Образ жизни Тублин Яков

НЕМНОГО О СЕБЕ

Писать о себе и легко, и трудно. Потому буду по возможности краток, тем более что подробностей моей биографии достаточно в этой книге избранных стихотворений и поэм.

Я родился 13 октября 1935 года в городе Николаеве, что стоит на берегах двух рек – Южного Буга и Ингула. И совсем рядом – Чёрное море.

Порог наш, у которого росла белая акация, выходил на Привозную улицу, где на шестом году жизни меня и застала Война. От неё мы надеялись спастись в Сталинграде. Нашли место!… Что там было, рассказывать не стоит – это знают все.

Осенью 1942 года нам с мамой чудом удалось вырваться из пекла и добраться до Урала. В 1943 году погиб отец. В Николаев возвратились только в 1949 году.

Окончил Николаевский судостроительный техникум и Одесский государственный университет. Строил корабли, занимался отраслевой наукой. Много ездил по бывшему Союзу Четыре года служил на Балтийском флоте минёром.

Пишу с детства. Первые стихи напечатал в 17 лет. С тех пор печатался в газетах и журналах Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы, Николаева и других городов Союза; в многочисленных коллективных поэтических сборниках и антологиях.

Издал три книги стихов: «Каждый день»(1971 г.), «Теплоход» (1979 г.), «Час прилива» (1987 г.). Стихи переводились на украинский, осетинский и другие языки. Дважды был премирован на поэтических конкурсах «Комсомольской правды».

С благодарностью вспоминаю тёплые отзывы о моих стихах Ярослава Смелякова, Сергея Наровчатова, Валентина Катаева и особенно Аделины Адалис.

С 1991 года живу в Израиле, в древнем и молодом городе Ашкелоне, на берегу Средиземного моря. Много путешествовал по странам Европы, побывал в США. Новый этап жизни – новые впечатления, ощущения, мысли.

Но и прошлое, тем не менее не отпускает.

В настоящую книгу вошли избранные стихи последних полутора десятилетий, стихи прошлых лет, включённые и не включённые в ранее изданные книги, и две поэмы, опубликованные на Украине и в Израиле.

Понимая, что стихи, по большей части, – дело личное, надеюсь всё же, что Читателю хоть в какой-то мере будет интересен мой «Образ жизни».

Яков Тублин апрель 2007 г.

ПОСЛЕ ИСХОДА
1991 – 2007 годы

«Тронулась, и отошла навсегда...»

Тронулась, и отошла навсегда
Эта земля.
Как душа, отлетела.
Первую родину покидать —
Горькое дело.

Небезразлично и не всё равно,
Кто его знает —
Где больше покоя?
Небо едино и солнце одно,
Но – другое.

То ли темнеет, то ли блестит
Море внизу.
И какая-то птица
Встречная обратно летит,
Пересекая без визы границу.

Туча набухла, до края дойдя,
Небо на две половинки распалось.
Новое солнышко улыбалось
Сквозь слёзы дождя.

Мост

Детям и внукам моим

Стынет апельсиновая роща,
Небеса февральские темны.
Думаю: «А может, было б проще
Не менять ни жизни, ни страны?»

Позади российские просторы,
Украины степи и поля.
Годы. Годы счастья и позора,
Ближних предков горькая земля.

Что ж меня подвигнуло оставить
Эту землю и сюда лететь?
Кто меня осмелится ославить,
Что я выбрал место умереть?

Только помирать как будто рано
Под таким приветным небом мне,
В этой, для меня пока что странной,
Иудейской вечной стороне.

Кипяток крикливого иврита
Обжигает слух, но я молчу.
Разве мова [1] прежняя забыта?
Разве я забыть её хочу?

Но не запою и не заплачу:
Не за что и некого винить.
Сам решил судьбу переиначить,
Сам решил я жизнь переменить.

Это всё – нелёгкая наука,
Это – нешутейная игра:
Мост построить для детей и внуков —
Гешер [2] в этот Богом данный край.

Да хранят их здесь, под светлым флагом
Доброта, любовь и красота —
Даже пусть костьми навечно лягу
При постройке этого моста.

«Голубое рассветно-холодное пламя...»

Голубое рассветно-холодное пламя
Так сияет, что нет ни мелодий, ни слов.
Изумрудно-отчётливо смотрится пальма
Здесь – на фоне высоких и белых домов.

Постою, помолчу, но недолго, немного,
На рассвет полюбуюсь из-под руки.
Просыпается старая синагога,
Муэдзину крикливому вопреки.

Я стою, ошарашенный и потрясённый,
Посреди апельсиновой ворожбы,
Где на древнем иврите картавят вороны
И на идиш чирикают воробьи.

Чайки смело взлетают с высокого мола
И сливаются с облаком вдалеке.
А волна Средиземного тёплого моря
Не стесняется петь на родном языке.

«Нет, душа не виновата...»

Нет, душа не виновата
В том, что на сердце слеза.
В эту ночь перед Шабатом
Отпустило тормоза.

Напустил я в комнату озона —
Хватит мне теперь на целый день.
Сердца моего штрафная зона
На душу отбрасывает тень.

И пусть катится слеза —
Отпустило тормоза.

Нет, душа не виновата
В эту ночь перед Шабатом,
Что не спит она, не спит,
А телегою скрипит.

Отпустило тормоза —
И пусть катится слеза…

В Иудейской пустыне

Как долго и трудно
Я шёл к Иудейской пустыне.
Мой след затерялся,
И здесь к рассвету простынет.

Карельские сосны, озёра,
Украинский тополь…
Я вдоволь и всласть
Насмотрелся, испил и протопал.

Дышал вашим воздухом,
Жил вашей болью и верой —
И вот я на склоне стою,
Перед рыжей пещерой.

А в Мёртвое море, как соль,
Оседает и эта минута.
Я не виноват,
Что родился в долине Галута.

За всё заплатил я сполна,
И не требую сдачи.
Я в центре пустыни стою,
Не молюсь и не плачу.

О чём попросить,
Если я не умею молиться?
Оазис внизу —
Там, в тени, подадут мне напиться.

Чего ещё надо,
Чтоб выйти опять на дорогу!
У Бога не просят,
А благодарят только Бога.

За серо-зелёное море
Под куполом синим,
За то, что стою
Посреди Иудейской пустыни.

За то, что Исход —
Хоть и поздно – всё же случился;
Что жив до сих пор,
Не разбился, не спился.

Особо за то,
Что, ни слова молитвы не зная,
Уже я, по сути, допущен
В приёмную Рая.

Мне так на душе
Не бывало спокойно доныне,
Как в этих невзрачных горах
Иудейской пустыни.

Слияние

Уже и смех, и слёзы
Остались позади —
Сибирские морозы,
Балтийские дожди.

И местные евреи
Нам говорят: «Смотри,
Как медленно светлеет
Израиль изнутри.»

Движенье и слиянье —
Великий «никайон» [3].
Уже его сиянье
Видать со всех сторон.

Мы «пашем» с интересом
С утра и до утра.
Совсем другая пьеса
Здесь шла ещё вчера.

Мы стали выше ростом —
Совсем иной полёт.
А завтра на подмостках
Другой спектакль пойдёт.

Ашкелону

Путь земной закончить дай мне силы,
На последний выдох и поклон,
Скромный, незатейливый и милый,
Иудейский город Ашкелон.

Мой просторный, молодой и древний,
Дай мне ничего и дай всего,
Ты – моя родимая деревня,
И столица сердца моего.

Дай ещё мне дюжину апрелей,
И хотя бы столько октябрей.
Вряд ли так тебя ещё воспели
Бескорыстнее или добрей.

Поклоняюсь якорю и флагу
Здесь, где волны ласково поют.
В землю я твою, наверно, лягу,
Мой причал последний и приют.

Научился смерти не бояться
Я у этой голубой воды.
На твоём песке запечатлятся
Пусть мои последние следы.

Я грустить не буду о разлуке,
Потому как подавать мне весть,
Я надеюсь, будут внуки —
Внуки, народившиеся здесь.

«Какой сегодня вечер пряный!..»

Какой сегодня вечер пряный!
Ещё тепло, ещё светло.
Спасибо осени за праздник,
Спасибо лету, что прошло.

И птице завтрашней спасибо,
Спасибо – дожил до утра.
Я небесам шепчу: «Спасите
От боли, что была вчера».

И да хранит нас всех от горя
И голубой, и белый цвет.
Как элегично дышит море,
Какой простой даёт совет:

«Живи покуда, наслаждайся.
Как я дышу, так ты дыши.
Не суетись, не зарывайся,
А можешь, так стихи пиши.»

И всё вокруг полно доверья,
Что раньше и не снилось нам.
Здесь ритмы скачут по волнам,
И рифмы падают с деревьев.

Осенний эскиз

Жёлтый клён на зелёной поляне стоит,
И такой удивительно ласковый вид —
Левитану, наверно, не снилось.
Левитан, главный русский художник, Исаак,
Ну признайся – слабо намалярить вот так?
Вы смогли бы, скажите на милость?

Одинокое облако вдалеке,
Куст зелёный на жёлтом песке,
Кошка рыжая с голубем в паре.
Ну, ответь мне, пожалуйста, Веня Ван-Гог,
Ты б такое на трезвую голову смог
Там – на юге, в провинции Арля?

В том и радость, и грусть, и успех, и беда:
Ни за что и нигде, никому, никогда…
Вам такое вовек не приснится —
То, что утром сегодня открылося мне
В Иудейской моей стороне:
Лист, летящий под небом из ситца.

Жаль, конечно, что в этом отрезке пути
Ваших красок карминовых не развести,
Будь хоть дважды, хоть трижды поэтом
В апельсиновых этих осенних лесах.
…Если завтра мы встретимся на небесах,
Расскажу я вам лично об этом.

На своём берегу

Ласковый вечер спустился
В эти святые края.
Вот наконец и прибился
К милому берегу я.

Воина внук и раввина,
Бывший российский моряк,
Как тебе эта равнина
И левантийский маяк?

Как тебе этот гортанный,
Этот горячий язык,
Запах фалафельных пряный?
Да, понемногу привык.

Кончилась пьяная свадьба —
Что же о том горевать!
Вот на могилу слетать бы
К маме.
А после опять
Буду вдыхать у порога
Вечер тягучий, как мёд.

Ну, а отсюда дорога
Лишь вертикально идёт…

За гранью

Ни днём, ни чёрной ночью,
Мне кажется опять,
Уж никогда воочью
Тех мест не увидать.

За гранью и за кругом
Живу я неспеша.
Между Днепром и Бугом
Ещё моя душа.

Где мокрым листопадом
Засыпаны года.
И я твержу: «Не надо,
Не надо мне туда!»

Я хуже или лучше
На свете жил досель,
Но вот родился внучек
В Эрец Исраэль [4].

Он не чужак приезжий
Из русских палестин,
А этих побережий
Законный гражданин.

Он станет новой вехой,
Он станет новым днём.
И только дальним эхом
Россия будет в нём.

Какой-то далью серой
И дымкой голубой,
Какой-то прежней верой
И дедовой судьбой.

Над этим вечным морем,
Где властвует иврит,
Он прикоснётся к Торе,
Молитву сотворит.

О том тысячелетье,
Неведомом ему.
О прадеде и деде,
Что канули во тьму.

Утренняя молитва

Хочу я у внучки на свадьбе гульнуть,
На сына её хоть разочек взглянуть.
Чтоб в будущем веке хотя бы денёк,
Хотя бы часок
Быть счастливым я мог.

Я очень устал здесь,
Но тихо молю:
Господь, дай мне времени,
Я потерплю.

Дай тыщи восходов и тыщи дождей
На долгие годы для наших детей.
Дай песню одну, но без всяких оков,
Тогда и зови —
Я к дороге готов.

Но прежде хочу, чтоб сгорело в огне
Всё, что я и сам ненавижу во мне.
Чтоб сдохли враги,
Чтоб воскресли друзья.
Мне лучшей молитвы придумать нельзя.
Особая нация
Русская эмиграция:
Русский, еврей,
Это особая нация,
Это – крутой рассол.

В этом рассоле квасятся
Столько десятков лет
Гении, воры, классики —
Бывшей России цвет.

Мы, как степные лошади
С крепкою головой —
На Тель-Авивской площади, —
Бруклинской мостовой.

Слава за нами тянется
Памятного греха:
Мы мировые пьяницы
И мастера стиха.
Родины горькой отпрыски,
Бывшей страны народ,
Словно в бессрочном отпуске,
Здесь, «за бугром», живёт.

Сон перед Песахом

Сон тяжёлый мне голову мнёт.
Это ж надо такому присниться!
…В мокрой просеке серая птица
Всё никак не сорвётся в полёт.
Перья встрепаны, ноги в крови,
Переломаны крылья большие.
Далеко до пределов России,
Как от чёрного зла до любви.
Ветер чёрный гуляет в лесу,
И плывет в небе месяц библейский.
Профиль птицы такой иудейский…

Я проснулся в четвёртом часу,
Голубое окно растворил.

Лёгкий бриз Средиземного моря
Долетал из-за ближнего мола
И в рассветные трубы трубил.
Но стоял этот сон в голове,
Как сюжет из шекспировской пьесы.

…Скоро праздник, подумалось, – Песах.
Это видно по яркой траве.

Иудейский верлибр

Я – воздух на конце огня,
Я – камень на конце дождя,
Я – синее на грани красного,
Я – белое на грани чёрного.
Я – корень дерева,
Что тысячи тысяч лет
Питалось сточными водами
Чёрно-багрового мегаполиса,
Дерева тысячи лет
Дышащего удушливым дымом,
Высокого дерева
Весной выстреливающего в небо
Миллионы миллионов
Зеленых моих внучат,
Печально умирающих осенью
И уносимых жёлтыми ветрами
В серую пустыню.
Я – верхний слой живой земли
Под постаментом чёрного памятника тьмы.
Я – трава, ломающая железный асфальт.
Я – ствол пушки,
Нацеленной чугунным ядром
В самое сердце добра.
Я – голубая вода
Для закалки стали будущего меча,
Что снесёт с чёрного памятника
Смрадную голову зла и ненависти.
Я – острие этого меча.
Я – крик
На грани рыдания и песни.
Я – расстояние
От родильного крика
До смертного вздоха.
Вот поэтому
Я – синее на грани красного,
Я – белое на грани чёрного,
Камень на конце дождя,
Воздух на острие огня.

Возле синагоги

Возле белой синагоги
Дева смуглая стоит,
И младенец тихо дремлет
На её крутом плече.
Возле белой синагоги
Я стою – российский жид,
И войти я не решаюсь
Под ее высокий свод.

Мимо – в чёрных лапсердаках,
В шляпах чёрных и в пенсне.
Вот проходит сын Хабада,
Смотрит странно на меня.
Мимо – в чёрных лапсердаках…
А душа моя – во сне.
Не решаюсь, не решаюсь
Я переступить порог.

Я молюсь звезде заката,
Первой вспыхнувшей звезде.
И мои воспоминанья
Никому не увидать.
Я молюсь звезде заката
Одинаковой везде —
То ли в Иерусалиме,
То ли в Ялте, на горе.
Есть о чём мне помолиться.
Что у Бога попросить.
Сколько смуты накопилось

За прошедшие года.
Подойти к свече вечерней
И поклоны долго бить.
…Только я Его не вижу,
И не видит Он меня.

Кадиш [5]

В зените солнце так палило,
Как палит здесь во все века.
Мы стали на краю могилы —
У кромки рыжего песка.

Вот здесь тебе досталось выпить
Последний приторный стакан,
Где Иордан впадает в Припять.
А, может, Припять – в Иордан.

Нет места для зелёной злобы.
Есть только горечь и печаль.
Как далеко достал Чернобыль!
В какую докатился даль!

Кадиш короткий кончен чинно,
Холодный камешек в руке.
А иудейская долина
На русском плачет языке.

Мой иврит

Вы только превратно меня не поймите —
Не врун я, не лжец, не нахал —
Я с нежного детства болтал на иврите,
Но сам я себя не слыхал.

В зелёные годы и в спелые годы
Лежал я в развалинах школ
Отрезанной веткой большого народа,
Зарытой в российский подзол.

А соки ее пробивались так редко
Сквозь стыд, и сквозь страх, и сквозь грех.
И что я сегодня —
Та самая ветка,
А, может зелёный побег?
Так кто я сегодня,
Так кто я, скажите?
Я стар и настолько же мал.

…Я с детства еще говорил на иврите,
Но только об этом не знал.

Привыкаю

Я так привык быть несчастливым,
Тянуть суровой жизни нить,
Что нынче как-то некрасиво
Мне жаловаться или ныть.

Ведь, слава Богу, жив я вроде,
И слава Богу, вроде сыт.
И в окружающей природе
Ничто мне вроде не грозит.

И море тёплое игриво,
И свет горит в моём дому.
Я привыкаю быть счастливым —
Привыкнуть можно ко всему.

«Мы с внуком в шахматы сыграем...»

Мы с внуком в шахматы сыграем,
Потом из лука постреляем,
Затем еще чего начнём —
К примеру – бицепсы качнём.

Мой внучек Филька,
Нет причины
Бездействовать —
Ведь мы – мужчины.
Давай, не кисни и не ной!
Вперед! И повторяй за мной!

Наверно, Богу так угодно,
Что б ты был сильным и свободным.
Осваивай борьбу и бег,
Другого века человек.
Берись за кисть и за смычок,
Мой внук, мой птенчик, мой бычок!

Но только чтобы не война…
Твоя вина – моя вина.
Народы, расы – всё враньё!
Земля – Отечество твоё!
Стихи пиши, долби гранит —
Трудолюбивых Бог хранит.

Он слушает меня пока,
Но всё же морщится слегка,
И мне даёт такой ответ:
– Не доставай! Сам знаю, дед…

«Стала речь моя исповедальной...»

Стала речь моя исповедальной —
Здесь, где я поднялся и упал,
Где, не только территориально,
Ближе к Богу я сегодня стал.

Восемь лет хожу по новой тверди,
Восемь лет тропу к Нему ищу.
Но за мною следом бродят черти,
Хлопают, кривляясь, по плечу.

Боже мой, я знаю не по слухам
(Потому как это сам прошёл),
Что крутая русская сивуха
Делает с еврейскою душой.

Но моя душа не виновата,
Столько лет блуждавшая в лесу.
Ангелы мои – мои внучата,
Только лишь они меня спасут.

Иерусалим – моя столица.
Здесь и оплачу свои долги.
Господи! Евреем дал родиться —
Умереть евреем помоги.

Молитва

…еврей – это святое существо.
Л. Толстой, 1891 год

Всемилостивый Бог,
Я – русский иудей —
Молюсь не за себя,
А за своих детей.

Пока я в мир иной
Неспешно ухожу,
На внуков и детей
Всё пристальней гляжу.

Молитвою моей
Пусть будет русский стих —
О том, что никогда
Ты не оставишь их.

На Волге, на Днепре,
На Иордан-реке —
Прости, что я молюсь
На русском языке.

Нью-Вавилон

А что привёз с собой, —
Сумей сберечь,
Как ту святую воду из колодца.
…В Израиле – украинская речь
(Я вздрогнул даже)
Громко раздаётся.

Как без вести давно пропавший брат,
Является утраченное слово.
Как будто тыщи лет тому назад,
Нью-Вавилон здесь создаётся снова.

Ещё мне часто снятся те края,
Где обитают ангелы и черти.
Язык мой русский – родина моя,
Отречься от тебя – мне равно смерти,

На этом языке душа болит
И радуется новою судьбою.
Мой русский родич,
Изучай иврит:
Ведь мы – от Бога одного с тобою.

Изменения

Приобретают новые значенья
События, и мысли, и слова.
Уже за мной – иное поколенье;
Точнее быть – так даже целых два.

Мои – неужто вправду? – эти дети,
И внуки эти?
Кто 6 подумать мог!
Хочу увидеть поколенье третье,
Но это, если мне позволит Бог.

Я возраст свой порою забываю.
И вот, покуда длится этот миг,
Волна накатывает молодая
На слово неизбежное – «старик».

И ничего не изменилось будто,
За исключеньем мелочи одной:
Где в слове «Бог» писал строчную букву,
Уже не обойтись без прописной.

***

Серьёзные сроки приспели,
Раздумья толпятся гурьбой.
Что делать мне с этим апрелем
И с этой весной голубой?

Что делать мне с этим рассветом,
С заботой грядущего дня?
Устала душа от диеты,
И в странствия манит меня.

И запах костра горьковатый
Я чувствую как-то острей.

…Что делать мне с этим закатом,
С апрелем,
И с жизнью моей?

ПАРИЖ – ЛОНДОН

Перелёт

Я не на «Боинге» летел —
На крыльях сказки.
А справа небосвод алел
Невиданной раскраски.

Я полстолетья ожидал
Такого рейса.
А рядышком Тору читал
Попутчик в пейсах.

Носители подагр и грыж
И прочих болей
Летят из Эреца [6] в Париж —
Не менее, не более.

И даже те, кто встать не мог
Вчера с постели,
Переступили свой порог —
Летели!…

Не то что стонов —
Вздоха нет,
И даже шутки кстати.

Аэропорт. Париж. Рассвет.
…На самом на закате.

Поздние прогулки

Как белый человек,
Вхожу в «Гранд Опера»,
Фотографируюсь на Эйфелевой башне.
На авеню Дэ Итали с утра
Пью кофе.
В полдень сувенир пустяшный
Куплю над Сеной,
Франками звеня.
И как когда-то Хэм,
По Монпарнасу
Пройду вразвалку —
Весь Париж в огнях —
И возвращусь в отель
К ночному часу.
Опухли ноги,
Пухнет голова
От этих слишком поздних впечатлений
И скошенная майская трава
Молочно пахнет,
Словно в День Творенья.
Минутку посижу – саднит в боку,
Но я ещё тащусь в кафе «Ротонда».
Стою, припав к дверному косяку,
Без всякой позы и без всякой фронды.
Бульвар Распай, уж ты меня прости —
Свернул бы влево, но устал серьёзно.
Пора передохнуть. Ловлю такси.
…Как поздно всё же,
Как, однако, поздно!

***

Какой запоздалый подарок
Случился над Сеной-рекой:
Стою под какой-то там аркой —
Неважно совсем под какой.

Чего и какого я ради
По улицам этим плетусь?
Какая-то горькая радость,
Какая-то сладкая грусть.

Я выйду к тому переулку,
Под этим пройдусь фонарём.

…Как пахнет французская булка! —
Как в нищенском детстве моём,

Как в том огневом и морозном,
Раздетом, голодном, босом.

Париж! Я ребёнок твой поздний —
Лишь выгляжу старше лицом.

***

Оторвавшись от милой жены,
Я гулял по ночному Парижу.
И почувствовал, что сожжены
Все мосты. И опор я не вижу.

Где я был? Где шатался досель?
Где певал хулиганские песни?
Как случилось: бульвар Сен-Мишель
Променял на бандитскую Пресню?

Я родился не там, не тогда —
Сирый пасынок дикой отчизны.
Вместо жизни случилась беда…

Всё же я ещё жив – после жизни.

И помыслить я даже не мог,
Что я буду когда-нибудь старым,
И окажет мне милости Бог:
Пить бордо на долине Луары.

На Монмартре картину куплю,
К Сене выйду, хмельной спозаранку.
– Мужики, ну ещё по рублю
Соберём! Извиняюсь – по франку.

Я живой: даже выпить могу,
Но жена разрешает немного.
И перед судьбою в долгу,
«Слава Богу, – шепчу, —
«Слава Богу!…»

Сны сбываются

Десять франков – не деньги,
Куплю себе «Русскую мысль».
Ноги вытяну, лягу,
Умывшись парижской водой.
Почитаю, хотя для меня
Эти мысли прокисли…

Сны сбываются значит,
В которых я был молодой.

Как-никак повезло,
Что родился я русским евреем.
Мне глаза завязали,
Стянув на затылке узлом…
Ветерок прилетел —
И с Монмартра кофейнями веет.
Элегично в душе,
Только горло с чего-то свело.

Слава Богу ещё,
Что душа не совсем постарела,
Ну а хвори телесные
Как-нибудь перетерплю.
Сил хватило ещё
Приволочь своё грешное тело
К Нотр Дам де Пари —
Эти камни я с детства люблю.

В Люксембургском саду,
Где когда-то сидел Модильяни,
Майский воздух вдыхаю,
Запивая легчайшим бордо.
Здесь бродил Гумилёв,
Обними Ахматову Аню, —
Десять лет до расстрела
И вечер такой молодой.

Слишком хрестоматийно —
Я это и сам понимаю…

Деревянную лавочку
Солнце успело нагреть.
Я присел, развалясь,
И подумал: «Спасибо, Израиль,
Что за чёрным забором
Позволил мне не умереть».

***

Ничто не отвлекает
От бесполезных дел,
Никто мне не мешает
По Лондону шататься.
И за спиной остался
Рубеж и тот предел,
Где бы следил за мною некто в штатском.

Ну вот и, наконец,
Язык сгодился мне,
Которым я владел
Уже неплохо в детстве.
Но видеть это мог
Я разве что во сне,
Поскольку был тогда я человек советский…

Опять я не о том,
И снова – не туда.
Но я не виноват:
Всё не забудешь сразу.
…Вот Тауэр стоит,
Алмазная вода
Вот из фонтана бьёт,
И день, как по заказу.

Не надо воздыхать,
И подведём итог,
Пока вагон метро проносится со свистом:
Наверно, всё же есть
На этом свете Бог —
Мне снова столько лет,
Как Оливеру Твисту.

Выходя из музея Мадам Тюссо

Сидела с Депардье моя жена,
Я в это время с Нельсоном трепался.
Хлебнул с Шекспиром красного вина,
Жаль – Байрон по дороге не попался.

Я вышел. А у зданья Би-Би-Си
Вдруг кстати вспомнил этого майора,
Который двадцать лет тому трусил
Меня, пугая лагерным забором.

Зайдём, майор, в простой английский паб,
Пройдём под красным фонарём на Сохо.
Тебе я склею пару клёвых баб —
Они «допросят» так, что станет плохо.

Да хрен с тобой!…
То было в страшном сне,
Когда ты предлагал мне папиросы.
Тем более, что, может быть, в Чечне
Уже давно отбросил ты колёса.

…Сияет Пикадилли. И Тюссо
Мадам давно осталась за спиною.
Спасибо, сволочь, и «сенкью» за всё,
За всё «мерси», что сделал ты со мною.

***

Идёт по Темзе пароход,
Я на ходу обедаю.
Куда идёт, зачем идёт —
Не знаю и не ведаю.

На Трафальгарской посижу,
Дыша великим городом,
И за голубкой подгляжу,
Что завлекает голубя.

Суббота в Лондоне – Шабат.
Как говорят на родине.
Спина болит, ступни горят
От расстояний пройденных.

Сидел бы так – мне всё равно —
Хоть гостем, а хоть жителем.
Ирландец рыжий пьёт вино,
Да из горла, как в Питере.

Как Нельсон высоко стоит
В объятьях полдня свежего!
Кругом ребята все свои,
Но только чуть повежливей.

От впечатлений еле жив,
Встаю и дальше топаю.
… А вечером – на Тель-Авив,
В его объятья тёплые.

ИТАЛИЯ

***

Мы вырвались с тобой из круга
Своих обыденных забот.
Вдыхай Италию, подруга, —
Здесь жизнерадостный народ.

В гостинице, в Монте-Катини
Нет смысла киснуть —
В путь пора!
Струится вечер темносиний,
И небо чистое с утра.

Мы столько лет в замоте жили,
Такой тащили груз и вес,
Что, право, честно заслужили
С тобою порцию чудес.

Нас май с природой обвенчает.
Я этот май дарю тебе.
…Мы во Флоренцию въезжаем —
Благодарение судьбе.

Флоренция

Какого тебе ещё надо рожна!
Картину купи и бутылку вина.
Ныряй с головой, закрывая глаза,
В шальной, боевой Флорентийский базар

Хоть вера не та и ментальность не та —
К ступеням собора Святого Христа
Присядь, если двигаться далее лень,
Используя статуи мраморной тень.

Душе дай пожить без заумных идей,
Разлива российского иудей.

И, глядя на звёзды, к гостинице правь,
Прикончи вино, а картину оставь.

Венеция

Звёзды в тучах спрятались
В итальянском небе.
Я впервые радуюсь
Там, где раньше не был.

Сладкий воздух странствий,
Обалдев, вдыхаю.
Ах венецианская
Улица ночная!

Вечер в декорациях
Золотых и синих.
…И цветёт акация,
Как на Украине.

Швейцарский эскиз

Сгустились сумерки,
Как прошлогодний мёд.
Какое-то швейцарское селенье
У озера стоит на отраженье
Своём – вниз крышами, наоборот.

И в этой перевёрнутости есть
Какой-то смысл,
И даже тайность шифра.
И возраста внушительная цифра
Читается всего, как 26.

Так в сумерках альпийский снег блестит,
Что все ответы кажутся вопросами.
В воде проплыло что-то вверх колёсами —
То вертолёт вдоль озера летит.

ИСПАНИЯ

По Гвадалквивиру

Невелика река, неглубока,
Но утонули в той реке века.
И старый мир, и этот новый мир
Сокрыл в воде своей Гвадалквивир.
Корабль старый, ржавые борта:
Какая истребилась красота!
Еврейская-арабская река,
Как радость, и как горе, глубока.
И христиан угрюмая струя —
Своя. А может быть, и не своя.
И правит праздник,
Правит вечный пир —
Гвадалквивир.

На стыках океанов и морей,
В истоках рек —
Везде бывал еврей.
Его дома и камни синагог,
И патио —
Слепой заметить мог.
Но зрячий враг отнюдь не замечал
Камней еврейских этих и Начал.
Не замечай нас, враг, не замечай,
Права свои неправые качай,
И рвы копай и печи раздувай!
Давай копай! Стреляй!
Души, давай!
Но и сквозь пепел прорастёт звезда
Давида – это навсегда!
В Днепре топи, в Освенциме сжигай…
Но «Хай Израиль! Хай!» [7]
Что хочешь делай,
Но неистребим
Народ по имени Иегудим! [8]

Улетаю в Мадрид

Вечерами закат по-иному горит —
Жёлтым цветом сменился зелёный.
Завтра утром я улетаю в Мадрид.
Ожидай меня из Барселоны.

Далее кругом идёт в эти дни голова.
Не юнец – поспокойней бы надо.
Но как сладко катаются в горле слова:
Барселона, Севилья, Гранада!

Кастаньеты стучат, и коррида орёт,
И фламенко – сердечное средство.
Завтра утром – туда, лишь один перелёт
До мечты и до сказки из детства.

По-испански любой карапуз говорит
Там – в красивой стране, непреклонной.
Завтра утром я улетаю в Мадрид.
Ожидай меня из Барселоны.

Покидал Кордову

Дай мне слово, Кордова,
Что ты не забудешь меня,
Охранишь моё слово
От тления и огня.

Благодарен проулкам
И патио в древней пыли,
Мостовым твоим гулким,
Которыми предки прошли.

И морозит, и греет
Той жизни исчезнувшей свет.
Тех столетий евреи
Как будто бы смотрят вослед.

И мне кажется, снова
Подают запоздалую весть.
Обнимаю, Кордова,
Тебя – лишь за то, что ты есть.

Это древняя драма —
Гордиться, что сам ты еврей.
…Я, как сын Авраама,
Иду по Кордове своей.

СКАНДИНАВИЯ

Дождь в Копенгагене

В Копенгагене – дождь.
В шесть утра закрывают кабак.
Ночь окончилась, но
Не унять загулявших никак.

Вдоль канала датчанка угрюмо метет
Мостовую.
А дождик с похмелья
За нею идёт.

В Копенгагене – утро.
Промокли на мачтах флажки.
Элегично в душе,
Ноги так непривычно легки.

Это утро. И – август…
Прохлада врывается в грудь.
Этот дождик, душа,
Сохрани, охрани, не забудь!

Прояснилось. И шхуны,
Еще не проснувшись, стоят.
А у окон – промытый, спокойный
И радостный взгляд.

Подгулявший, пропивший
Последнюю крону матрос,
Задаёт мне по-датски
Какой-то невнятный вопрос.

To ли время спросил,
То ли денежку он попросил?
Улыбнулся и дальше поплёлся,
Как видно, без сил.

Я шатаюсь без цели
Вдоль мачт. И тихонько пою
Про заморскую гавань
Недатскую песню свою.

И никто тут не спросит,
О чём эта песня моя,
Да и как занесло меня, грешного,
В эти края.

Стрельнул парус,
И рядышком где-то плеснуло весло…
Слава Богу – на склоне житейском
И мне повезло!

И вернуться на этот причал
Я, пожалуй, – не прочь.
Склянки пробили семь.
В Копенгагене кончился дождь.

«Вечерний звон» в Данни

По пешеходной уличной реке,
Вдоль лавок Копенгагенских гуляем.
В разноязыком гуле различаем
«Вечерний звон» на русском языке.

Печален звук. Кому они поют —
Кокошник, сарафан и балалайка? —
И только голубей панельных стайка
Их слушает, пока зерно клюют.

Певица, подувядшая давно,
Три музыканта в расписных рубахах
Стоят на тротуаре, как на плахе,
О чём поют – прохожим всё равно.

Что я могу на этом берегу,
Турист, делами не обременённый? —
Ну разве что в коробку бросить крону.
Вот, собственно, и всё, что я могу.

Бреду в свою гостиницу пешком,
И думаю с какой-то горькой страстью:
«Как счастлив я, и вместе – как несчастен
С родным своим российским языком!»

«Вечерний звон»… А, может, это крик,
Звенящий крик, протяжный и усталый?
Каким огромным взрывом разметало
Тебя по свету, мой родной язык!

Хоть и неплохо это, в самом деле,
Но горько, что стоишь ты на панели.

Размышления у водопада

Немного бы в Норвегии пожить,
Не выгоды —
Души спасенья ради.
Не для того, чтоб троллей ублажить,
А для того, чтоб с эльфами поладить.

На фоне снежных шапок и озёр
Тебя обнимут истины и сказки
Какой бы ни был клоун и позёр —
Останешься без позы и без маски.

Примерно тыщу лет тому назад
Селение здесь ледником слизало.
Нет, это не прекрасный водопад —
А скалы плачут чистыми слезами.

Из этих слёз рождается река,
И в ней вскипает водопада брага.
Напейся ею досыта, пока
В груди твоей не прорастёт отвага.

На белой высоте замрёт душа,
На ленте цирковой дороги чёрной.
И долго будешь думать, не спеша
Вдыхая этот чистый воздух горный.

Отчётлив гор голубоватый лик,
Где обитают ангелы и черти.
А сроки знает разве что ледник —
Рождения, цветения и смерти.

Рыбный рынок в Бергене

Что болтаться по рыбному ряду зазря
И в охотку?
Золотисто-копчёного купим угря
И селёдку.

Отпускают сомненья, уходит тоска,
Как сквозь сетки.
Возлежат на прилавках минога, треска
И креветки.

Краб краснеет, как будто зардевшийся принц
Под короной.
И торговки весёлые с блюдцами лиц
Прячут кроны.

Я хожу, на халяву креветки жую,
Так, на пробу,
Ублажая тем самым и душу свою,
И утробу.

И на этом, не знамом досель берегу,
Этом бреге,
Я ни ног и ни денег не берегу.
Утро. Берген…

***

Над фьордами —
Чреда гранитных лбов,
И небо —
Из простой суровой ткани.
Норвегия! – последняя любовь
В моём на белом свете пребываньи.

С души сползает серой льдиной грим,
И кажется:
Сейчас над гладью водной
Возникнет на крутом откосе Григ —
Трагический и, вместе с тем, свободный.

Я столько раз влюблялся в те края,
Куда меня волна судьбы бросала.
О жизнь неутолимая моя! —
Любви с избытком,
Но и зла – немало.

Над фьордами
Понятно всё без слов,
И можно в чувствах признаваться молча.
Норвегия – последняя любовь —
Ты – словно луч закатный
Перед ночью.

Если бы…

Были б деньги – купил бы в Норвегии дом,
Поселил бы друзей в этом доме своём,
Да и сам проводил бы там лето.
Вдалеке от бензиновых смрадных дорог
Жил да жил бы себе точно вольный стрелок,
Но пока нету денег на это.

На скале я над фьордом повесил бы флаг
Из полотнища белого в синих кругах,
В озарении солнечных бликов.
А в подвале бы винная бочка была,
И скамейки сосновые вдоль стола —
Всё удобно, без лоска и шика.

Мы ловили бы рыбу, собирали грибы
Рядом с домом, если бы да кабы…
Чай хлебали с малиною свежей.
А с утра бы писали такие стихи,
Что все прошлые наши огрехи-грехи
Вспоминались бы реже и реже.

Там звенела бы чисто любая строка,
Как вода с поднебесного ледника,
И как ветер над Северным морем.
А над лесом бы занималась заря,
Нескончаемый день дружбе нашей даря
Без тревог и тем более – горя.

Только море и небо. Зарница и гром.
Были б деньги —
Купил бы в Норвегии дом.

ИЗ АМЕРИКАНСКОГО БЛОКНОТА

Просыпайся, Америка!

Как же это, друзья, получается:
Я, считая, все пальцы загну.
Но, когда Тель-Авив просыпается,
То Нью-Йорк лишь отходит ко сну.

Так охота, попив утром кофию,
«Бокер тов» [9] прокричать в телефон.
Но зачем вам моя философия? —
Над Америкой темень и сон.

Прёт волна с европейского берега,
Воет ветер, как дьявол в трубе.
Просыпайся скорее, Америка! —
Мы такое расскажем тебе.

Здесь, покуда тебе отдыхалось —
Нашей общей свободы оплот, —
Мы такого уже нахлебались —
Всё с Востока, с Востока идёт.

Разве ты позабыла: Восток —
Нашей веры и вашей исток.
Ведь на хлебе Востока возрос
Этот мальчик, который – Христос.

После 11 сентября 2001 года

Над Гудзоном воздух горький
Под великим звёздным флагом.
Призадумались в Нью-Йорке,
В Вашингтоне и в Чикаго.

Даже, если ты летишь
На Лас-Вегас – развлекаться,
В аэропорту – стриптиз:
Заставляют раздеваться.

Лучиком проткнет меня,
И просветят всё – до точки:
Даже слышно, как звенят
Все застёжки и крючочки.

Гвоздиком прибит каблук —
Гвоздик может быть оружьем.
Это тоже лишний звук,
Подозрительный, ненужный.

До чего обманчив вид
Всех, когда в умах разруха!
Может, террорист-бандит —
Эта, в чепчике, старуха.

Истина всегда во тьме —
Голубем глядится кобра.
Как узнаешь, что в уме
Юноши с улыбкой доброй.

…В самолёте стюардесса
Угощает свежей прессой.
Нефть, газопровод, эмбарго —
Мне ни холодно, ни жарко:
Всё – газетная фигня.
Может, вся эта фигня
Целит именно в меня.

Встреча с братом в Чикаго

Ах, как ты залетел
Далёко-далеко,
Любимый младший брат,
Двоюродно-родимый!

Как дышится светло,
Как пишется легко,
Когда под боком ты,
Живой и невредимый!

Зачем же и куда
Собрался и удрал?
Но память – есть души
Врачующее средство.

Чтоб снова воскресить
И Волгу, и Урал,
И тёплый Южный Буг,
И золотое детство.

Фалеевской пройти,
Запрыгнуть на трамвай
В трусах и босиком
И укатить к яхт-клубу.

Давай, мой младший брат,
Ещё повспоминай
Акации в цвету
И заводские трубы.

Ты спать не торопись,
Ты посиди со мной,
И расскажи ещё,
Как шлялись по бульвару,

Гоняли старый мяч
По улице Сенной,
Как прорывались мы
В кинотеатр старый.

Да, мы давно уже,
Мой младший брат, – не те,
Болтаемся сейчас
В хвосте обоза.

И так смеёмся мы
До колик в животе
Над юностью своей,
Что аж сверкают слёзы.

Прогулка по дождю

Ольге В.

Погуляю с сестрой но дождю.
Постою, покурю, подожду,
Никуда, ни за чем не спеша.
Пусть поплачет от счастья душа.

Как под дождиком тополь красив!
Слава Богу, что я ещё жив,
Слава Богу – в тоске не сгорел!
И почти ещё, кажется, цел…

Слава Богу! Жене! И сестре,
Что по этой осенней поре,
По октябрьской, золотой,
Я гуляю, почти молодой!

Это утро.
И дождик.
И лес.
Будто умер —
И тут же воскрес.

ГЕРМАНИЯ
Встреча с другом

Это было, как в кинокартине,
Где сюжет играется вдвоём.
Прилетел во Франкфурт…
Друг старинный
Там встречал меня погожим днём.

Лес осенний с золотистой гривы
Стряхивал листву.
– Как житуха?
– Главное, что живы —
Ты живой и я ещё живу.

– Как житуха, друг родной Илюха?
Я тебя увидеть захотел.
– Столько лет – ни слуху и ни духу!
– А сегодня взял и прилетел.

Два часа, как пять минут, до Кёльна —
И одни воспоминанья сплошь.
– Ну, теперь выкладывай застольно,
Как ты здесь, в Германии, живёшь.

Старый друг из молодости ранней,
Говори давай, не умолкай.
Ну а я тебе – про свой Израиль.
Ты пока по третьей наливай.

Жаль нет с нами некоторых прочих,
Тех, кого уже обнять нельзя.
Пьём и вспоминаем, и хохочем —
Так, что даже катится слеза.

***

Илье Бортнику

Рейн течёт, как медленная проза,
Чайки отдыхают на песке.
Что-то шепчет белая берёза
На своём немецком языке.
Хорошо, что тучи сносит к югу:
Можно прогуляться без зонтов,
От души наговориться с другом —
Вспомнить и про это и про то.
Но попалась лестница крутая —
Надо постоять и покурить.
Посмотреть, как клёны облетают,
Красный лист осиновый горит.
Это, видно, Бог назначил встречу
Нам с тобою здесь – на Рейн-реке,
Чтобы посреди немецкой речи
Помолчать на русском языке.
Примем пару раз по малой дозе,
Пивом кёльнским это всё запьём.
И тогда мы, может быть, берёзу
На немецком языке поймём.

Осень в Кёльне

Как аккуратно подстрижен газон,
Кустики – в полном порядочке.
Деду – за восемьдесят. Он
Присел отдохнуть на зелёной лавочке.

Наверное, это правнук его —
С красным ведёрком и жёлтым мячиком.
…Лет шестьдесят тому всего
Я был примерно таким же мальчиком.

Тоже осень была тогда —
Под Сталинградом.
А ну его!
Мне не надо туда.
Даже в мыслях —
И то не надо.

Не этот ли
в сорок втором
поливал меня
Горячим железом?!
Боже! Какая, однако, фигня
В голову лезет…

В Трире

Рейн-Вестфалия намного шире,
Чем Израиль —
Ясно и для нас.
Оказались нынче в полдень
В Трире,
Где родился классик Карл Маркс.

Кем-то он недолго здесь работал,
Пил вино, бывало, целый день.
И со службы выгнан был за что-то.
Кажется, за почерк и за лень.

«Капитал» писал,
Служанок портил,
Очень не любил рабочий класс.
Но зато любил он —
Выкрест чёртов —
Всех учить,
Особо рьяно – нас.

И марксизм этот мы зубрили —
Всё, что он нам в книжках написал.
До чего ж послушными мы были.
Что ж ты, Карла, пудрил нам мозги…

По дорогам римских легионов

Я проехал тыщу перегонов,
Лишь столбы мелькали на пути.
По дорогам римских легионов
Нынче в осень повезло пройти.

Что-то вечер наступает рано:
Только шесть, но опустилась тьма.
Видно всех дорог Октавиана
Не успеть пройти —
Грядёт зима.

Мы катастрофически стареем —
Не объять все горы и моря.
Ах ты Рейн, русалка Лорелея,
Жизнь предзакатная моя!

Завтра вновь наступит вечер ранний,
А за ним большая ночь придёт.
Не успеть увидеть всех германий
По причине шахматной —
Цейтнот…

***

Ива старая свесила косы
В Дюссельдорфе, над тихим прудом,
Задаю себе сотню вопросов —
И всего два ответа потом.

Вот трамвай,
Вот базарная площадь,
Вот роскошный какой-то пассаж.
Нам, ребята, чего бы попроще —
Всё красиво,
Но город не наш.

До свиданья!
Живите счастливо.
Глохнут уши,
Устали глаза.
Наливай дюссельдорфского пива,
Подскажи, как пройти на вокзал.

***

Что случилось в этот день осенний?
Даже и непьющая жена
Выпила со мной под настроенье
Молодого рейнского вина.

Ох, пропью до нитки всё! Держите
Вы меня,
А то замаюсь пить.
Но когда кутить ещё, скажите,
Если не по осени кутить?

Как внезапно наступает вечер,
И темнеет голубая высь!
Жаль, что этот Рейн не бесконечен,
Этот день,
И этот год,
И – жизнь.

Счастья – мало,
Много больше – горя.
Сроки не дано предугадать.
Рейн впадает в Северное море —
А куда ж ему ещё впадать?!

Амстердам

По каналу сорок пять минут
Погуляли,
Больше – ни минутки.
Как-то по-домашнему плывут
Рядом с бортом медленные утки.

Черепичных красных крыш лубок
Повторяет город многократно.
Проститутка кажет жирный бок,
Мне не нужный даже и бесплатно.

Ветер гонит переулком хлам;
Обжигает слух голландской речью.
Хорошо приехать в Амстердам
Утром,
И уже свалить под вечер.

Брызнет дождь,
Нагонит лёгкий сон.
Дрёмой путь до Кёльна скоротаем,

…А за чаем утром вспоминаем
Этот нидерландский Вавилон.

Над Дунаем

Не мечтал я о такой награде:
Оторвавшись от рутинных дел,
Над Дунаем, в граде Вышеграде,
Под сентябрьским солнышком сидел.

Эту тишину и эту ясность
Сохранить бы в сердце про запас.

…Что там – меж Лубянскою и Красной
Происходит в этот самый час?
Может быть, не стоит думать вовсе
На венгерском берегу о том,
Что такая же сегодня осень
Над Москвой-рекою и Днепром?

Я покинул те края навеки,
Старыми ногами семеня.
Даже не спросили эти реки,
Что в душе творилось у меня.

Я теперь не сгину ненароком,
Не уйду ко дну и не сгорю —
И за это Родине жестокой
Я «спасибо» говорю.

…И чего я здесь распелся ради? —
Знаю сам, что словоблудье – зло.
И зачем мне в граде Вышеграде
Это только в голову пришло?

СЕГОДНЯ И ВЧЕРА

Разговор на прощанье

Окраинное русское село
Заброшено, крапивой заросло,
Но в том лесном, занюханном селе
Абрам играет «фрэйлехс» [10] на пиле.
Но в тех заледенелых лагерях
Пиликает на скрипочке Ицхак.
И Янкель, наподобие брахи [11]
Читает уркам Пушкина стихи.

…Деревня. Полусгнивший грустный клуб.
Похож на пейсу тот хохлацкий чуб.
Он самогонку пить с тобой готов,
А завтра на рассвете бить жидов.
– Эх! Однова живём, працюєм, пьём!
– Сегодня мы вдвоём, а завтра – бьём?
– Куды, пытаю, прётесь вы, жиды?
Всего достигли здесь!
Зачем – туды?
Но ты меня не слушай и налей.
Умеешь пить – какой же ты еврей!
– Спасибо, друг хохол,
И друг кацап.
Сегодня пить – невмочь,
Видать, ослаб.

Сегодня корешуй, дружок, с другим.
А завтра я – на Иерусалим…
– Вот видишь – стало быть и ты хорош,
А нашу самогонку с салом жрёшь!
Вселился и в тебя иудин бес!
Как волка ни корми – он смотрит в лес…
Что позабыл ты на Земле Святой? —
Не богатей, а человек простой?
– Да, это так. Спасибо за совет.
Но нынче ты мне друг,
А завтра – нет,
А послезавтра… Господи спаси!
– Да будет! Лучше выпей-закуси.
Ты отменил бы лучше свой отлёт.
Послушай: птаха русская поёт…
И что ты напоследок здесь шумишь?!
Послушай лучше, как шумит камыш,
Послушай, как берёзонька вопит:
«Не покидай меня, российский жид!»
– Такую «ласку», друже, понимать
Обрыдло. Нелегко мне посылать
Ко всем чертям свою Рассею-мать!
Но завтра я билет себе куплю,
Что равносильно – я её пошлю.
С её вождями и с её Кремлём!…
…А по остатней, так и быть, нальём.
За то, что всё же русских баб любил,
И русским моряком на флоте был.
За то, что я отстаивал за двух,
За трёх, за четырёх российский дух!
Но не хочу я боле ничего —
Лишь, чтоб здесь духу не было мово…
Мы кончили бутылку. Прощавай!
Давай мне лапу – и не провожай.
Я подустал спасать Святую Русь.
Прости!
Прощай!
Я вряд ли возвращусь…

Воспоминания о флоте

Я в жизни кое-что видал,
И кое-где бывал, однако.
Но нет милее этих знаков:
Корабль, палуба, штурвал.

Да! Это знаки – не слова,
Не буквы, а скорее вехи
Работы трудной, не потехи.
И это вам не трын-трава.

Сама собой накатит вдруг
Строка сурового напева.
Где ты, старлей товарищ Левин,
И где теперь капдва Сердюк?

Панов – весёлый старшина,
Он, кажется, был из Тамбова.
Матрос Дорожкин, вроде, Вова.
Но разве дело в именах!

Я в жизни многое видал,
Чудес и бед немало всяких.
Но как услышу слово «якорь»:
Корабль, палуба, штурвал…

Как до обидного мала
Судьба житейского приюта!
Тельняшка, мичманка, каюта,
Швартовка – молодость прошла,
Причал.
Такие вот дела…

Три аккорда

Я был, наверное, в ударе,
Я от апреля ошалел:
Решил учиться на гитаре —
И три аккорда одолел.

Но скоро понял: струны – поза
С картинно поднятой рукой,
И что гитара – просто проза
Перед моей живой строкой.

И в слове столько струн и звуков,
Что на столетье хватит петь.
А музыкальную науку
В пять жизней мне не одолеть.

Один задор – в моём ударе.
Чтоб попусту не тратить сил,
Я бросил тренькать на гитаре,
А три аккорда позабыл.

Я возвратился к слову снова,
Чтобы душой его согреть,
И смысла в нём достичь такого,
Что без гитары можно петь.

Триптих пера

Нет ничего тяжелее пера
В этой работе земной.
Тот, кто не смыслит в труде ничего,
Может поспорить со мной.

Скажем, что весит вот эта строка? —
Тонну? Центнер? Полкило?
И почему та строка на века? —
Было перу тяжело.

Гром над империей Римской гремел,
Машет палач топором:
Знаем, поскольку всё это поддел
Кто-то гусинным пером.

Передо мною сегодня гора,
Но напрягусь, сокруша.
Душу, к примеру, поднять для пера —
Сколько потянет душа?

Если на дороге встретишь чудо,
Значит – ты до этого дорос.
Главное: не потерять рассудок,
С рельсов не сойти или с колёс.

Этот миг душевного итога —
Результат того, чем прежде жил.
Это значит – наконец, у Бога
Ты немного счастья заслужил.

Пробил час для дел святых и песен.
Брось рутину. Думай и дыши.
Этим белый свет и интересен —
Делай только то, что для души.

Будь построже, слово гни потуже.
Пусть тебя не трогают, любя:
В этот час тебе никто не нужен,
Кроме, разумеется, себя.

Нет, забвения я не страшусь.
Просто жаль, что кончается действо,
Никуда от финала не деться —
Оттого эта светлая грусть.

О, помедли немножечко, день,
Задержись на полчасика, вечер,
И не двигайся, дерева тень,
Приближая последнюю встречу.

Отдохните, постойте пока,
Запряжённые кони!
Дайте ветку потрогать ладонью,
Так и тянется к птице рука.

Эта пьеса подходит к концу,
Эта трагикомедия, драма.
…И пора собираться к отцу,
И пора на свидание с мамой.

Художник

Продолжить чтение

Читать бесплатно другие книги:

Атака

Шалыгин Вячеслав

«Единственный на планете городок гудел, как растревоженный улей. Гармония была далекой и лишь недавн...

77 коротких рецензий на лучшие книги по маркетингу и продажам

Манн Игорь

Правильные книги, с моей точки зрения, это книги, которые содержат ответы на ваши вопросы и/или множ...

Герканский кабан

Юрин Денис

Ветераны Легиона бессмертных, слуги и защитники человечества, поручают своему новому собрату важную ...

Елена-младшая

Резанова Наталья

Её назвали Еленой в честь тети, самой красивой женщины в мире. И были у неё старшие сестры – Эли, не...

Зелье