Скажи что-нибудь хорошее Огородникова Татьяна

10. Георгий

– Здесь нет никаких волшебников, – удивился пацаненок и на мгновение забыл, что вкуснющий бутерброд болтается на вилке в досягаемом от зубов пространстве.

– А кто есть? – хитро выпытывал Пашка, стараясь выжать максимум информации.

– Ну, я, – задумался Кирилл, – мама моя, – он поднял глаза к небу, – еще другие ребята, – снова пауза, – всего пятеро… мама Вали приезжает и уезжает, Марина и Алексей.

– Кто такой Алексей? – спросил Пашка, надеясь, что таким нехитрым способом выяснил имя странного возничего.

– Я есть хочу, – требовательно заявил мальчишка. Пашка решил проявить великодушие и скормил парню первую порцию. Тот так и не достал руки из-за спины. Пашка неторопливо отправил вторую порцию себе в рот.

– Алексей – слепой, – радостно пояснил Кирилл, когда прожевал бутерброд и, судя по всему, настроился на добавку. – То есть не слепой, но был слепой. Он уже скоро уедет.

Пашка задумался. Гигант не был похож ни на слепого, ни на глухого, да и вообще не был похож на больного человека.

– Понятно… – сказал Шило, чтобы протянуть время, пока отпиливал следующую порцию для своего нового товарища, который уже понял, что заслужил добавку, и снова раскрыл рот, как птенец, ожидающий кормления. – А что этот Алексей, он и есть врач? – Пашка пытался насадить кусок на вилку, не повредив товарного вида. Он принял игру ребенка, который явно не собирался пользоваться собственными руками, во всяком случае за завтраком.

– Не-а, – промямлил Кирилл, налетая на заслуженную порцию. – Здесь вообще нет врачей… – Он на мгновение задумался. – Ну, кроме моей мамы. Она – врач. Терапевт!

– Понятно, – вздохнул Пашка. Он понял, что без прямого вопроса не обойтись. – А кто такой этот мужик, который на лошади ездит? – Пашка даже смутился от тупости вопроса.

Однако парень сразу понял, о ком речь.

– Дядя Гоша? – спросил он, прекратив жевать.

– Это твой дядя? – удивился Пашка, привыкший к конкретике.

– Ну нет, он просто мой дядя Гоша. Его все называют Георгий, или отец Георгий, только детям можно называть его дядя Гоша. Но он не врач, вообще не врач.

– А кто же он? Что он вообще делает?

– Я не знаю… – протянул пацан в ожидании следующего куска, – он здесь живет. Мы в гостях у него, так мама говорит… Но, я слышал, иногда она называет его доктор.

– Блин, ну ты даешь! – обрадовался Пашка. – Я же спросил, кто здесь врач…

– Ну вот, – честно глядя в глаза, ответил Кирилл, – врач только моя мама, а доктор – это совсем другое…

– Да пошел ты. – Пашке надоело играть в слова, тем более он правда не видел существенной разницы между врачом и доктором и не сказал бы даже на детекторе лжи, кем быть круче. Другой вопрос, что в этом убогом месте имеются и доктор, и врач – два медработника. Поэтому в случае чего первая помощь будет оказана. Он спокойно доел завтрак, отделив еще пару порций товарищу Кириллу, который так и не соизволил вытащить руки из-за спины.

Шило заварил себе крепкий черный чай и, прихлебывая из огромной глиняной кружки, вдруг спросил у Кирилла, который не собирался покидать нового друга:

– Слушай, пацан, а че ты все время руки за спиной держишь?

– Мне еще сегодня до вечера, – услышал он ответ и удивился.

– А зачем?

– Доктор велел.

– Слушай, пацан, ты меня запутал. То врач, то доктор, то Георгий, то дядя твой. Зачем тебе руки за спиной держать? Привязали, что ли? – Пашка занервничал. Он не любил, когда что-то непонятно, потому что в таких случаях сразу бросался в драку, а сейчас драться было не с кем. Не с этим же пацаненком, у которого еще и с руками не все в порядке. – Давай, Кирюха, выкладывай все по-честному.

– Я вообще никогда не вру, – обиделся Кирилл и, надув щеки, опустил голову. Это выглядело немного неестественно. Обычно, когда дети обижаются, они складывают руки на груди крест-накрест, но этот и сейчас не воспользовался природным инстинктом. – Меня мама научила, что врать никогда не надо, можно молчать, но только не врать.

– Вот и не ври, а то маме пожалуюсь.

– А моей маме все равно, – вдруг сверкнул глазами Кирилл. – Она меня одного любит больше всех на свете. И не будет слушать твоих доносов. – Парень закончил фразу, обиженно надул губы и уставился в пол.

Пашка совершенно не переживал по поводу конфликта с пацаненком, хотя тот ему нравился. Мало того, Паше было дико любопытно узнать про руки за спиной. Он решил не обострять конфликтную ситуацию.

– Да не обижайся ты, Кирюха! Я тебе верю, тем более не вижу причин, чтобы мы могли врать друг другу. – Он хотел произнести развернутую речь в пользу честности, открытости и доверия, но пацан вдруг сорвался из-за стола с криком «Мама!!!» и побежал в сторону входной двери.

– Доброе утро. – Пашка дал бы голову на отсечение, если бы хоть кто-то из землян посмел поспорить с этим утверждением. На пороге стояла молодая, на вид лет шестнадцати, девушка, с открытой, приветливой улыбкой, обнажавшей белоснежные ровные зубы, идеальным овалом лица, зеленющими, сверкающими, озорными глазами, тяжелой русой косой, уложенной вокруг головы, и великолепной, бархатистой кожей. Пашке вдруг показалось, что от девушки исходит какое-тот свечение, настолько ее образ был чист и органичен. Уж ему-то, Пашке, никогда не составляло труда обольстить любую красавицу, он хорошо знал, как обращаться с женским полом, но здесь он вдруг оробел и даже смутился.

– Доброе, доброе, – ответил он на приветствие и попытался улыбнуться. Вышло криво.

– Не замучил вас мой Кирюша? – Кирюша прилепился к женщине, как клещ, Пашка подумал, что сам бы с удовольствием прилепился к такой, хотя бы на недолгое время.

– Нет, все нормально. Мы с ним почти дружим, – ответил Пашка и вдруг опомнился: – Да, кстати, меня зовут Павел.

– Я знаю, здесь новости быстро разносятся. – Она все время улыбалась, теперь немного смущенно. – Вы скоро тоже все про всех будете знать.

– Да ваш Кирюха уже вкратце ознакомил с ситуацией. Только вот не сказал, как вас зовут.

Кирюха повернул мордашку в Пашкину сторону и пробормотал:

– Как это не сказал? Валентина зовут. Мою маму зовут Валюша.

Валюша нежно улыбнулась и потрепала сына по макушке.

– Пойдем, родной, нам нужно заниматься, а Павел, если ему что-нибудь нужно, нас найдет. Правда, Павел? – Она вопросительно посмотрела на Шило. В ее взгляде и в манерах не было ни тени кокетства, ни осознания своей необыкновенной красоты, ни чванства, ни самонадеянности. Или она была настолько уверена в себе, или, наоборот, не подозревала, чем обладает.

– Правда, – автоматически вырвалось у Пашки, хотя он даже не подозревал, как и где можно отыскать в этом месте того же Кирилла и тем более Валюшу. Пока он точно знал, как найти Евгению. Кстати, он не видел ее уже около двух часов. Шило спохватился, нужно пойти посмотреть, чем там занимается этот странный кудесник.

– Валюша. – Шило решил назвать ее так, как ее представил сынок. – Можно задать вам всего один вопрос?

– Конечно. – Она остановилась и внимательно посмотрела на Пашку.

Тот по инерции хотел попросить номер телефона, но, поняв, что в данной ситуации это было бы глупо, передумал:

– Вам правда помог этот… – Он не знал, как назвать кудесника.

– Правда. Кирюша, давай, беги в комнату, я сейчас приду.

Кирюхи и след простыл, он не очень-то мог стоять на одном месте. Валентина вдруг разом подтянулась, посуровела и даже стала выглядеть намного старше.

– Он умирал у меня, дышать не мог, и никто, ни один врач не брался не то что вылечить, но даже причины назвать. А теперь – вот! Вы сами видите. То, что руки за спиной, это – упражнения такие, для дыхания, легкие разворачиваются. Это уже совсем не страшно, вы бы нас полгода назад встретили. – Она вздохнула и на секунду прикрыла глаза, видимо, вспоминая пережитый ужас. – Все до единого доктора и даже священники говорили только, что мне надо смириться. Понимаете? Георгий был нашей последней надеждой, и то – очень призрачной. Но вы все сами видите. Так что надо верить, вам тоже помогут.

Не сказав больше ни слова, она развернулась и вышла. Пашка немного постоял, раздумывая о новых впечатлениях и не понимая, что с ними делать. Он всегда был человеком действия, ему был нужен мгновенный результат, ждать полгода, а то и больше, он не был готов. Разве что в компании Валюши…

Он решил навестить Евгению и осторожно пробрался к комнате, где провел ночь. Дверь была чуть приоткрыта, внутри было очень тихо. Шило заглянул в щелочку, но, кроме широкой спины кудесника, ничего не увидел. Он пометался по дому еще полчаса, вышел во двор и ощутил вдруг такую свободу и радость, что на этот миг горестные тяготы последних месяцев вдруг перестали существовать. Пашка вскинул руки, вдохнул полной грудью и побежал, как ребенок…

Я бы нарисовал сном/мечтой Ван Гога на звездах поэму Бенедетти, и песня Серрат стала бы серенадой, которую я бы подарил луне. Я бы полил слезами розы, чтобы почувствовать боль их шипов и алый поцелуй их лепестков. (Габриэль Гарсиа Маркес)

11. Матвей

С появлением в доме маленького монстра по имени Светка у Матвея пропал покой и сон. Со временем пропала и злость, и тупая ревность к деду, потому что тот подходил к орущему свертку, только когда тот замолкал на продолжительное время. Моте в такие моменты лезли в голову страшные, но почему-то прилипчивые мысли о том, что монстр умолк навсегда. Было немного жалко, но Мотя был уверен, что с этим чувством он справится довольно скоро. Но нет, проходило время, и сверток вновь исходил истошными воплями, вынимая у окружающих мозг и кишки. Матвей предпочитал находиться дома как можно реже, он не очень понимал, почему Зойка стала такой домоседкой и почему Виктор ведет себя у них дома так, как будто он там родился и прожил всю жизнь. Причем жизнь его проходила в самых нужных местах, которые были необходимы и остальным людям – Моте, например, иногда нужно было есть в кухне, но Виктор сердито цыкал на него и яростно шептал, шевеля тонкими губами и даже кончиками огромных ушей:

– Пошел отсюда, выродок! Придешь жрать, когда я уйду. – Он демонстративно брал в руки нож и начинал вертеть его в разные стороны.

Моте не был страшен нож, самым неприятным было шевеление ушей. Со временем парень решил, что у Кащея – отца монстра – должны быть именно такие уши. Эта мысль не давала покоя, Матвею стало необходимо изучить уши обоих чудовищ в деталях. По этой причине, встречаясь с Виктором в местах общего пользования, Мотя пристально рассматривал его уши, делая для себя все новые и новые открытия. Например, когда Виктор стоял затылком к окну, в лучах солнечного света его ушные раковины просвечивались насквозь и казались наспех прилепленными к голове ненужными огромными блюдцами. Как будто природа, забыв приклеить уши к голове новорожденного младенца, в последний момент решила с лихвой исправить ошибку и одарила его слуховым аппаратом невероятного размера. Слух у Виктора и впрямь был отменный. Он, не напрягаясь, мог слышать подъезжающий велосипед за километр и за пять минут до появления почтальона сообщал о его приходе:

– Почта на подъезде, известия прибыли. – Он противно скалился и выходил на крыльцо, чтобы первым встретить почтальона.

Еще у Виктора были золотые зубы – два внизу и один наверху. Моте это казалось очень красивым, а когда он узнал, что зубы из настоящего золота, он и вовсе зауважал Виктора, как можно уважать человека, который обладает таким излишком золотого запаса, что вынужден хранить его даже во рту. Наличие золота во рту лишний раз подтверждало принадлежность Виктора к роду Кащеев, потому что даже в сказке про Лукоморье злой Кащей чах над златом. По мнению Матвея, бедные люди в случае выпадения зубов могли себе позволить заменить их только деревянными протезами.

К концу первого года совместного с Виктором проживания Мотя составил себе полный портрет постояльца. Злобный богатей по типу Кащея Бессмертного, наделенный сверхъестественной силой, сосредоточенной в ушных раковинах, неизменно пьющий с Зойкой водку, готовый зарезать Матвея в любой момент и требующий к себе уважительного отношения, несмотря ни на что. Возможно, единственной причиной, которая мешала Виктору избавиться от него, Моти, было постоянное присутствие в доме деда Ивана. Ну а с Иваном расправиться не так-то просто.

«Плохо ты меня знаешь», – думал Мотя, пытливо вглядываясь в уши Виктора. Парень старался улучить момент и незаметно подобраться к Светке, чтобы исследовать, насколько та унаследовала магические свойства своего папаши. Уши у монстра были точно такими же прозрачными и огромными. Это было особенно видно на покрытой светлым пухом голове с вытертым до лысины затылком.

Один раз Мотя прикоснулся к Светкиным ушам – ему было жутко и интересно узнать, каковы на ощупь уши чудовища. Раздался дикий вопль, а следом удар, такой, что парень отлетел в сторону, как пуховая подушка. У Матвея зазвенело в голове, он увидел над собой злобное перекошенное лицо Виктора и его противные тонкие губы, кривящиеся в извержении проклятий. Потом он увидел деда Ивана, который мощным кулаком сбил Виктора с ног. Мотя даже не испугался, он просто наблюдал за дедом и Виктором, всей душой желая, чтобы Иван прикончил Кащея одним ударом. Дед не довел дело до конца. Он презрительно сплюнул и коротко, но убедительно заметил:

– Еще раз поднимешь руку на него – убью.

К тому времени Мотя уже понял, что Светка, Зойка и Виктор и есть семья, как у тех ребят, которые учились с ним в одном классе. Он понял, что пьяница Зойка – мама, Виктор – отец, а Светка – их ребенок, дочка, стало быть. «Ну нет! Если это и есть семья, мне точно это не нужно, – размышлял второклассник Мотя, – уж лучше такая семья, как у нас с дедом!»

Еще через полгодика Светка перестала орать как недорезанная. Она все чаще улыбалась и заигрывала с Матвеем, неуверенно передвигаясь на крепких кривых ножках. Матвей совершенно не желал вступать с чудовищем в родственные отношения, он старался спрятаться от него как можно дальше и уж ни в коем случае не отвечать взаимностью на настырные улыбки непонятного существа. Только в тех случаях, когда злой Виктор наблюдал за ними, Мотя выдавливал из себя подобие улыбки и вымученно замирал на месте, позволяя Светке дотронуться до своей руки или ноги.

– Че ты стоишь, как заколдованный, – как правило, изрекал в таких случаях золотозубый Виктор. – Вишь, сестра твоя, чует кровь. Любит тебя, выродка.

Для Матвея все сходилось в одной точке. То, что монстр чует кровь, было вполне объяснимо. По крайней мере, он не позволит ей высосать ее из себя. А для этого нужно беречь шею. Пацаны в школе про вампиров все рассказали. Одно время Мотя даже в дикую жару носил толстый синий свитер с горлом, чтобы чудище не рассчитывало присосаться к шее, превратив Матвея в такое же существо, как само, или Кащей Виктор.

Матвей не очень боялся Кащея после того, как Иван вломил ему по первое число. Да и Виктор, похоже, воспринял угрозу всерьез. Самое большое, на что он решался, это короткий подзатыльник или непотребная ругань в адрес пацаненка. Но Мотя внутри был уверен – коварный Кащей рано или поздно распустит свои щупальца, но прежде он постарается избавиться от деда. На всякий случай Матвейка записался в кружок самбо, где тренер Василий Семенович всеми силами старался научить ребят драться по правилам и побеждать врага.

Полгода занятий в секции у Семеныча превратили Мотю в экстремиста. Он и без спортивной подготовки имел репутацию забияки и драчуна, но теперь практически не покидал стен школы, пока не отрепетирует очередной урок на ком-то из одноклассников. К Светке он привык, даже иногда играл с ней в прятки и возил на спине по дому. А вот с Виктором отношения не ладились. Тот после дежурных двухсот граммов самогона принимался яростно атаковать Мотю дурными словами, у парня чесались кулаки и очень хотелось треснуть Кащея в рыло. Он терпел. Не выдержал только, когда увидел, как Кащей вытащил из штанов ремень и огрел им Светку за то, что она опрокинула бутылку с самогоном.

– Ах ты, тварь, – приговаривал Виктор, – в мать пошла, все назло!

Светка заорала таким голосом, который в прошлом году регулярно пилил Матвею уши и живот. Терпение Моти иссякло, он не мог позволить Светке так орать. Бросившись на Виктора с кулаками, Мотя тщетно пытался вспомнить науку Семеныча. Ни одного приема, никаких мыслей, только одно желание – избавиться от Кащея навсегда.

Кащей на секунду замер от удивления, потом кинул боевой клич: «Ах ты, ублюдок!» – и набросился на Матвея с оголтелой яростью, стегая ремнем изо всех сил, стараясь вышибить из парня дух. Матвейка сначала сопротивлялся, пытаясь нападать, потом попробовал убежать, потом покорно ждал, когда у изверга закончатся силы, чтобы наносить режущие свистящие удары, а потом он перестал понимать, что происходит. Последнее, что он услышал, были слова деда:

– Я тебе говорил, тронешь пацана – убью!

12. Георгий

«До чего же красиво», – думал Пашка, остановившись на опушке леса, упиравшейся в небольшое круглое озерцо с ровной зеленоватой гладью воды, на которой величаво лежали листья кувшинок и катались на длинных ногах изящные водомерки. От воды веяло свежестью и прохладой, она была настолько прозрачной, что можно было даже рассмотреть глаза у головастиков, которые суетились на мелководье. Не зря русские люди любят свою природу. Особенный дух у нее. Никакая Лазурка не сравнится. Пашка прилег на траву, заложив руки за голову, закрыл глаза и заснул. Ему приснилась Евгения, радостная и энергичная, полная сил, почему-то в нарядном платье красного цвета, который она не носила никогда. Она бегала по траве босиком, не обращая внимания на росу, шлейф платья постепенно тяжелел и темнел, становясь все длиннее и длиннее, пока не превратился в огромный пурпурный хвост, который мешал двигаться ногам, опутывал щиколотки и сковывал их, как кандалы. В конце концов Евгения уже не могла сдвинуть с места себя вместе с платьем и без сил опустилась на траву, с сожалением глядя на подол.

– Ну вот, платье испортила и сама выдохлась, – со вздохом вымолвила она, почему-то подняв глаза к небу. Платье все продолжало намокать и темнеть – снизу вверх. Вместе с ним менялось и лицо женщины. Оно тоже темнело, под глазами проявлялись синие круги, взгляд замирал в одной точке, а уголки губ опускались вниз, придавая лицу выражение скорби и беспредельной покорности.

Она попыталась подняться, как бы преодолевая усталость, но ее движения были судорожными, неуклюжими, марионеточными, что ли… Ее попытки выглядели нелепо и жалко, Пашке захотелось помочь, одним махом встряхнуть, поставить на ноги… Ему хотелось, чтобы она снова побежала, как девчонка, но им овладели тяжесть и страх, он не мог встать. Он сделал несколько попыток, но тело будто приковали к земле. В душе поднялась паника. Шило точно знал: если он не заставит себя подняться, Евгения умрет. Страх раздирал грудь, ему было необходимо встать, но он не мог. Тогда он закричал во весь голос и проснулся. Солнце стояло почти в зените, щедро изливая на землю полуденный жар, даже мошки и комары попрятались в тень, травинки замерли без малейших колебаний в ожидании вечерней прохлады. Пашка вспомнил неприятный сон, и его обожгло огнем: Евгения!

Он вскочил на ноги, наспех ополоснул лицо водой из озерца и со всех ног бросился бежать к дому. «Господи, не дай ей умереть, – повторял он беспрерывно, – только не дай ей умереть…»

В ярком дневном свете дом Георгия все равно выглядел сурово и мрачно. Огромное темное строение из круглых бревен со сводчатой крышей, крепкое, надежное и безрадостное даже в лучах яркого полуденного солнца. Скрипящее крыльцо поздоровалось пару раз с Пашкиным туловищем и впустило его в прохладную темноту дома. Пашкина резвость вмиг улетучилась, он почувствовал себя неуверенно и осторожными шагами приблизился к комнате Евгении. Шило не мог отделаться от зловещих картинок недавнего видения, он ругал себя последними словами, называл слабаком, додиком, штопаным презервативом, но это слабо помогало. Его терзало дурное предчувствие. Пашка простоял перед дверью минут пять, прежде чем решился осторожно открыть ее и шагнуть внутрь.

В комнате было довольно светло и, несмотря на гнетущую уличную жару, прохладно. У кровати все так же, не изменив положения, сидел Георгий, вполоборота к двери. Он даже не шелохнулся, как будто не слышал шагов пришельца и легкого скрипа двери. Евгения же, напротив, встрепенулась, протянула руки и попыталась привстать на кровати. Эти простые движения дались ей с огромным трудом, она откинулась на подушки и с усилием произнесла:

– Родной мой, иди сюда.

Шило, все так же аккуратно ступая, приблизился к женщине и присел на корточки возле кровати. Он очень ласково, стараясь не причинить боль, взял ее маленькую прозрачную ручку в свою ладонь и поднес ее ко лбу. Рука была прохладной и пахла чистотой, костяшки пальцев заострились и кисть казалась похожей на птичью лапку.

– Как ты? – тихо спросил Шило, прикрыв глаза. Он представил себе, что все самое страшное позади, что они с Женей просто приехали на неделю в деревню, как бывало когда-то, что завтра они пойдут в лес собирать пахучую дикую малину, искать следы кабанов, прикармливать белок… Погрузившись в мечты, Пашка будто оказался вне времени, он бы не смог сказать, сколько минут прошло до того момента, когда он услышал голос Георгия:

– Погуляете еще.

Шило снова не понял, что имел в виду странный мужик. То ли давал положительный прогноз для Евгении, то ли невероятным образом подсмотрел, о чем только что мечтал Пашка. Странный тип. Шило посмотрел на Георгия. Лучше бы он этого не делал.

Вместо огромного властного мужика, который вез их на подводе, Пашка увидел невероятно уставшего, очень старого человека. Черты его лица заострились, щеки и глаза запали, руки безвольно лежали на коленях, но самое страшное – его прозрачные глаза были устремлены в одну точку, будто стали еще прозрачней, и от неподвижности зрачков казалось, что они мертвые. Пашка боязливо поежился. Он почувствовал себя маленьким и беззащитным, а Георгий, наоборот, показался ему огромным, всесильным и устрашающим. Более того, он, скорее всего, обладал какой-то неземной силой, которая позволяла в короткий срок менять обличье до неузнаваемости. Георгий осторожно, как глубокий старик, поднялся со стула.

– Не тревожь ее, пускай спит. Валентина принесет отвар, следи, чтобы пила каждый час по три ложки. Будет спать – буди, пропускать нельзя. Если что, Валя знает, где меня искать.

Он очень медленно, с трудом переставляя ноги и будто прощупывая руками пространство, поплелся к двери. Если бы Пашка не видел его вчера, точно сказал бы, что это – другой человек, намного старше и… слепой.

После ухода кудесника Шило немного успокоился. В конце концов, его предупреждали, чтобы он ничему не удивлялся. Но как тут не удивляться? Евгения, которой по прогнозам врачей осталось жить на белом свете две недели, восседала на подушках и, судя по всему, внимательно наблюдала за происходящим. Она вовсе не была похожа на человека, готового в ближайшее время отправиться на тот свет. Может быть, чересчур бледна и худа, но в ее теле, измученном постоянными болями и ожидавшем смерти, как облегчения, вдруг появилось какое-то радостное стремление. Пока очень робкое, заметное только Пашке; глаза совсем капельку заблестели и приобрели отдаленное подобие тех, любимых незабываемых глаз, которые помнил Пашка. «Неужели такое возможно? Господи, сделай это, помоги извозчику ее вылечить!» – молился про себя Шило.

Дверь тихонько скрипнула, и в проеме, залитом солнечным светом, появилась Валюша. Пашка почувствовал, что его лицо заливается краской, и разозлился сам на себя. Такого с ним не случалось ни разу в жизни, даже в школе. Точнее, тем более в школе.

– Я принесла вам лекарство. – Голос у Валюши был завораживающим, нежным и глубоким. – Вы будете ухаживать за больной?

– Ну да… То есть конечно. Я буду. Что надо делать?

Валюша, кажется, поняла Пашкино смятение.

– Павел, если вы не привыкли, я вас научу. Посмотрите пару дней, потом сами справитесь. Главное условие – не мешать доктору, когда он будет работать. – Она строго посмотрела на Пашку. – Понятно?

– Да вроде все понятно. А сколько раз он будет приходить?

– Когда сможет, придет.

Ответ прозвучал загадочно. Ничего себе, больница. Так можно и в Москве лечить – приду, когда смогу. А еще лучше: я сделал все, что смог. Шило отлично знал, в каких случаях говорится эта фраза. «Ладно, буду делать, как говорят. Все равно нет другого выхода», – решил Пашка, втихаря подглядывая за действиями Валентины, которая профессионально поправила постель у пациентки, напоила ее каким-то зеленоватым пойлом и велела спать, сколько захочется.

Господь, если бы у меня еще оставался кусочек жизни, я бы НЕ ПРОВЕЛ НИ ОДНОГО ДНЯ, НЕ СКАЗАВ ЛЮДЯМ, КОТОРЫХ Я ЛЮБЛЮ, ЧТО Я ИХ ЛЮБЛЮ. Я бы убедил каждого дорогого мне человека в моей любви и жил бы влюбленный в любовь. (Габриэль Гарсиа Маркес)

13. Матвей

На сей раз примочками дело не обошлось – Мотя очнулся в больнице. От яркого света у него заболели глаза и закружилась голова, он быстро зажмурился и постарался справиться с головокружением. Потом еще раз, совсем чуть-чуть приоткрыл веки, чтобы привыкнуть к дневному свету. Вокруг все было белым-белым и очень чистым: белый потолок, белые стены, шторы, окна, простыни, даже люди, которые окружали Мотю, были закручены белыми бинтами. Матвей подумал, не умер ли он, и тут же удивился, что совсем не испытывает страха. Он осторожно повернул голову вправо и постарался сосчитать соседей. В белой комнате, кроме него, на таких же узеньких кроватках лежали и сидели еще семь человек. Мальчишек среди них не было, в основном взрослые дядьки, с забинтованными руками, ногами, а у одного даже была забинтована голова и на правом глазу тоже была белая повязка. Кто-то негромко переговаривался между собой, кто-то играл в карты, а одноглазый, увидев, как Мотя пошевельнулся, вскочил на ноги и заорал:

– Сестра, сестра! Пацаненок очнулся!

Матвей понял, что он в больнице, а вовсе не на том свете, и сильно удивился, что деда нет рядом. Он хотел спросить у циклопа, почему нет деда Ивана, но даже попытка открыть рот причинила ему нестерпимую боль, а вместо вопроса выдавилось мычание.

Одноглазый, похоже, был сердобольным человеком, он подошел к Моте, присел на корточки и попросил:

– Ты пока ничего не делай, не крути головой и не разговаривай – сестра придет, поможет. Если понял меня, просто закрой глаза.

Матвейка устало прикрыл глаза и лежал так, пока не почувствовал, что ему пытаются просунуть под задницу какой-то неудобный холодный предмет. Мотя запаниковал и хотел сопротивляться, потому что в принципе не желал, чтобы кто-то трогал его интимные места. Он хотел встать, закричать, выругаться, но силы покинули его, отправив тело в нокаут. Матвейка даже не успел посмотреть, как выглядит медсестра, пришедшая с уткой.

В следующий раз он пробудился, когда за окном было темно. Наверное, его соратники по несчастью уже видели седьмые сны: кто-то мощно храпел с переливами и трелями, кто-то вздыхал, а одноглазый метался по кровати, периодически извергая бранные слова и приговаривая: «Посмотрим, посмотрим…» Моте стало смешно от этого. Он представил себе циклопа, который больше всего в жизни хотел на что-то посмотреть, для этого он вращал своим единственным глазом во все стороны и, конечно, не видел основных событий вокруг себя. Матвейка провалялся почти час, не смыкая глаз. Ему было очень интересно, как он выглядит. Неужели он такой же белый и обмотанный бинтами, как его новые дружки? Вот бы взглянуть на себя в зеркало! Ему стало весело, потому что все новое и непонятное открывало другой мир, отличный от того, в котором прошло его детство. Мотя раздумывал, хотел бы он остаться жить здесь, в белой комнате, с белыми взрослыми людьми, разговаривать с ними на их языке, играть в карты, звать приказным голосом медсестру… Это представление выглядело очень заманчивым, если бы не одно «но»: он не мог бегать. Движение для Матвея было символом жизни, его прыть и энергия пока разбивались о неповоротливость израненного тела и превращались в потерю сознания.

Матвейка постарался пошевелить пальцами и с восторгом почувствовал, что у него получается. Другая рука тоже повиновалась, хотя ей было больно и неприятно. Ноги тоже слушались, хотя сгибались плохо – мешали бинты. И еще боль – все тело при малейшем движении реагировало страшной болью, но ее Мотя боялся не так уж сильно. Приученный к тумакам и розгам, он философски относился к неприятным ощущениям, которые для простых людей были невыносимы. Матвейка сделал усилие и с трудом перевернулся на правый бок. Он хотел встать, чтобы самому дойти до туалета, он не мог больше позволить медсестре обращаться с собой как с младенцем. Мотя спустил одну ногу с кровати, ожидая почувствовать пол, но, вероятно, кровать была предназначена для взрослого человека, потому нога не дотянулась до опоры, и Матвейка потерял равновесие. Порыв к независимости закончился плачевно – он упал рядом с кроватью и снова потерял сознание.

Он не помнил, сколько времени провел под кроватью, но когда очнулся, на улице снова сияло солнце и рядом с ним на больничной табуретке сидел дед Иван.

Он стал очень худым и старым, даже как будто уменьшился ростом. Руки казались не такими огромными, как раньше, спина согнулась и тоже уменьшилась… Только глаза – дедовы огромные глаза, утопленные глубоко, как два прозрачных голубых озера, остались прежними. Он сидел, сцепив руки в замок между коленей, неподвижно и устало, как будто его силы закончились.

«Дед! – хотелось выкрикнуть Матвею, – как хорошо, что ты пришел! Помоги мне! Забери меня домой!»

Но вместо этого из него выполз мерзкий протяжный стон. Он не мог даже рта открыть, потому что на сломанной челюсти стояли металлические скобы, еще и гипсовая повязка фиксировала кость.

– Молчи, сынок. Тебе нельзя. – Иван казался невероятно спокойным, понурым и каким-то безвольным. Матвей не привык видеть деда таким подавленным и слабым. Он снова попытался сказать, но не смог. Дед начал сам:

– У тебя все будет хорошо, Матвейка. Выйдешь из больницы, учись. Уезжай в город. Зойка тебе не подмога, только на себя рассчитывай. Вырастешь, сестре помоги.

Матвейка слушал и плохо понимал, почему дед Иван говорит так, будто прощается с ним. Ему стало страшно так, как никогда в жизни не было, он почувствовал, что на загипсованное лицо стекают слезы, но по-настоящему заплакать было невозможно – мимика блокировалась какими-то скобками, бинтами и болью. Матвей, пересилив боль, протянул руку к деду и крепко, как мог, сжал его кисть пальцами. Глаза Моти почти ничего не видели, потому что слезы переполняли их и сливались на белые обмотки, подушки и простыни. У него в голове прыгала тысяча вопросов, но он не мог их задать, только жалко мычал сквозь повязки и все крепче сжимал руку Ивана.

Тот продолжал говорить:

– Не знаю, кем ты станешь, но одно запомни: всегда отвечай за людей, которых защитить некому. Как только появится возможность, уходи от Зойки. Не мать она, просто родила, но не защитила, не обогрела. Хотя, если плохо ей будет, тоже помоги. И сестру поддерживай. Меня навряд ли еще к тебе отпустят, поэтому я тебе наказы даю. А если еще встретимся когда-нибудь, поговорим как следует… – Он примолк на несколько секунд.

Из-за двери послышался шепот:

– Иван Алексеевич, вас просят на выход!

Дед встал во весь рост. Несмотря на то что он съежился и поник, все равно остался огромным и несгибаемым мужиком, большим человеком. Мотя с обожанием и горечью смотрел на него и не понимал, отчего его самый близкий, самый родной и любимый дед Иван только что попрощался, будто навеки.

Иван перекрестил Мотю трижды, поцеловал в лоб и добавил:

– Будь настоящим мужиком, я у врача спросил, склеят тебя, будешь, как новенький.

Дед грустно подмигнул и погладил Мотю по щеке.

– Давай, пацан! Не подводи деда.

Матвею страшно хотелось крикнуть: «Не уходи, побудь еще хоть минутку», но Иван решительно вышел из палаты и даже не оглянулся. Матвейка не мог сдержать слезы, хотя старался изо всех сил. Они, проклятые, сами по себе катились из глаз, доставляя массу неприятностей – бинты промокли, кожа под ними щипала, в ушах стояла и хлюпала теплая соленая вода.

14. Георгий

Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем Валюша закончила возиться в комнате Евгении. Та спокойно спала, не шевелясь и не реагируя на приглушенные звуки. Пашка изо всех сил старался разговорить Валентину, но она только вежливо отвечала на вопросы и умолкала сразу же после коротких «да», «нет», «не знаю». Шило понял, что Валюша далека от поддержания светской беседы, просто ненормальная какая-то. То есть не то чтобы ненормальная, но не такая, как все. В московской тусовке телки даже не дожидались, пока Шило с ними заговорит – сами яростно бросались в атаку, чтобы заполучить такого отборного самца, как он, хотя бы на неделю или даже на ночь. «Блаженная», – Пашка присвоил Валюше такой псевдоним, но это не повлияло на его стремление привлечь внимание красавицы. «В конце концов, – подумал он, – еще неизвестно, сколько мы все здесь пробудем… Странное местечко».

– Павел. – Он даже обрадовался, услышав, что Валентине что-то нужно от него.

– Да, Валентина! – ответил он, немного кривляясь, и изображая официоз.

– Если вам что-то будет нужно, отправьте за мной Кирилла. Он все равно будет крутиться где-то рядом. – Она направилась к выходу и чуть притормозила, открывая дверь. – Георгия не беспокойте. Ему сейчас очень тяжело.

Валюша стояла вполоборота и напряженно вглядывалась в лицо Пашки, будто в поисках понимания и подтверждения.

Пашка не проявил чуткости:

– Ты в себе, малышка? – Он решил перестать строить из себя интеллигента перед бабой, которая, похоже, собралась им командовать. – Будет нужно, я не только Георгия, я самого Господа Бога потревожу! Если только ей станет плохо, – он кивнул в сторону Евгении, – и тебя достану, и Георгия вашего! До свидания!

Валентина спокойно выслушала Пашкину речь, отпустила дверную ручку, дождалась, когда дверь закроется, и прислонилась спиной к косяку, скрестив руки за спиной. Ее зеленые глаза приобрели стальной оттенок и стали очень колкими, подбородок поднялся вверх, делая девушку похожей на королеву, а нежный до сих пор голос приобрел металлические нотки:

– Значит, так, дорогой друг. Пока ты здесь без году неделя, можешь еще поразвлекаться до вечера. К вечеру поймешь, что твоя королевская жизнь позади. Если не поймешь – отвезу тебя на подводе до города. Больную заберешь с собой, если не понимаешь, зачем приехал. Привык решать вопросы – решай у себя дома. Здесь один вопрос решается: жизнь или смерть. Только за мои полгода Георгий десять смертников спас! Десять умиравших людей сейчас сидят дома перед телевизором и разговаривают с детьми или с родителями, ходят на работу, в школу или даже в детский сад. – Она на секунду запнулась. – Ясно, о чем я говорю? – Валюша продолжала пристально смотреть Пашке в глаза.

Пашка начал привыкать, что в этом месте и с этой женщиной он постоянно чувствует себя неловко и вынужден вести себя не так, как обычно.

– Ну, ясно, – промямлил он.

Валюша будто начала оттаивать: глаза снова позеленели, заискрились, голос стал нежным и глубоким:

– А если ясно, помогите мне, Павел, дверь открыть. – Она широко улыбалась, как будто не было конфликта и даже непонимания. Валя прихватила пластиковое ведро с мусором, а Шило покорно, как под гипнозом, открыл для нее дверь, удивляясь самому себе.

Валюша вышла в коридор, снова притормозила и добавила напоследок:

– Если близкого человека с того света возвращаешь, работать надо, ой как тяжело работать. Если бы ты только знал, как Георгий их достает оттуда и чего это ему стоит…

Пашке очень хотелось спросить как, но Валентина уже скрылась в одном из проемов. Шило немного постоял в раздумьях, убедился, что Евгения крепко спит, и решил продолжить экскурсию по дому.

Было, наверное, около трех часов дня. В такой зной обыкновенно жизнь замирала и только к вечерней зорьке постепенно обрастала звуками, топотом и запахами. Здесь все было иначе. Дом казался пустым, но будто жил сам по себе. Ароматы сухих трав, висящих в связках под потолком, смешивались с запахом меда и разносились по всем помещениям, не спрашивая разрешения. Пока Шило осторожно крался через коридор, он услышал чей-то приглушенный разговор, топот, смех и даже музыку где-то вдалеке – как будто кто-то играл на флейте или дудке, плохо справляясь с нотами на листе. Пашка целенаправленно устремился к лестнице на второй этаж. Оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает, и осторожно поставил ногу на первую ступеньку. Его не покидало ощущение, что он не один. Он еще раз воровато осмотрелся. Нет, похоже, нервы сдают. Ни одной живой души. Он сделал еще девять шагов вверх по лестнице и тут услышал странные звуки, похожие на причитания вперемешку со всхлипываниями. Шило задержался на мгновение, потому что ощутил еще и запах. Странный запах, почему-то знакомый, но какой-то забытый. Он тихо-тихо, тщательно примеряясь к каждой ступеньке, чтобы не заскрипела, добрался до второго этажа. Спокойствие и полумрак царили в этой части дома. Она казалась намного больше, чем нижняя, даже солнечный свет, проникавший сквозь прозрачные занавески, терял свою мощь, превратившись в спокойное дневное освещение, целью которого было показать дорогу. Странные звуки между тем слышались все яснее. Пашка постоял несколько секунд и решил отыскать источник этих непонятных звуковых галлюцинаций. Так он добрел до массивной деревянной двери, наглухо закрытой и совершенно неприступной на вид.

Так и есть – именно из-за нее были слышны несвязные потоки причитаний или рыданий, иногда даже всхлипываний. И именно оттуда доносились дурманящие запахи благовоний или свечей. И музыка! Что это была за музыка! От нее хотелось летать и плакать одновременно, она вселяла дикий, почти животный страх и невероятное желание жить и побеждать. Пашка постоял у двери несколько минут, прежде чем решился прервать завораживающий звуковой поток, которого никогда прежде не слышал. Он осторожно надавил на дверь плечом, опасаясь, что любое неверное движение нарушит целостность мгновения. К счастью, дверь открылась легко и тихо, в образовавшийся проем хлынул яркий солнечный свет. Пашка протиснулся в щель, стараясь не создавать лишнего шума, и, отпуская по миллиметрам, закрыл за собой дверь.

Комната, в которой он оказался, была светлой, просторной и напоминала библиотеку. Огромные шкафы были заполнены книгами, названий которых Шило не знал и не мог знать. Пашка не переставал удивляться своим ощущениям. Книжного, да и музыкального трепета он не испытывал ни разу в жизни. А здесь он совершенно оробел и не понимал, где границы дозволенного. Между книжных шкафов располагался огромный стол непонятного назначения. В городском пространстве он мог быть использован как интерьерная вещь, на которую можно уместить огромное количество глянцевых журналов, фотографий в рамках, цветочных ваз и прочей дребедени. В этом убранстве стол выглядел как рабочий, интерьерный и обеденный одновременно. На нем была навалена куча книг, бумаг, стопки тарелок и чашек, сушки с маком, сахар в комочках, несколько фотографий и… компьютер!!! Этого Шило не ожидал. В такой глуши компьютеру точно не место. Он заинтересовался и подошел к объекту поближе, заодно пытаясь рассмотреть фотографии в рамках, когда вдруг услышал голос, обращенный к нему:

– Зачем пришел, Шило?

Я бы объяснил тем, которые заблуждаются, считая, что перестают влюбляться, когда стареют, не понимая, что стареют, когда перестают влюбляться! (Габриэль Гарсиа Маркес)

15. Матвей

Предсказание Ивана сбылось. После визита деда Мотя начал выздоравливать. С каждым днем дела шли все лучше и лучше, уже не так больно было делать перевязки, хотя медсестра Феня все время причитала, недоумевая:

– Как же ты, касатик мой, все это вытерпел, что за изверг тебя испорол до полусмерти… Вот бы ему самому так! Ну, не боись, все будет хорошо. Молитву прочитаю и свечку поставлю за твое здоровье. Будешь, как новенький! Раны заживут, страх пройдет, плохих людей рядом не будет. Ты вон какой у нас шустрый. Тебе бы бегать уже, а? – Пока Феня приговаривала, отвлекая мальчишку, она успевала замочить в марганцовке прилипшие к ранам бинты, осторожно их отодрать, смазать все тело желтоватым раствором йода, присыпать антибиотиком раны и снова завернуть Матвейку в белые одежды. Правда, с каждой перевязкой одеяния теряли в размерах. Единственное, что сильно мешало жить, – невозможность нормально говорить. Хотя в определенный момент это даже сыграло Моте на руку. К тому времени он уже не расставался с карандашом и маленьким блокнотом, который ему подарил Циклоп, выписываясь из больницы.