Башня Раин Олег

Туман

Батя называл это смогом, мама – туманом. Только откуда у нас на Урале взяться туманам? Это в далеком Владике туманы – обычное дело, у нас-то с какого перепугу? Мы и с Алисой на эту тему успели посудачить, и снова она меня поразила. Нет, правда, сколько раз с ней встречаюсь – постоянно узнаю что-то новое. Вот как такое объяснить? И приходят на ум два варианта: либо Алиса – скрытый гений, либо я – законченный пень. Словом, Алиса рассказала мне, что когда-то весь наш Урал был дном гигантского моря – и даже не моря, а целого океана. Так его, между прочим, и прозвали – Уральский океан. А размером он был не меньше Северного Ледовитого. Поэтому у нас и сегодня полно мест, где запросто можно нагрести самых настоящих кораллов – реликтовых, которым почти пятьсот миллионов лет! Практически – полмиллиарда! Здорово, да? А раз имеются кораллы, почему бы не быть и туманам? Климат-то меняется – вот и к нам, в Рифейское царство, стала заглядывать прежняя океаническая погода.

Попутно умнющая Алиса разъяснила мне про «ледовитость» – что есть разница между ледяным и ледовитым. Хорошенькая такая разница! Поскольку суффикс овит означает смысловое усиление. Сами сравните: «плодовый» и «плодовитый», «басовый» и «басовитый»… В общем, снова у нас получилось что-то вроде экскурса в русский язык, из которого я понял, что есть прилагательные слабые и несерьезные, а есть по-настоящему могучие и роковые – с этим самым, значит, суффиксом. А под занавес Алиса еще и коралл мне подарила – считай, кусочек иной жизни, насчитывающей миллионы лет! Я упрятал его в мешочек, повесил в изголовье у кровати. Но иногда, когда наваливалась хандра, прятал под подушку – поближе к своим мрачноватым мыслям…

Словом, туманы в нашем городе случались и раньше, но этот можно было смело отнести к супертуманам. Лишний суффикс ему явно не помешал бы, поскольку приплыл он не из окружающих лесов, не с чадящих торфяников, а прямиком из ночного космоса, огромной мохнатой варежкой накрыв распахнутый городской рот. Каменные десны набережных, кирпичные зубья домов – все потонуло в вязком непроглядном киселе. По радио и телевидению с раннего утра объявили аварийное положение – чуть ли не режим «черного неба», даже в школу разрешили не ходить во избежание несчастных случаев. Но я-то сразу сообразил, что это ОН – мой долгожданный шанс! И подкрепился основательно, и на диван прилег – сил набраться. А дальше… Даже не знаю, что это было – сон или явь. До сих пор не знаю…

После гибели главного городского руфера, Сани Курбатова, Башню стали охранять более бдительно. Несколько храбрецов, что пытались туда прорваться, угодили в лапы чоповцев. Холки им намылили основательно, еще и учителям с родителями сообщили, штрафы выписали. Не очень большие, но все равно приятного мало. Конечно, мы знали, что вся эта бдительность продержится недолго, но нас уже откровенно ломало – всех, кто по-настоящему подсел на эту гигантскую бетонную иглу, кто жить не мог без еженедельных восхождений.

А потому обошлось без долгих сборов, и очень скоро я оказался под открытым небом, а точнее – в густом и отчетливо влажном облаке, что неведомым образом заглотило наш город.

Честно скажу: шагать по улицам, которых не видишь, – прикольная штука! Солнца не было и в помине, не было и дорог с заборами и домами, вообще ничего вокруг не было. Я едва угадывал тротуар под ногами, носки кроссовок представлялись парой перемещающихся туда-сюда пятен. Даже мощный фонарь помогал слабо, усиливая зрение на метр или два.

Хорошо хоть прохожих практически не наблюдалось, а то сталкивались бы на каждом шагу. Люди благоразумно отсиживались по домам, и даже те, что отважно добрались до своих авто, плыли по дорогам с черепашьей скоростью, то и дело оглушая пространство пронзительным бибиканьем. Пожалуй, незрячей Алисе сегодняшний маршрут показался бы детской забавой, но у меня привычная дорога заняла времени втрое больше.

Я перемещался короткими шажочками – прямо как волонтер в дни «Белой трости», разве что без повязки на глазах. Ее с успехом заменил туман. Двигаясь вдоль поребрика, я представлял себя то слепым Пью из «Острова сокровищ», то угодившим в ловушку дельфином. Про них мне тоже как-то поведала Алиса.

Это когда мы петицию подписывали – против отлова косаток на Дальнем Востоке. Вот я сдуру и брякнул, что в детстве был в дельфинарии и очень мне там понравилось, даже упрашивал родителей еще раз сводить.

– Видно же, что они умные, что с радостью выполняют любые команды… – Я вроде как оправдывался перед Алисой. – Это уже потом я узнал, каково им в неволе. В смысле, значит, не слишком комфортно.

– Да уж, «не слишком»! – Обычно ласковая и радушная Алиса оказалась настроенной воинственно. – Пойми, Антош, у них же все отнимают – родину, глубину, скорость. Еще и от семей отрывают – малышей от родителей и наоборот. А потом в бассейнах они начинают еще и слепнуть.

– Слепнуть? – не поверил я.

– Ну да, практически как мы! У них же сонар – главный орган навигации – даже поважнее зрения будет. Дельфины, киты, косатки ловят отраженный ультразвуковой сигнал и видят пространство на многие сотни метров вперед, иногда – на километры. А в бассейнах кругом кафель – отражение бьет в мозг, они попросту глохнут и сходят с ума, представляешь? Наши бассейны для них хуже любой тюрьмы. Именно поэтому они живут в неволе не больше десяти лет. Про это не говорят, но это правда. А на свободе – пятьдесят и шестьдесят л ет.

– Ни фига себе! – Я ощущал досаду и злость. Досаду на себя, обормота, и злость на тех, кто зарабатывал на отлове дельфинов. – А в дельфинариях про такое и не подумаешь. Играют себе, к людям ластятся – кажутся веселыми.

– Они такие и есть, – подхватила Алиса. – Даже в неволе сохраняют добрейшие качества души…

«Добрейшие качества души» – это она не про людей – про дельфинов сказанула!

Чтобы не молчать, я поделился другим воспоминанием:

– А мы как-то в цирк ходили, так там все по-другому было. Тигры со львами выступали. И тоже вроде слушались: по кругу ходили, мячи катали – только все из-под палки. При этом на дрессировщика так смотрели, что ясно было – сожрут и не поперхнутся. Но где-то я потом вычитал, что в зоопарках и цирках животные, наоборот, живут дольше.

– Все правильно. – Алиса спокойно качнула головой. – В этом и кроется главное отличие: существо разумное в неволе чахнет, а неразумному клетка даже милее.

Как-то по-особенному она это сказала. Смысл фразы я тогда сразу не уловил. Потому что вовсю смотрел на Алису и не мог оторваться. Волосы цвета темного каштана и такой же темный омут глаз – вглядывающихся и невидящих… И ведь как-то она почувствовала мой взгляд! Потому что протянула ладонь, найдя мою руку, быстро погладила.

– Спасибо тебе, Антош!

– Мне? За что? – Я опешил.

– За то, что так на меня смотришь…

Ну вот скажите – как она могла это почувствовать?! Каким таким неведомым сонаром?

Даже сейчас, спустя месяцы, я ощутил, как снова ускоряется пульс, как начинают пылать щеки. Я плелся в густом тумане, то и дело спотыкаясь, и губы мои сами собой расплывались в счастливой улыбке. Еще и руку свою захотелось потрогать. В том месте, где гладила ее Алиса. Хорошо, в тумане меня никто не видел. Выглядел я, прямо скажем, болван болваном.

Забор вокруг Башни без конца чинили и латали, но с тем же упорством с наружной стороны его гнули, резали и ломали, находя десятки способов сделать проходимым. Вот и я на территорию периметра пробрался без особых хлопот: нашарил заветный лаз, отогнул сетку-рабицу и прошмыгнул рыбкой вовнутрь.

Вокруг царила одуряющая тишина, дураков гулять по периметру не находилось – ни двуногих, ни четвероногих. Раньше здесь, случалось, выпускали собак, но нашелся мудрый начальник – запретил. Одно дело – разбившийся руфер, и совсем другое – загрызенный псами. Чего доброго, ответ держать придется. По всей строгости закона. Так что собачки отсутствовали, а вся наличная охрана либо отсыпалась в утлой сторожке, либо загодя рассосалась по домам. И то сказать – кто полезет на Башню в такой туманище! Только самые безбашенные. Но именно таким безбашенным меня и следовало называть. В прямом и переносном смысле слова.

Фонарь я умудренно погасил и передвигался практически на ощупь. Тем не менее дорога была знакома – до выбоины, до малейшего камушка. Я почти не петлял и даже лежащую поперек шпалу перешагнул, толком не рассмотрев. Должно быть, мышечная память сработала – или как там ее…

Дверь окольного здания была заварена стальными листами, но меня это не волновало. Нашарив знакомую выбоину на стене, я неспешно двинулся влево. Через три шага – земляной бугор, обломок бетонной, рухнувшей в незапамятные времена плиты, разбитый платяной шкаф, а далее оставалось отсчитать семь шагов до нужного окна, что у меня и получилось без единого спотыка. Трос на этот раз еще не сорвали – свисал в нужном месте. На душе сразу полегчало. Значит, кто-то наверху уже был. Он-то и позаботился о тросе. Кто именно – не имело значения. Там, на Пятачке, все были свои.

Ухватившись за трос, я добрался до первой оконной заглушки, подтянувшись, вылез на узенький карниз. Теперь осторожно переместиться и не соскользнуть…

Чертов туман все же подвел. А может, это я чересчур стремительно выпрямился. Балка, подпирающая один из башенных «лепестков», произвела недружелюбный контакт с затылком. В голове плеснуло болью, череп наполнился звоном, и на секунду-другую мне почудилось, что я лечу вниз. Но только на секунду. Распластавшись морской звездой вдоль стены, я с шипением выталкивал из себя боль. С каждым вдохом-выдохом ее становилось меньше и меньше, сознание потихоньку прояснялось. Действуя на автомате, я нашарил кирпичный срез, зафиксировав пальцы, подтянулся на руках и сделал некрасивый выход силой. Поелозил на животе и, словно гусеница, окончательно выбрался на цокольную площадку. Всё! Никто моего позора не видел, я был на месте. То есть почти на мест е…

По слухам, особо ретивые охранники устраивали засады именно здесь, однако случалось подобное редко. А уж в такой туман их, конечно, можно было не опасаться. Я перекатился по бетонному крошеву, осторожно встал на четвереньки. Включать фонарь все-таки поостерегся: говорят, у некоторых охранников уже и тепловизоры имелись, а эти приборчики могут работать даже в тумане. Конечно, если засекут, следом не полезут, но вот дождаться внизу с наручниками и парой резиновых дубинок вполне способны. Так что потерпим без фонарей.

Голова после неласкового контакта с балкой продолжала болезненно пульсировать, однако направление я выбрал верное и очень скоро уже мог обнять Башню.

– Привет, роднуля!

Я погладил шероховатый бетон. Совсем как шкуру гигантского бронтозавра, окостеневшего, но не утратившего внутренней жизни. И, как обычно, испытал смешанные чувства – робость напополам с восторгом. Другие руферы вовсю изображали из себя дрессировщиков, покоривших высотного зверя, а у меня такое не получалось. Более того – я знал, что этого зверя покорить невозможно и все его благодушие легко и просто может сойти на нет. По крайней мере, счет парней и девчонок, разбившихся здесь, шел уже на десятки. Имена их – с эпитафиями, стихами и разномастными комментариями – украшали тело бетонного гиганта в самых непредсказуемых местах. Сейчас надписи различить было сложно, но я и без того помнил многие из них наизусть.

Перебирая прохладную твердь руками, я добрался до ржавой лестницы, поправил за спиной рюкзак и полез вверх.

Время я не засекал, но первую сотню перекладин пробежал довольно резво. Туман с высотой стал менее плотным, и это мне не слишком понравилось. Высота – она ведь страшна прежде всего своей прозрачностью. А мне хотелось и дальше себя обманывать. Страховочные обручи были разбросаны не слишком часто, но в сегодняшнем тумане они были и не нужны. Вязкая серая пелена создавала иллюзию близости земли – словно я и не взбирался никуда, перебирал себе руками-ногами на одном и том же уровне. Даже веселье какое-то накатило – и чего я так боялся? Вот же, всего-то второй раз лезу по внешней лестнице – и никакой дрожи! А первый раз было ох как страшно! Навсегда запомнил. И перекладины стискивал так, что пальцы потом неделю болели и в груди болезненно ёкало.

То есть по внутреннему каркасу я поднимался на Пятачок уже раз сорок, но это было совсем не то. Мы и компаниями там карабкались, и анекдоты по дороге травили – шутили да ржали – какие там страхи! Кругом арматура, кабели, а главное – бетонный надежный кокон со всех сторон. Если сорвешься – лететь тебе те же сотни метров, но вот страшно все равно не было. Практически ничуть. А вот снаружи, да без спасительного тумана, меня, помнится, крепко прижало. Потому тогда уже твердо решил: хочу я того или не хочу, а лезть снова придется – возможно, даже не раз и не два, пока не пройдет эта предательская дрожь. Тем более что примеров достойных хватало. Во-первых, Славка – давний мой друг, Сержант с Карасем, Жора бородатый, Юрыч и, конечно, Саня Курбатов.

Впрочем, про Саню – отдельная тема. Он был у нас признанным королем! По слухам, покорял первую высотку города более сотни раз – и это только по наружке! Внутренние подъемы этот красавец уже и считать перестал. А сколько про него всякого рассказывали! Как взбирался на Пятачок в любой мороз и любую непогоду – на время, с завязанными глазами и даже скованными руками! Ребята шептались, что в нагрудный карман Санька всегда брал с собой документы. Чтобы не было потом проблем «с опознанием тела». Прямо как в воду глядел! Точнее, в пропасть. Ну а пропасть взяла и глянула на него ответно. Как в той жутковатой присказке.

Я попробовал выбросить из головы невеселые мысли. Но все равно подумал, что один из подвигов Сани Курбатова я наверняка смог бы повторить. Во всяком случае, взбираться с завязанными глазами мне было бы значительно легче. Поскольку страшнее всего глядеть вниз – на микроскопические фигурки людей, на тонюсенькие ниточки улиц, на ползущие по ним личинки троллейбусов и автобусов…

И все-таки туман меня изрядно расслабил. Левая кисть успела коснуться заветного узелка, но мозг вовремя не отреагировал. Лесенка здесь не слишком раскачивалась, но одна из перекладин отсутствовала. Руки ее миновали по внешним лестничным полозьям, а вот ноги сплоховали. Сперва соскользнула одна нога, а за ней и вторая. Стылый ужас стиснул внутренности, лишил способности рассуждать. Лишь мгновением позже я сообразил, что вишу на скобе, как на школьном турнике, а ноги скребут по бетону, пытаясь нашарить утраченную опору. Наконец правая ступня поймала металлическую перекладину, встала, точно вдетая в стремя, следом нашарила прогнувшуюся скобу и левая нога. Память, ожив, зажужжала шестеренками, и я припомнил, что о чем-то подобном руферы друг дружку не раз предупреждали. Ну да – где-то ближе к середине одна или две перекладины отломились, и надо было смотреть в оба. Только как смотреть, когда такой туманище? Потому и старались подобные места чем-нибудь метить – краской, узелками, цветными лентами. Чтобы народ удваивал бдительность. Между прочим, кое-кто предполагал, что именно отсюда Саня Курбатов и сорвался, когда совершал очередное восхождение. Только сейчас уже было не проверить…

Дальше я лез более осторожно и через каждые двадцать – тридцать перекладин позволял себе передохнуть. Тем более что помнил: финальные сорок – пятьдесят метров самые опасные. Не оттого, что лесенка там пучилась горбом и выходила на отрицательные углы, а потому, что заканчивались защитные обручи. Эти последние метры страшили всех руферов без исключения. Легко одолевая две трети дистанции, они цепенели и шли в отказ на финальном отрезке. Многие (и не только девчонки), по рассказам очевидцев, закатывали настоящую истерику, малодушно пускаясь в обратный путь. Но меня сегодня поддерживала непогода, и я точно знал, что «обратки» не будет. Словно по гигантскому бобу этакой божьей коровкой я взбирался на небо, только вместо неба предлагалось облако, и такое же облако расстилалось внизу. Я не видел и не чувствовал высоты, и оттого душа не уходила в пятки, а ладони не покрывались жарким потом. Я даже стишки читать про себя начал, те самые, что нацарапала на бетоне рука одного из моих веселых предшественников: «Вознесся выше он – красава рукотворный – Александрийского столпа…» Или столба? То есть это раньше были столпы, сейчас – все больше столбы да бревна. Хотя куда там Александрийскому столпу до нашей Башни! Там я бы залез и не заметил, а здесь… Здесь это и впрямь можно было называть восхождением. Совсем как у реальных альпинистов.

Страхующие обручи закончились, и, сделав минутную паузу, я мысленно попросил Башню о «пропуске». Нет, не на небеса – всего лишь на Пятачок. Правая ладонь осторожно погладила Башню, и бетонное тело отозвалось отчетливой дрожью. Впрочем, возможно, это мне только показалось, а дрожал я сам.

Путешествие мое завершилось, и, выбравшись на верхнюю площадку, именуемую Пятачком, я поздравил себя с победой. Я снова был здесь – и я взобрался по наружной лестнице!

Выпирающий из башенной сердцевины трубчатый каркас казался фрагментом гигантской паутины, а вот дальний край платформы едва просматривался, теряясь в туманном мареве. И все же я был здесь не один. В медлительно перемешиваемой ватной каше я скорее угадал, чем увидел смутную человеческую фигуру. Мужчина сидел на самом краю Пятачка, спиной ко мне, свесив ноги вниз. Именно так мы любили сидеть в этом месте, вольной своей позой демонстрируя бесстрашие и независимость, покачивающими ступнями дразня простирающуюся внизу бездну.

– Триста сорок седьмая? – Голос мужчины прозвучал глухо, но смысл сказанного я понял.

– Кажется, где-то там… – Я смутился. – Только что едва не сорвался…

– Все верно: триста сорок седьмая перекладина, триста сорок седьмой подъем – так оно и бывает. – Человек по-прежнему не смотрел на меня, а приближаться к нему отчего-то не тянуло. – Магия цифр. Я в такое раньше не верил.

– А теперь? – невольно спросил я.

– Теперь уже поздно – верить или не верить. – Человек неопределенно повел плечами. – Но надо эту перекладину укрепить, ты согласен?

– Конечно, надо, а как? Сварку туда не затащишь.

– Можно обойтись без сварки, просто сделать проволочную стяжку – пропустить через отверстия и укрепить. А чтобы лесенка не раскачивалась, костыль использовать. Он слева чуть выше торчит. Остался после альпинистов. Если взять хорошую проволоку – хотя бы «пятерочку», на ближайшее время хватит.

– А потом?

– Потом? Потом уже не понадобится… – Человек погладил бетонную площадку рукой. – Обратил внимание, как она дрожит?

Мне стало не по себе. И дрожь! Прямо сейчас я стопами почувствовал тревожную вибрацию бетона!

– Дрожит, потому что чувствует…

– Чувствует? Что чувствует?

– А ты не догадываешься? Обычно такие вещи мы загодя ощущаем. Кто-то лучше, кто-то хуже… Так как, сделаешь?

Вопрос прозвучал столь неожиданно, что я не на шутку разволновался.

– Ну, я… попробую. Если проволоку достану.

– У ребят попроси. Кто-нибудь да поможет.

Я кивнул. И хотя человек на краю Пятачка по-прежнему не оборачивался, мой кивок он каким-то образом угадал.

– Вот и славно, Антон. Знал, что ты согласишься, потому и ждал тебя здесь. – Он ненадолго замолчал. – Понимаешь, сам хотел укрепить, да все тянул, откладывал. Вот и обманул себя самого.

– Обманул? То есть, выходит…

Мой собеседник наконец-то обернулся, но рассмотреть его лицо я все равно почему-то не мог. Мешал даже не туман, что-то другое… Какая-то непонятная резь в глазах. Бывает такое с оптикой: крутишь ее, крутишь – и никак не можешь добиться нужной фокусировки.

– Ты сделай это, пожалуйста, Антош. В самые ближайшие дни. Обещаешь?

– Конечно, сделаю.

Нет, я, наверное, мог отказаться. Во снах обещаний не дают. Да и при чем здесь я? Почему не Сержант, не Карась, не Жора бородатый? Они и старше, и опытнее… Но это был Пятачок, и мы сейчас оба стояли на нем. Точнее, я стоял, а он сидел. Нас было трое, понимаете? Я, мой собеседник и Башня. Она тоже нас СЛЫШАЛА! И не просто слышала, а вроде как являлась свидетелем всего происходящего.

Башня. Вежа. Каланча. Стрельница… Существо неживое, но явно одушевленное, женского рода. А может, и мужского, если использовать немецкое – der Turm. Но, скорее, все-таки женского – la tour, la torre… А женщинам – им всегда сложнее отказывать. И потому сказать «нет» я в ту минуту не сумел. Как не сумел когда-то сказать «нет» Алисе. Или хотя бы просто промолчать, когда она впервые попросилась наверх…

Глава первая

Алиса

(За 165 дней до катастрофы…)

Я встретил ее в год Ежика – в конце апреля, когда парки и улицы окутались салатным дымком, когда тут и там пошло вспыхивать зеленоватое пламя молодой травы. Крохотными питьевыми фонтанчиками древесные листья пошли распускаться так быстро, что в близости летнего пожара сомневаться уже не приходилось.

Двое крепкогрудых ребят из враждующего с нами района загнали меня на территорию интерната для слабовидящих. Ребятки, понятно, рассчитывали на другое, но эти дворы я знал лучше, да и бегал неплохо – вот и сумел оторваться, а оторвавшись, проскользнуть в дыру в заборе, о которой они не догадывались.

Наш преподаватель по изо, премудрый Эсэм, учил нас работать кистью и языком. В том смысле, что красота и доброе слово, по его глубокому убеждению, ежедневно спасали и спасают наш встопорщенный мир. Наверняка доброе слово могло спасти и меня, но вот как-то не родилось оно, не прозвучало в нужный момент и в должной тональности. Вместо этого обоим преследователям я успел нанести небольшой телесный урон, так что поиски свои, можно не сомневаться, они с рвением продолжали. Но искали, скорее всего, в другом месте, а потому я тихо и мирно торчал на верхушке своего любимого клена и ностальгировал.

Налево от меня угадывалась пегая крыша школьного здания, направо, если привстать и вытянуть шею, можно было углядеть краешек моей родной пятиэтажки. Конечно, дерево не Башня, но и здесь я чувствовал себя вполне комфортно. Тем более что забраться сюда было делом трех секунд, да и дерево выбрал не случайное: оно даже имя собственное имело – Костыль. Возможно, не самое симпатичное, зато точное. Был этот клен очаровательно кривым и прямо-таки созданным для того, чтобы давать приют многочисленным древолазам. Располагался он на краю стадиона, принадлежавшего интернатовской ребятне. То есть раньше-то здесь все было общим – и двор, и беговая дорожка, и турники с окружающими деревьями: заходи, кувыркайся, в песочнице калачи выпекай. Мы и заходили: в ляпы поиграть, на великах погонять, мяч попинать с интернатовцами. Они хоть и прозывались слабовидящими, а игроками были отменными и по мячу попадали вполне точно. При этом никто никому не мешал, нормально дружили, буднично дрались – все как положено.

Но потом началась эра заборов – и пошло-поехало! Прямо как вирусное заболевание по городу прокатилось. Сначала в соседнем дворе огородили стоянку для автомашин, потом наша школа окольцевала себя изгородью, а после очередь дошла и до интерната. Люди словно с цепи сорвались – огораживали себя чем только можно. Конечно, до поры до времени спасали появляющиеся тут и там лазы, но и заборы, надо признать, год от года росли и крепчали.

Славка, мой первый друг, считал, что виноваты во всем машины. Гаражей-то нехватка – вот и затеяли строить кругом парковки. Улицы – для машин, дворы – для машин, и вся наша жизнь – опять же для них! Вот и нагородили стен да заборов. Сам я, правда, полагал, что главные заборы проросли в наших головах. Детские сады, палисадники – ладно, но ведь громоздили-то эту чепуховину повсюду! Уже и перемещаться по городу стало невозможно. Чего ради паркур-то зародился? От фильмов французских? Ага, как же! Просто достали все эти бесчисленные ограждения, частоколы да стены. Оттого и уличных трейсеров тот же Славка справедливо именовал «борцами за городской безвиз». Красиво, да? Он и сочинение как-то накатал: «Город – как безвизовое пространство!» Лера Константиновна, наша русичка, обалдела. Сначала двояк ему вкатила, потом перечеркнула – поставила пятерку. Но то ли засомневалась, то ли испугалась собственной отваги – вывела в итоге четверку с нелепым таким минусом.

Ну а пример «вездесущих заборов» я наблюдал и в метро, и в школе, где на лавочках и у стенок люди стыли изваяниями, уткнувшись в смартфоны, по уши увязнув в виртуальных болотах, прячась от мира за цветными экранами и вакуумными наушничками. Я и во сне как-то увидел странную такую картину: мраморная фигура с телефоном в руках – за могильной оградкой. Что-то вроде памятника! Про сон этот я рассказал Славке, и он тут же выдал экспромт:

Славка вообще был мастером поприкалываться да поупражняться в красноречии. Уж он-то в отличие от меня нужное слово для сегодняшних моих недругов наверняка бы нашел…

В общем, сидел я на любимом своем клене и вспоминал прежние беззаборные времена. Беззаботно-беззаборные, я бы сказал. Сидеть было удобно: верхушку-то клена когда-то спилили, вот дерево и обмануло судьбу – стало разом расти вправо и влево, образовав роскошную развилку. За что и получило прозвище Костыль. Кто сюда только не взбирался: и мелкота, и старшаки из выпускных классов, и даже некоторые продвинутые взрослые. Боками да спинами ребятня отшлифовала древесный ствол до блеска. Да и дерево – словно специально для нас – пластилиново приминалось и изгибалось, становясь еще более широким и удобным. Хочешь – сиди, а хочешь – лежи. Красотища! При этом весь интернатовский дворик просматривался с этой позиции превосходно, и, позевывая, я наблюдал, как из подкатившего к крылечку автобуса выбирается очередная порция гостей. Может, мероприятие у них какое затевалось, а может, просто подвозили деток, что жили вне учебного корпуса. Детей я немного жалел, но этак отстраненно, почти по-философски. Я-то на сегодня уже отучился, заслужил право на отдых, – этим же, привезенным, судя по всему, еще предстояло изнемогать от учительских голосов и духоты школьных классов…

Девчонка, что не пошла к учебному корпусу, а спряталась за автобус, сразу привлекла мое внимание. Удрала – и пусть, мое-то какое дело. Но что-то мне показалось странным уже тогда. Очень уж медленно она перемещалась – мелконькими такими шажочками. А добравшись до края беговой дорожки, и вовсе споткнулась о бетонный бордюр, едва не упала. Мне стало любопытно, и я даже немного переместился на дереве, чтобы ветки с распускающейся листвой не загораживали занятной картины.

Между тем девчонка продолжала свое странное движение. Шагая по земле, несколько раз опускалась на корточки, шарила по траве ладонями, точно что-то искала. Я так и решил про себя: потеряла какие-нибудь очочки или брелок – вот и пытается найти. Лица на таком расстоянии я рассмотреть не мог, но фигурка у нее выглядела вполне спортивной, что не очень-то вязалось с ее лунной походкой. А в общем – ничего выдающегося: каштановые, коротко стриженные волосы, темные джинсы, белые кеды. Разве что курточка забавная – ослепительно желтая, точно слепленная из цыплячьего пуха. Мои одногодки такое уже не носили. Впрочем, девчонки – в любом возрасте девчонки и каких только хитонов-халатов на себя не цепляют. Вот и эта беглянка цыплячьего наряда, похоже, ничуть не стеснялась.

Очень скоро созерцать эту потеряшку мне наскучило, и я перевернулся на спину. Как я уже говорил, верхушка у клена отсутствовала, и, следовательно, никаких веток надо мной не было. Я мог беспрепятственно щурить глаза и следить за проплывающими надо мной облаками. Большая часть их лепилась в каких-то чудовищ, и монстры эти без устали наплывали друг на друга, беззвучно рвали когтями и клыками, пожирали широко распахнутыми ртами, давили тушами. Подобием всадников из них прорастали неведомые твари – с черепами вместо голов, с рогами и безобразными конечностями. Давая шенкелей своим жутковатым скакунам, они вновь устремлялись в небесное сражение.

Возможно, нормальный человек на моем месте видел бы какие-нибудь цветы, улыбающиеся физиономии и прочий счастливый бред, но я на свой счет не обольщался. Зайчиками-попрыгайчиками и прочими пушистыми чебурашками я переболел еще в детском саду. И к фильмам, и к играм сразу перешел вполне серьезным, если не сказать – суровым. Отчего так вышло, понять было сложно. Вроде и не очень кусала меня жизнь, но вот как-то не получалось улыбаться на каждом шагу. Неудивительно, что едва появившийся в нашем классе Славка Ивашев с ходу выдал мне кличку Угрюмый. Он вообще, как выяснилось, наделен был даром давать меткие прозвища. Вот и меня заклеймил. Какое-то время я не обращал на это внимания, но Славка – он ведь тот еще перец – умел все красиво подать, так что липучие его словечки спустя короткое время подхватывал весь класс, а позднее и вся школа. «Шикардос», «хэйтяра», «клещеногий», «альбатряс» и «челоцефал» – весь этот словесный изюм сыпался из него, точно из рога изобилия. Лера Константиновна, наша русичка, как-то пыталась ему выговорить за искажение родного языка, так он ей целую речь задвинул – про сильные и слабые стороны всемирной лексики, про уместность ее обновления, про способность языков к самоочищению и прочие дела. Короче, пришлось нашей Лере Константиновне смириться, а вот я со своей кличкой мириться не собирался. Со Славкой мы тогда жутко подрались, а после помирились и поняли, что прямо-таки созданы для того, чтобы дружить вечно…

– Эй!.. Тут кто-нибудь есть?

Голос был девчоночий, и, отвлекшись от завораживающей облачной кутерьмы, я скоренько перевернулся на живот. У дерева стояла девчонка – та самая, что слиняла из автобуса.

Я открыл было рот, чтобы ответить, но поперхнулся. Потому что обалдел от ее глаз. Точнее – от ее взгляда. Она смотрела вверх – вроде бы на меня, но отчего-то я сразу понял, что меня она НЕ ВИДИТ. И облаков не видит, и забора, и кленового дерева, которого касалась сейчас руками, – вообще ничего не видит! Озарение оказалось настолько неожиданным, что я чуть было не задохнулся.

– Ты там прячешься? От кого?

Она не видела меня, но слышала. Или чувствовала! Я сипло раскашлялся. Связки отказывались выполнять свои прямые обязанности. Горло вытолкнуло какой-то хриплый звук, и лицо девочки тут же страдальчески напряглось.

– Ты… Ты плачешь? Тебя кто-то обидел?

Я даже не сумел разозлиться на нее. Потому что… Ну, не знаю… Что-то стряслось со мной. Что-то жуткое и необычное. И та фантастическая глупость, которую она сейчас изрекла – про «плачешь» и «обидел», даже не показалась мне глупостью. Конечно, никто меня не обижал, и плакать я не собирался, но точно кто сдавил мои глазные яблоки и крепкой пятерней ухватил за кадык. С оторопью и ужасом я почувствовал на своих глазах постыдную мокроту! А потом вдруг осознал, что девчонка под деревом, это чудо в перьях, не способное различить сидящего меж веток пацана, в один миг стала для меня дорогим и близким существом. Я не мог этого связно объяснить, но если бы она сказала «прыгай», я, не задумываясь, сиганул бы вниз. Рыбкой, не группируясь, прямо головенкой в землю. Но вместо этого она произнесла совсем другое:

– Можно я к тебе залезу?

– Хмм… – Я все-таки справился со своим голосом и судорожно задышал, приводя психику в норму. – Конечно. Только ты это… Осторожнее.

Она гладящим движением провела ладонью по древесной коре. Я понял, что она ищет опору.

– Меня зовут Алиса. – Она беззащитно улыбнулась. – Ты поможешь мне?

– Конечно. – Я потрясенно кивнул. Ну как я мог ей отказать?

Глава вторая

Год Ежика

– Ты знаешь, что мы живем в год Ежика?

– Ежика? – Я озадаченно нахмурился. – Разве у нас сейчас не год Собаки?

– Год Собаки – это по китайскому гороскопу.

Алиса на секунду задержалась, точно собиралась оглядеться, но даже не оглянулась – снова повела меня дальше. Или это я ее вел? Не знаю, что тут больше соответствовало истине, но мы шли с ней под ручку – прямо сладкая парочка! Ни с Улькой, ни с Лариской я так не ходил, а тут все получилось само собой. Алиса ищущим движением нашла мое плечо, а потом легко и просто взяла под руку. Смешно бы я выглядел, если бы стал отбрыкиваться!

– Гороскопов – их много, – продолжала она свою лекцию. – Японский, зороастрийский, кельтский. А еще есть гороскоп древних майя, есть гороскоп друидов.

– Ничего себе! А российского ничего нет?

– Есть, конечно. Старославянский гороскоп, а точнее – годослов. Кстати, очень похож на зороастрийский, хотя количество знаков в них разное. У японского – двенадцать, у старославянского – шестнадцать, а у зороастрийского – целых тридцать два.

– Чем же они похожи?

– Да вот – животными и похожи. Например, по старославянскому сейчас тоже год Ежика, но Ежика Свернувшегося.

– Почему свернувшегося?

– Такой уж у нас славный календарь. В нем звери не просто называются, а еще и характеристики свои имеют. Например, год Жемчужной Щуки – правда, здорово? Или год Крадущегося Лиса, Шипящего Ужа, Огненной Векши.

– Векша – это, кажется, белка?

– Правильно! А еще есть Прядущий Мизгирь.

– Вот Мизгиря не знаю, – признался я. – Хотя, если прядет… Паук, что ли?

– Умница! – похвалила Алиса.

И я ощутил, что краснею.

Вообще, это был странный разговор: малознакомая девчонка несла всякий вздор, а я слушал и млел, развесив уши. Вот бы на уроках так получалось! Но там я, как ни пыжился, в основном спал или занимался чем-то посторонним. А вот Алису я слушал. Прямо с каким-то щенячьим восторгом. И не мог понять, в чем тут дело, – то ли в ее голосе, легко перескакивающем от ликующих нот к бархатистому полушепоту, то ли в глазах, в которые я боялся заглядывать, но к которым вновь и вновь возвращался, точно к загадочному магниту…

– В нашем годослове все звери симпатичные, – продолжала образовывать меня Алиса. – Златорогий Тур, Притаившийся Лют – это волк по-нашему, Жалящий Шершень. Даже Жаба у нас и та не простая, а Бородатая.

– Бородатая? – Я хохотнул. – А что, мне нравится! Жаль, дракона нет, тоже серьезный зверь.

– Серьезный?

– Ну да, если верить сказкам, сколько богатырей с этими рептилиями махалось. Вот всех и извели – даже места в годослове не осталось!

Я пнул банку, лежавшую у Алисы на пути. Угодил точно в калитку – прямо как в футбольные ворота. Жаль, Алиса не могла оценить. Зато оценил пузатый дядечка, как раз выходящий через калитку. Покачав головой, он что-то собрался мне сказать, но, рассмотрев мою спутницу, деликатно промолчал.

– Слушай, а я кто – по этому самому календарю?

– Древнеславянскому?

– Ага.

– Ну, если ты родился в две тысячи третьем, могу тебя поздравить.

– С чем? С Жуком Рогатым или Кошкой Облезлой?

– Да нет же, ты, Антош, у нас – Парящий Орел!

– Ого! – Я и впрямь удивился. – Ничего! Нормальный такой знак.

– Правильнее говорить – тотем. Мне он тоже нравится. Мы ведь с тобой одногодки. А орел не терпит диктата – живет по своим особым законам. А еще это высота, мудрость и зоркий глаз…

Она замолчала, и я тоже ощутил неловкость. Сложно тут было что-то комментировать.

Мы неспешно двигались по улице. Алису я держал под руку, и белой своей тросточкой она не пользовалась – повесила на локоток, словно и забыла. А ведь мы специально возвращались к автобусу за этой самой тростью. Точнее – не мы, а я. Алиса-то светиться лишний раз не рискнула – знала, что ее тут же «арестуют» и препроводят в интернат. Там у них конференция какая-то проходила – по защите животных, шестая или седьмая по счету. Вот Алиса и решилась на побег – устала сидеть да говорить одно и то же. Видимо, и трость ей иногда хотелось нарочно где-нибудь оставить – пусть недолго, но побродить в «свободном полете». И, кстати, удавалось ей это неплохо: шагала она совсем не так, как в парке, – вполне уверенно, лишь временами притормаживая перед бордюрами и на перекрестках. Похоже, все эти препятствия прочно сидели у нее в памяти, все равно как в GPS-навигаторе. И в помощи моей, как я убедился, она совсем не нуждается. По крайней мере, в этих кварталах Алиса ориентировалась довольно хорошо.

– Чего же мы отказались от своего гороскопа? – попытался я отвлечь ее от невеселых мыслей. – Жили бы себе и дальше под славянскими тотемами.

– Мы много от чего отказались, – тихо сказала Алиса. – С этими календарями вообще сплошная путаница. Когда-то наш славянский календарь начинался с двадцатого марта – дня весеннего равноденствия, но царь Иван Третий взял и перенес начало нового года на первое сентября.

– А что, вполне логично. Школа, начало учебного года.

– Это мы сегодня привязываем все к учебе, а тогда логичнее было начинать год с дня весеннего равноденствия: просыпалась природа, становилось тепло, люди начинали пахать, сеять.

– Но мы-то сейчас Новый год и вовсе тридцать первого декабря празднуем.

– Правильно, это уже Петр Первый распорядился – разом поменял и дату, и летоисчисление.

– А смысл?

Алиса пожала плечами.

– С царским указом не поспоришь. Зато теперь у нас целая куча гороскопов – какой хочешь, тот и выбирай.

– И чего нам ждать от года Ежика?

Она чуть улыбнулась. Как мне показалось – не очень весело.

– Символ Ежика – это иголки, так что зверек может и уколоть, и поранить. Именно в этот год произошла Чернобыльская авария, а потом затонул теплоход «Адмирал Нахимов». А еще раньше на Маршалловых островах взорвали водородную бомбу – самую мощную по тем временам. Эти красивейшие места до сих пор непригодны для жизни.

Я нахмурился. Куда-то не туда сворачивал наш разговор – в какие-то и впрямь колючие темы.

– Слушай, хотел спросить… – Я лихорадочно подбирал нужные слова. – Ну, вот ты сейчас идешь и даже не спотыкаешься. Наверное, это трудно? Долго тренироваться нужно?

– Хочешь попробовать?

– Как это?

– Да очень просто. У меня и повязка с собой есть. Наденешь себе на глаза, возьмешь меня за плечо – и пойдем, как кот Базилио с лисой Алисой.

Я посмотрел ей в лицо. Она ничуть не шутила.

– Да ты не бойся, я отлично тебя доведу.

– А что прохожие подумают?

– Неужели тебя, Парящего Орла, это всерьез беспокоит?

Я даже головой крутанул. Как она уела-то меня! Будто и впрямь таких, как я, должно волновать мнение окружающих. Тем более сама-то она каждый день так бродит! И ничего, похоже, не боится…

Уже через минуту мы шагали по черной беспросветной улице. Правая моя рука лежала на плече Алисы, и плечо это было обнадеживающе горячим. Гудели машины, звучали чужие голоса – все это сбивало с толку. Ноги отказывались шагать, и если бы не советы Алисы, не ее плечо, я бы с места не сдвинулся. Сначала мы едва передвигались, потом дело пошло чуть быстрее: я стал наконец-то различать свои шаги и шаги Алисы. Ну и первое одеревенение потихоньку спало.

– А с интернатом для слабовидящих мы давно дружим, – рассказывала моя спутница. – Обмениваемся дисками, самодельными стенгазетами, форумы с конференциями проводим. Иногда прямо у них на стадионе затеваем уроки «Белой трости». Все равно как сейчас с тобой.

– А кто участвует?

– Да все, кто пожелает! Одного круга обычно бывает достаточно, чтобы человек что-то стал понимать.

– Сравнила! По улицам-то куда сложнее.

– Это правда, сложнее. Но и мы ведь с тобой не ежики какие. Парим высоко, не падаем.

– Да уж – не падаем… – Я тут же споткнулся, едва не загремев на тротуар. Одну ногу поднял слишком высоко, зато второй тут же зацепился за какую-то каменюгу.

– Это брусчатка пошла, – осторожнее! И трость старайся слушать, она все подскажет.

– Кому-то подскажет, а кого-то накажет, – неловко пошутил я.

И Алиса немедленно меня похвалила:

– Ты молодец! Стихи я тоже люблю.

Стихи я никогда особенно не любил, но возражать не стал. Вместо этого постарался удвоить внимание. Теперь и мне удавалось различать на фоне наших шагов и гула моторов звонкое перестукивание ее трости. Кажется, это и было самым главным – чем-то вроде компаса и путеводной звезды. Легкое шуршание палочки по камням – слева направо и обратно. Совсем как у автомобильных дворников. Пара маятниковых движений – и начинаешь видеть дорогу. Ну а тут дорогу начинаешь слышать в буквальном смысле слова. Камешек, скомканный целлофан, поребрик – главное, слушать и не отвлекаться. А не услышал – твои проблемы. Кувырок через голову и сальто-мортале на потеху публике…

Я сухо сглотнул, заставив себя переставлять ноги более ровно. И все равно казалось, что взбираюсь по крутой лестнице, колени непроизвольно подрагивали – со стороны я наверняка напоминал неумелого клоуна.

– Слушай, а почему так называют – «Дни белой трости»?

– Потому что белая трость – это символ незрячего человека, – объяснила Алиса. – У нас даже есть свой день – пятнадцатое октября. Он так и зовется – Международный день белой трости.

– Прямо как Восьмое марта.

– Ага, только про наш день мало кто знает, – отозвалась Алиса. – Хотя и появился он почти сто лет назад.

– Ого!

– Ну да, в начале прошлого века в британском городе Бристоле жил фотограф по имени Джеймс Биггс, который после несчастного случая в 1921 году потерял зрение. Только сидеть дома он не хотел и начал учиться ходить по городу с тростью. А однажды понял, что на черную трость никто не реагирует – ни прохожие, ни водители. Тогда он и выкрасил ее в белый цвет – нарочно, чтобы все видели и обращали внимание.

– И получилось?

– А как ты думаешь? Теперь это удостоверение слепцов всего мира.

– По-моему, у нас про это ничего не знают.

– Пока да, но со временем все наладится. Да и нас постепенно вооружают – вместо тросточек снабжают ультразвуковыми датчиками. В самом деле, уже есть такие – либо на руках, либо в ботинках.

Я вновь споткнулся и едва сдержался, чтобы не выругаться.

– Да-а, мне такой датчик точно не помешал бы.

– Между прочим, у китайцев тоже есть интересная традиция. Правда, связанная не со зрением, а с другими вещами. Они ходят по улицам задом наперед и при этом беспрестанно хлопают в ладоши.

– Это еще зачем?

– Они считают, что таким образом отпугивают смерть и отматывают время назад.

– Ничего себе!..

Капля пота зависла у меня под носом. Не удержавшись, я смахнул ее ладонью и на миг выпустил плечо Алисы.

Хоп! Рука потянулась вперед, но плеча не нашла. Да и тросточка больше не стучала по асфальту. Я не слышал ни ее шагов, ни костяного шороха палочки о дорожное покрытие. Жаркая волна омыла лицо, я растерялся. А секундой позже на смену растерянности пришло веселье. Вот же хитрованка! Наверняка решила меня проверить!

Проще простого было скинуть повязку, но это означало бы верное поражение. Шагнув вперед, я поднял обе руки, пошарил в воздухе. Никого и ничего. Значит, Алиса не просто переместилась, а постаралась сделать это максимально бесшумно. Медленно, словно вращая неповоротливый локатор, я повел головой. Елки зеленые, шумело и справа и слева, вычленить что-либо из этого звукового салата было адски сложно… Кто-то вздохнул за моей спиной, и я тоже вздохнул – наконец-то! С внутренним ликованием развернулся и ухватил чьи-то плечи.