Полынь скитаний Рожнёва Ольга

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви

ИС Р21-106-3106

© Рожнва О. Л., 2018

© Сретенский монастырь, 2018

От автора

Выражаю сердечную благодарность

Риде – Маргарите Григорьевне Дубровской, история жизни которой вдохновила меня на создание этой повести,

а также

Михаилу Владимировичу Арсентьеву, без помощи которого моя встреча с Маргаритой Григорьевной не смогла бы состояться

В 2015–2017 годах по Промыслу Божию и милости ко мне святителя Иоанна мне посчастливилось познакомиться в Вашингтоне, Сан-Франциско и Пасадине с его духовными чадами: матушкой Марией Потаповой, супругой известного вашингтонского протоиерея Виктора Потапова, баронессой Ридой фон Люэлсдорф, Вениамином Васильевичем Воробьевым и Николаем Андреевичем Лукьяновым, а также с протоиереем Петром Перекрестовым – ключарем собора Всех Скорбящих Радость, где покоятся мощи святителя Иоанна, и составителем двух сборников воспоминаний о святом.

Истории духовных чад святителя Иоанна Шанхайского поразили меня: они прошли тяжелейшие испытания, стали свидетелями самых трагических катаклизмов XX века и смогли, благодаря молитвам их великого духовного отца, одного из самых величайших святых нашего времени, выйти с честью из этих испытаний. Особенно потрясла меня судьба Риды – Маргариты Григорьевны Дубровской. Ее дед, военный врач, был отправлен в начале XX века в русскую миссию в Синьцзян, где он спас огромное количество больных, обреченных без медицинской помощи на неминуемую смерть. Вместе с ним все тяготы жизни на чужбине разделила его семья. После революции дед и отец девочки были расстреляны, а сама она прошла через страшные испытания: тюрьму, лагерь, тиф, насилие, голод и побои. Маленькое сердечко рано ожесточилось, и лишь знакомство со святителем Иоанном Шанхайским помогло ей научиться труднейшей из наук – науке прощать.

Мой американский друг Петр Власов, чей дед служил когда-то старшим офицером вместе с дедом Риды, сказал мне: «Таких людей, как Рида, в мире остались единицы. Она – живая история, и воспоминания ее просто бесценны. Мне трудно понять, каким образом эта девочка, испытавшая такие немыслимые страдания, не просто выжила, но и сохранила свою целостность, свое правильное, незамутненное представление о добре и зле, сохранила искренность и глубину…»

Вместе с главной героиней моей книги вы узнаете о необыкновенном мире заморских стран, о первой любви, о предательстве и верности, о коварности и жертвенности, о чудесных молитвах святителя Иоанна Шанхайского и о том, как научиться прощать, верить и любить. Святителю отче Иоанне, моли Бога о нас!

Ольга Рожнва

Незваные гости

• Мы, знающие горечь отступленья,
• Мы, для которых заревом горел
• Наш край родной, охваченный пожаром.
• Мы, не сменившие тропы своей.
• Мы, брошенные бешеным ударом
• В рассеянье скитальческих путей.

Ольга Скопиченко (1908–1997),Самарская губерния – Харбин – Шанхай – остров Тубабао – Сан-Франциско

Бабушка с трудом вылезла из кабины старого грузовика, стянула с головы черное покрывало: в дорогу она надевала хиджаб[1], чтобы сойти за уйгурку. Подошла к кузову, постучала кулаком по железу, подала голос, чтобы не испугать:

– Рита! Лидочка! Слава Богу – добрались! Вылезайте, деточки мои, идите ко мне, не бойтесь!

Ритка помогла подняться младшей сестренке, и девочки кое-как, на четвереньках, пробрались по мешкам к бабушке. Три дня и три ночи ехали они среди грязных и пыльных мешков с картошкой, вылезая из кузова только по ночам, чтобы проглотить кусок черствой лепешки, вдоволь напиться воды и размять затекшие ноги. Днем страдали от припекающего майского солнца, а ночью натягивали на себя все тряпье, какое было, но все равно зуб на зуб не попадал от холода: в этих краях резкие перепады между дневными и ночными температурами. И вот наконец доехали. Ритка чувствовала внутри сильную дрожь – это был ее первый день на свободе за многие годы. Дыхание перехватывало, но она по привычке старалась ничем не выдавать своего волнения. Может ли так случиться, что все скорби и страшные испытания, выпавшие на долю ее семьи, закончатся? Они потеряли папу, дедушку, мамочку – разве этого недостаточно? Может ли так случиться, что теперь их троих – тех, кто остался в живых из Дубровиных, – ждет спокойная и счастливая жизнь?

Довольно гадать – нужно осмотреться. Ритка быстро огляделась по сторонам – незнакомые улицы и дома. А ведь это был город ее раннего детства – Дихуа, столица Синьцзяна, прекраснейшего округа Китая. Древний город, когда-то центр северной ветки Великого шелкового пути. С разных точек Дихуа, в 1944 году еще не отягченного небоскребами и не переименованного в Урумчи, можно было видеть, как гордо в его центре возвышается Хунь-Шань – Красная гора, как уходит она ввысь на целый километр, и алые огненные камни украшают ее вершину.

Горное озеро

Рита не помнила ни город, ни его окрестности, а он был прекрасен, как и вся природа вокруг: с одной стороны заснеженные склоны Тянь-Шаня, с другой – огромное соленое озеро с зеркальной гладью. Вечные снега и горные ледники, горячие ключи и водопады с пеленой сияющих брызг, темно-зеленые лиственницы и сосны, гигантские сорокаметровые ели, сочные альпийские луга и сиреневые поля горной лаванды. Огромные окаменелые деревья в ущельях шепчут о глубокой древности. Долина бабочек, где бесчисленные крылатые жители собирают нектар с душистых цветов.

Здесь трудно умереть с голоду: дикие абрикосы, яблоки и грецкие орехи легко подкрепят странников. Разве не должен царить мир в этом возлюбленном Богом месте? Разве не хватит на всех медовых синьцзянских дынь? А трое уставших путников чудом бежали из страшного лагеря в Кульдже, да и здесь находились в смертельной опасности.

Беглецов встретил легкий утренний туман. Туман – это хорошо, он скрывает от чужих враждебных глаз. В те годы большая часть нынешнего Урумчи была бедной: деревянные хибары, огромные скопления курятников, гужевые повозки на песчаных дорогах. Но встречались и богатые особняки. Именно в таком доме жили те, к кому приехали путники.

Рита старалась быть начеку и ничего не упускать из виду. Зрение обострилось до предела, и она замечала все, что происходило вокруг. Ясно видела даже то, что скрывалось за спиной. Слышала десятки звуков, улавливала множество запахов и оценивала их на степень опасности. Когда опасность приближалась – она чувствовала ее. Никогда не знаешь, что может произойти в следующую минуту. Выживает тот, кто осторожен.

Способность так видеть и слышать появилась у нее после того случая на мосту. Она не вспоминала об этом днем – ей вполне хватало ночных кошмаров.

Бабушка Лиза, Елизавета Павловна, и Лида стояли рядом, но от них не было никакого проку. Обе были не в состоянии разглядеть даже то, что происходит у них под самым носом. Лидочка восторженно пялилась на изящный колокольчик у тяжелой, массивной двери, ведущей в двухэтажный крепкий кирпичный особняк. Бабушка смахивала слезу платочком и, похоже, вообще ничего не видела и не слышала, поглощенная своими переживаниями. Так что на этих двоих не было никакой надежды.

Бабушка наконец промокнула слезы и позвонила в колокольчик – звонкая рулада покатилась бубенцами вдаль улицы, рассыпалась в сыром утреннем тумане. Что она делает?! Зачем так громко?! Это может быть опасно! Нужно было поскрестись в дверь тихо-тихо, так, чтобы не слышали чужие.

Рита напряглась, прищурилась. Она чувствовала себя диким зверьком, пробравшимся из джунглей в переполненное крестьянами селение. Опасность подстерегала на каждом углу. Но воздух был легок и мягок, лучи утреннего солнца ласкали кожу, расслабленные, чуть шаркающие шаги, спешащие из глубины дома к двери, не сулили угрозы.

Дверь открыл бой[2] – слуга-китаец маленького роста с плоским лицом. В лагере китайцев называли ходями. Это было немного пренебрежительно, на самом деле Ритке нравились китайцы – добродушные, трудолюбивые, дружные. А самым лучшим человеком была Апа – кареглазая старушка-татарка, присматривающая за маленькими белобандитами и прочими никому не нужными отбросами общества.

Татарка Апа прекрасно знала путунхуа, или мандарин, – основной диалект китайского языка. Она научила языкам свою умную, на лету схватывающую воспитанницу, и Ритка говорила теперь не только на пиджине – смешной смеси языков, но и на татарском и китайском. Китайский – чудный язык, легкий, простой, краткий, идеальный для разговора. На татарском, кроме Апы, Рита болтала с подружкой – татарочкой Рукией.

Бабушка и Лида не знали ни татарского, ни китайского. Правда, Ритке недолго пришлось гордиться своими знаниями. Как выяснилось, она больше потеряла, чем приобрела: забыла некоторые русские слова – понимать вроде бы понимала, а сама сказать не могла. К тому же бабушка и даже Лидочка могли изъясняться на английском и французском, а Ритка только глазами хлопала. Такое впечатление, что находились они в разных лагерях. Впрочем, так оно и было.

Маленькую Лидочку оставили с бабушкой, и они жили среди лагерников преклонного возраста и инвалидов, которых уже не пытались перевоспитать и освободили от тяжелого физического труда, даже на поля не гоняли. А Ритке повезло меньше: рослая для своих лет, она оказалась в детском доме, предназначенном для потомков белобандитов. Пять лет лагеря. Да, она отсидела целых пять лет – почти половину своей жизни. Наверное, успела перевоспитаться.

Отворивший дверь ходя слегка поклонился, быстро оглядел три маленькие фигурки, оценил их грязные изношенные платья, запыленные лица и недовольно забормотал:

– Мисси середиза, када твоя монеза просит! Шанго середиза!

Бабушка растерялась:

– Простите, я не понимаю!

Рита мрачно перевела пиджин:

– Он говорит: хозяйка сердится, когда нищие просят милостыню. Очень сердится.

Бабушка растерялась. Она сама сердилась редко. Бабушка была доброй – такой доброй быть нельзя. Рита опустила глаза, скрывая гнев, и вежливо поздоровалась с китайцем:

– Цзаошан хао!

Ходя отступил на шаг. Ритка заговорила с ним на китайском, и бабушка с Лидой не успели оглянуться, как недовольное выражение морщинистого лица слуги сменилось на приветливую и немного испуганную улыбку. Складки на лице растянулись, бой начал кланяться и, пригласив гостей войти, сам пошел, почти побежал вглубь дома.

– Рита, деточка, что ты ему сказала?

– Правду. Что мы родственники его мисси.

У мудрого зайца три выхода из норы

Раздался торопливый перестук каблучков – в ярко-розовом шелковом халате им навстречу спешила хозяйка дома. Это была тетя Люба, бабушкина двоюродная сестра. Апа говорила: «Выходишь из ворот – смотри на небо, входишь в ворота – смотри на лицо хозяина». Лицо хозяйки этого дома оказалось ярко накрашенным, румяным, круглым, а сама она – плотной моложавой женщиной. Совсем не похожа на бабушку – маленькую, сухонькую, седую. Вроде и не сестры, а совершенно чужие люди. Впрочем, они с Лидкой тоже разные: Лидочка – маленькая, хрупкая, пугливая, а она, Рита, – высокая, крепкая и смелая.

Ворота заставы Цзюйюнгуань на Великой китайской стене

Голубые, чуть навыкат, глаза тетки удивленно распахнулись, перламутровые губки судорожно скривились. Ритка угрюмо вздохнула: было понятно, что за этим последует, – и слезы, крики радости, объятия, восклицания не заставили себя долго ждать. Рита скептически наблюдала за происходящим. Слов боя о неблагосклонности тетушки к нищим для нее было вполне достаточно, чтобы предсказать дальнейшее поведение богатой родственницы. Удивительно, но бабушка и Лида этого не понимали.

После объятий их провели в гостиную. Все в этом доме было непривычно: вместо облезлых стен лагерного барака – роскошная мебель, вместо кислого запаха давно немытых тел – тонкий аромат духов. Да, здесь было чем поживиться: если карабчить[3], то вот эту роскошную фарфоровую вазу… Нет, великовата размером… Лучше – вон ту расписную шкатулку, хоть и мала, но в ней наверняка лежат нехилые вещицы. Да и почифанить, попросту говоря, пожрать тут точно можно от пуза…

В пустом животе заныло, она сглотнула слюну и мрачно посмотрела на возбужденно чирикающую тетушку и счастливую бабушку, уже пустившую слезу. Лида сидела молча, глаза бессмысленно радостные – ничего не видит и не понимает от счастья. Да уж, из них троих взрослой была только она сама – Ритка. Больше надеяться не на кого, только на саму себя. Ну, ничего, она сумеет защитить и бедную бабушку, и туповатую младшую сестру.

Прислушалась к чириканью. Так и есть, нетрудно догадаться: едва опомнившись от шока встречи, тетя Люба уже начала жаловаться на тяжелую жизнь и недостаток средств. Бабушка сочувственно кивала, а Ритке стало смешно: ее предсказание сбывалось мгновенно.

Кормить их не стали – так рано они, видите ли, не кушают. И сначала нужно принять ванну. С дороги. Так заявила тетушка. Да чтоб тебя саму в этой ванне утопили! Первой мыться отправили Ритку. Она решительно отказалась впустить бабушку, но тетка прямо-таки ворвалась в ванную, оглядела с ног до головы, прочирикала:

– Ой, какая на тебе грязная одежда! Таким штанам место только на свалке! И пахнет от тебя, ты уж не серчай, очень плохо… Всю одежду – только сжечь! Непременно сжечь! Детка моя бедная… А вшей у тебя нет? Точно нет? Ну ладно… Да ты одного ростика с моими девочками – Нюшей и Ксюшей… Только худее… Я тебе сейчас принесу такое красивое платьице! Раздевайся скорей!

Пришлось стоять – ждать. Вши у нее, конечно, были, но признаваться в этом она не собиралась: вши – это дело обычное, нестрашное. Тетка вернулась быстро:

– Деточка, а что же ты не раздеваешься?! Вот смотри, какое чудесное платьице, как раз для тебя! Нюша его все равно уже не носит… Чулочки не забудь надеть – негоже барышне с голыми ножками разгуливать…

Было очень странно, но приятно лежать в теплой ванне. Она понюхала все многочисленные баночки и бутылочки со странными сладкими запахами. Жаль, что несъедобно, так и слопала бы содержимое хоть вот этой аппетитной банки. Но это не едят – она не дикарка, она понимает. И еще помнит, что вот эти разноцветные бруски – мыло. Давно не видела мыла. Выбрала голубой брусок, пахнущий не так приторно-сладко, как остальные. Голова после помывки все равно чесалась, но к этому Ритка давно привыкла. Разве бывает иначе?

В ванной отражали друг друга множество зеркал, но Рита стыдилась рассматривать свою наготу. В конце не удержалась – глянула украдкой: гладкая, затуманившаяся от пара поверхность, забрызганная каплями воды, неясно отражала кого-то чужого, совершенно незнакомого. Сколько лет она не видела своего отражения в зеркале? Пять лет лагеря и год тюрьмы. Да она и не знает, как выглядит…

Провела рукой сверху вниз, еще раз и еще – и зеркало не спеша отразило тонкую, но крепкую фигурку, едва заметную грудь двенадцатилетней девочки-подростка, длинные стройные ноги, исцарапанные, все в синяках и ссадинах. Затуманенное от пара зеркало плохо отражало их реальный цвет, и Ритка посмотрела вниз – ноги были просто ужасны: ниже колен они имели странный, неестественно синий оттенок. Маленькие, аккуратные пальчики на ногах тоже были странно-синими, к непогоде распухали и синели еще больше. Они навсегда останутся такими? Этот цвет они приобрели после того случая на мосту.

Нет, об этом она точно не будет сейчас вспоминать! Ей вполне достаточно ночных кошмаров и ноющей, изматывающей боли – ее ноги часто ныли так сильно, что она не знала, куда их деть, куда положить. Бывали минуты, когда она жалела, что их не отрезали.

Подошла к зеркалу совсем близко – она это или нет? Вгляделась придирчиво. Нос на месте, губы тоже, глаза и уши – в порядке. На нее смотрела незнакомка – коротковатые, но уже успевшие отрасти от последнего бритья наголо волосы цвета спелой пшеницы, небольшой, правильной формы носик, пухлые губки бантиком, темно-русые брови могли украсить самую очаровательную русскую барышню из самой что ни на есть русской северной губернии – но все портили глаза, точнее, их выражение. Настороженные, недоверчивые, серо-стальные – слишком взрослые для такого юного личика, они смотрели в упор на свою хозяйку, и ей стало неуютно под этим пристальным взглядом.

На вешалке висела чужая одежда. Вместо привычных штанов и рубахи, давно потерявших первоначальный цвет, Ритке пришлось надеть странно пахнущее серое платье с высоким глухим воротником-стойкой и множеством блестящих пуговичек от запястья до локтя. Она засмотрелась на пуговички – красиво… Платье оказалось почти впору, разве что широковато. Помялась, раздумывая, натягивать ли непривычные для нее чулки, глянула оценивающе на свои синие щиколотки – и надела.

Тихо прикрыла дверь ванной, легкими бесшумными шагами скользнула по коридору. Голод голодом, а сначала нужно все разведать. Прикинуть, как отсюда ноги делать в случае чего. В доме было много комнат и высокие сводчатые потолки. Множество окон – все разные по размеру и форме. Окна – это хорошо, очень хорошо: всегда можно убежать через окно. Бесшумно взлетела по лестнице, устланной ковром. На втором этаже – балконы. Это тоже неплохо. Спустилась снова вниз. Из столовой доносились возбужденные голоса. К гостиной примыкал зимний сад – там легко можно спрятаться, а потом удрать. Апа говорила: «У мудрого зайца три выхода из норы».

По запаху легко обнаружила просторную светлую кухню, увидела, как у плиты священнодействует круглолицый повар-китаец неопределенного возраста, маленький, с жутко важным видом. Кухонные полки заставлены многочисленными кастрюлями и чанами, вазами, тарелками, пиалами. В углу стояли клетки с желтыми попискивающими цыплятами и корзины: большие – с оранжевыми дынями, поменьше – с зелеными помело и блестящими красными яблоками. На столе – гроздья крупных ярко-желтых бананов.

Повар держал в руках клетку с довольно большим зверьком, похожим на крысу, и задумчиво присматривался к нему. Зверек в свою очередь внимательно смотрел на китайца умными блестящими глазками. Ритка замерла в недоумении: что делает на кухне домашний любимец? Внезапно повар поставил клетку в большой таз, взял с плиты кастрюлю с кипятком и вылил кипящую воду на живого зверька. Раздался пронзительный писк, и Ритка невольно ахнула.

Повар обернулся и уже открыл рот для возмущенных восклицаний – незнакомка, да в самом святом месте хозяйского дома – на кухне, но Ритка спешно покивала головой как болванчик, заговорила на китайском, и китаец размяк: вид у барышни, да еще и родственницы хозяев, был самый невинный. Ритка зашла в кухню, стараясь не смотреть на тушку заживо сваренного зверька. Познакомились: повара звали Юнь. Перебросились парой слов – и пришлось уходить: задержка на кухне гостьи может быть подозрительна.

Ритка медленно пошла по коридору. Нужно будет узнать всех живущих в доме – может пригодиться, хотя они с бабушкой вряд ли здесь задержатся больше, чем на неделю. Куда пойдут потом? Их никто не ждет в Синьцзяне. Да и вообще во всем мире. Где и на что они будут жить? А если их поймают и отправят обратно в лагерь? Может, это будет не таким уж плохим вариантом? Там хоть грязно, голодно и холодно, зато все привычно и знакомо. Там Апа. Она даже роднее бабушки, которая совсем не знает ее, Ритку, – такую, какой она стала сейчас.

Старая китаянка. 1930-е годы

Легкое прикосновение обожгло плечо – девочка резко развернулась: перед ней стояла пожилая женщина, очень похожая на ее Апу. Но это была не Апа, это была ама – няня-китаянка. Худая и миниатюрная, как многие китаянки, с черными, почти без седины, волосами, выбившимися из заплетенной сзади длинной косички, она выглядела моложаво в полутьме коридора, но Ритка мгновенно разглядела и морщинистое лицо, и усталый взгляд все на свете повидавших глаз. Звали аму Ли Янь. Нужно всегда спрашивать имена – это может пригодиться. На китаянке были надеты несколько мешковатые зеленые штаны и такого же цвета широкий шелковый жакет.

Ритка льстиво заулыбалась, склонила голову – скромная и тихая барышня чуть-чуть заблудилась в чужих апартаментах. Маленькая пантера, прикинувшаяся домашней кошечкой. Быстро глянула исподлобья: старая китаянка смотрела пристально и проницательно – так же, как ее Апа. Да, эта ама прожила много лет на свете, ее не проведешь притворной кротостью. Рита послушно пошла за Ли Янь в столовую.

Каму нара харашо, каму низа пылоха

Оказалось, в этом доме таких ванных комнат было несколько – для хозяев и гостей, – и бабушка с Лидочкой, чистые, разрумянившиеся, уже ждали Ритку в столовой, большой, со стеклянными дверями и камином. От накрытого стола тянуло такими запахами, что голова закружилась.

Бабушка и Лидочка тоже переоделись. Бабушка утонула в шелковом розовом халате своей младшей сестры. У Лидочки головка безвольно свешивалась: она успела незаметно стащить что-то со стола, проглотила, почти не жуя, и, оглушенная непривычной пищей, тяжелой дорогой и многочисленными впечатлениями последних суток, отключилась – даже накрытый стол не вдохновлял больше ее маленький больной желудок. Хорошо, что у нее, Ритки, сестра, а не брат: сестру хоть немного жалко, а брата она бы ненавидела.

Прислушалась к себе – все тихо, опасности пока никакой не предвидится. Осмотрелась: народу прибавилось. Этот толстый, важный, должно быть, дядя – муж чирикающей тетушки. А нарядные девочки-близнецы, по всей видимости, Нюша и Ксюша. Мальчишка лет тринадцати, такой же крупный и толстый, как дядька, видимо, брат близняшек (бабушка уже рассказывала внучкам о семье двоюродной сестры, по мужу Родионовой).

Ритка оценила расстановку сил. Да, они с Лидой и бабушкой, даже тщательно отмытые и наряженные в чужую одежду, в этом чудесном доме похожи на кучку булыжников в сверкающей витрине ювелирного магазина. В лагере шутили на пиджине: «Каму нара харашо, каму низа пылоха»[4]. Ритка очень ясно чувствовала: они с бабушкой – самый-самый «низа».

Тетка назвала по имени всех своих. Дядя Миша – начальник, только Ритка не поняла какой, тетка слишком быстро прочирикала незнакомое слово. Анна, или по-домашнему Нюша, сидит рядом и смотрит на нее, Ритку, внимательно, ласково. Красивая девочка: большие голубые глаза, длинные черные ресницы, пышные белокурые волосы. Ксюша – вылитая Нюша, но, если присмотреться, то заметишь отличия: Ксюша полнее, надменнее, глаза не такие большие, или это она просто смотрит так, прищурившись?

Толстый мальчишка – Лёня, глянул на Ритку, скривился и отвернулся. Покорчи мне рожи, толстяк! Ей захотелось вмазать этому Лёне прямо в лоб, аж правая рука зачесалась. Она вообще терпеть не могла весь мужской род, а тут еще этот свиненок рожи ей корчить вздумал… Погоди, ты у меня покривляешься…

Вообще все Родионовы, кроме Нюши, смотрели настороженно. Правильно смотрели – она, Ритка, тоже бы напряглась: не слишком ли много желающих на наше добро зарится?! Да еще и одежду чужую позаимствовали…

Посмотрела на стол и мысленно ахнула. В лагере кормили так, что и с голоду не помрешь, и сыт не будешь. Суп – вода и горсть риса или лапши. Каша – горсть крупы на воде. Баланда, она и есть баланда. Жрать хотелось постоянно. Апа знала, на кого можно положиться, – всегда отправляла свою Ритату (так она звала Ритку) на поиски съедобного. Это могли быть ягоды с дикорастущих кустарников, ворованные яблоки из местных садов, выпрошенное молоко (Апа всегда знала, у кого можно попросить молока для самых маленьких).

Ритка тоже пила молоко, хоть и не самая маленькая. Кто добывает, тот имеет право на свою долю! Пила с жадностью – и чувствовала, как с этой драгоценной, самой вкусной на свете жидкостью в ее худое тело вливается сила жизни, как наливаются мышцы и хочется бежать далеко-далеко или плыть по реке. Она росла крепкой и здоровой – ни разу не болела после тюрьмы в Куре, только вот ноги у нее сильно испортились после моста – это да.

Ест из чашки, а глядит в котел

Если вы думаете, что после крысиных кулинарных ухищрений повара Юня Ритка решила отказаться от мясных блюд – вы сильно ошибаетесь. У тех, кто привык в лагере к червячкам в супе, аппетит так просто не отобьешь! Ритка с вожделением смотрела на накрытый стол – а на столе у Родионовых чего только не было! Все это не просто разложено в тарелки, но искусно украшено.

Правда, совершенно непонятно, какие именно блюда приготовил да-ши-фу – великих дел мастер Юнь (к поварам в Китае отношение самое почтительное, даже если это просто слуга), а повар Юнь приготовил первым делом блюда из риса.

Так готовить рис, как готовят его китайцы, русские не умеют. Рис для китайцев как хлеб для русских. Нужно разбираться во всех сортах, каждый сорт готовить по-особенному, варить только на пару – так, чтобы отдельные зерна не слипались. Порцию риса повар Юнь доставал руками из огромного сита, висящего над котлом, раскладывал на блюде, уминал руками в виде яйца, посыпал тростниковым сахаром. А то еще заворачивал искусно сваренный рис со всеми приправами в лепешки из теста, опускал в кипящее масло и быстро доставал тающие во рту нежнейшие пампушки.

В общем, рассказывать долго, а проглотила Ритка свою пампушку мгновенно. Нюша показала ей на чашечку с соей – одновременно и соль, и приправу, но у Ритки и без приправы еда хорошо пошла. Глаза разбегались, и она не знала, что отправить в рот первым. Вспомнила, как Апа говорила: «Ест из чашки, а глядит в котел», – но продолжала лихорадочно пихать в рот все, что удавалось достать. Заметила, как поджала перламутровые губки тетка, да пускай поджимает!

А на столе красовалось много других пампушек и лепешек – сладких и соленых, с тмином и маком, а также рыба и шарики из креветок, лапша и тофу, жареные бобы и зелень: стебли гороха, салат, сельдерей, листья горчицы. В нескольких вазочках лежали совершенно непонятные продукты, Ритка проглотила содержимое одной из вазочек: безумно вкусно! На десерт полагалась, конечно, знаменитая медовая синьцзянская дыня-хамигуа с ярко-оранжевой мякотью и кожурой. Ее Ритка ела уже медленно.

Ритка не была невеждой в том, что касалось китайской кухни. Ха! Она могла бы дать фору по своим знаниям любому янжэнь[5]. Правда, ее знания были чисто теоретические – из рассказов Апы. С самым жадным любопытством они с Рукией слушали, когда Апа мечтательно вспоминала о еде. Их наставница явно видала лучшие времена и жила когда-то в богатом доме. Ритка узнала от нее, что для китайцев еда – это не просто быстро перекусить, а очень важное занятие. Церемония.

На одно русское слово «тушить» у китайцев приходится полдюжины понятий, каждое из которых отличается по значению, а одно из китайских приветствий звучит так: «Ни чифаньла ма?»[6] А уж если китайцу хочется поговорить, он обязательно спросит, что именно вы съели сегодня и когда снова собираетесь кушать: ведь это так приятно – говорить о еде! Ритка была согласна в этом с китайцами на все сто!

У русских – что? Варить, тушить, жарить. Съел – и порядок. У китайцев имеет значение не только вкус, но и ощущения от еды: упругая рыба, сваренная на пару, хрустящие шарики из креветок, жаренные во фритюре, мягкий желеобразный тофу, рассыпчатый рис. Хорошо, когда есть еда со всеми вкусами: соленая и сладкая, горькая и острая, кислая и пряная. Блюда китайцы ставят на стол не хаотически, а обдуманно, подбирая их по цвету. Никаких резких контрастов: цвета сочетаются так, чтобы глазу было приятно! Продукты нарезаются искусно зернышками и соломкой, в виде колосьев пшеницы и лепестков хризантемы, из них складывают фигуры птиц, рыб, драконов и даже целые пейзажи. Красотища!

А чай?! Зеленый чай из провинции Чжэцзян, чай улун, занимающий промежуточное положение между зеленым и красным, красный чай, желтый чай янтарного цвета, секрет изготовления которого когда-то тщательно оберегался от иностранцев, чай пуэр из провинции Юньнань и белый чай, что проясняет ум и прогоняет внутренний жар. А китайские чайные дома и чайные церемонии?!

Русские считают по головам, китайцы – по ртам, даже слово «население» в Китае означает «людские рты». Про еду придумано множество поговорок, например: «Вонючие утиные яйца сами себя хвалят»; «Пожертвуйте сливой ради персика» – совет уступить в малом, чтобы получить большее; о завистнике говорят: «уксус съел»; про того, кто обманул кого-то, скажут: «съел его тофу», да много чего…

Одним словом, теоретически в китайской еде Ритка хорошо подкована (здоровья тебе, Апа!), а вот практика ей давалась с трудом. Что из этих продуктов тофу? Где креветки? Она просто глотала все подряд, почти не жуя, что совсем не в китайских традициях отношения к еде. Наелась, но продолжала лопать, пока совсем не осоловела и голова не стала клониться набок, как у бедной Лидочки.

Но и тут не позволила себе отключиться: стала думать, как спрятать под одеждой и унести хоть что-то из снеди. К счастью, в платье были карманы, и Ритка незаметно для окружающих одну за другой спрятала там две лепешки. Еще бы чего-нибудь стащить… Ладно – она это сделает после обеда. Совершит еще одну «экскурсию» на кухню – похвалит великих дел мастера Юня, а заодно позаимствует что-нибудь из съестных припасов впрок. Когда их погонят поганой метлой из этого особняка (а случится это скоро, зуб даю) – у них будут припасы на первое время.

И курица улетела, и яйца разбились

После обеда бабушка и Лидочка отправились вздремнуть, причем Лидочку дядя Миша отнес в приготовленную для них гостевую комнату на руках. Ритке предложили для отдыха кушетку в спальне девочек, и конечно, она не легла спать: Нюша и Ксюша хоть и молчали вежливо, но рассматривали ее с таким неутомимым любопытством, что она почувствовала себя зверьком в клетке.

Знакомство закончилось, не успев начаться. В комнату заглянул Лёня и громко предложил:

– Ну что, новоявленная родственница, поведай нам свою биографию!

Нюша возразила:

– Маргарита устала с дороги, невежливо ее расспрашивать, когда ей нужно отдохнуть.

Ксюша заметила:

– Так она все равно не спит! Нам же хочется пообщаться с сестрой! Маргарита, не будете ли вы так любезны поделиться с нами: как вы добрались до Урумчи? Как вам понравился наш город, наш скромный домик? А у вас там, в Кульдже, большой дом?

Ритка угрюмо молчала. Как они добрались? В трясущемся кузове грузовика, среди грязных мешков с картошкой. На пригорках и ухабах подлетали вверх и опускались вниз, стукаясь с размаху о дно кузова, – хорошо, картошка смягчала удары. При каждой остановке затаивали дыхание, ожидали грубого окрика и боялись, что один из патрулей обнаружит их и вернет в лагерь, где будут долго бить, а может, убьют совсем.

Дом в Кульдже у них действительно был большой: обнесенный стеной лагерь на пять тысяч пленников со своими бараками, отделениями и разными режимами – от строжайшего для мужчин до более мягкого для инвалидов и стариков, и даже с некоторой свободой выхода для детей – бежать им все равно некуда, а в лагере хоть кормили.

Лёня скорчил ехидную рожу:

– Невежливо молчать и игнорировать вопросы, барышня! Впрочем, возможно, вам есть что скрывать… Только тайное быстро становится явным, так же как сворованные вами лепешки уже украсили жиром карманы бедного платья, тоже, кстати, снятого с чужого плеча!

У Ритки потемнело в глазах. Она молча встала, быстро подошла к братцу. Какая противная рожа, еще за обедом хотелось дать в лоб…

– Ой, барышня, вы, кажется, хотите мне сделать реприманд[7], барышня, – насмешливо протянул толстяк.

И он тут же действительно получил свой «реприманд». Натренированным в лагерных драках движением Ритка резко ударила его в нос.

Когда-то давно, когда она ударила так в первый раз, – вывихнула большой палец, и охающая Апа ставила ей этот палец на место. Рукия тогда плакала вместо Ритки, а сама пострадавшая, вцепившись зубами в другую руку, молчала. Зато теперь она знала, как бить правильно, и предусмотрительно убрала большой палец: он должен быть не внутри кулака, а снаружи – тогда все пройдет классно.

В нос бить очень хорошо, гораздо лучше, чем в подбородок. Во-первых, самой не так больно: хрящик носа мягкий. Во-вторых, каким бы хладнокровным ни был обидчик, после точного удара у него тут же потечет кровь, а из глаз хлынут слезы. Слезные каналы расположены рядом – хочешь не хочешь, а заплачешь. Потеряешь лицо.

Ударила вполсилы: обида несмертельная, чего уж там. И лепешки зря в карман засунула, нужно было потерпеть и потом с кухни стащить. Еще и платье чужое испортила. Но все равно с силой удара перестаралась: не учла непривычно сытный обед, прибавивший энергии в и так не хилые руки.

Лёня закричал от боли, из носа обильно потекла кровь, из глаз брызнули слезы. Ксюша неожиданно злорадно захихикала, а Нюша печально сказала:

– А вы, оказывается, злая, Маргарита!

На крик сына тут же явился дядя Миша. Лёня не мог вымолвить ни слова, алая кровь обильно текла по подбородку, капала на белую рубашку. Ксюша перестала хихикать и пожаловалась отцу:

– Папа, а Маргарита – бешеная! Она Лёнечке нос сломала! Он ее никак не обидел, только заметил, что она утащила со стола лепешки и испортила жиром все платье! А она его ударила! Кулаком, с размаху – как хулиганка!

Дядька так смешно захлопал глазами, что Ритка фыркнула от смеха.

– Что ты себе позволяешь, Маргарита?! Подойди, пожалуйста, ко мне!

Но Ритка скользнула мимо толстяка за дверь. Дядя Миша тяжело потопал следом. Ха, разве угнаться ему за ней?! Вихрем пронеслась по коридору и выскочила из особняка на улицу. Огляделась. Далеко убегать она пока не станет, от такого стола убегать – надо круглым дураком быть, но и схватить себя, скажем, за ухо или даже за локоть, чтобы читать нравоучения, – этого она тоже не допустит.

На другой стороне пыльной желтой дороги росло высокое дерево, и Ритка мгновенно, почище любой обезьяны, – и набитый под завязку живот не помешал – вскарабкалась на недосягаемую для дядьки высоту.

Дядя Миша, тяжело дыша, пересек дорогу, подобрался к дереву и, задрав голову, с трудом переводя дыхание, начал воспитательный процесс, а его племянница насмешливо посматривала вниз и от полноты чувств громко насвистывала любимую лагерную песню:

Ритка очень любила эту песенку и еще при первой встрече спела ее бабушке и Лидочке, но они оказались не в состоянии оценить душевности песни и исполнительницы и удивленно захлопали глазами. Ритка попыталась перевести:

Но с переводом песенка утратила свою душевность, или Ритка просто была плохим переводчиком…

Возможно, все закончилось бы не так плохо, если бы как раз в этот день и час у соседей не вырвался из конюшни полуторагодовалый бык, приведенный с дальнего пастбища для первого в его жизни покрытия коров. Пока его еще только собирались доставить к этим самым коровам, но он уже изрядно мандражировал и, с легкостью выбравшись из отдельного загона, отправился прогуляться и выпустить пар. Увидев пляшущую прямо перед его носом на дороге толстую фигуру, бык отчего-то занервничал еще сильнее и, набирая скорость, раздувая ноздри, ринулся в атаку.

С дикими воплями дядя Миша потрусил через дорогу в дом, где на крыльце, привлеченные его криками, уже застыли его домочадцы, а также бедная пунцовая от стыда за внучку бабушка. Огромный темно-коричневый бык с треугольным белым пятном на широком лбу нервно покопался у дерева, от расстройства наделал пару дымящихся горок и был со всеми необходимыми предосторожностями благополучно эвакуирован подбежавшими соседями.

В довершение истории, спускаясь с дерева, Ритка зацепилась карманом за ветку и выронила одну из заначенных за обедом пампушек прямо в бычью лепешку – так что реализации ее добыча уже не подлежала. А вернувшись в особняк, беглянка выслушала понурив голову теперь уже настоящий реприманд – от бабушки. Вот так не слишком удачно сложился ее первый день на свободе. Как сказала бы по этому поводу Апа: «И курица улетела, и яйца разбились».

Погонщики мулов

Но самое худшее случилось в самом конце этого долгого дня, который так манил предвкушением счастья, но принес только разочарование. Это случилось, когда уже видели сладкие сны Ксюша и Нюша, обиженно посапывал больным носом Лёня, тихо хныкала во сне от ноющей боли в животе бедная Лидочка и громко храпел дядя Миша. Ритка, с трудом превозмогая нахлынувшую дрему, жестко, до боли, растирая слипающиеся глаза, отправилась на разведку – и вовремя: она подслушала разговор бабушки с младшей сестрой. Голос бабушки был почти не слышен, тихий, мягкий, просительный, зато голос тетки, уже не чирикающий, а скорее каркающий, был слышен хорошо:

– Лиза, ты меня, конечно, прости, но твоя старшая внучка – это просто какое-то чудовище. И я ее в своем доме оставить просто не могу. Хочешь обижайся, хочешь нет – она за один день сломала нос Лёнечке и довела почти до инфаркта Михаила. Это не ребенок, это зверь! Думаешь, в лагере ее чекисты добру научили?! Я почти уверена, что она, ну ты понимаешь, что она… – тетка замялась, потом выпалила: – Она и невинность наверняка потеряла! Ты видела, как она смотрит?! У меня мурашки по коже от ее взгляда! А у меня девочки растут!

Тихий голос бабушки. Ритка напряглась, сжалась в комок. Зверь? Да, она зверь! И будет зверем! Перебивая робкие возражения бабушки, снова послышался напористый теткин голос:

– Ее нужно отдать! Как куда отдать?! Ну, я не знаю… В детский дом… В услужение… Не проси, Лиза! Я мать и должна защищать в первую очередь своих собственных детей! Ты же видишь, ей сломали всю психику, она же совершенно больная! Взгляни на вещи здраво: Рита была в исправительной колонии – и ее «исправили» на всю жизнь! Мне очень-очень жаль открывать тебе глаза на реальность, но она, скорее всего, никогда не станет нормальным человеком! Вы с Лидочкой можете остаться в нашем доме, но, к сожалению, Маргариту я приютить у себя никак не могу! Ну, не плачь, Лиза! Что ты бормочешь? Уйдете втроем?! Будь благоразумна, сестра… Я ведь не призываю тебя отправить ее обратно в лагерь. Детский дом – очень хорошо, там заботятся о детях. А если девочка вдруг хоть немножко перевоспитается, возможно, мы возьмем ее обратно…

Ритка больше не стала слушать, на цыпочках вернулась в маленькую комнату, отведенную им с Лидочкой, залезла в кровать. Она уже забыла, что такое кровать, одеяло, подушка, и сейчас ей впору бы наслаждаться жизнью: сытной едой, чистотой тела, покоем сна, но, видимо, у судьбы имелись на нее другие планы. Ритка решила: «Уйду. Подкормлюсь несколько дней, сделаю припасы и уйду. Нельзя допустить, чтобы бабушка с Лидкой оказались на улице из-за меня».

Она не будет плакать по этому поводу – она железная и бесстрашная и легко сумеет прокормить себя. Она станет наемным убийцей, будет убивать и получать за это деньги. Несмотря на потрясение, усталость взяла свое, и девочка заснула тяжелым сном. Во сне Ритка стонала, а подушка ее постепенно становилась мокрой. Она плакала во сне – и не знала об этом.

Есть судьба – встретишься, нет судьбы – разминешься

Где же искать начало этой повести? Как случилось, что родилась в Урумчи сероглазая и русоволосая Ритка? Нет, не понять ее жизни, если не узнать о ее родных: дедушке и бабушке, матери и отце. Судьбы наши во многом зависят от жизни наших предков, так дерево растет себе ввысь, питаясь от корней, выбрасывая все новые побеги.

Давайте совершим путешествие в прошлое и окунемся в жизнь провинции Синьцзян и ее столицы Урумчи в начале двадцатого века. Вы скажете, что это сложно. Но не сложнее, чем оказалось такое путешествие для доктора Дубровина.

Мог ли предугадать молодой русский дворянин, военный врач Константин Петрович Дубровин, что надолго задержится в Синьцзяне? Когда начальство в 1904 году отправило его потрудиться в первой русской миссии в Урумчи, поездка казалась ему просто небольшим приключением, возможностью увидеть далекий и таинственный Китай – единственное государство древности, дожившее до наших дней. Юная супруга Дубровина, Елизавета Павловна, урожденная Голицына, тоненькая, светловолосая, тоже была настроена на недолгое романтическое путешествие.

Огромная провинция Синьцзян много веков называлась Уйгурстаном. Китайцы, завоевавшие Уйгурстан в восемнадцатом веке, стали называть провинцию Синьцзяном, то есть Новой границей. Приехав в Урумчи, Дубровины обнаружили, что здесь живут не только китайцы, но и уйгуры, дунгане, монголы, казахи, киргизы, татары, узбеки, таджики. Молодой врач начал лечить всех больных с одинаковым усердием, невзирая на национальность и толщину кошелька.

В те годы русского посольства в Урумчи не было, работала только небольшая миссия, и первое время семья врача жила при миссии. Дубровины соорудили в одном из домиков настоящий больничный комплекс: приемное отделение, стационар на пять коек и аптеку. Во дворе выкопали колодец, а на заднем дворе поставили дощатый туалет, приготовили бочку для грязных бинтов, повязок и прочих больничных отходов, которые обычно заливались хлорной известью, а потом вывозились и закапывались или сжигались.

В аптеке главной драгоценностью были аптекарские весы. Здесь же хранился запас медикаментов, регулярно пополняемый из России.

Елизавета Павловна помогала мужу во всех его лечебных делах. В этой очаровательной юной помощнице прекрасно сочетались достоинство и благородство ее знатного дворянского рода, который веками служил царю и Отечеству, и трудолюбие, выносливость и стойкость в тяжелых испытаниях, что свойственны простым русским женщинам. Она записывала пациентов, подавала лекарства, ухаживала за больными, не гнушалась сменить грязное белье страдающим кровавой дизентерией.

Скоро нашлась и помощница-китаянка, которая стала прибирать в стационаре, носить воду, готовить для больных и семьи доктора. На закрытой веранде устроили склад: здесь хранились казенное белье, матрасы, корыта для стирки и стиральные доски.

Елизавета Павловна быстро научилась топить печь. Длинными зимними вечерами при свете керосиновых ламп доктор изучал свои медицинские книги, вел истории болезней, а его супруга шила, штопала или вязала. В юности она брала уроки кройки и шитья для развлечения, а теперь ей это пригодилось в дальних краях: она полностью обшивала свою маленькую пока семью. Время от времени, чтобы отдохнуть от работы, Константин Петрович читал супруге что-нибудь из художественной литературы, и это сильно скрашивало их семейный быт и утешало обоих.

Когда керосин заканчивался, зажигали чирик[8]. Чирик нещадно коптил, жизнь шла своим чередом. Из окон домика видны были захватывающие дух снежные пики Тянь-Шаня. Чистейший воздух пьянил без вина, родниковая сладкая вода дарила здоровье и силы.

Постепенно Дубровины полюбили Синьцзян, а местные полюбили Дубровиных: самоотверженного, благородного врача и его добрую, внимательную к больным супругу. Спустя десятилетия эта искренняя любовь сохранила жизнь Елизавете Павловне и ее внучкам.

Званый обед и бой сверчков

С первых дней своей жизни в Синьцзяне Дубровины познакомились с местной кухней: волей-неволей им приходилось переходить на сложившееся веками меню простых китайских крестьян.

На севере Китая чаще ели пшено, на юге – рис. Еще на севере пекли лепешки и варили на пару булочки, на юге же ни лепешек, ни булочек не знали, а вареный рис заворачивали в листья растений. Было и общее: и там и там мясо готовили только по большим праздникам и не употребляли в пищу молочных продуктов. Коров не разводили вследствие отсутствия лугов, в гористых местах иногда, правда, держали коз, искавших себе корм на горных склонах. К этому нужно добавить, что большинство китайцев имели врожденную непереносимость лактозы, поэтому желание русских отведать молочка было им совершенно непонятно.

Пришлось Дубровиным забыть и о сливочном масле, и о молоке, а также о твороге и сметане. Чаще всего рацион русского доктора и его супруги состоял из лапши или риса, пшенной каши, вареных кусочков теста, а также гуамяни[9].

На базаре в воскресные дни выбор был довольно большой, но не всем по карману. Дубровины ходили на базар как в театр – глаза разбегались, и перед ними оказывались совершенно незнакомые фрукты, неизвестная рыба. Как раз о них Дубровины читали в книге Ивана Александровича Гончарова, прибывшего когда-то в Шанхай на фрегате «Паллада»: «Самый род товаров, развешенных и разложенных в лавках, большею частию заставляет отворачивать глаза и нос. Там видны сырые, печеные и вяленые мяса, рыба, раки, слизняки и тому подобная дрянь. Тут же подвижная лавочка, с жаровней и кастрюлей, с какой-нибудь лапшой или киселем, студенью, в которые пристально не хочется вглядываться. Или сейчас же рядом совсем противное: лавка с фруктами и зеленью так и тянет к себе: ананасы, мангустаны, арбузы, мангу, огурцы, бананы навалены грудами. Среди этого увидишь старого китайца, с седой косой, голого, но в очках; он сидит и торгует…

В лавочках, у открытых дверей, расположены припасы напоказ: рыбы разных сортов и видов – вяленая, соленая, сушеная, свежая, одна в виде сабли, так и называется саблей, другая с раздвоенной головой, там круглая, здесь плоская, далее раки, шримсы, морские плоды… Отдохнешь у лавки с плодами: тут и для глаз, и для носа хорошо. С удивлением взглянете вы на исполинские лимоны – апельсины, которые англичане называют пампль-мусс. Они величиной с голову шести-семилетнего ребенка; кожа в полтора пальца толщины. Их подают к десерту, но не знаю зачем: есть нельзя. Мы попробовали было, да никуда не годится: ни кислоты лимона нет, ни сладости апельсина. Говорят, они теперь неспелые, что, созревши, кожа делается тоньше и плод тогда сладок: разве так…

Тут был и еще плод овальный, похожий на померанец, поменьше грецкого ореха; я забыл его название. Я взял попробовать, раскусил и выбросил: еще хуже пампль-мусса. Китайцы засмеялись вокруг, и недаром, как я узнал после. Были еще так называемые жужубы, мелкие, сухие фиги с одной маленькой косточкой внутри. Они сладки – про них больше нечего сказать; разве еще, что они напоминают собой немного вкус фиников: та же приторная, бесхарактерная сладость, так же вязнет в зубах…»

Но больше всего поразили Дубровиных подвешенные под навесом железные клетки с живыми змеями: их выбирали и покупали для пищи, ведь мясо змеи делает мудрее и хитрее, а мясо, например, собаки исцеляет от болезней. Однако русский врач и его супруга так и не привыкли есть ни змей, ни собак, ни прочей подобной им живности.

Как-то их пригласили на званый обед к богатому китайскому купцу. Началась трапеза неспешно – с чаепития. Чай оказался слабый, без сахара, но душистый и приятный на вкус. После чая на стол поставили закуску: ломтики редьки, пикули, маленькие кусочки холодного мяса с уксусом и красным перцм, вареные на пару булочки и утиные лапки, у которых съедались плавательные перепонки. Все закуски брались палочками из больших общих блюд.

Самыми странными из закусок Дубровиным показались тофу и соленые яйца необычного цвета. Глава русской миссии, немолодой архимандрит Гурий с длинной серебристой бородой, прекрасно владеющий китайским языком и знающий местные обычаи, объяснил, что эти яйца китайцы обычно варят в соленой воде, обмазывают известью, золой и листьями растений, а затем закапывают в землю на два года. Зачем держать их в земле два года и почему бы не съесть свежими – сие Дубровиным было совершенно непонятно.

Елизавета Павловна смотрела на яйцо с опаской: желток у него бурого цвета, а белок синего. Константин Петрович по доброте душевной не мог обидеть радушного хозяина и мужественно отведал яйцо: оно немного пахло аммиаком, но оказалось вполне съедобным.

Затем гостям подали суп из ласточкиных гнезд, по мнению китайцев, крайне полезный для здоровья. К супу принесли маленькие фарфоровые ложечки. Дубровины, привыкшие к наваристым щам и борщам, и тут сконфузились: суп представлял собой бесцветный соленый бульон, в котором плавало несколько волокон (ласточки вили гнезда в основном из водорослей).

В течение обеда гостям несколько раз подавали горячие влажные салфетки, и все принимались дружно обтирать лица и руки. Дубровины присоединились к процедуре и почувствовали, что она действительно прекрасно освежает.

Еще одной особенностью китайского обеда оказалось сбрасывание остатков пищи, косточек, шелухи и кожуры прямо на пол – считалось, что это гораздо аккуратнее, чем оставлять их на столе.

После супа принесли свинину, посыпанную кунжутом, в окружении черных древесных грибов, с кисло-сладким соусом. В центр стола поставили большую тарелку с чем-то совершенно непонятным. Дубровины пригляделись: это были уши! Отец Гурий успокоил Елизавету Павловну:

– Не бойтесь: мясо у китайской черной свиньи вкусное, а ее длинные висячие уши довольно нежные. Я-то сам мяса не ем, а вы попробуйте – очень своеобразное блюдо…

К свинине подали крохотные чашечки – на пару глотков. В них тут же, при гостях, стали наливать из маленьких чайничков горячую жидкость. Елизавета Павловна тихо спросила у мужа:

– Костя, это тоже чай?

– Сомневаюсь, Лизонька. Думаю, это что-то покрепче чая.

Горячая жидкость оказалась китайской водкой из проса – пахла она сивухой и отличалась крепостью. Доктору пришлось выпить, а его супруга лишь пригубила, дабы отказом не обидеть хозяина.

После свинины принесли мелко наструганную соленую рыбу с вареными ростками бамбука, по вкусу похожими на спаржу. Еще на столе красовались какие-то овощи, обваленные в сухарях и поджаренные на масле. Константин Петрович попробовал: вкус знакомый, но что это – непонятно. Разгадку подсказал отец Гурий:

– Понравилась вам, Константин Петрович, сия вареная редиска? У нас в России ее не варят, сырую едят… Попробуйте еще китайскую капусту – она не завивает кочаны, как обычная капуста, а растет столбиком из листьев.

На десерт принесли маленькие пирожки. Елизавета Павловна попробовала и радостно улыбнулась – пирожки оказались очень вкусные и все с разной начинкой: из сушеных абрикосов, грецких орехов, очищенных арбузных косточек, и даже знакомые с детства – с яблоками. Принесли также китайские пирожные и конфеты – разные по форме, но похожие по вкусу, поскольку в их состав входил плохо очищенный сахар из сахарного тростника.

Чашечки с горячей водкой из проса заменили на чашки с рисовым вином, желтым и немного мутным, но на вкус довольно приятным. В завершение трапезы каждому гостю вручили по пиале с отварным рисом, им по обычаю полагалось заканчивать праздничный обед.

Затем мужчины закурили китайский кальян – водяные трубки с маленькой емкостью, которые следовало держать в руке. Табак для этого кальяна имел красно-коричневый цвет и был смешан с какой-то солью. Дубровин из вежливости пару раз приложился к трубке, стараясь не вдыхать глубоко.

В конце приема любезный хозяин решил развлечь гостей традиционным для Китая боем сверчков. Елизавета Павловна засомневалась: принимать ли участие в таком странном развлечении? Но Константин Петрович шепнул супруге:

– Лизонька, пойдем посмотрим, неудобно отказываться. В Европе кровавые бои петухов да быков устраивают, а здесь – всего лишь сверчками забавляются… Невинная забава – давай уважим хозяина, ведь это говорит о миролюбии китайцев…

Хозяин торжественно поставил на стол большую чашу – она служила ареной для боя. Один из гостей достал глиняный домик, который оказался жилищем крупного сверчка. Елизавета Павловна заглянула внутрь: из домика показались длинные усы и мощные челюсти его маленького жильца по прозвищу Большой Зуб. В его жилище стояли две крошечные миски: одна с рисом, другая с водой – дневной рацион Большого Зуба.

Первого сверчка посадили на арену, и хозяин принес в колпачке из проволочной сетки второго сверчка – еще более крупного, темного цвета и с большой черной головой, по прозвищу Грозный Ус.

Гости уставились на арену, заговорили, зашумели, тут же начали делать ставки и заключать пари, а сверчки тем временем сидели неподвижно, не проявляя никакого интереса друг к другу. Константин Петрович спросил отца архимандрита:

– О чем размышляют эти сверчки?

Тот улыбнулся:

– Может, о своих семьях…

– О каких таких семьях?

– Ну, для того, чтобы участвовать в боях, сверчок должен быть женатым: женатому сверчку есть что защищать.

Хозяин между тем стал щекотать своего воина длинной кисточкой, слегка подталкивая его навстречу противнику.

Грозный Ус встрепенулся и вдруг кинулся на Большого Зуба, принялся кусать и толкать его. Большой Зуб тоже заработал челюстями, но не так активно. Он отступал и отступал к краю арены под горестные причитания своего владельца и в конце концов оказался выброшенным из чашки.

Константин Петрович спросил:

– И какова участь побежденного?

Отец архимандрит снова улыбнулся:

– Участь побежденного гораздо лучше участи победителя: его выпустят на волю. Считается, что, проиграв один раз, он больше не сможет обрести силы духа и победить.

Владелец Большого Зуба посадил сверчка в глиняный домик, а потом с поклоном протянул его русскому врачу. Константин Петрович замялся, тогда отец Гурий подсказал:

– Берите смело, это подарок. Большой Зуб больше не боевой сверчок, а домашний: он будет услаждать ваш слух.

– Мой слух?

– Вам не нравится пение сверчков? Еще императоры из династии Тан и их наложницы тринадцать веков назад брали в постель золотые клетки со сверчками, чтобы сладко засыпать под их стрекотание…

Константин Петрович принял странный подарок, но дома они отпустили Большого Зуба на волю. Может, он отправился на поиски своей семьи – кто знает?

Отнюдь не романтическое приключение

Часто доктору приходилось отправляться к тяжелым больным пешком или верхом. Как-то Дубровин решил проведать больного в селении недалеко от Урумчи, а заодно и произвести разведку на предмет лекарственных трав. Светило яркое солнце, аромат разнотравья доносился с лугов, пели птицы.

По пути Дубровин увидел идиллическую картину: на лугу мирно паслось небольшое стадо домашних двугорбых верблюдов – бактрианов (так их называют в отличие от диких двугорбых – хаптагаев и одногорбых – дромадеров). Константин Петрович подошел поближе к стаду. Он как раз недавно читал о местной флоре и фауне и узнал из книги множество интересных фактов. Теперь ему представилась возможность увидеть представителей этой самой фауны в реальности. Молодой врач начал внимательно разглядывать стадо.

Верблюд – животное удивительное. Он довольствуется таким кормом, который больше никто из животных есть не станет: верблюжьей колючкой, полынью, колючими и сухими ветвями саксаула, горькими и солеными травами. Обходится три-четыре дня без воды, может пить даже солоноватую воду, хорошо переносит и сильную жару, и сильный холод. Широкие верблюжьи ноги легко ступают по сыпучим пескам и могут пройти за день пятьдесят километров. К тому же верблюд намного сильнее лошади и может нести до пятнадцати пудов.

Правда, есть у верблюда и недостатки: он пуглив и упрям. Заяц, выскочивший из-под куста, может вызвать такой переполох в караване, что огромные корабли пустыни просто разбегутся в разные стороны, роняя вьюки на ходу. Еще верблюд может рассердиться и оплевать человека жвачкой или заупрямиться и отказаться ложиться под вьючку. Не любит он и сырости, и дождя – начинает болеть.

И вот, когда доктор разглядывал стадо и вспоминал все интересные факты о верблюдах, самый большой из них вдруг повернул голову и тоже пристально посмотрел на Константина Петровича. А был это ревнивейший гонный бактриан, обихаживавший своих любезных сердцу верблюдиц.

У верблюда маленькие уши, зато отличное зрение, а мощное обоняние позволяет находить воду в радиусе шестидесяти километров. Еще у него отличная память, позволяющая ему ориентироваться среди барханов и находить дорогу. В данной ситуации сей великолепный представитель мозоленогих мог с полной уверенностью прореветь: «Я этого человека не видел раньше. А что ему вообще здесь нужно? Уж не покушается ли он на моих прекрасных верблюдиц?»

Вот тут-то бы доктору и ретироваться, но подвела природная любознательность: темно-каштановый верблюд был просто великолепен – высотой под три метра и весом килограммов этак восемьсот. Он нервно помахивал довольно коротким хвостом с кисточкой на конце и быстро двигал толстыми мясистыми губами, словно хотел что-то сообщить незнакомцу.

Видимо, решив, что на таком расстоянии Дубровин не услышит его сообщения, верблюд потряс головой и, с каждым шагом набирая скорость, резво двинулся к доктору. Константин Петрович застыл как вкопанный, ошеломленный быстротой, с которой бежало огромное животное. На бегу верблюд издавал странные звуки: он то свистел, то ревел, то словно бормотал свои верблюжьи ругательства. Наконец Дубровин опомнился и, пятясь, стал отступать. Затем повернулся и уже по-настоящему побежал – и вовремя: еще немного, и разъяренный верблюд просто растоптал бы его.

Верблюды на пастбище

Молодой и сильный Константин Петрович надбавил и понесся со скоростью профессионального спортсмена-спринтера, полотняная сумка с флягой воды и тяжелым справочником лекарственных трав больно била по спине. К сожалению, человек не может соревноваться в скорости с четвероногим кораблем пустыни, который, несмотря на свои габариты, разгоняется подобно автомобилю.

Дубровина спасло одиноко растущее дерево, на которое он и вскарабкался в мгновение ока (не от него ли Ритка унаследовала свою сноровку в лазании по деревьям?). Обняв толстую ветку, любознательный доктор мог теперь наблюдать удивительное животное, о котором недавно читал в книге, почти вплотную.