Западня для леших Алексеев Иван

– Я так мыслю: у всех стран и народов есть свои достоинства и недостатки. Даже ханы, не к ночи будут помянуты, когда Русь завоевывали, выгодно отличались от нас и единством, и устройством войска. А чем же сильна Европа? Тут можно ответить совсем кратко: камнем.

– Звучит красиво, как афоризм в древних книгах греческих. Но, безусловно, дальнейших объяснений требует.

– Разумеется. Так вот, Европа – страна каменная, а Русь наша – деревянная. У нас и просторы необъятные, и леса густые, бесконечные. Жилища у нас из дерева строятся легко и быстро. Но то, что легко построить, легко и разрушить. Россиянин, свою избу из бревен складывающий, уверен твердо, что жилье это временное: или ханы налетят, пожгут-порушат, или само сгорит от случайного пожара. Ну, так ведь это не беда! Пересиди лихолетье в том же лесу и построй себе быстренько новое жилище. Или же просто уйди куда глаза глядят по обширной, малонаселенной земле Русской и обустраивайся на новом месте так же непостоянно, как на старом. Защищать такие поселки не щадя живота своего никакого смысла нет! И так столетиями формировалось сознание россиян. Конечно, есть города, за которые стоят насмерть, но все же основное население у нас по деревням живет.

Иное дело – Европа. У них простору мало, лесов – чуть, зато кругом скалы каменные. Земли мало, людей много. Жилище все из камня, строится веками и на века. И защищают такие дома – гнезда родовые – насмерть. Потому что идти им некуда. Лучше уж умереть на пороге своего дома, чем под забором чужого. Вот на этом и воспитывается иное, чем у нас, сознание у тамошних стойких, умелых бойцов. Другие просто гибнут и не производят в потомстве себе подобных.

– Так что же, по-твоему, мы, русские, и воевать не умеем?

– Нет, не так! Когда враг совсем уж измучит и заполонит родную землю, собираем мы огромное ополчение, где и стар, и млад выходят в поле и ломят стеной. Тут важно не личное искусство каждого бойца, а общий дух, сила и стойкость. Вот так, всем миром, и превозмогаем супостата. Не столько умением, сколько числом. Вернее сказать – единым порывом героическим. Дух народа, между прочим, хорошо в пословицах и поговорках отражается. Вот у нас и появились поговорки: «Русский мужик долго запрягает, да быстро ездит» и «На миру и смерть красна». Нет у европейцев ничего подобного. Зато у них: «Мой дом – моя крепость». К тому же у нас две трети войны – это поход по степям безводным в жару или по пустыням заснеженным в холод. Победит не тот, кто лучше владеть оружием обучен, а тот, кто более вынослив и после похода в бою кое-как в седле или на ногах еще держится. Все иноземцы удивляются выносливости и неприхотливости русского ратника! У них же и походов-то нет: вся война рядом с домом. Да и не рати они собирают огромные, а немногочисленными отрядами сшибаются постоянно в окрестностях своих замков. Потому и в единоборствах не в пример искуснее не только крестьян-ополченцев наших, но и дружинников княжеских, которые воюют раз в год, а остальное время проводят в суетной праздности. А европеец или бьется постоянно на пороге дома своего, если он в роду старший и наследует замок, или рыщет по свету, как коршун: свободной земли нет, и, чтобы укорениться, должен он отнять себе гнездо силой оружия… Вот почему они и злее, и искуснее в одиночных сшибках. Кстати, не зря ведь государь наш своим указом запретил россиянам здесь, в Москве, да и в других городах биться в судных поединках с иноземцами и на саблях, и с другим оружием: валят они наших почем зря.

– Да, твоя правда, Митрий. Хотя и не во всем с тобой соглашусь, но есть зерно в рассуждениях твоих… Но что это мы все о войне, да о войне! Там у них, говорят, процветают пышно науки и искусства. Неужто мы и здесь глупее или бездарнее?

– Конечно же нет! В наших домах, которые, мягко говоря, отнюдь не крепости, богатство и достаток выставлять напоказ не принято: еще потом позавидуют да отымут. Лучше уж спрятать от греха, да на сирость свою и немочь громко вслух всем жаловаться. Наша страна единственная, где народ старается казаться беднее, чем на самом деле. Вот и живет даже знать замкнуто, за высокими заборами прячутся, друг к другу и в гости-то не ходят. А там – наоборот. В домах-крепостях никого они не боятся, сокровища напоказ выставляют, и, в отличие от нас, стараются казаться богаче, чем есть. То есть кичатся друг перед другом чем могут. И в замке каждого уважающего себя барона, кроме злата-серебра, есть набор предметов для тщеславия из разряда диковинок: карлики, обезьяны, попугаи, мавры чернокожие, и наряду с ними – живописцы, музыканты, ваятели и ученые. Вот так и процветают искусства с науками, не щедро, но достаточно подкармливаемые суетным честолюбием владетельных персон. У нас же люди сообразительные, умом пытливые никому не нужны. Скорее, даже мешают, так как других в соблазн вводят. Хотя изобретатели да умельцы наши, которые не спились с горя или плетьми не запороты за речи и дела странные, иной раз повыше иноземных мастеров будут…

Во время высокомудрой мужской беседы женщины, как и подобает, сидели за столом молча и не обозначали своего присутствия ни словом, ни жестом. Дымок, увлекшись рассуждениями, особо и не замечал их. Хотя, по европейской придворной привычке, заканчивая фразу, вежливым полунаклоном головы обращался сразу ко всем собеседникам, как бы давая им возможность прервать его монолог и согласиться или возразить. Вдруг, во время такой паузы, княжна подняла голову, посмотрела на Дымка лучистым, радостным взглядом и по-детски доверчиво улыбнулась. Дымок задохнулся на полуслове. У него даже слегка потемнело в глазах, окружающие предметы утратили четкость, звуки приглушились. Он на миг испытал знакомое ощущение, которое бывает, когда в учебном поединке пропускаешь удар в лоб. Он растерянно посмотрел на Ропшу, на князя и вдруг начал рассказывать, как летом в Италии, когда стремительно садится солнце и наступает непроглядно черная южная ночь, в густых таинственных зарослях начинают вспыхивать мириадами ярких искорок удивительные жучки-светлячки, и, как бы в ответ, морская пена на кромке прибоя тоже начинает испускать чудесный зеленоватый свет.

Весь остаток вечера, который они провели в гостях у князя, разделился в сознании Дымка на две половины. Он смутно воспринимал, что говорили князь и Ропша, что и как он сам отвечал им. Весь мир вокруг него внезапно затуманился и почти исчез. Единственной яркой реальностью, на которой сконцентрировалось все его внимание, была склоненная девичья головка, русая коса, пушистая прядь, выбившаяся за маленьким ушком из туго уложенных волос. И глаза. Темно-серые, огромные, испускавшие то глубокое сияние, с которым не сравнимо ничто: ни солнце, ни звезды, ни волнующий воображение свет морских глубин. И эта улыбка чуть прикушенных розовых губ. Дымку было радостно и страшно. Он понял, что в его душу вошло что-то огромное и светлое, чего ни в коем случае нельзя потерять, за что стоит бороться всеми силами и не жалко отдать жизнь. Весь обратный путь до усадьбы боярина он то и дело возвращался мысленным взором к уже давно скрывшемуся из виду расписному княжескому терему. И только привычная команда «Караууул… смирно!» и короткий грозный лязг выхваченных из ножен сабель вернули его к окружающей действительности, в которой уже назавтра он должен был вести приветствовавших его бойцов навстречу неизвестности, крови и смерти.

Наконец-то они собрались все вместе, в спокойной обстановке. Место, в котором они уединились, представляло собой укромный уголок в глубине обширного сада боярина Ропши, где под яблоньками стоял дощатый стол с вкопанными вокруг него скамьями. Разведал его хозяйственный Желток, любящий создавать себе и товарищам комфорт в любых ситуациях. Он же раздобыл жбан ледяного квасу с изюмом и четыре берестяные кружки. Четыре потому, что с ними была Катька.

Катька побаивалась неудовольствия брата, которого любила всей душой, по-детски восторженно и беззаветно, как отца с матерью. Родителей она почти не помнила, поскольку в момент их более чем странной гибели ей было всего-то три годика. Ее воспитывал Михась, ставший для девчонки абсолютным идеалом и непререкаемым авторитетом. Однако, имея такой же, как у брата, взрывной и эмоциональный характер, Катька странным образом сочетала в душе своей безграничное уважение и восхищение братом со страстным желанием превзойти его на служебном поприще. Она с самого детства упражнялась в группе девчонок, в которую тщательно отбирали кандидаток – одну из нескольких десятков! – не кто иные, как начальники особой сотни. И вот Катька попала во вспомогательный строевой состав и участвует в походе.

Они расселись. С одной стороны – Михась с Желтком, с другой – Катька с Разиком. Катька примерно представляла себе, какой разговор сейчас затеет Михась, поскольку ее приписали к особой сотне не только за физическую ловкость, но и за сообразительность. Поэтому она заранее приготовила контраргумент, который должен был отвлечь Михася от бессмысленных рассуждений на тему «А почему ты, сестренка, ввязалась в мужское дело, ибо я, как старший брат, который обязан волею покойных родителей о тебе заботиться…» и т. д., и т. п.

– Катерина, – начал Михась занудным менторским тоном, когда все, утолив жажду, отставили кружки с чудесным напитком, неведомым в заморских странах. – Я, как твой старший брат…

– Ой, – воскликнула хитрая Катька, как будто только что вспомнила нечто важное. – Извини, Михась, что перебиваю, но у меня есть для тебя известие, которое я сразу забыла сообщить.

– Ну, говори! – как будто с неохотой согласился Михась, который сам понимал всю бессмысленность затеянного им разговора, но считал своим долгом произнести правильные слова и соответствующие наставления.

– Я перед самым походом заходила в наш монастырь и спрашивала, разрешился ли вопрос о твоей женитьбе на леди Джоане…

Михась от неожиданности подскочил на месте и наверняка опрокинул бы лавку и стол, не будь они вкопаны в землю.

– Ты… Откуда знаешь? – воскликнул он.

– Я, братик, все же приписана к особой сотне, – довольная, что ее план по нейтрализации менторского монолога удался, ответствовала Катька.

– Ну, Михась, об этой романтической истории говорит вся Англия и пол-Европы, – пришел на помощь любимой девушке (а еще друг называется!) бравый десятник Разик, который тоже побывал в заморщине.

– И что? – обращаясь к Катьке, нетерпеливо перебил друга Михась.

– Им нужно кое-что уточнить, там какая-то путаница в именах и датах. Они поднимают дополнительные архивные материалы, это займет немало времени.

Михась грустно кивнул, сел на место, низко опустил голову, чтобы никто не видел его лица. Повисла томительная пауза. Катька своим чутким любящим сердцем поняла, что надо срочно отвлечь брата от тяжелых мыслей.

– Тебе, Желток, я привезла кучу приветов от девиц-красавиц! – с чуть заметной иронией задорно воскликнула она.

– Это от кого же? – без особого энтузиазма поинтересовался Желток, который был, в общем-то, достаточно равнодушен к женским чарам.

О нем, веселом и хозяйственном, не так озабоченном карьерой, как Разик, и не таком прямолинейном и резком, как Михась, вздыхало множество девиц в Лесном Стане.

– Ну, перечисление всех имен займет столько времени, что мы рискуем опоздать на вечернюю поверку! – со смехом ответила Катька.

– Ладно тебе, мала еще, чтобы над начальством потешаться. И я, между прочим, еще и твой родственник, хоть и дальний, – проворчал десятник второго десятка первой сотни тайной лесной дружины леших. – Ты вон лучше Разику от себя привет передай, а то он, бедный, дар речи потерял, лишь на тебя глазеет неотрывно, да вздыхает печально!

– Да уж, родственник: седьмая вода на киселе! А господин десятник первого десятка вовсе не глазеет, а осматривает правильность подгонки моей амуниции, – ответила Катька и обожгла несчастного Разика лукавым взглядом своих ярко-голубых глаз.

– Между прочим, к слову о порядке в амуниции, – пришел на помощь другу наконец-то вырвавшийся из плена болезненных мыслей и воспоминаний Михась. – Начальник всего нашего отряда, сотник Дымок высоко оценил действия авангарда под командой Разика. Так что друга нашего вскоре ожидает благодарность и повышение по службе!

Разик глубоко вздохнул и приосанился. Он действительно откровенно и честно делал карьеру, не без основания чувствуя в себе способность командовать людьми. И успехи по службе, особенно на командирском поприще, одобряемые и ценимые всеми окружающими, составляли предмет его вполне законной гордости. Но вот Катька, в которую он влюбился еще год назад, казалось, не обращает на эти самые его успехи никакого внимания. Данное обстоятельство Разика несколько смущало, поскольку он, не имея опыта в любовных делах, не мог понять, в чем же тут дело. А дело было всего лишь в Катьке, которой еще не пришла пора любить. Катькино отношение к Разику сбивало с толку и Михася, который, несмотря на свой пылкий нрав и романтическую любовь к заморской красавице – леди Джоане, не вполне понимал сестру. Да и может ли кто-либо полностью понять другого человека, если зачастую бывает сложно разобраться и в собственной душе! В общем, Михась, относительно недавно проведавший о чувствах лучшего друга к своей сестре, всячески одобрял и поощрял его, нахваливая перед Катькой.

– Ну да, конечно, – без тени улыбки произнесла Катька. – Никто в Лесном Стане и не сомневается, что Разик – талантливый военачальник, и что он далеко пойдет. В общем, самый что ни на есть завидный жених, – еще более торжественно произнесла она.

А в глазах ее при этих словах прыгали веселые чертики, не замечаемые ни Разиком, ни Михасем, которые остались довольны столь правильными и логичными с их точки зрения Катькиными словами. Лишь один Желток, как лицо незаинтересованное, почувствовал Катькину иронию, но предпочел промолчать, несмотря на природную склонность к веселому ехидству.

– Михась, расскажи про Джоану, – видя, что брат перестал на нее гневаться, попросила Катька. – Какая она? И правда ли, что ты, чтобы ее спасти, в одиночку уничтожил экипаж пиратского корабля?

Михась сердито засопел, намереваясь отчитать сестру за неуместное, по его разумению, любопытство, но тут вмешался Желток.

– Брехня! – авторитетно заявил он. – Какой там корабль? Михась собственноручно потопил всю пиратскую флотилию!

Ветви яблонь внезапно раздвинулись, и на полянке, в центре которой стоял стол, совершенно бесшумно возник боец особой сотни Фрол.

– Кто это тут из сухопутных смеет рассуждать о пиратах? – с притворным возмущением бросил он Желтку. Подчеркнуто старательно вытянувшись в струнку, он поднес лихим жестом руку к берету и произнес по-английски, обращаясь к Михасю: – Сэр лейтенант, позвольте сержанту королевской флагманской морской пехоты почтительнейше приветствовать вас с сестрицей и ваших благородных друзей!

– Здравствуй, Фрол! – Михась выскочил из-за стола, обнялся с особником. – Садись вот с нами, испей кваску!

– Да рассиживать-то мне особо и некогда, – развел руками Фрол. – Я просто поздороваться пришел. А вот кваску – это с удовольствием!

Он не спеша, смакуя каждый глоток, выпил предложенную кружку, вытер губы извлеченным из кармана шаровар носовым платком, всего около года назад вошедшим в моду при дворе французского короля, где Фролу также довелось побывать (о подробностях своего там пребывания он, естественно, не распространялся).

– Хорош квасок! Где добыли?

– Военная тайна! – буркнул Желток.

– Ну что ж, и на том спасибо, – ответил особник без обиды и вновь обратился к Михасю: – Премного наслышан о твоих подвигах в Вест-Индии. Потом как-нибудь в спокойной обстановке в родном Лесном Стане расспрошу тебя подробненько. А сейчас хочу тебе сказать…

Фрол сделал паузу, обвел глазами присутствующих, а затем продолжил:

– Ну, да тут все твои родные и близкие… В общем, перед самым походом заходил я в наш монастырь к монахам-архивариусам по своим делам, да и спросил заодно, что выяснили они насчет возможности твоей жениться на леди Джоане. Так вот, далеко не все ясно, а посему наберись терпения и жди.

– Спасибо за заботу, Фрол, – вполне искренне поблагодарил особника Михась. – Но я уже об этом знаю: сестренка сообщила.

– Вот как? – удивился Фрол. – Как же ты, Катерина, в монастырский архив умудрилась попасть?

– Ведь я же как-никак приписана к особой сотне! – гордо вскинула голову девушка.

– Ясно, – кивнул Фрол. – Ну, рад был видеть вас всех: знаменитую троицу и примкнувшую Катерину. Прощевайте пока, еще не раз встретимся!

Он улыбнулся широкой искренней улыбкой, хотел было уйти, но внезапно остановился и вновь обратился к Михасю:

– Ты, я слыхал, ненавистника моего, дона Эстебана, завалил, который в храмах ихних католических торжественно клялся меня на мелкие кусочки растерзать?

– Было дело.

– И как же ты с ним справился? Дон этот шибко шустрый да живучий был.

– Пулю между глаз ему вогнал, – пожал плечами Михась.

– Мудрый поступок, одобряю! Ну, до встречи, – он поднес ладонь к берету и бесшумно исчез, словно растворился среди яблонь.

Когда Фрол ушел, Желток, слегка обидевшийся на «сухопутного», хотя это была лишь констатация факта, проворчал:

– А вот я с некоторых пор… Катька, заткни уши!.. не люблю особников.

– Кто ж их любит-то? – поддержал друга Разик, испытывавший глухую ревность к бойцам особой сотни, при которой служила Катька, и не без основания полагавший, что многие особники увивались за девушкой.

– Да нет, – возразил Михась. – Фрол – человек замечательный и боец, каких мало. Я вслед за ним во флагманскую морскую пехоту Дрейка пришел на все готовое. Там после «храброго сержанта Фроула Русса» (Михась произнес эти слова по-английски) у всех нас, его земляков-руссов, была такая репутация, что хоть в испытательных состязаниях не участвуй: и так высший балл поставят. Но не только за силу и ловкость его ценили, а за честность в жизни и надежность в бою. Есть такое понятие: солдатская справедливость. Вот Фрол – он очень справедливый… И особник Лось – тоже замечательный товарищ. Мы когда на нашем корабле в Англию шли, я многому у него научился.

– Ладно тебе, Михась, – поморщился Желток. – У тебя всегда все честные, справедливые и замечательные. Ты еще скажи, что те три рожи (Желток имел в виду особников в черных личинах, или, по-иноземному, – масках), которые нас на рубеже во время двухсотверстного перехода смертным боем били, тоже по-честному поступали!

– Ну, вообще-то, не они нас, а мы их в итоге на том проклятом пригорке размазали в тонкий слой, – уклончиво ответил Михась.

Катька хотела было встрять в разговор старших по возрасту и званию, чтобы поддержать брата, но, слава Богу, ей не удалось нарушить приличия и субординацию. Ветви яблонь вновь бесшумно раздвинулись, и в этом укромном некогда уголке, сейчас все более и более напоминавшем проходной двор, возник новый персонаж, а именно командир отряда Дымок собственной персоной.

– Здорово, орлы!

– Здрав будь, сотник!

– Вольно, бойцы, садитесь, – ласково произнес Дымок. – Как настроение?

– Готовы к выполнению любого задания командования, – ответил за всех Разик.

– В этом не сомневаюсь. А кроме службы, что на сердце лежит?

– Кроме службы в сердцах наших живет еще любовь к начальству, – с явно преувеличенной серьезностью и излишним пафосом произнес Желток.

– Достойное чувство, – усмехнулся Дымок. – Но проявить его в полной мере вам сейчас не удастся, ибо я отвлеку вас всего лишь на минуту.

Сотник вовсе не обиделся на реплику подчиненного, он хорошо знал независимый нрав и острые языки этой троицы. Когда Дымка только произвели в десятники и поручили командовать учебным отрядом, в котором служили Михась, Разик и Желток, еще не получившие тогда звания строевых бойцов, он не раз лично сталкивался с их проделками. Получив свою первую командирскую должность, Дымок стал слегка, самую чуточку, важничать перед юными дружинниками, частенько с умным видом вещая им свысока прописные истины, за что и поплатился. Однажды ночью троица намазала льняным маслом забор на полосе препятствий, и утром, когда Дымок попытался продемонстрировать своему учебному отряду, как надо преодолевать данное препятствие… Но выходки друзей были умными и необидными и никогда не переходили грани, за которой шутка превращается в издевку.

– Так вот, кстати, о любви, – продолжил Дымок. – Михась, должен тебе сообщить, что вопрос о возможности твоей женитьбы на леди Джоане еще не решен. Наберись терпения и жди.

Дымок, конечно же, мог сообщить Михасю сию весть еще сегодня утром, перед тем как они отправились в царский дворец. Но он этого не сделал, и совсем не потому, что забыл. Будучи начальником отряда, сотник считал, что не стоит расслаблять и отвлекать от службы одного из лучших своих бойцов. Какая может быть любовь, когда задача похода не выполнена? – так думал Дымок до сегодняшнего вечера с суровой твердостью настоящего командира. Но один-единственный взгляд княжны Настасьи перевернул душу отважного витязя, и он, расставшийся с княжной всего-то час назад и уже не находивший себе места от тоски и желания снова встретиться с ней, вдруг с щемящим сочувствием подумал о том, что же должен ощущать Михась, оставивший любимую девушку за тридевятью землями, за синим морем.

– Спасибо, брат сотник, – просто ответил Михась, чувствительно пнув под столом Желтка, который уже открыл было рот, чтобы прокомментировать услышанное в связи с предыдущими событиями.

– Ну, отдыхайте, бойцы, пока возможность есть.

Дымок хотел было сказать о сложности выполняемой задачи, о необходимости постоянной бдительности и боевой готовности, но вовремя остановился. Сотник знал, что как только обстановка станет критически опасной и события начнут развиваться стремительно и неудержимо, и Михась, и он сам, и все остальные бойцы оставят в стороне все личные чувства и переживания, даже самые сокровенные, и будут действовать четко и самоотверженно, как их и учили с самого детства.

Дымок широко улыбнулся всем присутствующим, подмигнул Катьке и почти так же бесшумно, как Фрол, исчез за деревьями, окружавшими полянку.

Друзья некоторое время сидели молча. Желток нарочито демонстрировал обиду, всем своим видом показывая, что Михась пнул его слишком больно и абсолютно незаслуженно.

– Мне вот что любопытно, – задумчиво произнес Разик. – Почему это вся дружина Лесного Стана озабочена только одним вопросом: о чувствах Михася к леди Джоане? А то, что я тоже, к примеру, влюблен, – он бросил красноречивый взгляд на Катьку, – почему-то никого не волнует!

– Ну, ты, Разик, даешь, – пожал плечами Желток. – Во всех русских сказках содержится мечта о принцессе из тридевятого царства. Вот все Михасю и сочувствуют, ибо он воплощает своим примером всеобщую мечту. Хотя нет, о заморской принцессе повествует только половина сказок. В остальных русская девушка мечтает об иноземном принце. Правда, Катерина?

Катька засмеялась, Разик насупился.

– Да мы этих самых принцев в заморщине как траву косили – налево и направо! Правда, Михась?

– Твоя правда, Разик, – поддержал друга Михась, хотя, конечно, насчет «травы налево-направо» было преувеличением, и слегка смягчил формулировку: – Уж наши-то дружинники никакому иноземному витязю ни в чем не уступят, и даже, пожалуй что, еще и превзойдут. А ты как считаешь, Катерина?

– Я девушка молодая, мне еще рано о таких вещах рассуждать, – с притворной скромностью потупила взор Катька. – И вообще, я, как и вы, в боевом походе участвую и одним лишь рвением к службе преисполнена.

– Ладно, братцы, – со вздохом произнес Разик. – Посидели, поговорили, теперь и в расположение отряда возвращаться пора.

Они медленно, наслаждаясь каждой минутой отдыха, прошли через яблоневый сад, вышли на обширный двор перед усадьбой, поросший густой зеленой травой, чистый и ухоженный.

Здесь уже вовсю кипела жизнь, перемещались пешие и верховые, им навстречу строевым шагом проследовала дежурная смена караула в полном вооружении во главе с разводящим. Трое друзей и Катька, как и положено, приветствуя караул, тоже перешли на строевой шаг, отдали честь. Недалеко от блокгауза, в котором располагалась их сотня, Михася окликнули. Друзья обернулись. К ним от отдельно стоящей избы, впрочем, также больше похожей на блокгауз, в которой располагался штаб особой сотни, бежал особник Лось, тот самый, который сопровождал Михася во время его поездки в Англию.

Желток, глядя на приближающегося к ним особника, саркастически хмыкнул и вполголоса произнес:

– Мне почему-то кажется, что сейчас нам по большому секрету будет поведана сногсшибательная новость о том, как в недрах монастырских архивов все еще не может решиться вопрос о браке храброго дружинника Михася и прекрасной леди Джоаны.

– Здорово, бойцы! – радостно поприветствовал их особник.

– Здорово, брат особник! – последовал дружный ответ.

– Хочу тебя, Михась, поздравить с благополучным возвращением из заморщины. В Стане-то нам встретиться не довелось, я сам на задании был.

– Спасибо, Лось. Твои уроки, что ты мне на корабле нашем давал, когда мы вместе в Англию шли, мне сильно пригодились впоследствии.

– На здоровье, брат. Да, и еще у меня для тебя есть важное сообщение, твоих личных дел касающееся… – начал было особник.

– Подожди, Лось, – перебил его Михась, видя, что Желток уже собирается съязвить, а Разик, невзлюбивший особников еще больше с тех пор, когда Катьку приписали к особой сотне, тоже собирается к нему присоединиться. – Давай отойдем в сторонку.

– Да у меня, собственно, от твоих-то ближайших друзей и сестры секретов нет…

– Давай отойдем, – Михась буквально оттащил особника к стене блокгауза.

Там он молча, с непроницаемым лицом выслушал сообщение Лося, содержание которого ему было заведомо известно, поблагодарил его, пожал руку и вернулся к стоящим в стороне друзьям.

– Ты, Михась, воплощение кротости и доброты к ближним своим, – произнес Желток, и, как это часто бывало, по его тону невозможно было понять: говорит он это в шутку или всерьез.

– За это его все и любят! – гордо парировала Катька.

Они зашли в блокгауз, где их встретил дневальный и передал Михасю приказ явиться к начальнику особой сотни дьякону Кириллу.

– Не смешно, – развел руками Желток.

Михась резко развернулся на каблуках и вышел из блокгауза.

Дьякон Кирилл сам в молодости был лихим бойцом, а затем по причинам, известным весьма узкому кругу из числа руководителей Лесного Стана, ушел в лесной монастырь. Но через некоторое время после принятия духовного сана он был призван возглавить особую сотню. В том, что монах командовал людьми военными, не было ничего удивительного, ибо так издревле повелось на Руси, что в ряды православного воинства на святое дело защиты родной земли всегда вставали витязи в монашеском одеянии, и многие монастыри становились для врага неприступными крепостями. Кирилл был необыкновенно умен, холодная аналитическая расчетливость сочеталась в нем с удивительным пониманием человеческой натуры, которую невозможно постичь умом, а можно понять лишь сердцем. От пристального взгляда его глаз не ускользало ни малейшее движение души собеседника. Но вместе с тем он решительно и сурово ломал людям судьбу и карьеру или посылал их на верную смерть, если того требовали интересы дела. И никто не сомневался, что Кирилл имеет на это право.

Михась вошел в избу, охраняемую по периметру несколькими особниками, по уставу приветствовал дьякона как воинского начальника.

– Здравствуй, Михась! – Дьякон, да еще и особник, мог себе позволить отступить от уставной формы приветствия и назвать бойца просто по имени. – Присаживайся вот сюда, на лавку.

Михась сел, снял берет.

– Должен сообщить тебе, что дело твое в монастырских архивах…

– Извини, отец дьякон, должен тебя перебить, чтобы ты время не тратил понапрасну. Мне уже все сообщили.

– Ну, тем лучше. Я же хочу тебе сказать, что делается проверка столь тщательная для твоего же блага. В нашем тайном Лесном Стане, как ты сам понимаешь, каждый человек – на особом счету. Ты один отряда вражеского немалого стоишь. И потомство твое должно так же умом и силой отличаться. Больных душой и телом триста лет у нас в Стане не было. А европейские роды королевские да графские, когда они на своей же родне жениться начинают, безумием и немощью за полвека под корень подрубаются.

– Все понимаю, отец дьякон.

– Любишь свою принцессу?

– Люблю, – просто ответил Михась.

Дьякон помолчал, а затем произнес то, для чего он, собственно, и пригласил одного из лучших бойцов дружины, который, будучи головным первого десятка первой сотни, призван находиться в авангарде всего отряда и первым грудью встречать любую опасность. От действий авангарда и самого головного зачастую зависит успех боя.

– Может быть, тебе, пока суд да дело, лучше вернуться в тыл? А потом, когда привезешь свою невесту…

Кирилл жестом остановил Михася, который вскочил с лавки, кипя от возмущения, и продолжил:

– Ничего зазорного в моем предложении нет! В Спарте древней, в коей еще святой князь Александр пример для себя черпал, наш Лесной Стан основывая, когда войско отходило, заслоном прикрываясь, в заслон на смертный бой только тех воинов ставили, у которых сыновья уже родились. А неженатые и бездетные молодые спартанцы с войском отступали, чтобы род затем продолжить на благо своей Отчизны. И мы в нашей дружине это правило тоже блюдем, когда возможность есть.

Кирилл помолчал, подождал, пока Михась успокоится.

– И еще вот что хочу тебе честно и прямо сказать, ибо ты только такого обращения и заслуживаешь. Уверен я, что, расставаясь со своей принцессой, обещал ты ей вернуться во что бы то ни стало и лично сообщить весть или радостную, о вечном союзе вашем, или горестную, о вечной разлуке. А для тебя слово твое, долг и честь – всего превыше. И вдруг в бою смертельном ты свое обещание невольно вспомнишь и не о выполнении боевой задачи думать будешь, а о том, как бы себя сберечь?

– Отец особник, – Михась говорил без какого-либо пафоса, спокойно и сурово. – Ты же сам сказал, что долг для меня – всего превыше. В любом бою я только лишь о долге перед Родиной, дружиной нашей и товарищами боевыми думать буду, за них жизнь и отдам. И Джоана меня поймет и простит. Уверен, что она меня таким, какой я есть, и любит, то есть не хитрецом осторожным, а рыцарем отважным. Если доведется мне к ней вернуться, то только так, как мать в той самой Спарте древней сыну своему говорила: со щитом или на щите.

Он смотрел в глаза дьякону, и Кирилл больше не стал ни о чем его спрашивать.

– Ступай, Михась. Прости, коль обидел чем ненароком. Служба такая, сынок.

Михась встал, не говоря ни слова, резким движением поднес ладонь к берету, четко повернулся через левое плечо и вышел из избы.

После ухода Михася Кирилл несколько минут сидел неподвижно, подперев склоненную голову обеими руками. Он по давно укоренившейся привычке прокручивал в памяти и анализировал нюансы только что состоявшейся беседы. Начальник особников и до разговора с Михасем был уверен, что тот даже во имя самой прекрасной любви не будет себя щадить и тем более – прятаться за спины товарищей. Дьякон боялся другого: молодой отважный дружинник, напротив, станет очертя голову кидаться в схватку, чтобы доказать окружающим, что он отнюдь не дрожит за свою шкуру. Взвешенные и спокойные ответы Михася успокоили начальника особой сотни. Кирилл еще раз мысленно похвалил себя за удачный пример из истории древней Спарты, который он привел, чтобы не обидеть собеседника. Этот суровый и жизненно необходимый для существования дружин особого назначения в закрытых городах обычай, когда на верную гибель стараются посылать воинов, уже имеющих сыновей, соблюдался и в Лесном Стане.

Кирилл, как никто другой, хорошо знал всю историю войска леших. Ему было известно, что перед Куликовской битвой князь Дмитрий предлагал воеводе леших поставить всех бойцов Лесного Стана в засадный полк, который из всего русского войска заведомо должен был понести самые незначительные потери. Князь понимал, что одной битвой войны не выиграть. Стоя на вершине небольшого холма на поле Куликовом, проводя военный совет и расставляя полки для предстоящей битвы, Дмитрий, как дальновидный государственный деятель, думал уже и о будущем и хотел сохранить лучшую из лучших своих воинских частей для последующих сражений.

Воевода, к которому обращался князь, с виду совсем не напоминал богатыря. Он был сухощавый, подтянутый и еще совсем не старый, но совершенно седой. Воевода посмотрел в глаза стоящему напротив него князю Дмитрию, затем подчеркнуто перевел взгляд на его доспехи, как будто осматривая амуницию и вооружение простого воина в строю на утренней поверке. Князь действительно был в латах и одежде рядового ратника. Всему русскому войску уже было ведомо, что Дмитрий встанет рядовым в Большой полк, чтобы каждый воин знал: князь где-то рядом, бьется с ними плечом к плечу. И еще Дмитрий хотел избавить войско от случайностей, ибо уже не раз бывало в прошлом, что гибель в битве военачальника, хорошо видимого со всех сторон благодаря блестящим княжеским доспехам, алому плащу и белому коню, приводила к унынию и бегству всей рати.

Воевода Лесного Стана впервые в жизни нарушил субординацию. Он отрицательно покачал головой и твердо произнес:

– Прости, князь, но должен я тебе возразить. Прошу позволить мне поступить иначе. Если конная лава ханская, как бывало уже не раз, сомнет полки наши, дрогнут и побегут ратники, то и засадный полк ничего не решит, да и вообще бесполезен будет. Только если ханская конница в схватке увязнет, а рать наша стоять будет крепко, не ломая строя, удар засадного полка и решит исход всей битвы. То есть в битве у нас две задачи: первая – устоять, первый удар выдержать, вторая – опрокинуть и уничтожить врага. Поэтому дозволь мне большую часть своих дружинников не в засадный, а в передовой полк поставить и самому с ними встать.

– На верную гибель идешь, воевода! Знаешь ведь, что передовой полк – это всегда ополченцы, отважные, но неумелые, на убой выставленные, призванные первый удар погасить да отборных дружинников сберечь!

– Понимаю, князь, но ведь с тебя пример беру, как за Русь-матушку радеть должно. Все предки наши, более века под игом стонавшие, и великий князь Александр, умирая, мечтали, что час такой битвы, как эта, пробьет когда-нибудь. Не имеем мы права проиграть ее. Не должен передовой полк дрогнуть и побежать.

– Спасибо тебе, воевода, поступай, как разум подсказывает и сердце велит.

Они обнялись, воевода легко сбежал с холма, вскочил в седло боевого коня и, с места подняв его в галоп, направился к берегу речки Непрядвы, где в небольшой рощице, отдельно от остального русского войска, располагалась дружина Лесного Стана. Там он спешился и скомандовал принявшему поводья дежурному сотнику:

– Построй дружину.

Рожок пронзительно пропел короткий сигнал, и через минуту дружина застыла стройными рядами на полянке перед рощицей.

Седой воевода чуть дрогнувшим голосом подал команду, слова которой он читал в старинных греческих книгах о великой Спарте:

– Все, у кого есть сыновья, – пять шагов вперед!

Лешие, имевшие сыновей, встали в передовой полк, чтобы помочь ополченцам выдержать самый страшный первый удар неприятеля, не побежать, сминая своих, и не погибнуть бессмысленно, а уничтожить как можно больше отборных вражеских воинов. Передовой полк полег весь до последнего человека, не отступив ни на шаг.

Но великая победа в Куликовской битве, добытая ценой ужасающих потерь в русском войске, лишь положила начало освобождению Руси. До полного и окончательного избавления от ига было еще далеко. Прошло всего два года, и хан Тохтамыш по прямому указанию и при мощной поддержке «завоевателя Вселенной» – Тамерлана со стотысячной ордой обрушился на Русь. Уничтожая все на своем пути, орда изгоном, на рысях двигалась к сердцу Русского государства – Москве. Князь Дмитрий Донской, прекрасно осознававший, что большая и лучшая часть русских ратников полегла на Куликовом поле, а многие выжившие еще не оправились от ран, решил обороняться в крепостях, а не искать гибели в поле.

Но и в укрепленных городах ратников для обороны у князя Дмитрия было недостаточно. К тому же ордынцы прекрасно владели искусством штурма крепостей. Еще Чингисхан создал у себя в войске специальное подразделение, куда входили осадные орудия, создаваемые и обслуживаемые в бою, в основном инженерами-китайцами. Но командовал осадным подразделением чистокровный монгол – Аньмохой, передавший затем по наследству эту великую должность своему сыну. Должность действительно была великой, ибо пожалован был Аньмохой и сын его золотой пайцзой с тигриной головой – знаком высшего сановника в войске Чингисхана. И все наследники чингисхановы, и новый «завоеватель Вселенной» – Тамерлан, конечно же, переняли все лучшее из непобедимого ордынского войска, включая и организацию, и военную технику, иначе не одерживали бы они бесконечных побед над странами и народами. Были в те времена в арсенале ордынских экспедиционных корпусов и вихревые катапульты, вращающиеся во все стороны на опорном столбе, и камнеметные осадные башни, бросавшие не только камни, но и греческий огонь: специальные снаряды с нефтью и порохом – «огненные кувшины» с дистанционными трубками, позволявшими взрывать снаряд непосредственно над целью, многолучные стрелометы-аркбаллисты, пускающие стрелы с пороховыми зарядами на конце. Тамерлан дополнил весь этот грозный арсенал захваченными в покоренных им арабских странах мощными торсионными камнеметами противовесного типа, которые, в отличие от обычных натяжных камнеметов-блид с пращевым захватом, предназначенных для небольших камней определенного диаметра, могли кидать снаряды практически любого размера. Это самое мощное оружие тех веков, позволявшее рушить каменные башни и проламывать стены, на западе получило название «требюше», а на Руси – «пороки». А еще использовали ордынцы и тараны-черепахи, и боевые повозки, обитые изнутри железными листами.

Князь Дмитрий Донской хорошо понимал, что без активного сопротивления просто отсидеться за каменными стенами от такого врага не удастся, и потому, оставив Москву на попечение митрополита, срочно отправился собирать войско в Кострому, вокруг которой лежали земли с населением, менее всего понесшим потери в недавней великой битве. Князь не боялся обвинений в трусости, которые могли бы прозвучать за его спиной: кто же на Руси не знал, что он всего два года назад встал в Большой полк простым ратником, и как его, заваленного телами поверженных врагов, едва дышащего, отыскали на поле Куликовом лишь под утро после битвы? Поэтому он не сбежал, а отступил в Кострому, чтобы попытаться подготовить силы для решительного и эффективного удара по врагу.

Там Дмитрия Донского и нашел воевода Лесного Стана, который, получив донесение от собственной разведки, постоянно несшей дозор на границе с Диким Полем, сам, не дожидаясь вызова князя, двинулся к нему со всем личным составом тайной дружины. Только весь этот личный состав насчитывал всего лишь четыре сотни воинов. Лесная дружина, как и вся Русь, еще не оправилась от потерь, понесенных на поле Куликовом. И воевода у леших был новый. Седой ветеран сложил голову в передовом полку, зарубив восьмерых всадников из личной гвардии самого Мамая.

Воевода вошел в небольшую палату скромного княжеского терема, четко, по-военному, коротким наклоном головы приветствовал князя.

– Рад тебя видеть, леший, – произнес князь, когда они остались вдвоем.

Дмитрий Донской был одним из немногих, знавших тайну Лесного Стана. Эта тайна, согласно заветам Александра Невского, охранялась от иных русских князей, втягивавших страну в междоусобицы и наверняка захотевших бы использовать дружину Лесного Стана не для защиты внешних границ и укрепления государства, а для достижения личных корыстных целей.

– Спасибо, что без зова явился из своих поморских лесов отдаленных, в трудную минуту поддержал, – продолжил Дмитрий Донской. – Только на сей раз ни у меня рати необходимой нет, да и у тебя, как я понимаю, бойцов не густо.

– Правда твоя, князь, у меня бойцов всего лишь четыре сотни, из них почти половина – мальчишки, коих мы в прежние времена в бой бы ни за что не послали, поскольку еще не всю науку воинскую необходимую они постигли.

– Чем же помочь сможешь, витязь? – с явственным сомнением, но и с затаенной надеждой в голосе спросил князь.

– Год назад мои дружинники, проходившие заморщину в турецких странах, привезли оттуда орудия особые, ценой большой крови добытые. Называют они их «тюфяк», что по-турецки значит трубка. Это труба железная, в вершок толщиной, на станине деревянной прикрепленная. Один конец у нее заплющен, а со второго она забивается зельем китайским, сиречь порохом, запасы которого вместе с тюфяками добыты были. Мы его у себя в Стане делать еще не научились пока, но вот-вот освоим.

– Порох? – переспросил князь. – А, ну да, это зелье, которое ханы в огненные кувшины с земляным маслом – нефтью, добавляют, когда греческим огнем города осажденные забрасывают. Слышал я про него. Так что, эти трубки с порохом на головы неприятелей со стен сбрасывать следует? А чем же тюфяк сей огневого кувшина лучше?

– Нет, князь, не сбрасывать. Вот смотри, – воевода достал из-за пазухи пергаментный свиток, развернул на столе перед князем. – Это чертеж тюфяка в разрезе. Видишь, это слои пороха в трубке, а разделяются они каменьями, плотно забитыми, сиречь запыженными. Слоев таковых шесть. А по центру трубки пропущен фитиль. Тюфяк открытой стороной, дулом называемой, ибо через нее дует огонь с каменьями, направляют на неприятеля. Фитиль горит, порох полыхает и с громом каменья выталкивает. Летят они на двести шагов, все на своем пути круша и убивая. Шесть выстрелов подряд тюфяк делает. Он любого камнемета-порока во сто крат легче, а стреляет каменья дальше и точнее. Тюфяки я эти, у нас в Стане по турецким образцам изготовленные, с собой привез. И запасы пороха к ним имеются, а каменья мы на месте подготовим нужного размера да формы. Коли прикажешь, князь, то я розмыслов своих, коих бойцы мои по-иноземному инженерами кличут, да стрелков-огнеметчиков с огнестрельным снарядом, то бишь с тюфяками этими, в Москву отправлю. Пусть ханов со стен огненным боем громят. Дам им еще сотню дружинников в помощь и прикрытие. А сам с оставшимися тремя сотнями пойду хана встречать. Надеюсь, что смогу нанести ему урон ощутимый.

Князь поднялся, вышел из-за стола, обнял воеводу:

– Спасибо, витязь! Вижу, что не оскудела и никогда не оскудеет Русь богатырями и героями. Действуй, братец! Если мы врага под стенами Москвы задержим хоть ненадолго, да урон ему ощутимый нанесем, то и рать, мной сейчас собираемая, будет иметь возможность в поле орду отразить окончательно. Коль с нами Бог, то кто же на нас?

А тем временем орда под предводительством Тахтомыша неотвратимо накатывалась на Москву, легко подавляя по пути разрозненное сопротивление немногочисленного русского ополчения. И вот уже между ордой и Москвой осталась лишь горстка дружинников из укрытого в неведомых поморских лесах тайного воинского стана. Половину из трехсот дружинников составляли мальчишки, еще не прошедшие итоговых испытаний, не набравшиеся новейшего боевого опыта в заморщине. (Почти через шесть с половиной веков точно так же будут брошены в бой на защиту Москвы курсанты военных училищ.) Что могли сделать эти три сотни против стотысячного войска?

Они смогли сделать то, для чего создавал особую дружину, готовил и наставлял их через века великий князь Александр Невский.

В самой середине огромного ордынского войска, под охраной двух тысяч лучших бойцов Тамерлана, которых он специально прислал своему сателлиту, выделив из личной гвардии, двигалось осадное подразделение инженеров – катапультеров и огнеметчиков. Самих громоздких осадных машин, которые просто рассыпались бы от перемещения на сколько-нибудь значительное расстояние, не говоря уж о черепашьей скорости движения, в подразделении, естественно, не было, как не было их никогда в кочевых стремительных войсках Чингисхана и Тамерлана. В составе осадных инженерных подразделений в походах двигались лишь легкие боевые повозки, обшитые изнутри железными листами, и в них находились особо ценные незаменимые элементы: хитроумные железные детали механизмов катапульт, части которых подгонялись друг к другу с особой точностью, на что были способны лишь особо одаренные кузнецы, и были в тех повозках специальные кунжутные веревки, служившие для натяжения огромных противовесов, и компоненты греческого огня – нефть и порох в особых сосудах. И еще в повозках, защищенные от случайной стрелы, сидели инженеры, которые могли уже на месте, под стенами осажденного города, руководить постройкой самих машин из привезенных с собой незаменимых элементов и подручных материалов – дерева, кожи и камня, каковые всегда в избытке можно было добыть непосредственно в районе осады.

Бесконечная колонна ордынских всадников втянулась в густой подмосковный лес. Лесная дорога была узкой, кустарники и деревья подступали к ней вплотную. Ордынцы держали оружие наготове, опасаясь внезапного нападения из этого столь ненавистного им, коренным степнякам, леса. Специальные отряды боевого охранения двигались, вернее – пытались двигаться прямиком по лесу, по обе стороны от дороги. Однако в лесу они были глухи и слепы и вряд ли видели хоть что-нибудь дальше собственного носа. Эти горе-дозорные могли наступить на голову замаскировавшегося лесного воина и не заметить его. Собственно, именно так и произошло: ордынское боевое охранение прошло буквально над головами затаившихся в специальных ямах-схронах, укрытых жердями и дерном, дружинников Лесного Стана. Не заметили они и других леших, прятавшихся в густых кронах высоких деревьев, не увидели и аккуратно подпиленных стволов, на которых подпилы были искусно заделаны сверху лишайником. Как только вереница закрытых повозок, скрывающих в своем обитом железом нутре святая святых ордынской осадной мощи уникальные металлические детали, кунжутные веревки, нефть с порохом и инженеров, умеющих приводить все это в действие, втянулась в подготовленную ловушку, пронзительно засвистала-защебетала неведомая птица. И почти сразу спереди и сзади повозок, отсекая их от охраняющей Тамерлановой гвардии, на дорогу рухнули толстенные стволы вековых деревьев.

– За Русь, за нашу дружину – вперед!

Цепочка одиночных всадников, прикрывавшая повозки с боков, была сразу же уничтожена стрелами из самострелов. Основные силы дружины – строевые бойцы-лешие – встали в заслон на завалах из деревьев, приготовившись встретить неминуемую и страшную атаку разъяренной охраны осадного инженерного подразделения. Лешие понимали, что, кроме выполнения священного долга по защите Отечества, они непосредственно прикрывают своей грудью мальчишек, которые еще не получили звания строевых бойцов и были вызваны из учебного отряда и брошены в эту схватку лишь по крайней суровой необходимости. Мальчишки должны были уничтожить повозки со всем содержимым. Воевода решил, что выполнить эту задачу будет гораздо легче, чем сдержать бешеный натиск отборных головорезов, покоривших полмира. И затем юные дружинники смогут невредимыми уйти в лес, где их уже не достанет все Тохтамышево войско вместе взятое.

Инженеры, приданные Тохтамышу в набег на Русь из войска Тамерлана, в основном – китайцы и арабы, были непривычны к рукопашным схваткам и полностью уверены в своей безопасности и безнаказанности. Участвуя в покорении десятков стран, эти прекрасно образованные и гордящиеся своим умом и творческим даром катапультеры, огнеметчики и фортификаторы, создатели таранов и осадных башен, не получили ни единой царапины, убивая и разрушая с безопасного расстояния, находясь в надежном кольце охраны личной гвардии самого Тамерлана. И теперь, привлеченные необычным шумом, наконец-то внесшим, по их мнению, желаемое разнообразие в монотонную скуку похода, инженеры беззаботно высунулись из своих хорошо защищенных колесниц. Короткие черные стрелы и длинные, изящно изогнутые клинки сабель русских дружинников прервали триумфальное шествие этих завоевателей Вселенной по развалинам горящих городов. Но повозки с металлическими запчастями, спецверевками и компонентами горючей смеси стояли все еще невредимыми. Вдобавок к железным листам, которыми их вместительные кузова были обиты изнутри, повозки сверху были окованы цепями, запертыми на огромные висячие замки. Саперные топоры юных дружинников не могли сокрушить эту защиту. А впереди и сзади от вереницы повозок, над стволами поваленных деревьев кипела смертельная схватка заслонов леших с вдесятеро превосходящим их по численности противником.

Конечно, можно было ограничиться уничтожением инженеров, выйти из схватки и скрыться в родном лесу, спасая свою жизнь. Но кто знает: вдруг в огромном войске найдутся еще умельцы, не столь профессиональные, но вполне опытные, чтобы собрать эти разрушительные смертоносные машины и привести их в действие против русской столицы? Боевая задача должна быть выполнена до конца!

– Рубить постромки, разгонять лошадей, повозки сдвинуть вместе, затем – зажечь! – зычный голос старого сотника – командира учебного отряда – перекрыл шум боя.

У дружинников были с собой два огневых кувшина с греческим огнем, но этого было слишком мало, чтобы сжечь весь осадный инженерный караван. Они надеялись, что, захватив повозки, найдут там зажигательные запасы противника и, воспользовавшись ими, спалят все и вся. Но эти запасы оказались воистину спрятанными за семью замками, и неизвестно было, в каких именно повозках находятся нефть и порох.

Уворачиваясь от копыт беспорядочно мечущихся лошадей, часть которых пыталась проломиться сквозь густой кустарник на обочинах и уйти в лес, дружинники стали сдвигать повозки вместе, затем подожгли их с двух краев. Боевые колесницы ордынского войска горели нехотя и лениво. Юные дружинники окружили их живым кольцом, приготовились встретить гвардию Тамерлана, которая уже почти смяла оба заслона леших на завалах. Внезапно прогремел сильный взрыв и над одной из повозок, находившейся в арьергарде колонны, взметнулся высокий столб яркого пламени. В этом пламени сгорели дружинники, прикрывавшие повозку своими телами. Однако оставшимся в живых не было времени скорбеть о погибших товарищах, ибо и им оставалось жить лишь до следующего взрыва, и нужно было успеть подкатить оставшиеся повозки поближе к этому адскому огню, пылавшему на лесной дороге, чтобы полностью уничтожить все детали осадных машин. Задыхаясь в дыму, пахнувшем сгоревшими людьми и лошадьми, не обращая внимания на тлеющую на них одежду, мальчишки толкали и толкали повозки в огонь, и в этом был высший смысл их короткой, как взрыв, и яркой, как пламя, жизни. Закончив свою работу, они не бросились в лес, а вновь встали живым кольцом, вернее редкой цепочкой вокруг пылающих повозок, крепко сжав в обожженных руках рукояти сабель, приготовившись до конца отражать нападение прорвавшихся сквозь заслоны врагов.

Вторым и третьим взрывом накрыло их всех. Они умерли непобежденными, так и не выпустив из рук плавившихся в огненном вихре клинков.

Тохтамыш не взял Москву приступом: ему нечем было крушить кремлевские стены. (Впоследствии историки, начиная с Карамзина, будут теряться в догадках: почему у орды, отправившейся в набег на русскую столицу, не оказалось осадных орудий?) А еще с этих самых кремлевских стен басовито рявкали страшные тюфяки, выкашивая градом каменной картечи целые ряды ордынской конницы… И если все же Тохтамыш вошел потом в Москву, то случилось это вследствие предательства князей суздальских, открывших орде ворота стольного града, а не по вине сгоревших заживо на лесной дороге дружинников.

…Дьякон Кирилл был совершенно уверен в мужестве, стойкости и отваге дружинников Лесного Стана, даже самых молодых, таких как Михась и Дымок.

Боевая четверка – дозорная группа леших не спеша двигалась по пыльной московской улице. Михась и шедшие чуть сзади и сбоку бойцы были привычно собранны, каждый быстрым и цепким взглядом непрерывно обшаривал свой сектор ответственности. Кроме того, необходимо было смотреть себе под ноги. Улица вся была в колдобинах, в которых скапливался разнообразный мусор: щепки, тряпье, еще Бог знает что, куда совсем не хотелось наступать. Лишь кое-где под покосившимися заборами и плетнями яркими пятнами зеленела трава. Это была небогатая плотницкая слободка, мужики из которой ходили на заработки в другие – зажиточные части столицы или вовсе в окрестные села и городки. Удивительно, что слободка славилась относительным спокойствием и отсутствием воровских дел: лихие люди ее избегали. Именно по этой причине лешие зашли сюда впервые за неделю патрульной царской службы. Причем зашли они не столько для того, чтобы прижать отсутствующих разбойничков, сколько с целью познакомиться со слободским стражником, который, судя по информации, сообщенной особниками, этот самый порядок и навел.

Государева служба леших, вопреки опасениям Дымка и Ропши, пока протекала без потерь и других неприятных неожиданностей. Буквально на следующий день после царского приема лешие через внедрившихся в город переодетых особников определили места застав и участки дозоров и приступили к в общем-то привычному и несложному занятию по охране и обороне. Днем на заставах было спокойно. Несколько раз задерживали подозрительного вида молодцов, которых сдавали московской страже. Стража эта была немногочисленной и днем преимущественно спала или считала ворон на своих заставах, зато ночью пряталась. Ночью в кривых и тесных улочках столицы кипела бурная жизнь, обозначавшая себя приглушенными или яростными криками, звоном железа, глухим стуком ломаемых ставен или ворот. Группы леших с застав, ведомые освоившими город особниками, мчались в направлении шума и практически всегда имели богатый улов. Быстро и надежно повязанные молодцы только хлопали от неожиданности глазами и удивленно матерились. Особники проводили короткие допросы, после чего пленных препровождали в стражницкий приказ. Начальник особой сотни, дьякон Кирилл, заносил результаты допросов в секретные свитки и почему-то с каждым днем становился все более задумчивым и хмурым, что, впрочем, замечали всего несколько сведущих людей.

В отличие от застав, дозорные группы леших, сопровождавшие обозы по окрестным дорогам, не скучали и днем. У них пленных было меньше, зато трупов – больше. В скоротечной сшибке, когда находишься в роли атакованного, остается только валить нападающих и лишь затем вязать оставшихся, если таковые, конечно, еще окажутся. Но к концу недели нападения на обозы, сопровождаемые лешими, прекратились как по команде. Дьякон Кирилл отметил это в своих записях и доложил Дымку мнение о необходимости собрать военный совет.

На военном совете дьякон продемонстрировал чертеж, изображающий во времени и пространстве нападения внутри города и в его окрестностях, а также перемещения застав, секретов и дозоров леших. Демонстрацию чертежа он сопроводил подробными объяснениями, из которых следовало, что, во-первых, в большинстве своем действия разбойных ватаг выглядят как согласованные, во-вторых, с некоторых пор о перемещениях леших им становится заранее известно. Допросы пленных ничего не дали: попадалась, в основном, шелупонь, которая ничего не знала. Все истории выглядели стандартно: намедни пил в кабаке, подсели мужички, угостили, сдружились, предложили взять добычу… Таким образом, продолжение прежней тактики не имело смысла. Назрела необходимость перекрыть утечку сведений о наших действиях и попытаться нащупать головку разбойного люда, столь хорошо организованного и многочисленного. И для этого следовало опереться на местные силы, которые доподлинно знали обстановку и готовы помочь.

Дымок, давно готовивший тайную встречу с митрополитом, согласно кивнул. Ропша также согласился с выводами дьякона, со вздохом посетовал на свою старость и неумелость, поскольку в таких делах, как ловля разбойников, он сроду не участвовал и учиться ему уж, пожалуй что, поздно. Однако он слышал краем уха, что есть в Москве человек, который может подсобить: стражник плотницкой слободки Степа. О его храбрости и честности ходили среди простого московского люда многочисленные легенды. Решено было отправить к нему для начального знакомства не особников или десятников, а кого-нибудь из лихих бойцов, с которым Степа, судя по рассказам о нем, быстрее нашел бы общий язык.

По пустынной улице, по которой Михась с бойцами шел для встречи с местным стражником, бодрой рысью навстречу им вылетел малец лет десяти-двенадцати, оседлавший хворостину, в дерюжной рубахе навыпуск и частично целых портках из аналогичной материи. Увидев увешанных оружием незнакомцев в иноземном одеянии, он резко остановился, разинул рот и вытаращил на них круглые глазенки.

– Здорово, дружинник! – приветствовал его Михась, остановившись и привычным жестом поднося ладонь к берету. – Как служба?

Малец не отвечал, завороженно уставившись на леших.

Михась присел так, чтобы оказаться вровень с малышом, улыбнулся, по-свойски подмигнул:

– Слышь, боец, мы дозорные, царевы слуги, ищем стражника Степу. Будь другом, проводи нас к нему.

По-видимому, знакомое имя и улыбка Михася возымели положительное действие на мальчугана. Он обрадованно закивал, ответил чистым звонким голоском:

– Пойдемте, дяденьки, он туточки живет, рядышком!

Потом перевел взгляд на торчавшую над правым плечом присевшего Михася рукоятку сабли, наискось висевшей у него за спиной. Робко протянул руку, коснулся пальцем стального набалдашника в форме клюва, провел по стержню, обмотанному почернелой буйволовой кожей, перехваченной спиралью из толстой витой серебряной проволоки, погладил гарду, покрытую изящной насечкой.

Михась по-дружески похлопал его по плечу:

– Успеешь еще, брат, в эти игрушки наиграться… Пойдем-ка к Степе: служба не ждет!

Дом стражника располагался за высоким забором из широких, потемневших от времени плах. Над забором густо свисали ветви яблонь с еще маленькими зелеными завязями. Малец ухватился за кованое железное кольцо, висящее на калитке, смело постучал. В глубине двора скрипнула дверь избы или сарая, послышались твердые быстрые шаги, и калитка распахнулась. Степа был высок, широк в плечах и, может быть, чуточку тучен. Его белокурые, слегка рыжеватые волосы были по-казацки коротко пострижены в кружок, вислые усы тоже, пожалуй, напоминали о лихих запорожцах. В первое мгновение Михасю показалось, что он его где-то уже видел, затем это мимолетное ощущение ушло: кого только Михась не встречал на своем коротком, но бурном веку! Увидев леших, стражник напрягся, его лицо слегка покраснело, брови сдвинулись. Но он без колебаний шагнул вперед, по-хозяйски встал перед четверкой, посмотрел в упор сначала на Михася, затем на каждого из бойцов.

– Кто такие? – сурово спросил он.

– Дружинники боярина Ропши, поморы, назначены государем в дозор по Москве, – четко доложил Михась.

Степа еще раз пристально осмотрел леших, посторонился:

– Заходите в избу, дружинники, гостями будете.

По деревянной дорожке, окруженной грядками с невысокой еще зеленью, они прошли в крепкую пятистенку, сложенную из удивительно огромных даже для изобильной лесом местности бревен. В избе было чисто, уютно, выскобленные полы устланы домоткаными половичками, печь аккуратно выбелена. На стене на колышках висела большая тяжелая сабля в потертых ножнах, скорее напоминавшая меч. Рядом с ней стояла старая пищаль угрожающих размеров, которая вызвала у леших затаенную профессиональную усмешку. В уголке под образами за прялкой сидела пожилая женщина: мать Степы. Он не был женат, отец давно погиб, о братьях и сестрах сведений у леших не было. Старушка не спеша поднялась навстречу гостям, взглянула строго и чуть вопросительно. Когда лешие, сняв береты, перекрестились на образа в красном углу, степенно им поклонилась.

– Маманя, встречай гостей: дружинников-поморов.

– Здравствуйте, гости дорогие, проходите к столу, – сильным, глубоким голосом произнесла старушка и пошла собирать угощение.

Лешие и Степа сели на широкие скамьи, дождались, пока мать поставит на стол чашки, кринку с медовухой, миску моченых прошлогодних яблок, ржаной каравай.

– Здравы будьте, дружинники!

– И ты будь здрав, страж московский!

Выпили, помолчали.

– Мы к тебе, Степан, за советом. Поставил нас государь в дозоры да разъезды. Дело для нас новое, Москвы не знаем, так что после недельной службы появились вопросы без ответов. Выловили мы всякую шелупонь, но толку нет: главные разбои в стороне, в обход наших застав и дозоров делаются. Ты человек опытный, в слободке твоей порядок удивительный, не подскажешь ли, как нам лучше царев приказ исполнить?

Степан сидел, откинувшись спиной к печке, чуть опустив голову, и сосредоточенно разглядывал опорожненную чашку из-под медовухи, которую вертел в левой руке.

– А что ж ко мне-то идете с вопросами, хлопцы-молодцы? Неужто друзья ваши, опричники, не вразумят вас, царевых слуг усердных, советом да указанием?

Михась задумался. Он почувствовал в словах Степы какой-то подтекст, может быть, скрытый вызов, но пока причина явно недоброжелательного отношения стражника ему была не ясна.

– Да мы к ним, вообще-то, пока не обращались… – начал он.

Тут внезапно послышался настойчивый стук в калитку. Степан мгновенно вскочил, бросился открывать. Лешие тоже поднялись, подошли к воротам. Запыхавшийся мужичок, возбужденно размахивая руками, скороговоркой сообщал стражнику о произошедшем где-то неподалеку лихом деле.