Сон над бездной Степанова Татьяна

Глава 4

ДЕТИ СВЯЩЕННИКА

В тренажерном зале был погашен верхний свет – косые лучи закатного солнца пронзали узкие горизонтальные окна, прорезанные под самым потолком, рассеиваясь по белым японским татами золотистой пылью. Павел Арсеньевич Шерлинг в синем хлопковом кимоно закончил тренировку – вот уже месяц, как он осваивал приемы кен-до. До этого была подготовительная стадия карате-до, а перед этим китайская гимнастика ушу. Павел Шерлинг – известный и модный в прошлом в столице адвокат, потом советник по юридическим вопросам, а ныне душеприказчик Петра Петровича Шагарина, в плане восточных единоборств и философии был натурой пылкой и увлекающейся.

Тренажерный зал в японском стиле с примыкающей к нему японской же баней был оборудован им в его загородном доме в Подмосковье на Новорижском шоссе. Все здесь радовало глаз «ваби» – простотой, неброскостью, функциональным своим назначением – светлая сосна стен, коричневый лак пола, белые хлопковые татами, с которых горничные по утрам сдували каждую пылинку. Жена Павла Шерлинга Лидия Антоновна «японщиной» не болела, предпочитала заниматься йогой и фитнесом в плохую погоду на застекленной террасе, оборудованной под оранжерею, а в хорошую – на свежем воздухе. Жена следила за собой всегда, и Павел Шерлинг уважал ее за это. Они прожили вместе двадцать лет, имели взрослую дочь Машу. Но сами еще, к счастью, были относительно молоды, потому что поженились очень рано.

На ранней женитьбе настояли их родители. В середине восьмидесятых, когда все это происходило, подобное выглядело каким-то анахронизмом – чуть ли не натуральное сватовство, смотрины, сговор. Но все дело было в семьях, из которых они с женой происходили. Они оба были детьми священнослужителей. Отец Павла Шерлинга был настоятелем храма в селе недалеко от города Александрова. Отец Лидии возглавлял один из столичных приходов – только-только отреставрированную в начале «перестройки» церковь на Марксистской улице. Да-да, оба они были «поповичами», и брак их, собственно говоря, был предрешен. Что ж, Павел Шерлинг никогда не обижался в этом плане ни на судьбу, ни на своих родителей – он очень любил жену. Особенно за то, что и она, как в свое время и он, нашла в себе силы измениться и стать другой.

Павел Арсеньевич был четвертым ребенком в семье. Зато единственным сыном, остальные были сестры. По желанию своего отца он тоже должен был стать священником: закончить духовную семинарию, рукоположиться и получить приход. Но отец его был человеком мудрым и посчитал, что профессия юриста карьере священника не помешает, а только поможет. Собственным юристом может гордиться любая епархия, и правовых вопросов у церкви не меньше, чем у светских институтов. Так что первое свое образование Павел Шерлинг, опять же по настоянию отца, получил на юридическом факультете. Затем он должен был пройти ускоренный семинарский курс, жениться на дочке настоятеля московского храма и начинать свое собственное служение.

Отец Шерлинга не смог довести этот план, намеченный им для своего сына, до конца – он скончался от инфаркта в Великий четверг. Павел женился на Лидии, но вместо духовной семинарии пошел работать в московскую коллегию адвокатов. Отца не было в живых, и некому было сказать «я тебе запрещаю» на такое решение. Впоследствии Павел Шерлинг часто думал о том, что было бы с ним, с его женой Лидой, с их дочерью Машей, если бы он все же стал священником. Где бы они жили и как? Что было бы с ними сейчас? И это касалось не только материальной стороны, это касалось всего. Уж, наверное, тогда бы его жена так тщательно, так самоотверженно, так фанатично не следила бы за собой и в свои тридцать семь не выглядела бы старшей подружкой их девятнадцатилетней дочери Маши. Да и он сам бы считал занятия кен-до на белых как снег японских татами досадным чужеродным грехом. И уж конечно, судьба в этом случае никогда бы не свела его с Петром Петровичем Шагариным – ныне покойным.

Когда позвонили из Праги и сказали, что Шагарин умер, он, Павел Шерлинг, в это сначала не поверил.

В это трудно было поверить. Так трудно, что, несмотря на отличную форму и ежедневные тренировки кен-до, пришлось пить сначала нитросорбит, потом скотч…

Павел скинул кимоно, осмотрел себя в большое зеркало, вделанное в одну из стен тренажерного зала. Ухоженное тело сорокалетнего мужчины – поджарое и стройное, позолоченное искусственным загаром. Вот если бы не эта плешь на макушке, из-за которой приходится так коротко стричься, он был бы совсем в «идеале». Лида как-то сказала, что он в профиль похож на Штирлица, а в фас на Чарли Шина. Говорят, тот спился еще молодым в своем Голливуде. Ничего, как раз это нам не грозит.

Он растерся махровым полотенцем, выпил чашку теплого чая. Переменил кимоно. Похож он на сына священника? Здесь, в зале, нет. И когда мчит в своем новом «БМВ» по ночному Новорижскому шоссе, тоже нет. И когда летает в Лондон первым классом. И когда разговаривает с Петром Петровичем Шагариным – тоже нет… ныне покойным…

Он вышел из тренажерного зала и поднялся по лестнице в холл. Из гостиной слышались звуки скрипки – дочка Маша всегда занималась там, а не у себя, потому что в гостиной был рояль, высокие потолки и «объемный», как она говорила, звук.

Павел прислушался: Сарасате. Его дочь играет скрипичный концерт. Ее жизнь могла бы быть совершенно иной – у них с женой хватило бы денег сделать из жизни их единственной дочери сказку, но она выбрала свой путь. Он снова прислушался: эти занятия, эта музыка забирают у его дочери все. Она нигде не бывает, кроме консерватории, а до консерватории – центральной музыкальной школы. Ей не нравится путешествовать, не нравится отдыхать, не нравится смотреть мир, видеть новые места, города, отели. Ей все уже мешает в ее девятнадцать – кроме этой ее скрипки.

Он замер в нерешительности у дверей гостиной – ах, как она играет… А вдруг она и правда гениальна? А он, отец, этого не понимает, не улавливает. Жена Лида однажды сказала ему, что он «занят только собой, своей персоной, своими делами и патологически не способен чувствовать, сопереживать».

Это он-то не способен? Между прочим, а где сейчас она – его жена? Где она в этот июньский подмосковный вечер? Дома? Отсутствует? Проще всего было осведомиться у прислуги, что он и сделал:

– Что, Лидия Антоновна дома?

– Была у себя, Павел Арсеньевич.

Голос у домработницы был писклявый, а лицо одутловатое, морщинистое. Его жена не желала видеть у себя в доме молодых домработниц. Это был ее каприз, и Павел потакал ему, гордясь в душе. Было приятно сознавать, что… Ну, в общем, на прислугу он вообще никогда не обращал внимания. А на женщин своего круга… С этим было тоже сложно по ряду весьма личных интимных причин. Но капризами жены он все равно в душе гордился. Это было лишним свидетельством ее неравнодушия даже после двадцати лет брака.

Правда, было одно обстоятельство – почти что катастрофическое, которое едва-едва все не разрушило. Но он старался об этом не думать. Что толку об этом думать теперь, когда все уже позади. Когда он мертв.

Он поднялся еще по одной лестнице на второй этаж. Это было подобно восхождению. Тут как раз бы было уместно что-то из Конфуция, какая-нибудь мудрая цитата. Но поповская закваска все еще была сильна. Павел никогда не переставал ощущать ее в себе. Вот и сейчас на ум отчего-то пришла не китайская сентенция, пришли строфы послания апостола Павла к коринфянам, послание это когда-то в юности он по настоянию отца учил наизусть: «Никто не обольщай самого себя. Если кто думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным». «Но почему, с какой стати? – с внезапным раздражением подумал Павел. – Зачем так уничижается главное достоинство человека, мужчины – его ум?»

Он подошел к дверям спальни. Когда домработница писклявым голоском объявляет о том, что «Лидия Антоновна у себя», значит, она здесь. Он распахнул дверь – их помпезная кровать под алым балдахином, антикварная, купленная за двадцать пять тысяч на парижском аукционе, холодный камин – в такой теплый подмосковный вечер никому и в голову не пришло разжечь его, на смятом покрывале книга «Код да Винчи» (его жена – дочь священника – горячо доказывала, что в пику папскому Ватикану ее следует прочитать всем без исключения).

– Лидуша! – позвал Павел Арсеньевич.

И услышал, как в ванной, примыкающей к спальне, шумит вода. Он повернул ручку – заперто.

– Лидуша, ты там?

Ему никто не ответил. Вода шумела все сильнее, внезапно он почувствовал что-то мокрое под ногами. Глянул вниз – струйки воды текли из-под двери.

– Лида, ответь мне! – Он дернул ручку на себя. – Что случилось, открой!

Он забарабанил в дверь кулаками, ногами. Его охватил ужас: что с ней произошло? И главное – когда? Неужели в то самое время, когда он так сосредоточенно, так спокойно отрабатывал приемы кен-до в зале, тренируя тело и волю полированной палкой, заменяющей самурайский меч?

– Лидуша, Лидочка! – Он кинулся к двери. – Эй, кто-нибудь, позовите Ивана снизу, пусть возьмет какие-нибудь инструменты! Скорей же!

Дверь в ванную открыли с помощью садовника Ивана – тот просто выбил итальянский замок. Павел Арсеньевич, шлепая по воде, которая забурлила по полу рекой, кинулся к жене. Она лежала в ванной. Голова ее покоилась на специальной надувной подушке. Розовой такой подушке, кажется, от «Диор». Она была совершенно голой, руки ее были вытянуты вдоль тела, а глаза закрыты. Она точно заснула в этой теплой, напоенной ароматными маслами воде. Он схватил ее, голова ее соскользнула в воду, он испугался, что она захлебнется. На мраморном столике рядом с ванной стояла пустая баночка из-под лекарства. На этикетке было написано «Реланиум».

Первую помощь жене оказал еще до приезда врачей он сам – перевернул ее на живот, уложил к себе на колено, засунул глубоко, как можно глубже два пальца ей в рот, надавил на корень языка. Надавил на шею. Лидия Антоновна захрипела. Она была еще жива. Ее вырвало прямо на его кимоно. И эта рвота была даром божьим, спасением.

А потом сюда, в дом на Новорижском шоссе, прибыли врачи с их клизмами и аппаратом для искусственной вентиляции легких.

Глава 5

ПОЛНОЧЬ В КОРОЛЕВСКИХ САДАХ

Пражское такси неспешно везло Кравченко и Мещерского по крутой улочке, опутавшей холм Петршин. Смеркалось. Проплывали дома, отели, станция фуникулера. Все это терялось в темной гуще королевских садов, в которой тут и там, как светляки на склонах холма, мерцали фонари. Навстречу ехали машины, автобусы, звякая, как консервная банка, проскрежетал на повороте трамвай. Сергей Мещерский в глубине души остро завидовал его пассажирам. «Вот люди едут к себе домой с работы, а мы… Это ж надо до такого додуматься, в такое влипнуть – мы с Вадькой едем забирать мертвеца. Да что, у Чугунова другой работы, что ли, для Вадьки не нашлось?!»

Кравченко отрешенно слушал через свой мобильный какой-то музон, скачанный из компьютера. Мещерский, не в силах более переносить такой его отрешенности, отнял у него наушники. Кравченко, оказывается, слушал Шевчука. В тишине королевских садов хриплый комариный голос еще из той, московской жизни пропел о том, что «Медный Петр добывает стране купорос». А это еще к чему, метафора какого такого плана?!

– Этот Шагарин, он ведь до отъезда нефтяным бизнесом занимался? – спросил он, лишь бы только не молчать.

– Газовым. – Кравченко отключил мобильный. – Вертолетный завод имел свой и еще много, много чего своего.

– А на Украине у него что, тоже был бизнес?

– А как же.

– Он на выборах кого поддерживал: «оранжевых» или же…

– Да какая разница теперь?

Мещерский вздохнул: и правда.

– А когда он умер-то? – спросил он жалобно.

– Неделю назад.

– Неделю?! И до сих пор не похоронен?

– Отдай мне наушники.

– Погоди ты! Слушай, а почему мы не в морг едем, а к ним на виллу? Тебе так его вдова приказала?

– Чугунов.

– А почему мы должны забрать тело ночью?

– Видимо, они считают, что так удобнее.

– Для кого? Вадик, я как-то не врубаюсь. Ну, вот мы сейчас приедем туда и… что дальше?

– Там машина, что-то вроде катафалка. Вдова и сын-пацан. Заберем их, сядем в другую машину и поедем в Мельник, это городишко тут небольшой километрах в тридцати, там есть частный аэродром, где нас ждет частный же самолет. Загружаемся, летим в соседнюю Словакию, в Кошице – полчаса лету всего. Грузимся в машины снова и где-то около трех ночи переправляемся через украинскую границу в районе Перечина. Там нас тоже уже ждут.

– Кто?

– Некто господин Лесюк.

– Вроде читал я что-то про него.

– Сахарный король, заводы у него по производству горилки по всей «незалежной». Ничего себе горилка, я пил. – Лицо Кравченко выражало задумчивую меланхолию. Ничего, кроме задумчивой меланхолии, – ни тревоги, ни беспокойства. Словно так и надо, словно такую работу он выполнял всю жизнь.

– Труп-то там, в гробу, наверняка уже разложился. Червячки-с. – Мещерский поежился.

– Да ты можешь в отель ехать, Серега. Я выйду у виллы, а такси тебя назад отвезет, – Кравченко криво усмехнулся.

– А завтра что же, значит, похороны будут там, на Украине? – Мещерский отреагировал на подначку новым вопросом.

– Угу, с музыкой.

– А где? В каком конкретно месте? В Киеве?

– Возможно, насчет этого Лесюк в курсе. Он все там устраивает.

– А послезавтра мы с тобой, значит, домой?

– Тут направо, а не налево, – сказал Кравченко таксисту.

– Не розумим, – пражский таксист обернулся.

– Направо, панове, – Кравченко показал жестом. – Вот туда.

Такси свернуло к Страговскому монастырю. Снова улица поползла круто вверх по холму, а затем дома кончились и началась парковая аллея. Видимо, здесь, как и у станции фуникулера, действовало правило ограничения скорости. И таксист его послушно соблюдал, несмотря на то что вечерняя дорога была пустой. Процокали копыта – аллею пересекли два всадника. В свете фонарей их фигуры темнели на фоне монастырских стен. Это было так неожиданно, что Мещерский невольно вздрогнул. Всадники… Тут где-то, в парке, наверное, конная школа. В темной зелени парка мелькнула островерхая крыша виллы. Они миновали ее. Мещерский увидел подъездную дорожку, небольшой газон, освещенные окна. И никакого там забора вокруг. «Никаких вам тут оград, – думал он. – У нас бы сразу стену возвели крепостную, а тут вынуждены жить открыто, не прятаться».

Проехали еще немного и увидели еще одну виллу, стоявшую в глубине парка. Это был приземистый трехэтажный дом в романском стиле из светлого песчаника. Тут тоже не было никакого забора, но ухоженный газон был побольше. Его освещала электрическая подсветка. А на ступенях открытой веранды были зажжены масляные светильники в форме бронзовых чаш. Оранжевые блики огня отражались в темных окнах верхних этажей. На первом этаже освещено было только правое крыло. У подъезда Сергей Мещерский не увидел никакого катафалка – он представлял его себе отчего-то в виде бронированного «мобиля», похожего на тот, в котором возили папу римского. Катафалка не было, а вот «Скорая-реанимация» была. И она как раз спешно отъезжала от дома в тот самый момент, когда такси заруливало на подъездную аллею.

Была и еще одна странность – не успели они с Кравченко выйти и расплатиться с таксистом, как услышали громкие возбужденные голоса. Возле освещенного фонарем гаража, примыкавшего к левому крылу, стояла машина – грузовой пикап. Двое – лысый мужчина в хаки и полная женщина – усаживались в нее, лихорадочно запихивая дорожные сумки в багажник. Третий – долговязый блондин в черных брюках и белой рубашке с расстегнутым воротом и съехавшим набок галстуком – пытался их удержать, но безуспешно. Все трое спорили по-немецки, причем, как отметил Мещерский, блондин изъяснялся на этом языке с сильнейшем славянским акцентом.

– Чего они? – тихо спросил Кравченко (с немецким он был совсем не в ладах, хотя обожал словечки типа «натюрлих» и «абермахт»).

– Ругаются… Этот лысый в куртке, который с женщиной, про дьявольщину что-то…

– Про какую еще дьявольщину?

– Не понимаю… Кажется, эта пара уезжает… Этот лысый кричит: «Ни минуты не останемся здесь с женой дольше». – Мещерский, вытянув шею, тревожно прислушивался.

Но спор закончился – семейная пара захлопнула багажник, села в пикап, и тот тут же взял с места в карьер – через мгновение его красные габаритные огни растаяли в темноте. И только сейчас блондин в белой рубашке заметил новоприбывших. Запыхавшись, он подошел к ним.

– Добрый вечер, мы из Москвы от Чугунова Василия Васильевича, – веско объявил ему Кравченко, еще толком не зная, понимает ли этот иностранец русский язык и вообще слышал ли фамилию Чугунов.

– Да-да, мы ждать. Мы очень вас ждать, – блондин закивал. По-русски он говорил бегло, но тоже с акцентом – польским.

– Я начальник личной охраны господина Чугунова, фамилия моя Кравченко, звать Вадимом, а это мой напарник Сергей Мещерский.

– Хогель Анджей – шофер. Проше, панове, в дом.

– Пан Анджей, а кто это были, с кем вы у гаража воевали? – с любопытством спросил Мещерский.

– Это наш повар Отто и его жена, они бросать работу, уезжать, бежать.

– Бежать? Почему?

– Они раньше жить Восточный Берлин, – шофер Анджей поморщился. – Они там в Берлин совсем свихнуться при советах. Они верить в разный бред и бояться разных суеверий. Я католик, мой вера есть мне опора, а они есть безбожник, поэтому они теперь бояться и бежать отсюда из дома как крысы.

– Чего бояться-то? – спросил Кравченко.

Анджей только махнул рукой – жест одновременно означал крайнюю степень раздражения и пресекал дальнейшие расспросы. Следом за ним они поднялись на террасу и вошли в пустой просторный холл.

– Я должен немедленно переговорить с вдовой, с Еленой Андреевной. Она готова к отъезду? – спросил Кравченко. – А где машина, на которой мы повезем гроб с телом?

Анджей глянул на него, на лице его отразилось замешательство.

– Подождите, пожалуйста, здесь, панове, – сказал он. – Я сейчас все узнавать.

– Но у меня четкие инструкции от господина Чугунова.

– Подождите здесь.

Анджей пересек холл и скрылся в боковой двери. Кравченко и Мещерский остались одни. Кругом царила странная, давящая на уши тишина. Нет, совсем не так Сергей Мещерский представлял себе зарубежное убежище опального олигарха Петра Петровича Шагарина – совсем не так. Этот дом… Совсем не похож он на «замки», что строят для себя такие, как Петр Петрович, в Троице-Лыкове под Москвой и на Рублевском шоссе. И это странное безмолвие… Неужели тут так тихо из-за предстоящих похорон хозяина? Где вообще все – охрана, обслуживающий персонал, горничные, официанты, дворецкий? И почему повар так трусливо бежал отсюда со своей женой? И чем они оба так были напуганы?

Из холла на второй этаж вела лестница, покрытая бордовым ковром. Мещерский поднял голову и увидел наверху лестницы мальчика лет четырнадцати. Он крепко держался за перила, словно боялся упасть. Он был крупный, коренастый и полный. У него были темные, красиво подстриженные волосы, круглое лицо. Глаза его болезненно щурились на яркий свет, словно он попал на эту освещенную парадную лестницу откуда-то из темноты. Таким Мещерский и Кравченко впервые увидели сына Шагарина Илью.

– Вы кто? – спросил он. – Зачем сюда?

– Я от господина Чугунова. – Кравченко, обычно бесцеремонный в ответах с таким вот школьным возрастом, на этот раз был сух и сдержан. – Моя фамилия Кравченко. Зовут Вадим Андреевич.

– Вы, значит, к нам за ним… за отцом? – Илья Шагарин спустился на две ступеньки. Он был одет в потертые джинсы и затрапезную футболку. И у него, как отметили про себя оба, и Мещерский, и Кравченко, был вид человека, совсем не готового к немедленному отъезду.

– Мы должны выехать через час, нас ведь самолет ждет на аэродроме. – Кравченко приблизился к лестнице. – Тебя как зовут, мальчик?

– Илья. А вы зря приехали, мы отсюда никуда не поедем, – голос Ильи дрогнул.

– Почему? Как так?

– Так хочет мама. Она так сказала.

– Елена Андреевна? – Кравченко хотел было подняться к нему, но Илья внезапно испуганно отпрянул. – Эй, что тут у вас происходит? Эй, парень, да не бойся ты.

– Я не боюсь. Это мать боится. Ей все время снятся кошмары. Она кричит во сне.

– Ты должен понять, Илья, она такое горе переживает, смерть твоего отца…

– Он… – Илья словно хотел сказать им что-то, но осекся. Лицо его побледнело, покрылось бисеринками пота. – Послушайте… заберите нас отсюда, пожалуйста. Меня и маму… Не слушайте, что она будет говорить, просто увезите прямо сейчас. Или нас, или его.

– Кого его? – спросил Кравченко.

– Труп!

Мальчишка истерически выкрикнул это, словно был уже не в силах сдержаться. Эхо глухо отозвалось в пустом темном доме. Сбоку открылась дверь, и появился шофер Анджей. За ним стремительно шла высокая худощавая женщина с рыжими волосами. У нее тоже был вид человека, который не собирается отправляться в дальнюю дорогу.

– Илья, немедленно иди к себе, – тихо, властно приказала она.

– Мама!

– Тебе нечего здесь делать.

– Вот они, – Илья ткнул пальцем в Кравченко и Мещерского, – здесь, чтобы забрать нас отсюда.

– Пока мы не можем уехать.

– Но почему?

– Отправляйся к себе, – в ее голосе тоже звенела истерика. – Не устраивай мне сцену перед посторонними!

Илья всхлипнул, круто повернулся на ступеньках и ринулся куда-то прочь, в недра дома. Пораженный Мещерский наблюдал эту сцену – нет, совсем не так представлял он себе и жену Шагарина, и его отпрыска. Впрочем, мальчишка ему скорее понравился, только вот уж очень взвинчен. «Может быть, он что-то знает или о чем-то догадывается? – подумал Мещерский. – Что смерть его отца не случайна? Что им с матерью тоже грозит опасность? Но при чем этот его заячий вопль про „труп“? Неужели…» Он растерянно глянул на Елену Андреевну. Это была высокая стройная женщина лет сорока с лишним. Лицо ее, ухоженное, хранившее следы былой красоты, сейчас было полно какого-то безысходного отчаяния. И к этому отчаянию примешивался – Мещерский ясно читал это в ее глазах – страх. На ней были широкие черные брюки и черная блузка. В этот теплый летний вечер она лихорадочно куталась в траурную пашмину с пурпурной каймой. Мещерский ожидал увидеть в роли жены Шагарина какую-нибудь юную «модель», а тут оказалось, что он женат на зрелой женщине, фактически своей ровеснице. Точнее, был женат.

– Елена Андреевна, мы приехали по поручению Василия Васильевича Чугунова, чтобы оказать вам всю возможную помощь с перевозкой тела вашего покойного мужа, – объявил Кравченко. – У нас не так много времени остается до самолета, а нам еще ехать до аэродрома. Вы пока собирайтесь с сыном, а ваш шофер пусть отвезет нас в морг. Спецмашина для перевозки тела уже, надеюсь, там?

Елена Андреевна искоса глянула на него. Во взгляде ее мелькнуло нечто такое, что Мещерский вновь ощутил острую тревогу. Ему вдруг при его пылком воображении представилась и иная версия смерти Петра Шагарина: «А не замешана ли во всем этом сама вдова? Кому, как не ей, в первую очередь выгодна эта смерть? Она теперь и наследница, и свободная женщина. Вадька говорил – его могли выдать нашей прокуратуре. И у нее, как жены, образовалась бы сразу куча проблем. А так никаких тебе вопросов с российским правосудием. И капитал унаследованный целехонек. Может, потому-то она и не хочет везти его сейчас на Украину, боится, что там обнаружатся следы убийства? А что, подсыпала муженьку яда в кофе за завтраком, а теперь психует, боясь разоблачения. А мальчишка обо всем этом догадывается. Только опять же, при чем тут этот его крик про труп? Чей труп? Неужели…»

– Вам не надо ехать в морг, молодые люди, – тихо сказала Елена Андреевна.

– Но мы… но как же тогда? – Кравченко при всем его врожденном апломбе и то растерялся под этим ее странным взглядом.

– Как вас зовут, я не расслышала второпях?

– Меня Вадим, а это вот мой напарник Сергей. Чугунов Василий Васильевич, мой шеф…

– Вадим, он звонил мне, я отказалась с ним говорить. Я ни с кем не могу сейчас говорить. Все равно мне никто не поверит.

– Не поверит? Чему не поверит? – спросил Кравченко.

– Тому, во что я сама верю не до конца. В то, что он не умер.

– Кто?

– Петя. – Она резко вскинула руку, словно отсекая все их изумленные возгласы. – Пожалуйста… Я должна ненадолго отлучиться. Пройдите в гостиную. Я скоро вернусь, и мы продолжим. Анджей, проводите их.

– Ты понимаешь что-нибудь? – спросил Мещерский Кравченко, когда шофер провел их и оставил в просторном зале с угловыми диванами, помпезными лампами и темными картинами на стенах в тяжелых золоченых рамах.

– Сейчас я своему Чугуну позвоню. Дамочка-то, кажется, совсем того… на нервной почве. – Кравченко достал телефон. – Накокаинилась с горя, а теперь… Ах ты черт, его спутниковый отключен… Ладно, Пашке-секретарю звякну. – Он кивнул Мещерскому: – Погоди, сейчас получим инструкции.

Мещерский слушал его разговор с секретарем Чугунова вполуха. Он все время прислушивался, ожидая возвращения этой странной рыжеволосой женщины – жены Шагарина.

– Ну что? – спросил он Кравченко, когда тот закончил переговоры.

– Чугун в «Лесных далях», туда кто-то от ЛДПР приехал. Ну, они там отдыхают. То-то он на звонок не отвечает, старая колода. Пашка, его секретарь, насчет дел шагаринских вообще не в курсе. Ну, это мне шеф лично поручал, так что…

– Что делать-то будем, Вадик?

– Если мы через час не отправимся отсюда на аэродром в Мельник, то в три часа ночи мы не пересечем украинскую границу, – Кравченко хмыкнул. – До чего ж я ненавижу эту нашу неорганизованность, Серега!

– И ты еще шутишь? – Мещерский покачал головой. – А что она, по-твоему, имела в виду, когда сказала, что он не умер?

– Я имела в виду именно это, молодые люди!

Они вскочили с дивана – Елена Андреевна стояла в дверях гостиной.

– Вам снятся сны? – тихо спросила она.

– Иногда конечно, – ответил Кравченко.

– Мне каждую ночь снится один и тот же сон. Ужасный. – Она медленно подошла и опустилась на диван. Пашмина ее соскользнула с плеч. – Он стоит у моей кровати, протягивает ко мне руки. Я вижу следы от инъекций, они кололи его там, на улице… Делали массаж сердца… Он пытается коснуться меня и не может. Господи, какое у него лицо… Он просит, он умоляет меня, чтобы его не закапывали, не засыпали землей. Я просыпаюсь от его крика и сама кричу. Каждую ночь.

– Елена Андреевна, но это же только сон, кошмар, – осторожно сказал Мещерский. – Нельзя же воспринимать его буквально.

– Нельзя? Вы приехали помочь мне похоронить его там, на Украине?

– Ну да, вашего мужа необходимо похоронить. Мертвые должны быть преданы земле.

– Вы считаете, что ко мне по ночам приходит мертвец?

– Ничего мы не считаем, Елена Андреевна, – твердо сказал Кравченко. – Я начальник личной охраны Василия Васильевича. И приехал сюда по делам охраны и помощи вам. А такие разговоры вам следует вести с…

– Психиатром? – Елена Андреевна закрыла глаза. – Вы вошли, заговорили, я подумала – вот наши ребята приехали, соотечественники, русские. Слава богу. Наконец-то. А то все эти здесь… Я реанимацию вызвала. Так они скандал затеяли, вместо того чтобы попытаться оказать помощь. А когда я возмутилась, пригрозили вызвать полицию. А повар-немец вообще удрал. И двое охранников-чехов вчера тоже попросили расчет. Тоже считают, что я сошла с ума.

– Для чего вы вызвали сюда реанимацию? – спросил Кравченко. – Кому?

– Ему, – Елена Андреевна произнесла это так, что у Мещерского по спине снова поползли мурашки.

– Так он, ваш муж, что же… не в морге, а здесь, в этом доме?

– Да, я забрала его. Они хотели везти его в морг. Я запретила.

– Но ведь неделя уже прошла! – не выдержал Кравченко.

– Хотите его увидеть?

– Тело вашего умершего мужа?!

– Он здесь, в подвале. Я бы перенесла его сюда, но боюсь, что Илья испугается. Он и так уже на пределе. А я… я не сплю уже вторую ночь. Я боюсь спать. Я никак не могу понять, как же все это случилось. Он был здоров, чувствовал себя нормально… Нет, вру, у него горло немного прихватило, врач сказал – легкая ангина. Мы ехали с ним в машине. Хотели вместе провести вечер. Потом ему позвонили из Москвы, самый обычный деловой звонок, и вдруг… Я даже сначала не поняла, думала, это обморок… А они сказали, что, когда приехали врачи, он уже был мертв. Так почему же я так ясно вижу его во сне живого? Почему он приходит ко мне ночью и просит не хоронить его?!

– Вашему мужу делали вскрытие? – спросил Кравченко. – Там, в пражской больнице?

– Нет, я не позволила.

– Но по таким делам вскрытие, насколько я знаю местные законы, обязательно.

– Я заплатила деньги и забрала тело, – ее голос снова зазвенел истерикой. – У вас еще есть ко мне вопросы, молодые люди?

– Пойдемте в подвал, – Кравченко встал. – Сережа, ты останься, пожалуйста, здесь.

– Нет, я с тобой, – ответил Мещерский. Раз уж пошли такие дела и здесь, на этой шагаринской вилле, сумасшедшие, куда же они друг без друга?

Следом за Еленой Андреевной они прошли через холл. Снова появился шофер Анджей. Двери под лестницей вели в коридор, уходящий в недра дома. Звук шагов глушили мягкие ковровые дорожки. Где-то в глубине дома послышался бой старинных часов – двенадцать ударов, полночь. Мещерский ожидал, что они будут спускаться куда-то вниз, но они, напротив, поднялись по небольшой лестнице и очутились на открытой террасе позади дома. Повеяло легким ночным ветром. Мещерский коснулся перил террасы. Только это прикосновение сейчас и было реальностью. С веранды открывался вид на склоны холма. В синем ночном небе, как летучий корабль, плыла по канатной дороге кабинка фуникулера. Вот она заслонила собой луну. Мещерский вгляделся в даль – на фоне темного неба смутно вырисовывались контуры Пражского града, похожего на скопление черных айсбергов. Или на призрачный замок. Замок… Внезапно Мещерский остановился, точно споткнулся обо что-то. Сердце сжало предчувствие беды, близкой и грозной опасности. Он был не в состоянии отчетливо объяснить себе это ощущение, просто знал, что наилучшим выходом сейчас будет выйти вместе с Кравченко из этого дома, сесть в такси, вернуться в отель, позвонить оттуда в Москву Кате, а потом немедленно ехать в аэропорт на ближайший аэрофлотовский рейс.

«Что ты, в самом деле? – одернул он себя. – Мало ли… И потом, кто сказал, что такое возможно? Просто, может быть, дело в другом и все это – странные безумные слова его жены – только часть инсценировки. Да, инсценировки, ведь этого Шагарина хотели выдать, а он таким вот образом решил перехитрить всех, инсценировал собственную смерть и… поэтому ни о каких похоронах и речи быть не может. Ну конечно же!»

Это была еще одна версия событий. Мещерский позабыл, что за последние два с половиной часа таких взаимоисключающих версий у него появилось уже три.

Шофер Анджей открыл дверь в конце террасы. Она не запиралась ни на замок, ни на ключ. Тяжелая дубовая скрипучая дверь. Вообще в этом доме, выстроенном еще при Габсбургах, было слишком много мореного дуба, картин и второсортных охотничьих гравюр.

Ярко освещенная лестница привела их в подвальное помещение. Они прошли через прачечную и винный погреб с пустыми стеллажами. За стеллажами было еще одно помещение. Елена Андреевна и Вадим вошли туда первыми.

– Пожалуйста, – Анджей вежливо пропустил перед собой Мещерского. Тот заметил, как бледен шофер и как он хочет всем своим видом показать – ничего такого особенного не происходит. Подумаешь, мы в подвале, но мы все равно в Европе. А в Европе ничего такого быть просто не может!

Посреди небольшой комнаты с низким бетонным потолком стояла медицинская каталка. На ней лежало тело, закрытое белой простыней. Рядом стоял медицинский стол из нержавеющей стали на колесиках. Обычно в клиниках на таких столах полно инструментов, пробирок, лекарств. Но этот стол был пронзительно гол, свет лампы отражался на его никелированной поверхности.

Мещерский глянул на Кравченко. В подвале работал мощный кондиционер, было прохладно. И никакого запаха тления. Кравченко под взглядом Елены Андреевны подошел к каталке. Постоял в нерешительности. Потом откинул простыню. Они увидели лицо на подушке – с заострившимися чертами, в обрамлении всклокоченных волос. Мещерский в первое мгновение не узнал в покойнике Петра Шагарина. Человек, прежде так часто мелькавший по телевизору, был этаким живчиком, смутно похожим на гоголевского Чичикова. Что-то и привлекало к нему, и одновременно отталкивало. А здесь… здесь на каталке лежал кто-то совсем другой – скорбный, застывший, равнодушный и к этому ослепляющему электрическому свету, и к любопытным взглядам. Мещерский почувствовал дурноту – он искал на этом мертвом лице следы разложения, распада, все эти ужасные трупные пятна, но не находил.

Кравченко, поколебавшись, совсем откинул простыню. Взял мертвеца за руку, пощупал пульс. Потом, уже не колеблясь, пощупал пульс на сонной артерии. Положил руку на грудь, затем приблизил открытую ладонь к мертвым губам. Жесты его были деловиты и профессиональны. Мещерский наблюдал за приятелем со смятением. Сам бы он… черт, да ни за какие коврижки не прикоснулся бы к покойнику!

– Пульса нет, дыхания нет, кожные покровы холодны, – Кравченко выдал это громко и хрипло. – Елена Андреевна, ваш муж мертв. Как это ни прискорбно, но он мертв.

Она подошла к каталке. Рыжие волосы ее растрепались. Траурная пашмина волочилась по бетонному полу.