Гарики на каждый день Губерман Игорь

3

В БОРЬБЕ ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО Я БЫЛ ИНОРОДНОЕ ТЕЛО

В стране рабов, кующих рабство,

среди блядей, поющих блядство,

мудрец живет анахоретом,

по ветру хер держа при этом.

Как нелегко в один присест,

колеблясь даже, если прав,

свою судьбу – туманный текст —

прочесть, нигде не переврав.

Себя расточая стихами

и век промотавши, как день,

я дерзко хватаю руками

то эхо, то запах, то тень.

На все происходящее гляжу

и думаю: огнем оно гори;

но слишком из себя не выхожу,

поскольку царство Божие – внутри.

Прожив полвека день за днем

и поумнев со дня рождения,

теперь я легок на подъем

лишь для совместного падения.

Красив, умен, слегка сутул,

набит мировоззрением,

вчера в себя я заглянул

и вышел с омерзением.

В живую жизнь упрямо верил я,

в простой резон и в мудрость шутки,

а все высокие материи

блядям раздаривал на юбки.

Толстухи, щепки и хромые,

страшилы, шлюхи и красавицы

как параллельные прямые

в моей душе пересекаются.

Я не стыжусь, что ярый скептик

и на душе не свет, а тьма;

сомненье – лучший антисептик

от загнивания ума.

Будущее – вкус не портит мне,

мне дрожать за будущее лень;

думать каждый день о черном дне —

значит делать черным каждый день.

Мне моя брезгливость дорога,

мной руководящая давно:

даже чтобы плюнуть во врага,

я не набираю в рот гавно.

Я был везунчик и счастливчик,

судил и мыслил просвещенно,

и не один прелестный лифчик

при мне вздымался учащенно.

Мой небосвод хрустально ясен

и полон радужных картин

не потому, что мир прекрасен,

а потому, что я – кретин.

На дворе стоит эпоха,

а в углу стоит кровать,

и когда мне с бабой плохо,

на эпоху мне плевать.

Я держусь лояльной линии

с нравом времени крутым;

лучше быть растленным циником,

чем подследственным святым.

В юности ждал я радости

от суеты и свиста,

а превращаюсь к старости

в домосексуалиста.

Я живу – не придумаешь лучше,

сам себя подпирая плечом,

сам себе одинокий попутчик,

сам с собой не согласный ни в чем.

Пишу не мерзко, но неровно;

трудиться лень, а праздность злит.

Живу с еврейкой полюбовно,

хотя душой – антисемьит.

Я оттого люблю лежать

и в потолок плюю,

что не хочу судьбе мешать

кроить судьбу мою.

Все вечные жиды во мне сидят —

пророки, вольнодумцы, торгаши,

и, всласть жестикулируя, галдят

в потемках неустроенной души.

Я ни в чем на свете не нуждаюсь,

не хочу ни почестей, ни славы;

я своим покоем наслаждаюсь,

нежным, как в раю после облавы.

Пока не поставлена клизма,

я жив и довольно живой;

коза моего оптимизма

питается трын-травой.

С двух концов я жгу свою свечу,

не жалея плоти и огня,

чтоб, когда навеки замолчу,

близким стало скучно без меня.

Ничем в герои не гожусь —

ни духом, ни анфасом;

и лишь одним слегка горжусь —

что крест несу с приплясом.

Я к тем, кто краен и неистов,

утратил прежний интерес:

чем агрессивней прогрессисты,

тем безобразнее прогресс.

Пусть гоношит базар напрасный

кто видит цель. А я же лично

укрылся в быт настолько частный,

что и лица лишен частично.

Я понял вдруг, что правильно живу,

что чист и, слава Богу, небездарен,

по чувству, что во сне и наяву

за все, что происходит, благодарен.

Это счастье – дворец возводить на песке,

не бояться тюрьмы и сумы,

предаваться любви, отдаваться тоске,

пировать в эпицентре чумы.

Мой разум честно сердцу служит,

всегда шепча, что повезло,

что все могло намного хуже,

еще херовей быть могло.

Живу, ни во что без остатка не веря,

палю, не жалея, шальную свечу,

молчу о находке, молчу о потере,

а пуще всего о надежде молчу.

Клянусь компотом детства моего

и старческими грелками клянусь,

что я не испугаюсь ничего,

случайно если истины коснусь.

Что расти с какого-то момента

мы перестаем – большая жалость:

мне, возможно, два лишь сантиметра

до благоразумия осталось.

В жизненной коллизии любой

жалостью не суживая веки,

трудно, наблюдая за собой,

думать хорошо о человеке.

Я не верю вранью отпетому

о просвете во мраке мглистом.

Я отчаялся. И поэтому

стал отчаянным оптимистом.

На всех перепутьях, что пройдены,

держали, желая мне счастья,

стальные объятия родины

и шею мою, и запястья.

На дереве своей генеалогии

характер мой отыскивая в предках,

догадываюсь грустно я, что многие

качаются в петле на этих ветках.

Склонен до всего коснуться глазом

разум неглубокий мой, но дошлый,

разве что в политику ни разу

я не влазил глубже, чем подошвой.

Во всем со всеми наравне,

как капелька в росе,

в одном лишь был иной, чем все, —

я жить не мог в гавне.

Любому жребий царственный возможен,

достаточна лишь смелость вжиться в роль,

где уничтожен – лучше, чем ничтожен,

унижен – как низложенный король.

За то, что смех во мне преобладает

над разумом средь жизненных баталий,

фортуна меня щедро награждает

обратной стороной своих медалей.

Замкнуто, светло и беспечально

я витаю в собственном дыму;

общей цепью скованный случайно,

лишь сосед я веку своему.

В этом странном окаянстве —

как живу я? Чем дышу?

Шум и хам царят в пространстве,

шумный хам и хамский шум.

Когда-нибудь я стану знаменит,

по мне окрестят марку папирос,

и выяснит лингвист-антисемит,

что был я прибалтийский эскимос.

В эту жизнь я пришел не затем,

чтобы въехать в сенат на коне,

я доволен сполна уже тем,

что никто не завидует мне.

Отнюдь я не был манекен,

однако не был и в балете;

я тот никто, кто был никем,

и очень был доволен этим.

Есть мечта у меня, беречь

буду крепость ее настоя:

когда вновь будут книги жечь,

пусть мою огня удостоят.

Что стал я пролетарием – горжусь;

без устали, без отдыха, без фальши