не укладывалась у него в голове.

Вокруг был деловой центр Йоханнесбурга. Люди всех цветов кожи входили и выходили из офисных зданий, возвращались домой с работы. Кто-то говорил по сотовому, кто-то шел, устало опустив голову. Все это было так похоже на Америку, и если бы не чужой язык, можно было бы подумать, что ты дома.

«Юго» старательно поднималась по склону холма, и они въехали в любопытный квартал, в начале которого их приветствовал указатель с надписью «Добро пожаловать на Холм Конституции». Они проехали современное здание, в середине которого свечой возвышалась прозрачная башня из зеркального стекла. На фронтальной стене на разных языках большими разноцветными буквами было написано «Конституционный суд».

Нелли остановила машину, и они с Эми направились прямиком к дубовым резным дверям. Но Дэн остался у дороги, разглядывая дома с противоположной, правой стороны улицы. Они, в отличие от здания Конституционного суда, выглядели старыми, с потрескавшейся штукатуркой и облупившейся краской. Его внимание привлекла дряхлая уродливая постройка, похожая на полусгнившую сторожевую башню за несколькими рядами колючей проволоки и двумя строениями по бокам. Вид у этих строений был такой запущенный и ветхий, что казалось, эта башня вот-вот рухнет от слабейшего дуновения ветра.

– Простите, мисс, – услышал он голос охранника, – но Чака Зулу умер за несколько десятилетий до того, как была построена тюрьма, и здесь вы не найдете о нем ничего интересного. Но добро пожаловать в наш музей.

– Пойдем. – Эми потащила Дэна за рукав.

Дэн уныло поплелся за ними.

– Отлично, – ворчал он по дороге. – Музей, тюрьма и неправильный город. Многообещающее начало.

– Ш-ш-ш-ш! – шикнула она на брата.

Они вошли в полукруглый, залитый светом зал со сводчатым потолком и стенами, украшенными мозаикой.

– Я видела, здесь есть библиотека!

– Ч-что?! – отпрянул от нее Дэн. – Этот чувак сказал – тюрьма, а не библиотека! Ой, простите, я забыл – ведь это же одно и то же…

Не слушая его, Эми уверенно пошла вперед, следуя за указателями, и вскоре они оказались в просторной комнате с высокими потолками и широкой винтовой лестницей.

– Чем могу быть полезна? – вежливо спросила их женщина с красивым кофейным оттенком кожи и седыми прядями в темных волосах.

На ней было скромное жемчужное ожерелье, оттенявшее цвет ее мягких карих глаз.

Эми смотрела на нее, и невольно ей подумалось, как в ЮАР назывался этот необыкновенный цвет кожи? Черный или цветной? И вдруг ей стало неловко за себя.

– Здравствуйте, я… э-э… Эми, а это мой б-брат, его зовут Дэн, и Не-нелли, – выдавила она.

– Мы собираем информацию про Чака Зулу, – не растерялся Дэн. – И еще мороженое. Если у вас есть.

– Американцы! Приятно вас видеть! – улыбнулась дама. – А меня зовут миссис Уинифред Тембека. Я библиотекарь. В основном здесь хранится литература по правам человека. Так что, увы, боюсь ничем порадовать вас не смогу. У нас очень мало материалов о Чаке. Хотя через два года здесь планируется провести выставку, посвященную Чаке.

– Через два года? – переспросил Дэн.

– Главный читальный зал находится на четвертом этаже, если желаете. А мороженое в буфете.

– Спасибо. – Эми снова потащила за собой Дэна. На этот раз к лестнице.

Читальный зал на четвертом этаже представлял собой необъятное пространство, заполненное бесконечными рядами книжных стеллажей.

– Кажется, это называлось центром по правам человека, – напомнил ей Дэн, вырывая у нее руку. – И что теперь? Перечитаем все книги про Чаку и будем искать в них ключ?

– Вера горами двигает, – ответила Эми, набирая на компьютере имя Чаки.

– Надеюсь, интуиция тебя не подведет, Эми, – обреченно вздохнула Нелли. – Так как наш маленький мистер Бен-Джерри прав. В смысле я тебя, конечно, очень люблю и все такое, но сдается мне, если мы такими темпами пойдем дальше, то остаток нашей жизни мы проведем в этих стенах.

Дэн уселся за другой компьютер, где ему ничего не оставалось, кроме как тоже присоединиться к этим абсурдным поискам. На клавиатуре красовался поблескивающий глянцем рекламный проспект, посвященный Холму Конституции. Дэн раздраженно смахнул его на стол, и случайно ему на глаза попалась верхняя строчка проспекта.

«Позорная история Номера Четыре».

Позорная история… Это, по крайней мере, интригует.

И он начал читать.

«Для того чтобы по-настоящему понять историю южноафриканского народа, его мужество и непреклонность в борьбе за свободу, мы начнем наш рассказ со старой тюрьмы Форт Пост, печально известной как Номер Четыре.

Она была построена на холме, который в те времена назывался Госпитальный Холм, и изначально ей было присвоено имя Ментонвилль. Открытие ее состоялось в 1893 году. Спустя несколько лет, когда британские переселенцы ойтландеры пытались совершить переворот и свергнуть правительство буров, вокруг тюрьмы был построен форт. Изначально эта тюрьма предназначалась исключительно для белых заключенных. А Номер Четыре была построена как тюрьма для аборигенов уже позже, и только для черных. Она славилась своими зверскими порядками и жестокими отношениями между заключенными. Например, информаторам там вырывали зубы и вешали их им на шею. Тюрьма была рассчитана на триста пятьдесят шесть заключенных, но очень скоро в ней отбывали срок одна тысяча сто человек. Вражда между группировками и кровавые стычки были не редкостью. Условия заключения были ужасны. В туалетах унитазы со смывным бачком появились лишь в 1959 году. В основном здесь отбывали срок именно политические заключенные: шахтеры, взятые под арест во время забастовок; противники апартеида, осужденные за мельчайшие правонарушения; те, кто осмелился выступать против паспортного режима; студенты, участвовавшие в восстании 1976 года в Соуэто, – все они содержались в Номере Четыре. Среди политзаключенных были также и многие видные деятели Африканского Национального конгресса, включая Нельсона и Уинни Мандела, ветерана правозащитного и освободительного движения Альбертину Сесулу и президента Национального Африканского конгресса Оливера Р. Тамбо».

Дэн перестал читать. Сколько же несчастных жизней было погублено в Номере Четыре.

«Номер Четыре», – повторил он про себя….

«BIMRSESOSEIM GEKK #4», – вспомнил он.

– Эми! – закричал он. – Номер четыре! Помнишь? Это было написано после слова, которое мы расшифровали! Номер четыре – это название старой тюрьмы!