Земля войны Латынина Юлия

– Имя Мусы мне много говорит, – сказал Арзо. – Мы с ним кровники.

Хаджиев улыбнулся и отдал негромкое приказание по-чеченски. К нему подбежал молодой боевик, лет, наверное, семнадцати, и проворно начал собирать деньги в мешок. Одна из упаковок закатилась под БТР, и боевик шарил там автоматом, как шваброй. Наконец рюкзак был снова полон, и юноша поставил его перед Хаджиевым.

– Два года назад, – сказал Хаджиев, обращаясь к Джамалудину, – у тебя украли двоих работников. Ты отказался платить за них деньги, потому что они были кумыки, а не аварцы. А когда я согласился тебе их вернуть, почитай, задаром, ты сказал своим друзьям: «Это бизнес по-чеченски. Попросить миллион, поломать кучу зубов и судеб, а в конце концов получить три тысячи долларов». Я делаю бизнес по-другому. Мне не нужны чужие деньги. Мне нужны мои враги. Аслан останется здесь, а вы двое можете уходить со своим мешком. Ахмад, дай им машину.

И с этими словами Арзо швырнул Джамалудину рюкзак с двумя миллионами долларов.

Джамалудин понял, что они мертвы.

Он слишком хорошо знал Арзо, чтобы не понимать, что его слова – это сплошное лицедейство. Арзо отпускал их у всех на глазах. Но они не проедут и километра, как на выезде из села их расстреляет засада, а потом где-нибудь в лесу найдут труп Джамалудина, и Арзо разведет руками и скажет: «Я отпустил этих людей, потому что у меня к ним не было вражды. Кто же знал, что так случится? Наверняка этот русский убил Джамалудина и присвоил себе деньги. Похоже, для него это был большой куш».

К тому же Джамалудин понимал, что он был неправ. Ему не следовало говорить этих слов. Арзо и так достаточно опозорился, купив курицу по цене барана. Если бы Джамалудин тогда не распустил язык, Арзо не стал бы калечить парней. Они же были не русские и не менты.

Джамалудин закинул рюкзак с деньгами за спину и сказал:

– Я хочу поговорить с тобой наедине.

Арзо кивнул, и они с Джамалудином поднялись в дом. Кирилл сел на БТР и стал смотреть вверх. Гора над ним была похожа на кусок говяжьей вырезки с разбегающимися прожилками скал.

Арзо и Джамалудин между тем зашли в крошечную гостиную с вытертым ковром и стареньким телевизором «Рубин», и когда Джамалудин пригляделся, он увидел, что на этом «Рубине» стоит облупившаяся пластмассовая фигурка волка. Это был тот самый волк, которого Арзо привез из-под Гагр, и с годами он не стал моложе. Джамалудин поглядел сначала на волка, а потом в глаза Хаджиева, и сказал:

– Я знаю, что Вадик Владковский сидит у тебя. Адаллаевы продали его Лысому Хамзату, а Хамзат продал его тебе.

Арзо покачал головой:

– Я не знаю, где этот Вадик, но я слыхал, что переговоры о выкупе вел Арби.

– Арби просто одолжил свое имя, как он всегда это делает. Он всегда говорит: «Валите все на меня». Я не такой дурак, чтобы бегать по Чечне с двумя миллионами. Перед тем, как прийти сюда, я поймал младшего Адаллаева и я поймал лысого Хамзата, и тебе не отвертеться от этой истории. Мы договоримся здесь и сейчас, а если ты сделаешь то, что хочешь, то все будут знать, что ты заманил к себе человека, который спас тебе жизнь, чтобы убить его и забрать его деньги.

Арзо долго молчал, а потом сказал:

– Я оставлю деньги себе. Привезете еще миллион, получите своего Вадика.

– Миллиона не будет. Эта тварь, Комиссаров, пудрил тебе мозги. Или ты забираешь деньги и отдаешь мне Вадика, или, клянусь Аллахом, я ухожу с этими деньгами. И если меня убьют, мой брат знает, с кого спросить.

Хаджиев поглядел куда-то в сторону, и Джамалудин понял, что он смотрит на пластмассового волка. Потом Арзо распахнул ногой дверь в прихожую и вполголоса отдал распоряжение.

Вадика Владковского подняли во двор спустя пятнадцать минут. Он был и раньше худ, но теперь одежда болталась на нем, как на швабре. От него пахло, как в привокзальном сортире.

– Пусть помоется, – распорядился Арзо.

Вадик увидел знакомое лицо среди стоявших во дворе горцев, сел на землю и заплакал.

Пока Вадик мылся, Арзо распорядился накрыть стол на воздухе, и Джамалудин сел по правую руку от Арзо, а по левую посадили Кирилла. Что касается Аслана, то его за стол никто не позвал, и он по-прежнему сидел между двух людей Хаджиева около БТРа.

На неровных досках появились алые, как кровь, помидоры, и большие куски вареного мяса. Арзо сделался вдруг необычайно весел, он шутил по-русски и по-чеченски, а потом вдруг вытащил из-за пояса здоровенный нож и, наколов на него парной кусок мяса, сбросил его на пустую тарелку Кирилла.

– Кушай, дорогой, кушай, – сказал Арзо, – это не человечина.

Наконец привели Вадика. Он был в чистых джинсах, спадавших с бедер, и клетчатой рубашке с короткими рукавами. Перед ним поставили плошку с бульоном, и один из чеченцев протянул ему ложку. Вадик отпрянул и дико закричал. Боевики захохотали.

Потихоньку Вадим успокоился, схватил ложку и начал жрать бульон. Джамалудин заметил у него на руках красные пятнышки от потушенных о кожу сигарет, указал на них Арзо и сказал:

– Это нехорошо, Арзо. Если ты сражаешься на пути Аллаха, зачем твои люди курят? Это харам.

Застолье продолжалось и продолжалось. Кирилл сидел как на гранате. Арзо и Джамалудин, казалось, полностью расслабились, и за столом все чаще раздавался смех и гортанные шутки. Аслан по-прежнему сидел у БТРа, и однажды, когда Кирилл оглянулся, он увидел, что в конце двора два русских пленника печально смотрят на стол.

Кирилл завернул кусок мяса в лепешку, и хотел было подняться, но в этот момент рука Арзо опустилась ему на плечо.

– Сиди, – негромко сказал чеченец, и Кириллу показалось, что его приварили к стулу. Он долго молчал, собираясь с духом, а потом поглядел Арзо в глаза и сказал:

– Я всегда считал, что ваш народ уважает старших. Зачем ваши люди бьют человека, которому они годятся во внуки?

– Видишь вон того паренька? – спросил Арзо.

Кирилл кивнул.

– У него было три брата, – сказал Арзо, – одному было тридцать, другому двадцать два, а третьему семнадцать. Все они мертвы. Этому парню шестнадцать лет, он женился месяц назад на девочке на год младше, и он понимает, что через год будет мертв. Когда смерть ест каждый день из твоей тарелки, у человека сносит крышу.

– А зачем он женился? – ошеломленно спросил Кирилл.

– Надо жениться, – ответил чеченец. – Война. Человека убьют, а сын останется.

– А у вас жена есть? – спросил Кирилл.

Это был один из самых опрометчивых вопросов, которые только мог задать русский. Жена Хаджиева погибла полгода назад. Потом погибли мать Арзо и двое его сыновей, а третий сын потерял обе ноги. Говорили, что Хаджиев любил жену значительно больше, чем приличествует мужчине.

Чеченец помолчал, потом ответил:

– Я вдовец.

Прошло два часа. Во дворе опять появился новенький «Гелендеваген» с тонированными стеклами, и за ним в ряд выстроились несколько машин.

– Это твоя доля за Вадика, – сказал Арзо Джамалудину, – мои люди проводят тебя до границы.

Чеченцы восхищенно ходили вокруг «Гелендевагена» и цокали языками. Машина была совершенно новая, хотя и наверняка краденая. Владковского посадили на заднее сиденье, Кирилл забрался рядом с ним и прижал парня к себе.

Джамалудин сел за руль, завел двигатель и позвал:

– Аслан, нам пора.

Аслан Темаев поднялся с земли, и в эту минуту шестнадцатилетний охранник поднял автомат, и дуло его оказалось в полуметре от головы Темаева.

– Аслан останется здесь, – сказал Арзо.

Джамалудин пожал плечами, заглушил двигатель и вылез из машины.

– Я тоже, – сказал аварец.

Красивое смуглое лицо чеченца побледнело.

– Ты слишком много хочешь, – сказал Арзо, – кто много хочет, получает пулю в лоб.

– Мы приехали вместе и мы уедем вместе, – ответил Джамалудин.

Арзо молчал несколько секунд. Потом махнул рукой.

– Садись, Аслан. И запомни, ты обязан моему брату жизнью.

Арзо и Джамалудин встали с места, как только русский вошел в бревенчатый домик. Они обнялись, и Арзо сказал:

– Не надо меня провожать. Хаген меня проводит.

Белокурый ариец встал и вышел вслед за Арзо, а Джамалудин вновь опустился в кресло. Хлопнула дверь, и на пороге домика показалась полная женщина в длинной черной юбке и синем платке с набивным рисунком из крупных тюльпанов.

Женщина ловко прибрала стол за ушедшими и через минуту вернулась с новой порцией еды. На фарфоровой тарелке блестели куски разваренного мяса, похожие на складки гор, и из глубокой белой супницы с хинкалом подымался ароматный дымок. Джамалудин сидел в кресле, откинувшись на кожаную спинку и полузакрыв глаза. Пальцы его неспешно перебирали четки.

– Поешь, Кирилл Владимирович, – промолвил аварец, – ты наверно устал. Ты зря приехал в Бештой один. Устроят что, а на меня спишут.

Кирилл сел на диван и ткнул вилкой в кусок мяса. Ему хотелось спросить, зачем Джамалудин отколол вчера этот свой номер. Черт возьми, Кирилл лично бы отдал ему это тело. Отдал бы за своей подписью, и вышиб бы зубы любому, кто станет вякать. Шестнадцатилетняя девочка – это еще не террористка. За кого бы она ни вышла замуж.

– Мне сказали, она была беременна? – спросил Кирилл.

– Да.

Глаза аварца глядели на него безо всякого выражения.

– А где она… как они познакомились?

Камилю Абидову, за которого Диана вышла замуж, было тридцать четыре года, и у него уже была одна жена. Один из милицейских генералов вчера сказал Кириллу, что эта первая жена жива и воспитывает детей, а другой заявил, что первая жена взорвалась еще несколько лет назад вместе с другими смертницами в Бештойском роддоме. Этот генерал сказал Кириллу, что у террористов считается особым шиком жениться на девушке и уговорить ее стать шахидкой. Это повышает его статус в глазах Аллаха.

– Не знаю, – сказал Джамалудин.

– Мне сказали, что ты бегал за ней по всей республике. Объявил в розыск.

– Я не объявлял ее в розыск, – отозвался Джамалудин. – Но все знали, что я ее ищу. Менты знали, ФСБ тоже знало. Никто не знал, где она, и все искали. У нас всегда так. Один сказал, другой попросил, и темой занимается тысяча человек.

– Но ты узнал, что она замужем за Камилем? Потому что иначе ты не пришел бы два дня назад к Чебакову и не спросил, почему ее фото висит на стенде «Их разыскивает милиция» вместо стенда с фотографиями пропавших людей?

Голос Кирилла звучал почти обвиняюще. Кириллу не нравилось то, что произошло вчера. Он не понимал, почему, но ему это не нравилось. Что-то было ужасно не то в том, чтобы расстреливать шестнадцатилетнюю девочку прямой наводкой из танка. Хотя, возможно, эта девочка не затруднилась бы обвязаться взрывчаткой и в таком виде пойти в роддом. Голова у Кирилла шла кругом, когда он думал об этом, и он понимал только одно: он не хочет быть к этому причастным.

– Менты разыскивали ее, чтобы сделать семье Кемировых приятное, – сказал Кирилл, – а когда они разыскали ее и вместе с ней Ваху Арсаева, они решили грохнуть Ваху. Ты сам навел ментов на родную племянницу. А что бы ты сделал, если б нашел ее раньше ментов?

Аварец посмотрел на часы и поднялся с кресла, все так же перебирая четки. Он выглядел еще более усталым, чем вчера. В эту минуту за озером, со сторожевой вышки, раздался протяжный крик, и Кирилл вздрогнул, не сразу сообразив, что это всего лишь призыв к молитве.

– Подожди здесь, – сказал Джамалудин, накидывая куртку.

Уже у самой двери он обернулся и проговорил негромким, отчетливым голосом, свойственным тем командирам, которых слышно не потому, что они громко орут, а потому, что каждый хочет услышать, что они сказали.

– Я бы ее убил, – сказал Джамалудин Кемиров.

Джамалудин вернулся не один: вместе с ним в гостиную вошли еще двое. Один был тот самый блондин в красном спортивном костюме, с зубами, ровными, как клавиши пианино, и выправкой офицера элитных частей СС.

– Раджаб, – сказал ариец, сжав руку Кирилла, как тисками. Кирилл удивился. Он хорошо помнил, что Арзо назвал парня Хагеном.

Второй был на голову ниже и лет на двадцать старше: его смуглая кожа расползлась из-под глаз мешками, и черные коротко стриженые волосы переходили в курчавую черную бороду.

– Шапи, – представился кавказец.

Он сделал шаг и сел, и Кирилл поразился быстроте его движений.

– Кирилл Владимирович, – сказал Джамалудин, – член Комитета всеми нами уважаемого зампрокурора Комиссарова. Федор Комиссаров прекрасно владеет темой Кавказа и имеет много высоких правительственных наград. Отмечен, между прочим, Орденом Мужества за спасение сына Владимира Владковского. Сейчас товарища Комиссарова прислали расследовать убийство полпреда, а Комиссаров, вот, в рамках этого расследования прислал к нам Кирилла Владимировича.

– Шапи, ты не убивал полпреда? – спросил Раджаб.

– Нет, – ответил Шапи, – а ты?

– Мы занимаемся не только убийством полпреда, – сказал Кирилл, – есть и другие преступления, которые мы расследуем.

– Например? – спросил Джамалудин.

– Когда меня везли сюда, мы проезжали мимо мэрии. Та м был сгоревший игровой клуб со стеклянной пирамидкой перед входом. От чего он сгорел?

– А кто его знает, – ответил Шапи.

– Через пять минут мы проехали другой клуб, с такой же стеклянной пирамидкой, и он тоже сгорел. Они что, оба случайно сгорели одновременно?

– Так было угодно Аллаху, – отозвался Хаген-Раджаб.

– Разумеется. У Аллаха много странных желаний. Но ведь у твоего брата, Джамалудин, в Бештое тоже есть казино? И Аллаху было угодно, чтобы оно не сгорело вместе с заведениями ваших конкурентов?

Джамалудин переглянулся с друзьями и сказал:

– Тебе пора спать. Ты устал. Тебя проводят в твой номер.

– Я не останусь здесь ночевать, – ответил Кирилл, – у меня заказан номер на базе отдыха ФСБ.

Джамалудин улыбнулся и ответил:

– Это и есть база отдыха ФСБ, Кирилл Владимирович. Если номер тебя не устроит, позвони мне.

Они вышли вдвое к стылому озеру, и когда дверь домика распахнулась, джип на том берегу сразу заморгал фарами и медленно тронулся вдоль дорожки. Кирилл стоял и смотрел на черную воду, в которой отражались луна и фонари.

– Послушай, Джамалудин, – вдруг сказал Кирилл, – а ты помнишь, у Арзо, когда мы приехали, там был русский раб. Два русских раба. Вадик сидел в погребе, а эти работали по хозяйству. Ты не знаешь, что с ним случилось?

Джип подкатился к Джамалудину, и аварец распахнул дверь машины.

– Их было не двое, а трое, – сказал Джамалудин, – инженеры из Краснодара. Арзо украл их на стройке в Грозном. Арзо надеялся, что их выкупят, но у их семей совсем не было денег. Тому старику, о котором ты говоришь, отрезали голову, при видеокамере, а потом стали играть этой головой в футбол. Пленку они прислали другим в доказательство серьезности намерений. После этого оставшихся выкупили. Тр и тысячи долларов штука.

Кирилл опустил глаза.

– Бедный и богатый всегда будут в неравных условиях, – сказал Джамалудин, – даже в погребе у чечена.

Джамалудин сам сел за руль «Хаммера». Справа от него сидел белокурый парень по имени Раджаб, а на заднем сиденье Шапи возился с оружием.

Машина уже выехала за ворота и начала карабкаться вверх, когда Раджаб сказал:

– Не нравится мне этот Кирилл. Он случайно не еврей?

– Аллах не велит обсуждать человека за его спиной, – сказал Джамалудин.

– Говорят, он партнер Владковского. Надо было его украсть, – подумав, промолвил белокурый Раджаб.

– Говорят, Владковский его швырнул, – возразил Шапи, – у него теперь ни гроша.

– Если Владковский его швырнул, можно предложить ему украсть Владковского, – сказал Раджаб, – почему бы не помочь хорошему человеку?

Никто не стал обсуждать это коммерческое предложение. Джамалудин молча крутил руль, так, что шины взвизгивали на поворотах, и лицо его в свете приборной доски казалось лицом мертвеца.

– Слушай, – спросил спустя некоторое время белокурый Раджаб, – я вот все думаю, моя фамилия, Хазенштайн, может, это от чеченского «хуз[4]»?

– Это, наверное, от нашего «х’аз[5]», – сказал Джамалудин, и блондин по имени Раджаб обиженно заткнулся.

Однажды летом 1995-го года трое московских чеченцев задумали украсть коммерсанта по имени Морис. Несмотря на свое заграничное имя, Морис был татом. Причина, по которой чеченцы задумали его украсть, была очень уважительная. Дело в том, что у Мориса было два бизнеса, и в одном бизнесе его крышей были чеченцы, а в другом – аварцы, и Морис постоянно обещал чеченцам, что он будет платить им с того бизнеса, за который платит аварцам, а аварцам он постоянно обещал, что отдаст им чеченский бизнес. В результате Морис никогда не мог сдержать своих обещаний и то и дело попадал в неприятные ситуации.

В конце концов чеченцы решили разобраться с проблемой раз и навсегда: а именно – украсть Мориса и заставить его переписать на них весь имеющийся бизнес.

Вопрос о технической стороне дела был быстро разрешен, когда стало известно, что пятого числа Морис вместе с друзьями будет чествовать какого-то Раджаба, нового чемпиона мира по ушу-сяньда. Застолье должно было состояться в гостинице «Савой», платил за все, разумеется, Морис. Морис вообще восхищался спортсменами и отдавал им деньги совершенно бескорыстно. Был известен случай, когда он подарил чемпиону-вольнику шестисотый «Мерседес», и когда через неделю у «Мерседеса» сломался топливный насос, чемпион пришел к Морису среди ночи и избил его так, что Морис месяц провалялся в больнице.

Это не уменьшило восхищения Мориса спортсменами.

Было известно, что на чествование соберутся не только аварцы, но и вообще много известных в Москве людей, и у некоторых из них при себе, разумеется, будут пушки. Поэтому были заряжены менты, которые в разгар застолья должны были зайти в зал и забрать всех присутствующих. Мориса надлежало не арестовывать, а наоборот, оставить одного.

После того, как бандитскую публику развезут по изоляторам, планировалось прийти и изъять Мориса. Прелесть всей комбинации заключалась в том, что все стрелки переводились на несчастного тата. Ведь чего будут ждать арестованные? Они будут ждать, что Морис кинется выручать их с деньгами.

А что они подумают, когда выяснится, что Морис не только не кинулся выручать их с деньгами, но, наоборот, бесследно свалил?

Они подумают, что это Морис их слил.

Все сошло как нельзя лучше. Мусора ввалились в «Савой» в самый разгар веселья и разом выполнили месячный план по ворам, стволам и наркотикам. Всех положили на пол, а кого-то и вбили в этот пол ниже плинтуса. Морис сидел за столом и икал от изумления. Кто-то из воров уже кидал на Мориса подозрительные взгляды: паранойя – профессиональное заболевание бандитов и диктаторов.

Всех увезли, а Морис остался посереди накрытых столов, – и в эту минуту в зал вошли трое чеченцев. Морис, всю жизнь страдавший из-за доверчивости, так и не сообразил, что происходит. Он решил, что новоприбывшие просто опоздали на чествование, и бросился к ним со словами:

– Аслан! Тут… Влада увезли! Керима взяли, надо срочно звонить, договариваться, Асланчик, если какие деньги…

Аслан сложил губы в ниточку и откровенно вынул из-за пояса пистолет с глушителем. Пистолет отвечал представлениям Аслана о прекрасном и габаритами немногим уступал зенитной установке. Ствол уперся в толстенькую индюшачью грудку Мориса.

– Пошли, – сказал Аслан, – через черный ход.

В этот момент дверь зала распахнулась, и на сцене появилось новое действующее лицо. Это был высокий – почти под два метра ростом – двадцатилетний парень в жемчужно-сером костюме с подобранным в тон галстуком. У парня были белокурые волосы, голубые глаза и белая нордическая кожа, обтягивающая аристократическое лицо с изящно вылепленными скулами и маленьким ртом.

Проклятый фриц, видимо приехавший на одну из бесчисленных конференций, проводившихся в залах «Савоя», ошибся комнатой. Мочить иностранца явно не требовалось, и Аслан повернулся так, чтобы заслонить от его взгляда пистолет с глушителем. Он ожидал, что докучливый посетитель повернется и уйдет, но глупый тевтон, вместо того, чтобы сообразить, что дело пахнет жареным, сделал шаг вперед и на безупречном германском наречии поинтересовался у чеченцев:

– Bitte entschuldigen, Ich suche…

Даже если бы Аслан и понимал по-иностранному, он бы так никогда и не узнал, кого именно ищет этот персонаж из «Кольца Нибелунгов». В следующую секунду левая ладонь арийца ударила вперед. Удар был такой силы, что мгновенно размозжил хрящи и вогнал носовую перегородку глубоко в беззащитный мозг. Чеченец умер раньше, чем упал на землю. Незнакомец подхватил выпавший из его рук пистолет. Сухо крякнули два выстрела, белокурая бестия сгреб Мориса в охапку и приказал:

– Валим отсюда. Гд е братва? Что ваще, тут за цирк?

Спустя пятнадцать минут дрожащий от ужаса Морис сидел в «Мерседесе» напротив 83-го отделения милиции, куда увезли всех задержанных, а белокурый торговался с главным ментом о том, сколько будет стоить всех отпустить. Мент просил триста тысяч, но до десяти утра. «Если после десяти, – сказал мент, – будет пятьсот».

Они сошлись на двухстах пятидесяти, и белокурый, сев в машину, сказал Морису:

– Поехали за лавэ. В темпе.

Морис, разумеется, понимал, что деньги причитаются с него. Во-первых, это он был устроителем банкета. Во-вторых, как-то так всегда получалось, что деньги брали именно с него. Но больше всего его изумляло другое.

– А вы… кто… собственно? – спросил Морис.

Тевтон рассмеялся.

– А я, собственно, виновник торжества. Меня зовут Раджаб. И если ты когда-нибудь назовешь меня по-другому, я тебе глаза на жопу натяну и моргать заставлю. Понял?

Хаген Адриан Мария Хазенштайн родился в маленьком горном селе, которое называлось Мюнхен и было расположено в сорока километрах от Бештоя.

Это было одно из двух чисто немецких сел, находившихся между хребтами Алатау и Яналык. Немецкие колонисты были поселены там в середине 19-го века, дабы приучить диких горцев к порядку и единообразию, а буде возможность – обратить их в христианскую веру. Село состояло из аккуратных домиков с красными черепичными крышами и каменной лютернской киркой на главной площади. В 1944-м году оба села были высланы в Казахстан за компанию с чеченцами, и бабушка Хагена рожала его отца в теплушке с двумя чеченками-повитухами. Когда она умерла при родах, одна из чеченок выкормила дитя.

В 57-м немцы вернулись назад. Они нашли свое село занятым – в домики с черепичными крышами заселились аварцы, ногайцы и греки. Хазенштайн-старший взошел на порог своего дома, который достался ему от деда и прадеда, посмотрел на черноволосых детей, играющих с кошкой, сел и заплакал. Кто-то тронул его за плечо, и, обернувшись, Адриан Хазенштайн увидел за собой высокого худого старика в барашковой шапке и с крючковатым посохом в руке.

– Тебе не стоит беспокоиться, – сказал старик, – это ваши дома, и вы будете в них жить. Клянусь Аллахом, нет преступления страшнее, чем отнять у человека дом, где жили его предки.

Горцы выполнили свое обещание: они ушли из немецкого села, как они ушли из чеченских сел, занятых новыми жильцами по приказу советской власти. Никто не покусился на чужой кров, а спустя немного времени на противоположном склоне горы, в десяти километрах от Мюнхена, выросло село-побратим, основанное теми, кто вернул дома их хозяевам.

Ничего не изменилось в селе Мюнхен: все так же блестело оно красными черепичными крышами, и коровы, выгоняемые по утрам на пастбище, все также звенели силезскими колокольчиками, и учительница в школе говорила с учениками начальных классов на языке Шиллера и Гёте. Вот только каменная лютеранская кирка на главной площади навсегда осталась мечетью, и у новорожденных детей, помимо официального, в паспорте записанного имени, все чаще появлялось еще одно, домашнее. Например, Хаген – и Раджаб.

Маленький Хаген Адриан Мария Хазенштайн рос в доме, где горцы считались братьями. Он играл с мальчишками из соседних сел – аварского и чеченского, и частенько ему доставалось за его белокурые волосы и не желающую загорать кожу. Кто кричал ему «хъазахъ[6]», а кто «лай[7]», и так было до тех пор, пока десятилетний Хаген, раздобыв где-то старый кинжал, не кинулся на своих обидчиков. Мальчишки разбежались, а предводителя Хаген поймал, и, зажав его горло между скалой и ножом, сказал: «Меня зовут Раджаб».

И так его и стали звать.

Не было в окрестных селах мальчишки, который откалывал трюки более опасные, чем Хаген. Он ловче всех лазил по скалам и взбирался на самые опасные кручи. Он ходил к гости к своим друзьям ночью, когда вдоль горной дороги был слышен вой волков, и он не раз и не два на спор переплывал Кара-Ангу во время половодья, когда река становилась похожа на взбесившегося быка, бросающегося на бурые тряпки скал.

Хагену было двенадцать лет, когда старик из соседнего села, тот самый, который когда-то вернул дом их семье, начал учить его читать Коран. Ему было пятнадцать, когда его заметил на отборочных соревнованиях немецкий тренер и пригласил тренироваться в Германии.

Нет антисемита более яростного, чем иной крещеный еврей. Нет русского националиста более отчаянного, чем армянин. Белокурый Хаген Адриан Мария Хазенштайн был фанатично влюблен в Кавказ. Он никогда не пропускал время намаза и соблюдал пост в месяц Рамадан.

Ему было двадцать пять лет, когда Кемировы купили ему пост замминистра внешнеэкономических связей в правительстве республики, и Хаген вместе с Зауром Кемировым поехал в составе делегации договариваться о западногерманских инвестициях в экономику РСА-Дарго.

Немцы были очарованы безупречным выговором Хагена и тем фактом, что чиновником многонациональной республики является чистокровный немец, и все шло совершенно отлично до той поры, пока на встрече не появилась депутат Бундестага, считавшаяся вероятным кандидатом на кресло канцлера. Пожилая светловолосая немка протянула руку замминистру внешэкономических связей республики РСА-Дарго, и тот сообщил ей на чистом немецком:

– Простите. У нас за руку с женщинами не здороваются.

Лишь одно обстоятельство омрачало жизнь Хагена Хазенштайна. Это было его прозвище, неизбежное, как снег зимой на Ялык-тау. Вся республика звала его Ариец.

Кирилл проснулся в час ночи от какого-то неясного беспокойства, царапавшегося о донце сна. Он долго тер глаза, а потом накинул куртку и вышел из гостевого домика на улицу.

Стояла морозная высокогорная ночь: вверху не было ни облачка, и звезды были как крупная мелочь, выкатившая из желтой копилки луны. За озером, слева, вздымалась пологая гора, и Кирилл в свете луны впервые заметил на ее вершине настоящий замок: над пятиметровыми высокими стенами угадывались сторожевые вышки.

Лет десять назад Кирилл впервые приехал в Италию и увидел похожие замки на загривках Аппенин; они возвышались над старыми городками, напоминая рождественские игрушки, и прожекторы у подножий высвечивали в ночном небе резные шпили, увенчанные флагами какой-то организации, охранявшей исторические памятники.

Здесь тоже были прожекторы: они были направлены вниз, беспощадно высвечивая каждую колючку на опоясывающей стену горе; сама же стена в безлунные ночи должна была казаться глыбой мрака.

Кирилл нахмурился, вызевывая остатки сна и пытаясь определить, что его подняло, а потом вдруг понял: машины. Площадка на другом берегу озера была совершенно пуста, а между тем вечером, когда он ложился спать, в том доме оставалось еще человек тридцать, и Кирилл, засыпая, слышал гортанные голоса и мужской смех.

Дорожка вдоль озера была перекрещена шпагами фонарного света, и тени от голых сучьев шевелились на ней, как муравьи. Кирилл прошел до главного корпуса; дверь была закрыта, но Кирилл каким-то шестым чутьем чуял, что комнаты на втором этаже (а там должно было быть что-то вроде казармы) пусты.

Кирилл обошел здание кругом и оказался на темном, тщательно выметенном плацу. По три стороны площадки располагалась профессиональная полоса препятствий: стена со следами вбитых в нее крюков, узкие бревна, беспощадно проложенные на пятиметровой высоте, и длинная полоса вспаханного солдатскими животами песка; над полосой была натянута колючая проволока. Когда, семнадцать лет назад, по таким полосам гоняли Кирилла, поверх проволоки бил настоящий пулемет, чтобы бойцы не вздумали задирать зад и привыкали к выстрелам. Глиняный взгорок в конце полосы ловил пули.

Зачем бы ни тренировал своих людей Джамалудин, он делал это не для того, чтобы выбивать дань из ларечников. Ларечники платили б ему и так.

В середине плаца располагалась огромная зеленая доска. На этот раз, ради разноообразия, она была украшена цитатой не из Корана. Изречение гласило: «Тот не мужчина, кто думает о последствиях. Имам Шамиль».

«База отдыха ФСБ, блин!» – подумал Кирилл, повернулся и пошел спать.