Воронья дорога Бэнкс Иэн
Фергюс встал, снова озадаченно почесал висок черенком трубки.
– Так ведь должен, наверное… Думаю, ходит.
– Может, стоит проверить?
– Ладно, проверим.
– И вообще, почему не на «ровере»?
Кеннет не жаловал «моргана»: слишком жестко едет, спина устает, голова болит, и вообще Фергюс зря лихачит на этом закосе под старину с открытым верхом. И чего лихачит? Может, потому что краска «бритиш рэйсинг Грин», кожа на капоте? А вот «ровер», похоже, немного Фергюса успокаивает.
– Да ладно тебе, надо же понимать, – убеждал Фергюс. – Гостиничная администрация увидит «ровер» – не пропустит нас на стоянку.
– Господи, – вздохнул Кеннет и сжал талию сестры. – Ладно, пусть будет «морган». – Он посмотрел на Фиону: у нее поблескивали зеленые глаза. – Старею, сестренка. Как по-твоему, старею?
– Да из тебя прямо-таки песок сыплется, Кен.
– Спасибо на добром слове. Как близняшки?
– О, великолепно.
– Ты их все так же на каникулы в Уиндскейл возишь?
– Ха! Кеннет, а ты все так же смышлен.
– Ты ее включать не пробовала?
Фергюс опустился на корточки, сунул голову в посудомоечную машину, и ее нутро откликнулось эхом.
– Ферг, не будь язвой. – Фиона улыбнулась брату. – Что-то давно мы с Рори не виделись, он и не звонит. Как у него дела?
– Да сидит в Кэмдене в своей конуре, тратит халявные субконтинентальные бабки.
– В конуре? – донесся из недр посудомойки невнятный голос Фергюса. – А я думал, он не слабо приподнялся на этих… путевых заметках.
– Так ведь приподнялся, – кивнул Кен.
– Это, кажется, про Индию?
– Ага.
– Ферг, – рассердилась Фиона, – ты что, забыл? Сам же покупал эту книгу.
– Да помню, конечно. – Фергюс вынул голову из посудомойки и сунул туда руку, что-то подрегулировал. – Только не прочел. Да и зачем книжку читать, если хочешь узнать про Индию? Достаточно съездить в Брэдфорд… Почему он живет в конуре?
Кен на секунду стиснул зубы, мечтая о крепком пинке по пухлому заду Фергюса. Затем пожал плечами:
– Просто ему нравится жить среди людей. Он у нас животное стадное.
– И то верно, надо быть животным, чтобы ютиться в конуре, – пробубнила, рождая эхо, голова в посудомойке.
– Э, не смей так о моем брате.
Фиона легонько стукнула Фергюса ногой по заду.
Фергюс стремительно обернулся и уставился на нее. Его мясистое красноватое лицо мгновенно помрачнело. Кеннет почувствовал, как напряглась его сестра. Но тут же рот Фергюса расплылся в фальшивой улыбочке, и, проворчав что-то неразборчивое, он снова повернулся к открытой машине и к руководству по ее эксплуатации. Фиона расслабилась.
«Все ли у них в порядке?» – подумал Кеннет.
Иногда он как будто замечал напряжение между ними, а года два назад, вскоре после того, как родились близнецы, ему показалось, будто Фергюс и Фиона серьезно охладели друг к другу. Он за них беспокоился и не раз обсуждал это с Мэри, гадая, в чем причина неладов и можно ли что-нибудь сделать (они решили ничего не предпринимать, если только их не попросят). Все же он однажды попытался обсудить это с Фергюсом, на вечеринке, когда они накачивались виски в оранжерее старого дома Эрвиллов и любовались огнями навигационных бакенов и маяков, мигающих по всей Саунд-оф-Джура.
Фергюс обсуждать тему не пожелал. Мэри добилась не большего успеха с Фионой. Но, по-видимому, все как-то само собой постепенно наладилось.
Может, я просто ревную, подумал Кеннет.
Фиона отстранилась и подошла к массивной и приземистой плите марки «Ага», стоявшей возле беленой каменной стены. Подержала руку над новой плитой: хорош ли накал? В кухне затягивалась пауза.
Кеннет не слишком верил в фрейдизм, в основном потому, что старался быть с собой честным. Понимал, что в жизни многое ему не по вкусу, кое от чего просто с души воротит, но ничто из его открытий никак не вязалось с учением Фрейда.
Все же он задумывался: а не злюсь ли я в душе на Фергюса потому, что он у меня сестру отнял, когда сделал ее своей женой? Наверное, никогда не узнаю правды, предполагал Кеннет. Может быть, верна теория, будто в мире все взаимосвязано, будто все люди, все вещи, все события прочно соединены сложнейшей паутиной из причин и следствий, из неявных мотивов и скрытых принципов… Но он вовсе не был уверен, что это имеет хоть какое-нибудь значение.
– Мэри и дети с тобой? – повернулась к нему Фиона.
– Пошли полюбоваться окрестностями с парапетов, – ответил Кеннет.
– Молодцы, – кивнула она и посмотрела на мужа. – У нас будет обсерватория. Ферг не сказал тебе?
– Нет. – Кеннет с удивлением посмотрел на Фергюса, но тот не обернулся. – Нет, я не знал. Что, с настоящим куполом и телескопом? Астрономию будете изучать?
– Счет уж точно астрономический, – раскатился внутри посудомойки голос Фергюса.
– Да, – ответила Фиона. – И теперь Ферг сможет ночи напролет любоваться звездами.
Миссис Эрвилл глянула на мужа, сидящего на корточках перед открытой посудомоечной машиной, и выражение лица Фионы показалось Кеннету презрительным.
– В чем дело, дорогая? – оглянулся на жену Фергюс – само простодушие и невинность.
– Ни в чем, – бодро ответила она необычно высоким голосом.
– Гм… – Фергюс что-то подкрутил в посудомоечной машине, снова почесал трубкой возле уха. – Все в порядке.
Кеннет повернулся к окнам, по которым хлестал дождь.
Зачатая в ревущую бурю, Верити (тоже ревущая) и родилась не в погожий денек. Она появилась на свет восьмимесячной августовским вечером 1970 года на продуваемом ветрами берегу Лох-О – более чем подходящее название для места ее рождения, считал Прентис.
Перед этим ее мать и отец провели в галланахском доме Фергюса и Фионы Эрвилл две недели – они приехали из Эдинбурга отдохнуть. В последний день молодая супружеская чета решила посетить гостиницу в Килхренане – это в часе езды к северо-востоку, на берегу озера. Для поездки одолжили «ровер» у Фергюса. Беременной Шарлотте в те дни вдруг захотелось осетринки, и в ресторане она получила: на закуску – осетрину копченую, на второе – осетровые стейки, а вместо десерта – мусс из копченого осетра. Понятное дело, вскоре она жаловалась на несварение желудка.
Как бы то ни было, отужинав, они поехали обратно.
Были пасмурные сумерки, хоть и без дождя; дул сильный теплый ветер, качая верхушки деревьев и гоня шеренги белых бурунов на берег узкого лоха. Пока супруги ехали на юго-запад по неширокой дороге на западном берегу, ветер обрел ураганную силу.
Узкая дорога была усыпана ломаными ветками – наверное, одна из них и проколола колесо. И пока муж воевал с наглухо закрученными гайками, у Шарлотты начались схватки. Примерно через полчаса над холмом полыхнула молния, желто-голубая, как луна, но ослепительная, как солнце.
И был чудовищный гром. Шарлотта закричала. Наверху, на склоне холма, скелетами доисторических чудовищ маячили две опоры высоковольтной линии. Выл черный ветер, и снова вспышка, и снова адский грохот, и полоса фиолетового сияния проколола тьму как раз посередке между двумя огромными пилонами – электричество пробило воздух, когда сблизились мотаемые ветром провода.
Шарлотта закричала опять, и на свет появился ребенок.
Хвост урагана Верити прошелся в ту ночь по Британским островам. Родился он в штилевой экваториальной полосе, для разминки залил тропическим ливнем несколько Багамских островов, порезвился на побережье Северной Каролины, потом махнул через Северную Атлантику, в пути подрастеряв энергию. Но ненадолго попал между холодным и теплым фронтами возле Ирландии, и это для него стало нежданным подарком; обретя новые силы, он разметал уйму прогулочных яхт, перетряс несколько акров оконного стекла, поиграл во фрисби с мириадами черепиц и, проносясь над Шотландией, поломал немало сучьев. На участке Национальной электрической сети между западным берегом Лох-О и Галланахом имела место чуть ли не самая эффектная из учиненных ураганом катастроф, и Шарлотта часто заявляла, что именно в миг пробоя мощнейшей дуги между хлещущими проводами сработали предохранители на севере и погрузили весь Галланах во тьму, – в тот самый миг, когда ее ребенок (сморщенный, в пятнах крови, розовый от осетрины) наконец скользнул в отцовские руки. Девочку назвали Верити, в честь урагана.
Когда Верити исполнилось восемнадцать, ее дядя Фергюс Эрвилл преподнес ей весьма своеобразный подарок, взятый из музея при стекольной фабрике. Поскольку ребенок родился в блеске и треске техногенной молнии и его появление на свет было ознаменовано мощным коротким замыканием, ввергшим Галланах в потемки, дядя Эрвилл подарил ей ожерелье из фульгурита.
Фульгурит – это природное стекло, как и другое музейное сокровище – обсидиан. Но обсидиан рождает только земля, он образуется под воздействием чудовищных температур и давлений в изверженной магме, а фульгурит появляется на свет от союза земли и воздуха: молния ударяет в рыхлый песок и плавит его, остекловывает, превращает в длинные зигзагообразные трубки. Хеймиш Макхоун называл фульгурит «божьим стеклом». Музей при фабрике «Галланахское стекло» располагал коллекцией образцов трубчатого фульгурита, изысканных в песках Сирии Уолтером Эрвиллом, дедом Фергюса, в 1890 году и благодаря великой осторожности и столь же великому везению доставленных в Шотландию невредимыми. Одна из этих кривых шишковатых трубок была свыше метра длиной, другая лишь на йоту короче. Меньшую Фергюс отправил в Эдинбург ювелиру, дабы тот расколол ее, куски обточил и отшлифовал, а затем нанизал на нитку, точно жемчужинки.
Получившееся ожерелье он преподнес светозарной племяннице на вечеринке в день ее рождения, в ее родительском доме, что в Мерчистоне под Эдинбургом, в августе 1988 года (вечер выдался неподобающе сухим и теплым). Фергюс, существо всегда унылое, преждевременно состарившееся, с подбородками до воротника, очень вырос в глазах Кеннета и Прентиса Макхоунов, совершив этот элегантный и совершенно неожиданный для всех романтический жест.
У Верити хватило такта принять ожерелье из рук дяди Фергюса, хватило ума понять, какой смысл вложен в этот подарок, и хватило вкуса, чтобы сделать его регулярно надеваемой, даже привычной частью гардероба.
Салон дядиного «ровера» был очищен от грязи, сопутствовавшей рождению Верити, и машина продолжала служить семейству Эрвиллов еще пять лет, до 1975 года, когда ее продали (как выяснил впоследствии Прентис, за скандально мизерную сумму; нет бы переделать в своего рода храм красоты, прославленный на весь мир) и ее место занял «астон-мартин DB6».
Вскоре после того, как Прентис получил водительские права, у него появилась мечта найти старый «ровер», валяющийся, небось, где-нибудь в чистом поле, и выкупить. И тогда у него будет машина, в которой родилась его любимая, и можно будет эту машину водить, и холить ее, и лелеять. Разумеется, он понимал: велика вероятность, что «ровер» давным-давно отправился под пресс, но это не мешало ему тешиться диковатой фантазией, что хоть одна капля переплавленного металла добралась хоть до одного из последовательно принадлежавших ему трех драндулетов.
А на неприлично громком и быстром, как молния, «астон-мартине DB6» Фергюс и Фиона Эрвилл однажды ночью угодили в аварию. Это было возле Ахнабы, южнее Лохгайра, в 1980 году.
Глава 5
Мы с тетей Дженис были в одной постели. Только не поймите меня превратно: я не имею в виду, что мы занимались черт-те чем; мы всего лишь переспали… О черт! Я не хочу сказать, будто мы с ней долго гуляли по холмам и нас застала метель, но посчастливилось найти кров – уютный такой охотничий домик, а в спальне была только одна кровать, и нам, чтобы согреться, пришлось лечь на нее вдвоем, только и всего-то…
Нет, мы просто трахались.
Ради бога, не принимайте меня черт знает за кого. Тетя эта мне не тетя. Ни по крови она мне не тетя, ни даже по замужеству. Дженис Рэй была подружкой дяди Рори, вот я и стал ее тетей называть. Мало того что она крутила шашни с братом моего отца, так ведь вдобавок не кто иная, как ее дочь Мэрион, посвятила меня в таинство любви – таинство липко-пахучее и похотливо-трахучее, потенциально натальное и социально-фатальное, не слишком высокоморальное, поскольку частично оральное. И произошло это в гараже, на рассохшейся до трещин зеленой коже заднего сиденья «лагонды-рапид-салун» в один душно-пасмурный летний день восемь лет назад.
И мы сорвали бурные аплодисменты.
Чертов Льюис…
Теперь голос делается тихим, низким, почти зловещим. Сбоку бьет резкий белый свет, и чисто выбритое худое лицо моего брата в этом свете кажется точно из камня высеченным. И суровым, даже жестоким.
– В моем доме есть дверь, – говорит он с придыханием и делает паузу. – Это не простая дверь, а особенная. – Он смотрит вбок. И оттого, как он это делает, вам хочется поглядеть в ту же сторону, но вы побеждаете искушение. – А знаете, что у меня за дверью? – поднимает он бровь, но окружающая темнота отвечает молчанием. И вы ждете продолжения. – За дверью у меня… – Он наклоняется вперед, к вам, с таким видом, будто хочет открыть какую-то страшную тайну: – Вся остальная Вселенная.
На лице появляется ледяная улыбка, и если вас пронимают такие штуки, то на вашей спине срываются с места в карьер табуны мурашек.
Раздается нервный смешок. Льюис терпеливо ждет, когда хиханьки стихнут.
– Это особенная дверь, и называется она по-особенному, – он щурится. – Знаете, как я называю эту дверь? – (Вот опасный момент, все может кончиться провалом, но брат умеет держать паузу, его молчание в высшей степени красноречиво.) – Я ее называю… – Снова пауза; он глядит вбок, в темноту, потом снова – на свет: – Входной дверью!
И вновь звучит смех, на этот раз в нем облегчение. Рассказчик впервые улыбается, но в улыбке нет веселья, это всего лишь растянутые губы.
– Может быть, такие двери есть и в ваших домах. – Брат отступает, лампы гаснут, и он делает полукивок-полупоклон. – Меня зовут Льюис Макхоун. Спокойной ночи.
Он уходит под бурные аплодисменты, даже под овации.
Я отрываю взгляд от телевизора, смотрю на соседей по комнате.
– А че, нехило. – Гав откупоривает новую банку сидра.
– Нормуль, – соглашается Норрис и хлебает из своей банки. – Концовочка – в кайф, меня даже на мандраж пробило, чес-слово. Он че, в натуре твой брат?
Я зло гляжу на экран, где бегут титры, – конец телепередачи. Льюис в ней хохмил последним.
– Да. – Я плющу в ладонях пустую банку из-под «экспортного». – Да, это мой брат.
По экрану ползут титры. Раздавленная тара летит в мусорное ведро. Точнее, мимо ведра.
Банка ударяется о стену, катится по полу и брызгает выдохшимся пивом на истертый ковер.
Я стою в книжном магазине, читаю про волшебную ночную рубашку. На глазах слезы.
По плечу хлопает чья-то ладонь. Я торопливо кладу книжку на стопку таких же, выдергиваю из кармана носовой платок и, поворачиваясь, прижимаю его к лицу, сморкаюсь.
– Идем, копуша, – говорит, улыбаясь мне сверху, мама. Взгляд падает на стопку книг. – А, решил наконец папины сказки почитать? С чего бы вдруг? – Не дожидаясь ответа, она обнимает меня за плечи и выводит в зал отправления. – Идем, пожелаем дяде Рори счастливого пути.
– Идем, – хлюпаю я носом.
Мама хмурится:
– Прентис, ты что, плачешь?
– Нет! – Я неистово мотаю головой и запихиваю в карман носовой платок.
Мама улыбается. Чувствую, как снова подступают слезы, от них щиплет глаза.
– Прентис! – Дядя Рори хватает меня в охапку и отрывает от пола. – Ого, какой большой вырос! Скоро и поднять тебя не смогу.
Вот и хорошо, думаю, а то неприлично как-то. Я его обнимаю, но это для того, чтобы лицо спрятать, а не от огорчения по поводу дядиного отлета.
– Ну вот, – слышу мамин голос. – Кажется, слезинку-другую мы все-таки уронили.
– Да с чего бы нам их ронять? – смеется дядя Рори, ставя меня на пол перед собой, но не отпуская.
Его широкое лицо, обрамленное вьющимися темно-рыжими волосами, кажется счастливым и добрым. Мне хочется ударить и дядю, и маму, а может, залиться слезами и обнять обоих. Пожалуй, я не прочь и обнять их, и побить.
– Подбери сопли, мужик, – смеется он, переходя на пролетарский шотландский. Я этого говора стыжусь, потому что мои очаровательные кузины Дайана и Хелен им не пользуются, зато его любят грубые дети Уоттов.
«Прекрати!» – отправляю ему посыл. (Я учусь внушать свои мысли, чтобы люди выполняли мои команды. У телепатии, похоже, большое будущее, но, к сожалению, ученые сделали еще только первые шаги. А Джордж Лукас, гад, так и не удосужился ответить на мое письмо насчет Силы.)
– Дядя Рори, я не плачу, честное слово, – шмыгаю я носом.
– Ну конечно, ты не плачешь, – ухмыляется дядя Рори и подмигивает маме.
– Вот именно, – говорю.
«А теперь опусти меня!»
Дядя Рори с кряхтением опускает.
– Ну, так-то лучше. – Он ерошит мне волосы пятерней. – Ага, вот и улыбочка!
«Конечно, я улыбаюсь, дурак ты здоровенный. Ты же мой раб, подчиняешься моим мыслям!»
– Дядя Рори, вас, наверное, ужасно долго не будет? – спрашиваю.
– Да, Прентис, боюсь, что так, – отвечает дядя Рори.
Громкоговоритель вопит, что начинается посадка на рейс до Хитроу. Дядя Рори берет свою наплечную сумку, и мы втроем шагаем к большой толпе. За длинной и высокой стеклянной стеной раздается оглушительный рев – будоражащий, как катастрофа. Но это всего лишь садится самолет.
– Если будете в Голливуде и встретите там Джорджа Лукаса…
Дядя Рори хохочет, и они с моей матерью обмениваются понимающими взглядами – из тех взглядов, которые так бесят нашего брата мальчишку.
– Вряд ли есть шанс, Прентис, но если все-таки…
– Спросите, не получал ли он моего письма, – прошу я. Мы уже достигли того места, где все останавливаются и обнимаются; остановились и мы. – Если получил, то он в курсе, что я имел в виду.
– Будет сделано, непременно, – снова смеется, опускаясь на корточки, дядя Рори. Сделав из моей прически черт-те что, он теперь хватает меня за плечи блейзера. – Ну, будь хорошим мальчиком, через несколько месяцев увидимся.
Он встает. Они с мамой минутку сюсюкают, и она целует его в щеку. Я отворачиваюсь. Рад, что папа этого не видит. Да как они смеют такими вещами на людях заниматься? Я озираюсь: может, папа подглядывает из-за пальмы в кадке или через прорезанную в газете дыру? Но его нигде не видать.
– Ну, до свидания, Рори, счастливого пути.
– Пока, Мэри. Передай Кену, я позвоню при первой же возможности.
– Будь осторожен.
Дядя Рори ухмыляется:
– Ага.
Он сжимает ладонью мамино плечо и снова ей подмигивает:
– Пока, детка. До встречи.
– До свидания.
Мы смотрим, как он уходит. Показывает билет обслуге у выхода на летное поле, потом еще разок машет нам и скрывается из виду.
Я поворачиваюсь к маме.
– Мам, дай денег в «Звездные войны» сыграть. – Показываю на видеоигры. – В прошлый раз три уровня прошел, с четвертого слетел, теперь знаю, как с большими башнями справиться…
– Нет, Прентис, хватит с тебя этих игр, – говорит мама, уводя меня от толпы.
Мы направляемся к лестнице. Я все пытаюсь тащить ее к шеренге игровых автоматов.
– Мам, ну пожалуйста, ну пошли! Если хочешь, я тебе поглядеть разрешу!
«Ты мне дашь поиграть! Ты мне дашь поиграть!»
Она мало того что не подчиняется, но еще и нагло смеется:
– Ты очень добренький, Прентис, но как-нибудь обойдусь. Нам пора домой.
– Мам, а можно я на поезде, ну пожалуйста!
«Ты разрешишь сыну ехать домой на поезде! Ты разрешишь своему сыну Прентису ехать домой на поезде!»
– Ах ты, маленький паршивец! Тебе что, не нравится, как я машину вожу?
– Мам, ну разреши, пожалуйста…
– Нет, Прентис, поедем на машине.
– Ну, мамочка…
– Купить тебе книгу? – Мама останавливается возле книжной лавки. – Она тебе понравилась?
– Гляди! «Судья Дредд», свежий номер! – с надеждой показываю я.
– Ладно, – вздыхает она. – Если тебя это успокоит…
Пока она платит, я приближаюсь к стопке папиных книг. Никто не глядит в мою сторону; я вырываю из верхней пару страниц, а затем кладу на папины книги несколько других, не им написанных, чтобы еще долго папины никто не увидел.
Да как он смеет отдавать чужакам истории, которые придумывал для меня, для Льюиса, для Джеймса, для всех нас? Какое право на эти рассказы имеют другие люди? Это наши истории! Мои!
– Ну, пошли, чудовище, – говорит мама.
Между моими лопатками упирается ладонь, выталкивает меня из магазина. Ладно, спасибо и на том, что это не «вулканская смертельная хватка».
«Ты передумаешь и позволишь сыну ехать на поезде. Миссис Мэри Макхоун, вы передумаете и разрешите вашему сыну Прентису поехать домой на поезде… И поиграть в “Звездные войны”…»
Признайтесь: никто вас не предупреждал, что секс – это дело шумное. Ведь никто, а? Сам половой акт под микроскопом изучили, и в фильмах все вам разжевывают, и в книжках все вам расписывают, со всеми кровавыми подробностями, со всякими техническими нюансами. И родители вас просвещают, и наставники вас наставляют, и соседские ребята-девчата расскажут вам все тайком за велосипедным сараем, но про звуки никто не скажет ни единого слова! Не скажут, и все! Помню, как я впервые в жизни занялся этим с девчонкой. Дело было летом, жара, духота, мы оба раздетые, в старой доброй миссионерской позиции, и я притворяюсь, будто прежде ничем, кроме секса, не занимался, а сам думаю: господи, все ли я правильно делаю? Достаточно ли было прелюдии или я чересчур быстро сполз до лобка и вообще веду себя так, будто вычитал про это в «Космополитене»? Я бы и еще поработал внизу языком, да только шея заболела. Вот и думаю: не вернуться ли к соскам, мне ведь нравится их посасывать. Или лучше заняться левой мочкой… А шея ноет… Размышляю я обо всем этом да еще размышляю о том, как буду собирать кухонный комплект фирмы «MFI», – это специальный такой прием, чтобы не слишком быстро кончить. Но все равно уже не помогает, потому что я не могу не думать про толчки да про дырочки, про мужские и женские эрогенные зоны да про то, что я ее глажу, и это классно, и она тяжело дышит, и я тоже пыхчу… И в этот самый миг между нашими голыми колышущимися телами рождается звук… такой звук!.. как будто носорог пернул!
Уверяю, подобного бздеха вы отродясь не слышали. Даже эхо отлетело от ближайших многоэтажек. Да что там эхо – тугоухие старушонки через три улицы схватились за швабры и давай стучать в потолки, чтобы соседи наверху угомонились…
Она – хохотать, а я не знаю, что и делать. Продолжаю, но тут же все повторяется, и она в истерике, а я в крайней растерянности, и снова – прр… прр… прр… каждый раз чуть-чуть по-новому, но уже без конца, потому что оба потные, и тут я думаю: почему не предупредили, сволочи?! Почему я не знал? Как с этим другие справляются, полотенце прокладывают, что ли?
Но я все-таки дело свое довожу до конца, а потом еще немножко обнимаюсь с ней и сюсюкаю, а потом встаю, но резинку пока не снимаю, потому что на упаковке велено не спешить, а иду в сортир – там-то от нее, грязнульки-висюльки, и избавлюсь, а мочевой пузырь уже распирает, заодно и отолью… Ха-ха-ха! Фигу! Это я так надеюсь, что отолью, да ни черта не выходит…
Я сокрушенно качал головой, вспоминая те времена, когда Льюис вот так же разливался соловьем – среди друзей в пивнушках и на вечеринках. Тогда мне его приколы даже нравились, и я воспринимал как особую привилегию то, что могу вживую внимать этим хаотическим бурным тирадам, и даже гордился родством с Льюисом. А потом я поумнел и решил: мой старший брательник на самом деле тщеславный себялюбец с разбалансированной железой сарказма. А юморист он аховый. Берутся самые рядовые случаи из жизни, лишь бы в них было зернышко комизма, и из этого зернышка выращивается черт-те что. Лишь бы только денежки грести и срывать аплодисменты. Что ж, в моем роду такое случается.
Я посмотрел на Гава. Он рядом со мной, прижав стеклянную кружку с пивом к груди, покатывался со смеху. Аж взмок. Из глаз – слезы, из носа – сопли. Отлично проводил время дружище Гавин, один из двух моих соседей по комнате, парнишка более чем простой. Он ловит и впитывает каждое слово, он слепо верит всему, что травит мой брат, он сам переживает все, что якобы случилось с Льюисом.
Мой брат знает, на какие кнопки в человеческих головах надо нажимать. Расчет на узнаваемость. Шутки у него отточенные, с точки зрения сексуальной политики корректные, но при этом совершенно пошлые. Самое то для Гава и ему подобных. Гав ржал так, что недопитое пиво выплескивалось на куртку, но мой сосед этого не замечал. Да если бы и заметил, ему, наверное, было бы начхать.
Я снова покачал головой и поглядел на низкую сцену, где Льюис рыскал взад-вперед, точно гиена в клетке, и ухмылялся, и потел, и лоснился под прожекторами, и орал в микрофон, и жестикулировал свободной рукой, и лукаво улыбался, и обращался к отдельным зрителям – то в первом ряду, то в середке, то в проходе переполненного зала, и шутил специально для нас, стоящих позади всех у стенки, и адресовал свои хохмочки всем присутствующим скопом.
Льюис был облачен в черные джинсы и белый смокинг, а под смокингом – белая футболка с тремя огромными черными буквами: «FTT». Под этими буквами были другие, гораздо меньше: «Познаем плотски консерваторов, юнионистов и их сторонников». Маечки продавались у входа. Гав такой разжился, и она, упакованная в полиэтилен, торчала из кармана его куртки.
Мы были «У Рандана», это новейшая инкарнация бара, что некогда функционировал под именем «Рынок у коровника», а еще раньше назывался «У Пэдди Джонса». Это «у», похоже, на века. Хотя я первоначального названия уже не застал, признаться, меня гложет тоска по временам, когда бары носили довольно осмысленные имена и не предлагали претенциозные до идиотизма фирменные блюда и напитки с фольклорным закосом и десяток разных по названиям, но не по вкусу и не по цене (запредельной!) сортов светлого пива – в бутылках с аляповатыми этикетками, неподатливыми крышками и горлышками, раздувшимися, видимо, оттого, что в них затолкали кусок чего-то цитрусового.
Но если такова цена, которую мы вынуждены платить за круглосуточную работу подобных общественных заведений и за то, чтобы в них обслуживали женщин, то я смиряюсь – брюзжать неприлично. Когда-то я не верил отцу, думал, он меня разыгрывает: якобы в его молодости бары в первую половину дня были закрыты, и к десяти вечера (к десяти! господи! я редко выхожу из кабака до полуночи!) посетителей гнали взашей, и в большинстве пивных не было женских туалетов. Но это, скорее всего, правда, а ведь прошло всего-то навсего полтора десятка лет.
Я глянул на часы – долго ли еще Льюис будет засыпать аудиторию, выражаясь деликатно, рассудочными шутками, слепленными из наиболее привычного широким массам материала (причем массы еще и платят ему за это легкое развлечение сродни психоанализу), – и решил, что так может продолжаться без конца. Впрочем, мне и до этой минуты казалось, будто я слушаю его вздор уже целую вечность.
Льюис, можно сказать, свалился на меня как снег на голову: вдруг позвонил после ряда своих выступлений в позднем телеэфире. Программы эти записывались на фестивале юмористов в австралийском городе Мельбурне, куда пригласили Льюиса (и вследствие чего он не смог побывать на похоронах старушки Марго). Сегодня открывались его первые сольные гастроли по Соединенному Королевству, и все, к сожалению, говорило о том, что билеты разошлись без остатка, – спасибо рекламной мощи телевидения. Не пришли он мне пригласительные билеты, вряд ли мы с Гавином очутились бы здесь – даже взбесившийся табун одичавших клейдесдальских тяжеловозов не затащил бы меня одного в эту пивнушку.
Я снова посмотрел на часы. Прошло полчаса. До сих пор только одна шуточка Льюиса показалась мне достойной внимания, да и та прозвучала в самом начале: «Любому из нас иногда кажется, что он – просто дырка в заднице. – Тут наступила обязательная эффектная пауза. – Но через это надо пройти!»
Смешно? Я – усмехнулся.
– …о своей семье, леди и джентльмены, потому что я принадлежу к очень необычной семье. Да будет вам известно, это и правда очень странное семейство… – разглагольствовал Льюис.
Гав повернулся ко мне, пихнул локтем; широкая красная физиономия сияла. Я к нему не повернулся, даже не покосился. Я смотрел – нет, я пялился на сцену. Во рту мигом пересохло.
Он не посмеет! Или посмеет?
– Взять, например, моего дядю Альфреда…
Я чуток расслабился. Нет у нас никакого дяди Альфреда. И все же нельзя исключать, что Льюис намерен предать огласке какое-нибудь подлинное или полулегендарное событие из жизни нашего семейства и только маскирует его ложным персонажем.
– Дядя Альфред был крайне невезучим человеком. До того невезучим, что мы его так и звали: Невезучий Дядя Альфред. Правда-правда, так и звали. Невезучий Дядя Альфред до того был невезуч, что пал жертвой единственной в истории человечества лавины на искусственном горнолыжном склоне!
Я еще больше расслабился. Льюис не рискнул. Это просто шутка.
– Нет, честное слово! Он мчался на лыжах, и тут наверху не выдержал крепеж, и все поперло вниз… Его задавило насмерть тремястами тоннами нейлона. И с тех пор я на швейцарские рулетики смотреть не могу!
Тут меня снова пихнул в высшей степени довольный Гавин.
– Прентис, слышь, это ведь правда, а?
Я метнул на него взгляд – как мне казалось, уничтожающий – и снова повернулся к сцене. Хлебнул крепкого пива и отрицательно покачал головой.
– Прентис, – допытывался Гав, пропуская начало очередной зажигательной до идиотизма тирады, – это ведь правда?
Очевидно, мой убийственный взгляд требует серьезной доработки перед зеркалом. Я повернулся к Гавину.
– Каждое слово – правда, – сказал я. – Только на самом деле покойника звали Невезучий Дядя Этельред.
– Ага, – глубокомысленно кивнул Гав, глотнул пива, ухитрившись не оторвать кружку от груди, и наморщил лоб. Это он уже пытался вникнуть в слова Льюиса, но уловил только вполне предсказуемый «хук» – разумеется, «ниже пояса». Все кругом надрывали животики, к ним присоединился и Гав – и, что примечательно, с тем же бурным восторгом, с каким он воспринимал все прежние шутки Льюиса, когда слышал каждое слово.
Какое-то время я следил за Гавом краем глаза и гадал уже не в первый раз и наверняка не в последний (исключим вероятность несчастного случая или могущего быть оправданным убийства), есть ли вообще хоть капля мозгов у человека, с которым я живу под одной крышей. Несколько часов назад, например, мы смотрели по телику новости, и выяснилось, что интифада – это, по неоспоримому мнению Гава, итальянский спортивный автомобиль.
Я даже немножко завидовал Гаву, для него жизнь – сплошной прикол. К тому же он верил (наверное, привыкнув судить обо всем по себе), что она сравнительно несложна. Как в таких случаях и бывает, эти субъективно позитивные взгляды на мироздание оказывают совершенно противоположного рода действие на настроение тех, кто имеет несчастье жить в непосредственной близости от обсуждаемой персоны.
А обсуждаемая персона, между прочим, не справляется даже с такой фундаментально-линейной по своей сути (за некоторыми оговорками) процедурой, как наполнение ванны водой нормальной температуры. Сколько раз заходил я в ванную и обнаруживал, что емкость полна чуть ли не до краев не просто горячей водой – кипятком! Это означало, что этак через часок Гав соизволит помыться. Гавин придерживался того мнения, что принять ванну – значит наполнить ее жидкостью из крана с алым кружком на ручке (тем самым сократив практически до нуля доступный на данный момент запас воды в квартире) и подождать, пока образовавшееся жидкое тело не охладится примерно до того состояния, при котором в него может погрузиться человеческое тело, не приобретя тотчас окраски вареного омара. Обычно это занимает около тридцати минут посреди зимы и час с лишком в разгаре лета, и Гав склонен коротать этот срок перед телевизором, развлекаясь мыльными операми и самыми неинтеллектуальными телевикторинами, или жевать, например, бананы и сэндвичи с мармитом. Между прочим, Гавин обожает изобретать всякую разную закусь; жаль, что в его широчайшем ассортименте кулинарная оригинальность целиком задушила такое пошлое качество, как съедобность.
Мои попытки объяснить тонкую диалектику последовательного или параллельного использования обоих кранов ради того, чтобы принимать ванну незамедлительно и без необходимости обращаться затем в ожоговое отделение «Вестерн дженерал», с вытекающим отсюда освобождением ванны для нас, соседей Гавина, и весьма существенной экономией электроэнергии, что, безусловно, выгодно и нам, и всей планете, неизбежно натыкались на глухую стенку. Напрашиваются автомобильные аллюзии: если у Льюиса рот как выхлопная труба, то у Гавина башка как фильтр с поперечной фильтрацией.
Я осушил кружку, уставился на тающие клочья пены на дне.
– Ну че, дружище, еще пивка?
– Да нет, Гав, спасибо, сам возьму.
Я давным-давно пришел к выводу, что Гавин верит, будто весь мир вращается вокруг регби и пива. Справедливости ради стоит отметить, что при злоупотреблении последним мир и в самом деле иногда вращался. Пожалуй, будет ошибкой напиваться вровень с Гавом.
– Да ладно тебе! Крепкого, да? – Он отобрал у меня кружку и был таков: вломился в толпу, прокладывая себе путь к светлой цели – барной стойке. При этом он знай себе невинно ухмылялся. Что ж, может, его экспедиция к стойке – не такая уж дурацкая затея. Льюис тем временем добрался до середины длинной псевдонаивной филиппики в духе времени – насчет пост-измов. Возможно, на сей раз Гав счел бы его умозаключения чуточку сложноватыми. («Я спрашиваю: что такое постфеминизм? А? Кто-нибудь ответит? Что под этим словечком подразумевается?
Может, я чего-то недопонял? Может, на прошлой неделе состоялись всеобщие выборы и никто мне не сказал про это и про то, что теперь половина Европарламента – женщины? Что пятьдесят процентов директоров всех крупных предприятий – бабы? И что если вы родились в Судане девчонкой, то теперь можете не трястись за свои гениталии? И что в Саудовской Аравии уже нет графы в водительском удостоверении: “Мистер, миссис или шейх, ненужное зачеркнуть”»?)
Я ведь и правда собирался купить себе выпивку. Да и всякий, кому случалось сидеть на мели, скажет вам, что это самый простой способ оставаться номинально социабельным, не усугубляя при этом свой финансовый кризис. Но Гав, с его издевательством над ванной (и над чайником – стремясь угробить экосферу бесконечным производством горячей воды, Гавин никогда не поставит на плиту чайник, если тот не полон до краев, пусть даже требуется одна-единственная чашка), все-таки человек не жадный. И когда он проставляется, мне почти удается забыть, что я живу в одной квартире с изобретателем пудинга под заварным кремом и соусом «Тысяча островов».
Похоже, мой братец рассуждал на схожую эпикурейскую тематику. И, к ужасу моему (чуточку сдобренному злорадным восторгом), он явно вознамерился запеть.
Я сощурил и потупил глаза, стыдясь не только за Льюиса, но и за все семейство. И это – острие английского альтернативного юмора?! Заканчивать выступление песней? Господи боже мой!
Я сам опускаю занавес и гашу прожектора. Лишь упомяну для истории, что это была хвалебная ода госпоже Тэтчер, разумеется, ода пародийная, в которой Железная Леди сравнивалась с различными продуктами питания, причем сарказм проявлялся лишь в тончайших намеках («Мечтаю о глазунье я / при виде этих глаз…»), и заканчивалась она премиленьким куплетом: «Мэгги, ты – как овсяная каша, / которой так славится Англия наша. / Мэгги, ты – как все, что я ел… / Правда, после того, как поел».
Посетители «У Рандана» выглядели озабоченными – похоже, им начало казаться, что Льюис с его высоким полетом не совсем их формат, что бы там ни сулил импресарио. Всякое бывает: нюхнул славы деятель эстрады, а может, и чего покрепче, вот и полез в эмпиреи. Но уже миг спустя толпа успокоилась: парень – то, что надо (фу-ух…), просто юмор у него такой вот незаурядный (хе-хе-хе!), другие комики и не то себе позволяют (ого-го!), и надо молодцу поаплодировать (ур-ра-а!).
Но вот все кончилось (кроме бисирования, естественно), я облегченно вздохнул и даже чуток похлопал в ладоши, глядя при этом на осаждаемую стойку бара. К концу Льюисова выступления натиск на нее усилился. Как бы я ни презирал Гава, надо признать, что сегодня пригодились его регбистские навыки, уж не говоря о неандертальском телосложении. Может, увлечение регби в данном случае объясняется атавизмом?
Я снова посмотрел на часы. Интересно, будет ли Льюис оскорблен до глубины души, а Гавин – крайне разочарован, если мы с Гавом не пойдем за кулисы поздравить великого артиста с блистательным выступлением? Все прошло до того прекрасно, что Льюис сейчас наверняка в приподнятом настроении, а значит, совершенно невыносим.
Может, сослаться на головную боль? С Гавином этот номер вряд ли проканает. Наиболее вероятный ответ: «Да чего там, чувачок, лучше прими на грудь литр-другой пивка, крепеньким отполируй, и как рукой снимет».
– Простите, вы Прентис? Прентис Макхоун?
Я уже несколько секунд назад заметил, как от толпы отделилась женщина и двинулась в моем направлении. Но особого внимания не обратил – может, я просто оказался у нее на пути.
– Да… – наморщил я лоб.
Лицо вроде знакомое. Невысокая, возраст, пожалуй, чуть за сорок. Вьющиеся каштановые волосы и симпатичное круглое лицо – совершенно, между прочим, свежее. Я тотчас возжелал ее кожаную куртку; впрочем, она бы мне не подошла по размеру. Глаза женщины блестели – может, животной похотью, но, вероятнее, это бликовали контактные линзы. Где я ее видел раньше?
– Дженис Рэй, – протянула она руку. – Вспоминаете?
– Тетя Дженис! – встряхнул я ее кисть и заподозрил, что краснею. – Ну конечно! Вы были с дядей Рори. Простите, не узнал. Ну конечно! Тетя Дженис.
Она улыбнулась:
Читать бесплатно другие книги:
