Тридцатая любовь Марины Сорокин Владимир

От него оглушительно пахло вином, горячие руки дрожали. Он сел на кровать, приподнял Марину и посадил к себе на колени. Его тело, как и руки, было горячим и напряженным. Он стал гладить ее между ног, Марина замерла в полусне, положив тяжелеющую голову ему на плечо. Ей стало приятно, сон быстро возвращался, нежный прибой шевелился между ног.

Она очнулась от острой боли внизу живота. Обхватив дрожащими руками, отец сажал ее на что-то твердое, скользкое и горячее.

Она вскрикнула, отец испуганно отстранился:

– Ну, не буду, не буду…

Хныкая, она легла на кровать, свернулась калачиком.

Низ живота ныл, ей казалось, что отец что-то оставил там, не вынув:

– Больно, пап…

– Ну, не буду, не буду… не буду, милая…

Он долго бормотал в темноте, поглаживая ее. Потом опять взял на руки и жадно зашептал на ухо:

– Марин… я только так вот… тебе хорошо будет… раздвинь ножки вот так… шире, шире…

“Шире! Шире!!” – закричала в ее сонной голове Жирная, и знакомая стыдливая сладость хлынула в грудь.

Марина раздвинула ноги.

– Шире, Мариночка, шире… “Шире! Шире ноги!! Шире!!”

Стыд и сладость помогли ей стерпеть повторную боль. Что-то вошло в нее и, нещадно растягивая, стало двигаться.

– Я немного… Марин… так вот… это полезно… – шептал отец в ее волосы, хрипло дыша перегаром.

Тьма шевелилась, смотрела на нее глазами столпившихся в дверях родителей, кто-то шептал в такт отцовским движениям:

– Шире… шире… шире… шире…

Она покачивалась на отцовских ногах, ткнувшись лицом в его потное плечо, кровать тоже покачивалась, и подоконник покачивался, и едва различимая люстра, и редкие звезды в окне, и темнота:

– Сладко-стыдно… сладко-стыдно… сладко-стыдно…

Вскоре отец дернулся, словно кто-то толкнул его, дрожащие руки сжали Марину:

– Наааааа…. ммнаааа… мммнааа… мммм…

Из его скрытых тьмою губ рвалось что-то, плечи тряслись.

Он снова дернулся.

Больно и резко вышло из нее горячее и липкое, Марина оказалась на кровати, отец проволок ноги по полу и рухнул на свою койку.

Марина потрогала промежность. Там было липко и мокро.

Слабо дыша, отец лежал не шевелясь.

Замерев, Марина смотрела на скупые очертания люстры и трогала свои липкие бедра. Низ живота немного болел, голова кружилась, и хотелось спать.

Вскоре отец захрапел.

Марина натянула одеяло и тут же провалилась в яркий большой сон. Ей снилось бесконечное море, по которому можно было спокойно ходить, не проваливаясь. Она шла, шла по синему, теплому и упругому, ветер развевал волосы, было очень хорошо и легко, только слегка болел низ живота. Марина посмотрела туда, разведя ноги. В ее пирожке угнездился краб. Она протянула к нему руку, но он угрожающе раскрыл клешни, еще глубже забрался в розовую щель.

“Нужна палочка, – подумала Марина. – Без палочки его не выковырнуть…”

Но вокруг было только море и больше ничего, море на все четыре стороны.

Она побежала, едва касаясь ногами упругой поверхности, потом подпрыгнула и полетела в надежде, что встречный ветер выдует краба из щели. Ветер со свистом тек через ее тело, раздирая глаза, мешая дышать. Марина развела ноги, и свистящая струя ворвалась в пирожок. Краб пятился, прячась, но клешни отлетели. Видя, что он безоружен, Марина попыталась выдернуть его из себя.

Это оказалось не так просто – скользкий панцирь вжимался в складки гениталий, ножки не давались. Она нажала посильней, и панцирь хрустнул, краб обмяк.

Марина с облегчением вытащила его и бросила вниз. Раздавленный краб бессильно закувыркался, удаляясь, но за ним сверкнула на солнце тончайшая леска, потянувшаяся из гениталий. Марина схватила ее руками, дернула, но та не кончалась, все длилась и длилась, вытягиваясь из Марины и неприятно щекоча. Ветер ослаб, Марина почувствовала, что падает. Леска путалась между ног, море приближалось, снова засвистел в ушах ветер.

Марина зажмурилась, врезалась в море и проснулась.

Солнечный луч еще не упал на групповую фотографию смуглолицых моряков, висящую над ее кроватью. Невысвеченные моряки дружно улыбались Марине. В третьем ряду, шестым слева улыбался молодой старичок-пасечник.

Узкая койка отца была пуста, скомканная простыня сползла на пол, обнажив полосатый матрац.

Марина сбросила одеяло, спустила ноги и чуть не вскрикнула: боль шевельнулась внизу живота. Морщась, она встала и посмотрела, раздвинув колени. Ее пирожок сильно вспух, покраснел и болел от прикосновений. Ноги были в чем-то засохшем, похожем на клей, смешанном с кровью.

Марина захныкала, хромая подошла к стулу, сняла со спинки платье. На улице восходящее солнце пробивалось сквозь густые яблони соседа, белая кошка спокойно шла по забору, старичок-пасечник притворял дверцу сарая, прижимая к груди полдюжины испачканных куриным пометом яиц.

– Здрасьте, – негромко сказала Марина и зевнула.

– Здоровеньки, дочка. То ж ранние птахи, шо батька твий, шо ты. Солнце не встало, а вин побиг до моря, як угорилый. Чого так торопиться? Не сгорит ведь, ей-бо…

– А когда он пошел? – спросила Марина.

– Давно. Зараз повернется… Погодь.

Но отец не вернулся ни через час, ни к обеду, ни к ужину.

Его выловили через неделю, когда прилетевшая самолетом мать уже успела за три дня прокурить всю дедову избушку.

Хмурым утром в зашторенное окно к ним постучал коричневолицый участковый, мать стала быстро одеваться, раздраженно приказывая Марине сидеть и ждать ее.

– Я боюсь, мам, я с тобой! – кричала сонная Марина, цепляясь за ускользающее платье.

Мать быстро вышла.

Лихорадочно одевшись, Марина побежала за ней. Пестрая мать шла с синим участковым по знакомой тропинке.

Хныча, Марина преследовала их.

Несколько раз мать оглядывалась, грозя ей, потом отвернулась и не обращала внимания…

Он лежал навзничь на мокром брезенте, в окружении немногочисленной толпы.

Втащенная на берег лодка спасателей, задрав кверху крашеный нос, равнодушно подставила обрубленный зад окрепшему за ночь прибою.

– Всем разойтися зараз! – выкрикнул участковый, и толпа неохотно расступилась.

– Господи… – Мать остановилась, прижала ладони к вискам.

Участковый расталкивал смотрящих баб:

– Шоб быстро! Идите отсюда! А ну!

Отец лежал, красные плавки ярко горели на бледно-синем теле.

– Господи… – Мать подошла, топя туфли в песке.

Трое местных спасателей распивали поодаль бутылку.

– Охааа… родненький ты мий… – протянула полная босая баба, подперев пальцем стянутую белым платком щеку.

Марина подбежала к матери, намертво вцепилась в ее платье.

– Это он? – тихо спросил участковый, подходя.

Мать кивнула.

Следы багра на боку и бедре кто-то уже успел присыпать песком.

Раскрыв черный планшет и присев на колено, участковый стал медленно писать, шевеля облупившимися губами.

Мать молча плакала, прижав руки к щекам.

Марина жадно смотрела на синее неподвижное тело, которое неделю назад смеялось, плавало, пахло потом, сладко покачивало на горячих коленях.

– Придется в Новороссийск везти, шоб вскрытие сделали. С машиной помогу, – пробормотал участковый, снимая фуражку и вытирая лысоватую голову платком. – А хоронить вы в Москву повезете или здесь?

Мать молчала, не глядя на него.

Он пожал широкими плечами:

– У нас тут кладбище аккуратное…

Мать молчала, ветер шевелил ее платье и концы бабьих платков.

Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль, заставив заблестеть на только что выглянувшем солнце…

– Ну куда, куда ты летишь! – раздраженно шлепнула Марина по своей вельветовой коленке.

Старательно мучающая клавиши девочка замерла, покосилась на нее.

– Счет какой?

– Четыре четверти…

– А почему ты вальсируешь?

Девочка опустила непропорционально маленькую голову, посмотрела на свои пальцы с обкусанными полумесяцами ногтей.

– Сыграй сначала.

Девочка вздохнула, выпрямляя шерстяную спину с лежащими на ней косичками, и начала прелюд снова.

– Легче… легче… ты же зажатая вся… – нервно стуча каблучками по неровному паркету, Марина подошла к ней, вцепилась в худые плечики и качнула. – Вот, смотри, как статуя… отсюда и звук пишущей машинки…

Смущенно улыбаясь, девочка качалась в Марининых руках. Красный пионерский галстук трясся на ее плоской груди.

“Я индюк – красные сопли…” – вспомнила Марина и улыбнулась.

– Ну, давай по-хорошему. Свободно, ясно, следи за счетом. Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре…

Девочка принялась играть, старательно поднимая брови.

За окном посверкивала частая капель, широкоплечий дворник в ватнике, платке и юбке скалывал с тротуара черный блестящий на солнце лед.

Прелюд незаметно сбился на вальс.

– Снова-здорово. Ну что с тобой сегодня, Света? – Марина повернулась к ней. – Метроном есть у тебя дома?

– Нет…

– Купи. Если так считать не в силах – купи метроном.

Ученица снова посмотрела на свои ногти.

За стеной кто-то барабанил этюд Черни.

– Давай еще раз. Успокойся, считай про себя, если ритм держать не можешь…

Марина взяла с подоконника свою сумочку, открыла, нашарила “Мишку” и стала разворачивать, стараясь не шелестеть фольгой.

“Пролочку грех отвлекать. Не конфетами едиными сыт человек… впрочем, они их теперь жуют, как хлеб…”

Из-за красного кругляшка пудреницы торчал краешек сложенной клетчатой бумаги. Марина вытянула его и, жуя конфету, развернула. Листок косо пересекали расползающиеся строчки круглого, почти детского почерка:

Марина улыбнулась, поднесла листок к лицу.

Строчки расплылись, бумага, казалось, пахнет мягкими Сашенькиными руками. Чего бы ни касались эти порывистые руки – все потом источало светоносную ауру любви. Марина вспомнила ее податливые, нежно раскрывающиеся губы, неумелый язычок, и горячая волна ожила под сердцем, вспенилась алым гребнем: сегодня Сашенька ночует у нее.

Прелюд кончился. Ученица вопросительно смотрела на Марину.

– Уже лучше. Теперь поиграй нашу гамму.

Марина спрятала листок и вдруг наткнулась на другой – знакомый, но давно считавшийся потерянным.

– Господи… как это сюда попало…

Девочка заиграла ми-мажорную гамму.

Этот листок был совсем другим – аккуратным, надушенным, с бисерным изысканным почерком:

Марина усмехнулась и вздохнула. Это писала Нина два года назад…

Поразительно. Оба стихотворения посвящались ей, в них говорилось в сущности одно и то же, но как далеки они были друг от друга! От неумелого Сашиного исходило тепло искреннего любовного безрассудства, когда при мысли о любимой сердце останавливается в груди, а мир дрожит и рассыпается калейдоскопической зыбью. Второе стихотворение источало холод рассудочного ума, цинично взвешивающего сердечную страсть, отринувшего Случай, как опасность потери своего Эго.

Спотыкаясь, гамма ползла вверх.

– Медленней, не спеши. Не бормочи, старайся следить за пальцами.

Марина спрятала Сашино посвящение, а Нинино разорвала и бросила в корзинку.

Дворник в юбке, накрошив льда, воткнул мокрый лом в снег и побрел за лопатой.

Марина посмотрела на часы. Без четверти три.

– Ну ладно, Света. К следующему разу приготовишь начисто сонатину и прелюд. А дома… дома…

Подойдя к пианино, она полистала “Школу”.

– Вот этюд этот разберешь сама. Запомнила?

– Да…

– Ну и хорошо.

Дверь робко приоткрылась, заглянули светлые кудряшки.

– Проходи, Олег.

Плоскогрудая Света стала собирать свои ноты в капроновую сумку.

Олег громко ввалился со щедро расстегнутым портфелем, шмыгая носом, пылая круглыми девичьими щеками. Тупорылые ботинки были мокрыми, низ форменных брюк – тоже. Галстук с крохотным, намертво затянутым узлом съехал набок.

– Господи, откуда ты? – улыбнулась Марина, кивнув уходящей Свете.

– А я это… опаздывал… и это… – ответно улыбнулся он, хлюпнув носом.

Марина поправила ему галстук, чувствуя на расстоянии, как пылает пухленькое красивое лицо.

Этот двенадцатилетний Адонис нравился ей. У него были курчавые светло-каштановые волосы, девичьи черты, голубые глаза, оправленные в бахрому черных ресниц, полные вишневые губы и круглый аппетитный подбородок. Помимо этого, он был патологически глуп, ленив и косноязычен, как и подобает классическому любовнику Венеры.

Олег порылся в растерзанном портфеле, выудил испачканную чернилами “Школу” и мятую тетрадь.

Прислонившись к подоконнику и улыбаясь, Марина рассматривала его:

– Почему ты такой неряшливый, Олег?

– Да я просто спешил… вот…

– Ты всегда куда-то спешишь…

– Да нет… не всегда… иногда…

Он давно уже чувствовал ее расположение и носил невидимый венок любимчика с угловатой удалью, позволяя себе глупо шутить с Мариной и задушенно смеяться в собственный воротник. При этом он безнадежно краснел и моргал своими густыми ресницами.

Его отец был стопроцентный прол – отливал что-то на заводе малогабаритных компрессоров, в Доме культуры которого и преподавала музыку Марина.

Мать Олега заведовала небольшой овощной базой.

– Ну, как этюд? – спросила Марина, когда он сел за инструмент и привычно сгорбился, положив большие клешни рук на колени.

– Ну… я в начале там нормально… Марин Иванна… только это, в конце там… сложно немного…

– Что ж там сложного? – она подошла, поставила его “Школу” на пюпитр и нашла этюд.

Олег испуганно посмотрел в ноты, потер руки и робко начал. Играл он неплохо, но природная лень не пускала дальше.

– Немного живее, не засыпай, – сразу подстегнула его Марина и безжалостно нажала на левое плечо, качнув вбок. – Свободней левую, басов не слышно совсем.

Во время игры он забывал обо всем, по-детски оттопыривал верхнюю губу и шлепал ресницами. Глаза его округлялись, нежная шейка тянулась из школьного воротника.

– Пальцы, пальцы! – воскликнула Марина, клюнув ногтем исцарапанную крышку “Лиры”. – Остановись. Опять путаница. Пятый, третий, первый, четвертый. Сыграй еще.

Он повторил.

– Теперь снова, только легче и свободней.

Он сыграл легче и свободней.

“Все может, если захочет. Как партия… – подумала Марина, любуясь им. – За таким вот теленочком и гонялась Хлоя по лесбосским лугам. Мой миленький дружок, лесбийский пастушок…”

Из его кудряшек выглядывала аппетитная розовая мочка. Марина представила, как содрогнулся бы этот угловатый увалень, когда б ее губы втянули эту мочку, а язык и зубы с трех сторон сжали бы ее.

– Пауза! Пауза! Почему забываешь? Снова сыграй…

Он вернулся к началу.

“Интересно, есть у него волосики там или нет еще?” – подумала она и, улыбаясь, представила, как, зажав в темный угол этого испуганно пылающего бутуза, стянула бы с него штаны с трусами и настойчивыми прикосновениями заставила б напрячься растущую из пухлого паха пушечку… Опустевший школьный спортивный зал гулко разносит Олегово хныканье и Маринин горячий шепот, поднятая ушедшим классом пыль еще висит в воздухе, запертую на швабру дверь дергает шатающийся по коридору лоботряс. Олег смолкает, покоряясь угрожающим ласкам, Марина валит его на рваный кожаный мат, ее губы втягивают в себя терпко пахнущую головку, а рука властно забирает эластичные яички…

– А теперь как, Марин Иванна?

– Вполне, – шире улыбнулась она, обняв себя за локти. – Слушай, Олег, а у тебя подружки есть?

Посмеиваясь, он пожал плечами:

– Неа…

– Почему?

Угловато он повторил тот же жест.

– Такой взрослый мальчик, симпатичный… – Марина подошла, потрепала его кудряшки. – Только ленивый предельно.

– Да нет, Марин Иванна, я не ленивый…

– Ленивый, ленивый, – ласково качала его голову Марина, чувствуя шелковистость курчавых волос. – Больше заниматься надо, больше. Ты талантливый парень. Если будешь лентяем – ни одна девочка с тобой дружить не станет.

– Ну и не надо…

– Как же не надо? Придет время, и будет надо…

Она наклонилась и сильно дунула ему в ухо.

Он захихикал, втягивая голову в плечи.

– Лень-то матушка! – засмеялась Марина, раскачивая его. – Ладно, давай сонату. Разбирал?

– Ага… немного, – насторожился он и со вздохом полез в ноты.

– Трудно было?

– Очень…

– Не ври. Ничего там трудного нет.

Слюнявя палец, он нашел нужную страницу, посмотрел, подняв брови и приоткрыв рот.

– Начинай.

Неряшливые мальчишеские руки нащупали клавиши.

“В мужчинах прежде всего отталкивают руки и ноги… – вспомнила Марина Сашину фразу. – Толстопалые руки и вонючие заскорузлые ноги…”

Спотыкаясь, соната стала раскручивать свое мажорное кружево.

Марина выудила из сумки “Мишку”, развернула, откусила половинку.

Бирюзовый глаз в черной оправе покосился на нее. Она подошла к Олегу и поднесла оставшуюся половинку к его губам. Он по-жеребячьи шарахнулся назад.

– Бери, не отрывайся.

И взял, как жеребенок берет теплыми губами с ладони, – нежно, осторожно…

“Прелесть ты моя, – подумала Марина. – Выпила бы тебя всего за одну ночь. Весь твой свеженький, еще не загустевший кефирчик”.

Он играл, гоняя во рту конфету – хрупкую, податливую, пряную и соблазнительную, как сама жизнь…

После смерти отца время полетело быстрей.

Дядя Володя увез маму в Ленинград, комнату сдали, Марина переехала в Москву к бабушке. Варсонофьевский немноголюдный переулок, многолюдный центр, шум, асфальт, новая школа, новый каменный двор – все это ворвалось в жизнь Марины быстро и решительно, сломив ее кратковременную ностальгию по редким соснам и частым сараям.

Сухонькая подвижная бабушка продолжала с ней заниматься музыкой, раз в неделю пекла торт “Гости на пороге”, разрешала играть во дворе допоздна (только не выбегай на улицу!), водила в консерваторию и в Большой театр.

В двенадцать лет Марина познакомилась с Игорем Валентиновичем – пианистом, литератором и старым другом бабушки.

– Это чууудный человек, – вытягивала морщинистые губки бабушка. – В консерватории преподавал семнадцать лет, три романа написал, ТАМ побывал… вот так…

– Где там?

– На Севере.

– Там, где папа?

– Да… там, – усмехнулась бабушка, поправляя перед зеркалом свою шляпку. – Слава Богу, что согласился. Вместо того чтоб по дворам-то гонять, позанимаешься месяца два у него. Дороговато, но ничего. Мы люди не безденежные…

– Он в консерватории работает?

– Нет. Теперь дома.

В этот же день они поехали к нему.

Игорь Валентинович жил в огромном высотном здании на площади Восстания.

– Очень рад, – проговорил он сухим высоким голосом, пожал руку Марине и сдержанно улыбнулся.

Сам он был, как и голос, – сухощавый и высокий, с бабушкой держался галантно и улыбчиво.

Втроем они прошли в одну из больших просторных комнат, и после ознакомительной беседы Марина села за рояль.

– Не волнуйся, главное, – шепнула с дивана бабушка, наклоняясь вперед.

– Пусть, пусть волнуется, – усмехнулся Игорь Валентинович. – Лишь бы играла. Не низко?

– Нет, нет…