Тэмуджин. Книга 4 Гатапов Алексей
По рядам сотников прошел изумленный гул: многие впервые узнавали об этом. Вытягивая шеи, они внимательно смотрели в сторону шамана и его отца.
– Если бы не эти двое, мы бы погибли, упало бы наше знамя, пропал бы улус, – окрепнув голосом и твердо глядя вокруг, говорил Тэмуджин. – Но они спасли не только нас, они выручили из беды и наше войско – всех вас. Это Мэнлиг прошлой осенью привел вас на Керулен, договорился с джадаранским Хара-Хаданом, отцом моего анды, чтобы он выделил вам место и принял в свой круг. Если бы не этот договор, до сих пор войско было бы в руках у Таргудая и неизвестно, что стало бы со всеми вами, по каким краям вы были бы сейчас рассеяны. Эту великую заслугу почтенного Мэнлига нельзя оценить – благодаря ему мы все смогли соединиться вновь, победили меркитов, прославили свои имена и теперь вместе сидим на победном пиру. Помня это, сейчас я выношу первый свой закон – о том, что из всех войсковых нойонов в моем улусе Мэнлиг будет самым старшим, и прошу его отныне быть моим советником, моей второй головой.
Возглас одобрения разнесся от рядов сотников и багатуров. Мэнлиг во время речи Тэмуджина сидел со строгим, неподвижным лицом, но всем было видно, каким блаженством заполняло его громогласное признание заслуг. А последние слова Тэмуджина, просьба быть ему старшим советником, окатили его такой радостью, что он не сдержался. Он вскочил с места и, обойдя Кокэчу, крепко обнял Тэмуджина, прижав его к груди, как родного.
Одобрительный гул сотников и багатуров усилился, однако Тэмуджин успел заметить, что тысячники, увидев над собой нового распорядителя, вставшего между ним и ими, были сдержанны и сидели молча. Казалось, они обдумывали, хорошо это для них или плохо.
– Другое слово будет моему войску, – продолжил он. – Вы, мое войско – мои тысячники, сотники, десятники и воины, спасли мою семью и будущее мое потомство, восстановили мой порушенный очаг, выступив в поход на моих врагов. Все вы честно исполнили свой долг и поступили так, как поступали ваши предки под знаменами моих предков. Как и предки наши, мы вновь прославили имя своего племени во всей степи. В память об этом пусть каждый из воинов выберет из моей доли добычи что-нибудь по душе: коня, быка, корову или раба, и пусть они напоминают вам об этой нашей победе.
– Хурай! – радостно взревели в кругу воины, поднимая чаши.
Дождавшись, когда стихли голоса, он повернулся лицом к Джамухе:
– Другое мое слово будет анде моему, джадаранскому Джамухе-нойону. Мой анда, когда я осиротел и от меня отвернулись все мои сородичи, ты был единственным, кто утешил меня, поддержал мой дух, предложив стать мне своим названным братом. Это был поступок истинного мужчины: поклясться в братстве с тем, от кого отвернулись все. С той поры прошло много времени – целых три года! – и мы с тобой стали взрослыми. Но дух твой остался прежним, таким же чистым и крепким. Ты и теперь остался верен нашей дружбе. Я никогда не забуду тех слов, которые ты произнес, узнав о моей беде. Вот что ты сказал:
- Как я услышал о горе твоем, о несчастье –
- Печень моя заболела, душа заскорбела…
- К битве и к смерти готов за тебя
- Названный брат твой, на крови поклявшийся в дружбе…
– Вдумайтесь все в эти великие слова, запомните и передайте потомкам, кем и когда они были сказаны. Только с истинно волчьей душой человек мог сказать это в то опасное время. Ведь никто не мог знать, чем закончится моя вражда с меркитами, никто не знал, заодно с ними тайчиуты или татары, кто кого одолеет, мы их или они нас, а анда мой в таком положении без раздумий встал рядом со мной. В память об этом я хочу подарить ему боевой пояс с золотой бляхой, захваченный у меркитского Тохто Беки, и отдаю ему лучшую кобылу из лошадей Тохто Беки, имя которой Эсхэль-халиун, – Тэмуджин махнул рукой, и Боорчи подвел к нему молодую красивую лошадь буланой масти под серебряным седлом…
Джамуха тут же вскочил с ответным словом. Опьянев уже от второй чаши, он заметно покраснел лицом. Широко разводя руками, расплескивая вино, он выкрикнул:
– А я, мой анда, всегда буду помнить, как ты пришел ко мне на помощь этой весной, призвав хана Тогорила с его войском! Дядья меня ограбили, это все знают… но я им это еще припомню… Ты сейчас вспомнил мои слова… но ведь ты первый спас меня, как же это я не пришел бы? Что я тогда был бы за человек?! И какие мы анды, если не будем помогать друг другу? Ведь и в бурю, и в снег, и светлым днем, и темной ночью – по первому зову мы должны вскочить на коней. А когда мы вместе, никто нам не страшен, мы никого не боимся! Пусть только кто-нибудь сунется против нас, он на своей шее опробует остроту наших сабель!.. Эх, анда, дай я тебя обниму, раз ты мне сделал такой подарок, то и я не останусь в долгу: дарю тебе пояс Дайр-Усуна и лучшего его жеребца, которого я сам поймал и объездил. Это лучший конь из всех, на каких я садился в своей жизни, и я тебе его дарю!..
Они стояли, крепко обнявшись, и долго стояла тишина, а люди качали головами, восхищаясь великой дружбой юных нойонов, у которых вся жизнь была впереди и начиналась она так прекрасно.
Потом говорил слово от всего войска тысячник Саган.
– Мы, воины, высоко чтили нашего Есугея-нойона. – С сурово сдвинутыми седыми бровями он задумчиво смотрел в середину круга. – Это был воистину могущественный и справедливый нойон, в его улусе наши семьи не знали ни нужды, ни страха. А для воина это самое главное: чтобы его дети и жены, родители и домочадцы были под защитой улуса, в безопасности, чтобы их не могли тронуть ни разбойники, ни чужеплеменники. За это он отдает свою жизнь нойону и бьется против его врагов. Чем сильнее улус нойона, тем безопаснее его семье и потомству, ради этого он и старается. Но был за нами один грех: когда умер Есугей-нойон, мы растерялись и не знали, что нам делать. Тогда ведь никто не мог подумать, что его сын, которому не исполнилось и десяти лет, по уму и духу не уступает взрослому вождю. Это потом, по слухам мы узнавали о нем… Сначала мы изумлялись тому, как он умело скрывается от тайчиутского нойона, как долго тот не может поймать его. Почти год тайчиутские нукеры вынюхивали, искали его повсюду. Потом мы поражались тому, как он достойно держится в неволе, не сдается, не сгибается и не ломается, и как он потом умело бежал из плена. Все тогда увидели, что это истинный воин, умный и храбрый, и надеялись, что когда-нибудь он поднимет отцовское знамя, и войско вернется под него… А когда он привел кереитского хана и положил конец войне в племени, тогда до нас окончательно дошло, что ему давно уже надо быть нойоном, что он лучший из всех вождей. Но мы не знали этого раньше, и в этом была наша беда. Если бы я знал это, то еще тогда, после смерти Есугея-нойона я без раздумий призвал бы воинов оставаться в улусе и ждать, когда наш Тэмуджин поднимет отцовское знамя. И Таргудай побоялся бы протягивать руки к улусу, и братья Есугея-нойона, может быть, одумались бы и не разбежались…
Мэнлиг, пристально смотревший на него во время его речи, насмешливо улыбнулся, но не проронил ни слова. Заметив это, Саган смутился и, будто оправдываясь, продолжал:
– Но время назад не вернешь, и не мы решаем, а боги вершат наши судьбы. А теперь мы исправили свою ошибку, и хотя наследнику Есугея еще не исполнилось тринадцати лет, мы уже дали клятву верности его знамени и от своего слова теперь не отступим: по первому зову, и в летний дождь, и в зимний буран выступим туда, куда он нам укажет… – Он обернулся в нижнюю сторону круга, где сидели его воины, дал кому-то знак. – А сейчас, по старинному обычаю, войско подносит семье своего нойона подарок…
Пожилой воин шел за спинами сидящих и, высоко поднимая на руках, нес маленького, лет пяти, мальчика, разодетого в нарядную шелковую одежду, подбитую голубым беличьим мехом. Тот припухлыми глазами испуганно поглядывал на опьяневших, шумящих в кругу воинов.
Саган принял мальчика, усадил его на правую ладонь и, придерживая другой рукой, высоко приподнял над головой, словно ягненка, показывая всем свой подарок, и с поклоном подал матери Оэлун. Та прослезилась, принимая мальчика, жалостливо взглянула в грустное детское лицо и усадила рядом с собой. Не глядя уже на других, она принялась ухаживать за ребенком, стала кормить его с рук. Расспрашивала, низко склоняясь к нему, перебивая шум голосов:
– Проголодался? Хочешь есть?
Тот кивал, робко косясь ей в лицо. Оэлун нарезала на доске только что принесенную из котла горячую кишку с вареной кровью, придвинула сметану, творог.
– Ешь, бери что хочешь… Как тебя зовут?
– Хучу.
– Живы твои родители?
– Не знаю. Они сели вдвоем на быка и ускакали в лес, а меня не взяли… – Моргая глазами, мальчик беззащитно и доверчиво смотрел на нее.
У Оэлун от острой жалости увлажнились глаза, она крепко обняла его, прижала к теплой груди.
– Теперь я буду твоей матерью, – шепнула она ему в маленькое ушко и поцеловала в голову.
После нескольких чаш за пиршественным кругом стало шумно, тысячники и сотники заводили между собой беседы, вспоминали разные случаи в походе, громко хохотали.
Там, где сидели нойоны, шел свой разговор. Мэнлиг, склонившись и приглушив голос, чтобы не слышали другие, говорил молодым нойонам:
– Вот теперь-то и наступило ваше время. Вы молоды, но силы у вас огромные, а после такой победы над меркитами с вами начнут считаться во всей степи. Будут приходить послы из других племен, предлагать то одно, то другое. Тут вам надо крепко думать: что говорить, как держаться, чтобы не ошибиться, правильно поставить себя перед всеми. Понимаете?
Тэмуджин слушал, перебарывая хмель в голове, стараясь вникнуть в его слова.
Разгоряченно говорил Джамуха:
– Теперь-то мы наконец заживем, как жили наши отцы.
Матери, слушая их доверительную речь, украдкой вытирали слезы, счастливо переглядывались между собой.
Так в монгольской степи появилась новая внушительная сила – союз двух крупных улусов, Тэмуджина и Джамухи, поддержанный кереитским ханством. Зародившись еще весной, когда хан Тогорил по настоянию Тэмуджина помог Джамухе собрать отцовский улус, теперь, после разгрома меркитского племени, этот союз окончательно сложился. И расклад сил в монгольской степи теперь был такой: на севере, по Онону пока еще держался пошатнувшийся борджигинский союз во главе с Таргудаем, по среднему Керулену кочевали сплоченные еще покойным Хара-Хаданом южные роды, а долину верхнего Керулена занял новый союз юных, но могущественных нойонов.
III
Наутро пировавшие, отоспавшись у костров и хорошенько опохмелившись, с шумом и песнями разъезжались по куреням. Многие, отъехав, с гребней сопок пускали стрелы в обратную сторону – в знак того, что вернутся к этому месту. А на другой день сюда начали прибывать кочевья…
День стоял ясный, безветренный. Перед полуднем с восточной стороны вдоль прибрежных тальников завиднелись первые табуны и стада, гонимые всадниками, следом потянулись людские кочевья – это были владения Джамухи.
Долгими вереницами вытягивались из-за кустов нагруженные бычьи арбы, оглашая округу тяжелым топотом и скрипом, за ними мерно вышагивали навьюченные верблюды, которыми были богаты джадараны, – в прежние годы их во множестве пригонял с юга, торгуя с онгутами, покойный Хара-Хадан.
Чуть позже на северо-восточных холмах появились обозы тысячных отрядов Тэмуджина. Переваливаясь через увал, они плотными кучками сползали со склона.
Ровная, обширная излучина реки заполнилась повозками, людьми. Разом порушилась тишина, может быть, веками томившаяся на этом речном берегу, загремела людская суматоха. Неумолчно зазвучал разноголосый гомон, отовсюду доносились крики, смех, ругань, детский плач. Мужчины, женщины, дети выгружали вещи, распрягали быков, верблюдов, делили места, ставили юрты.
Тут и там задымились огни, старухи, подвешивая на оглоблях котелки, варили еду. Ковыляя на кривых ногах, они несли с телег туески, мешочки с арсой и хурутом, другой походной едой. Посылали детей к реке за водой.
Старики, сойдясь по трое-четверо, посиживали в сторонке на седельных потниках. Поглядывая вокруг, озирая местность, они беседовали о своем, о травах на новом месте, о приметах на погоду, о слухах в племени. Некоторые, оглядываясь на своих старух, требовали поднести по чаше архи.
Ближе к вечеру новый курень стал обретать настоящий вид. Плотной стеной встал внешний круг, изнутри кольцами – одно под другим – выстроились айлы подданных. Крайние юрты стояли шагах в пятидесяти от берега, напротив одинокого дерева. Отсюда они широким кругом уходили на север, занимая всю низину, подбираясь к дальним склонам.
Пустынное прежде место, по которому до этого лишь изредка проезжали всадники между монголами и кереитами, заполнилось многотысячным жильем. Воздух наполнился смешанным запахом дыма, отсыревшего войлока, овечьего и лошадиного пота, коровьего кала… Днями теперь не смолкал людской гомон, доносилось призывное мычание коров, блеяние овец, а вечерами, под закатными лучами синеватый дым от очагов расстилался над землей, растекался между сопками по дальним низинам.
Айлы прежде далеких друг от друга улусов – борджигинского и керуленского, – съехавшись, присматривались друг к другу, знакомились, обживаясь на новом месте. Свершая вместе обряды, приносили жертвы духам – хозяевам местности, сближались между собой, находили общий язык.
Лишь собаки, неведомо отчего, не желали жить мирно, будто чуяли между собой вражду, и доставляли людям хлопот. На границах айлов то и дело раздавался разноголосый озлобленный лай; псы и суки двух улусов, встречаясь, разъяренно бросались друг на друга. То и дело лохматые серые своры, сцепившись где-нибудь между юртами, клубами катались по земле, затем, окровавленные, гонялись друг за другом по всему куреню. Женщины ругались, опасаясь за малых детей, за собаками с палками и кнутами носились подростки, разнимая их.
Ночами (а ночи в эту пору стояли лунные, яркие) то на одной стороне, то на другой раздавался протяжный вой. Поднявшись в одном месте, тут же подхватывался в других местах, и скоро весь курень оглашался еще не забытой собаками древней волчьей песней. Мужчины, озлобясь, выходили спросонья из юрт с длинными кнутами в руках, нещадно секли их. Разносился визг и лай, собаки уносились прочь из куреня и продолжали выть издали, со склонов сопок, наводя на людей непонятную тоску, тревожные чувства.
Старики хмурились, украдкой переговаривались между собой:
– Что-то неспроста они воют.
– Видно, не к добру такое начало.
Но открыто они не высказывали своих опасений, не желая портить молодым радость от обретения долгожданного покоя.
По размеру новый курень не уступал даже самым крупным поселениям в монгольской степи. Еще наутро после пира на берегу, перед отъездом, Тэмуджин и Джамуха, сев на подаренных друг другу меркитских скакунов, сделали круг по низине, обсуждая, как им расположить свои айлы.
Джамуха, опохмелившийся двумя чашками арзы, разгоряченно говорил, широко разводя руками:
– Пусть курень наш будет такой, чтобы каждый, кто увидит, понял, какова наша сила. Чтобы все отбросили мысли о том, чтобы тягаться с нами. Давай, анда, как можно больше народа соберем в свою ставку.
Тэмуджин согласился, улыбнувшись про себя: «Анда и здесь хочет выделиться. Такой уж человек, во всем хочет показать себя…»
Но втайне он и сам радовался этому: «Пусть до всех дойдет слава о нас… и, главное, до врага моего – Таргудая».
Тэмуджин с великим облегчением на душе осознавал, что теперь он не по зубам тайчиутскому нойону. Старый, устоявшийся страх перед ним, опасение новых нападок с его стороны, все эти годы державшие его в нудном, тревожном ожидании, вдруг разом исчезли, улетучились, словно утренний туман под свежим ветром, и теперь он наслаждался легким и радостным чувством свободы и безопасности. Не нужно стало прятаться от кого бы то ни было – теперь он и сам имел такую силу, что не считаться с ним не мог никто во всей степи.
«Пусть только попробует меня задеть! – запальчиво думал Тэмуджин. – Я ему покажу, кто тут волк, а кто овца. Придет время, потребую от него все, что он забрал из отцовских владений…»
Крепко держа в себе эту заветную мысль – собрать отцовский улус полностью, до последнего айла, он обустраивался вместе с андой в новом курене.
Восточную сторону занял Джамуха с айлами своих людей, а на западной стороне Тэмуджин на первое время, не имея пока других подданных, поселил тысячу Сагана с семьями воинов. В эти же дни несколько сотен молодых воинов женились на пленных меркитках и поставили свои юрты.
Оба нойонских айла заняли середину куреня, каждый в окружении юрт своих приближенных. Звал Тэмуджин и Мэнлига поселиться рядом, но тот отговорился тем, что привык к тишине вдали от людей и до поздней осени думает пожить на старом месте.
«Все же он тяготится мной, – подумал о нем Тэмуджин, – привык жить вольно, без нойона рядом. А может, и неудобство какое-то чувствует передо мной: еще недавно бахвалился своим могуществом, едва не попрекал меня своей помощью, а получилось, что рановато начал хвалиться: отцовское войско я вернул без него, а с помощью кереитского хана».
Остальные девять тысяч он расселил по широкому полукругу – от юго-западной до северо-восточной стороны. По другим сторонам встали тысячи Джамухи: войска свои они распределили так, что основные силы стояли на севере, закрывая курень от борджигинов и возможного прихода меркитов, хотя и были уверены, что ни те, ни эти сейчас не решатся напасть.
С запада и с юга была открытая степь. На западе в половине дневного перехода начинались кереитские курени, на юге в сухой степи было пусто до самых онгутов. Нападения от них или от чжурчженей в эту пору не ждали (те могли прийти лишь весной или ранним летом, когда в гобийской пустыне был какой-то корм и можно было поддерживать силы у лошадей). И все же на той стороне, по дальним местам, где были родники и колодцы, по которым обычно переходили караваны и войска, они расставили сменные дозоры из четырех-пяти воинов. В случае тревоги оттуда войска с северной стороны можно было перебросить на юг, а курень свой переместить на север или на восток, поближе к другим улусам племени.
IV
По-новому устраивалась семья Есугея. Разом, вслед за стремительно пронесшимися грозными событиями, изменилась их жизнь. Мать Оэлун и все младшие братья, до последнего времени плохо представлявшие себе, как их маленькая, обитающая вдали от людей семья сможет встать во главе огромного, многотысячного улуса, теперь своими глазами увидели свершившееся. И глядя на то, как их Тэмуджину повинуются суровые и властные военные вожди, повелители тысяч, видя, как он уверенно отдает им приказы, заставляя перемещаться из края в край тысячи людей, сотни айлов, отряды воинов, указывая им места, они воспрянули духом и наконец сами ощутили неизмеримую высоту своего положения.
В первый же вечер в новом курене мать Оэлун собрала младших сыновей в своей юрте и наставляла их:
– Время баловства для вас прошло, теперь вы нойоны и на вас смотрят люди. Ведите себя как взрослые мужчины. Вспомните, как держался ваш отец, Есугей-нойон. Такими и будьте всегда.
Жизнь в многолюдном курене, в окружении подвластного народа изменила у них и быт, и распорядок. Приставив к старым четырем юртам еще две – одну для нукеров и младших братьев, другую – для восьмерых домашних рабов и рабынь из меркитских пленных, они зажили большим многолюдным айлом.
Жилые их юрты теперь были покрыты отборным белым войлоком. Оэлун в первое время не могла насмотреться на чистое, ровное покрытие своих жилищ, ощущая в себе приятное чувство, любовалась белоснежным ворсом, хотя раньше не особенно обращала внимания на красоту убранства или одежды.
«Сочигэл любила это, она бы радовалась сейчас, – как-то мимолетно подумала она. – Бедная женщина, от дурной обиды натворила такое, что сначала сына погубила, а потом сама пропала, да и всем нам чуть жизнь не сломала…»
В жилых юртах были постелены яркие сартаульские ковры из меркитской добычи. Оэлун и Бортэ нашили из белого шелка с десяток больших и малых подушек, набив их мытой овечьей шерстью, и теперь они кучками лежали вдоль стен на коврах. Ярким желтым занавесом была отделена на северо-восточной стороне широкая деревянная кровать – ложе Тэмуджина и Бортэ. Обновлен был весь домашний скарб и расставлено все с таким щедрым размахом, что сразу можно было сказать, что это жилище большого, богатого нойона.
Оэлун теперь строго следила за чистотой в юрте. В первый же вечер она отчитала Тэмугэ, когда тот заносил седло с невычищенными стременами, с налипшими кусками аргала.
– Вместе с рабынями будешь чистить мне ковры, если еще раз увижу, – предупредила она.
Тот без слов вынес обратно седло и долго, старательно протирал травяной ветошью медные стремена.
Остальные братья, разом усвоив требование матери, отныне тщательно вытирали обувь перед тем, как войти в юрту.
Имея в подручных Бортэ и Хоахчин, Оэлун по-старому начала управлять большим хозяйством, каждое утро распределяя работы среди домочадцев и рабов. У них вновь на ближних пастбищах паслись полсотни дойных коров и табун в сотню кобылиц. Женщины с утра до вечера были заняты перегонкой вина, приготовлением арсы, сбором сметаны, сбойкой масла, запасами на зиму. Шили новую одежду для детей, мяли и дымили шкуры, кормили домочадцев и рабов – по-новому закипела жизнь в айле.
Братья Тэмуджина теперь ходили в белых замшевых одеждах, перепоясанные боевыми ремнями, с которых свисали дорогие, отделанные серебром ножи и огнива. Строгими, властными взорами посматривали они по сторонам, наученные матерью, гордо подбоченившись, расправив плечи.
Хасар и Бэлгутэй набрали себе отряд из детей воинов тысячи Сагана, живших в курене. Уже побывавшие в настоящем большом походе, они пользовались непререкаемой властью среди сверстников. Во время меркитского похода, держась вместе, они как-то незаметно сблизились между собой. Вместе пройдя сквозь страх и опасности войны, они быстро забыли прежние обиды, сдружившись еще сильнее, чем прежде, и теперь сообща распоряжались своим отрядом.
Боролись они друг с другом по-прежнему почти каждый день, но уже без прежней вражды и злобы, привыкнув к этой своей борьбе как к чему-то обязательному, как к еде или сну. Бэлгутэй от этой ежедневной борьбы окреп, сильно раздался в плечах, и у него проснулись какие-то новые, раньше не замеченные способности. Он безошибочно стал угадывать задумки противника и, придумав свои хитрые уловки, теперь умудрялся иногда ловить даже самого Хасара на ошибках и бросать его на землю, чему тот несказанно удивлялся.
Тэмугэ и Хачиун тоже собирали друзей из своих сверстников, устанавливали среди них свои порядки. Наученные за прежние годы старшим братом, они заставляли новых друзей бороться и биться на прутьях. За ними по пятам ходил маленький Хучу из меркитских пленных, подаренный войском и усыновленный матерью Оэлун. Она строго следила за тем, чтобы братья не обделяли его ничем, требовала относиться к нему как к родному и однажды уже отругала Хачиуна за то, что тот отказался сделать для него лук и стрелы.
Вечерами, когда все собирались за домашним очагом, без посторонних, она обильно подносила онгонам вина и масла, благодарила их за наступившее счастье, за то, что нужда в их семье миновала, что у них по-прежнему большой улус, что они сильны и живут в безопасности.
– Благодарите за все своего старшего брата, – не уставала повторять она домочадцам в отсутствие Тэмуджина. – Вечером перед сном и утром после сна пусть каждый из вас хорошенько подумает, где и как сейчас вы жили бы, если не имели такого брата. Вы наперегонки должны исполнять все, что он прикажет… Понятно или нет? – строго переспрашивала она, глядя на хмурое лицо Хасара.
– Понятно, – потупившись, краснея лицом, отвечал тот.
И лишь маленький червь, закравшись в их айл, незаметно точил их большое семейное счастье. То, что Бортэ носит в себе меркитского отпрыска, не прошло незаметным ни для своих, ни для чужих. Мать Оэлун с первого взгляда увидела, что худшие ее ожидания сбылись, что Бортэ все-таки понесла от меркитов. Но присмотревшись к сыну и невестке, она увидела, что они сохранили между собой добрые отношения, пережив свое горе, смирились со случившимся, и на этом было успокоилась. «Может быть, никто и не узнает, останется эта тайна между нами», – думала она.
Однако надежда ее порушилась через несколько дней. Как-то вечером все они сели за общую трапезу, собираясь утолить накопившийся за день голод. Тэмуджин с нукерами только что приехал от ближнего табуна, младшие братья вернулись с гусиной охоты.
Мать Оэлун и Бортэ быстро расставили на столе молочную пищу: творог, сметану, пенки, сыр, хурунгу. В очажном котле слабо дымилась арса…
В круг расселись братья и нукеры, тут же была и старуха Хоахчин. Тэмуджин с Бортэ сидели рядышком. И тут шестилетний Тэмугэ выдал то, что, видимо, угнетало его все эти дни.
– А что, – спросил он у матери, когда та подавала ему чашку с арсой, – теперь в нашем роду будут меркиты?
В юрте сразу стало тихо, братья примолкли. Мать Оэлун от неожиданности застыла, перестав черпать ковшиком из котла. Опомнившись, она строго прикрикнула:
– Какие еще меркиты, ты что тут болтаешь?
– А вот Хучу сидит, да еще невестка Бортэ скоро родит…
Хасар, потянувшись, крепко стукнул его по спине. Тот заплакал, заорал в голос:
– Что я, виноват, когда все говорят об этом?
– Кто говорит? – быстро спросила Оэлун.
– Все мальчишки в курене говорят…
На него накинулись братья, заставили замолчать, но слово было уже сказано. Бортэ сидела вся красная, опустив голову. Тэмуджин промолчал, досадливо взглянув на Тэмугэ и украдкой покосившись на жену. Нукеры сидели с бесстрастными лицами, будто не слышали ничего…
С этого дня, как ни старались они замять постигшую семью напасть, забыть про нее, какое-то неуловимое напряжение сквозило между Бортэ и самыми младшими братьями, по юной горячности не примирявшимися с тем, что среди них будет отпрыск злейших врагов их семейства. Хачиун и Тэмугэ, прежде ласковые и игривые с невесткой, теперь отчужденно отмалчивались при ней, старались побыстрее уйти, будто она была заражена дурной болезнью. Видно, слишком остро запомнился им страх перед меркитами, когда еще совсем недавно, летним утром они стремглав бежали от них, словно беспомощные косули от своры хищников.
Хасар и Бэлгутэй, вернувшиеся из похода заметно повзрослевшими, вели себя по-другому: они ничем не показывали своего отношения к беременности Бортэ, всем видом давая понять, что дело это старшего брата и их не касается. И лишь маленькая Тэмулун, донельзя обрадованная ее возвращением, по-прежнему ластилась к ней, как годовалый телок, лезла со своими детскими разговорами.
Бортэ, лаская ее, украдкой вытирала слезы и утешалась мыслью, что главное для нее – это то, что муж и свекровь стоят за нее. И забывала обиду на младших братьев, думая: «Пройдет время, они вырастут, наберутся ума и все поймут. А сейчас я дома, у своих, и муж, и свекровь стоят за меня, все мои права остались при мне. Вот что главное, а все плохое пройдет и забудется!»
V
На другое же утро после того, как поселились на новом месте, Хасар с Бэлгутэем вышли из своего айла, подозвали троих подростков, игравших в бабки у соседнего айла. Те подошли.
– Вы какой сотни? – спросил Хасар, оглядывая их.
– Первой, – сказал по виду старший, парень лет десяти.
– Вот что, – сразу перешел к делу Хасар, – сейчас вы объедете айлы своей тысячи и передадите всем мой приказ: парням от девяти до одиннадцати лет собраться на северной стороне, на конях, с оружием.
Вернувшись в свою юрту, они взяли оружие, заседлали коней и выехали за курень, на условленное место. Спешившись на верхушке бугра, сидели, поджидая, когда соберутся все. Кони их на длинном поводу пощипывали скудную на сухой земле траву.
У крайних юрт понемногу начинала скапливаться толпа конных подростков. Они негромко переговаривались, выжидающе посматривали в сторону своих новых нойонов. По толпе сновали те же двое, что были посланы с приказом, пересчитывали людей по головам. Наконец они направились к бугру, поднялись по склону, и тот, что был постарше, доложил:
– Сейчас собралось сто четырнадцать парней. Около шестидесяти не оказалось в курене, с утра уехали, одни рыбу ловить, другие – на тарбаганов охотиться. К вечеру все будут.
– Ладно, пусть построятся в ряд вот здесь. – Хасар указал на место под бугром и, взнуздав своего жеребца, вспрыгнул в седло.
Дождавшись, когда густая толпа, растягиваясь, выстроилась неровным, волнистым рядом, братья легкой рысью спустились с бугра. Хасар крепко натянул поводья, останавливая коня и, острым взором оглядывая строй, крикнул:
– Отныне вы будете в моем отряде. Будете жить по приказам моим и моего младшего брата. Сейчас мы посмотрим, что вы за люди, на что годитесь, а потом я вам скажу, что будете делать.
Он начал смотр отряда. Подъехав к правому краю, молча оглядев первого и второго, у третьего он приостановил коня.
– Это что за узда? – насмешливо спросил у невзрачного, низкорослого паренька. – Ты ее, видно, из веревки для подвязывания коровьих ног сделал. Прицепил удила и думаешь, что это узда?
Тот пристыженно заерзал в седле, украдкой косясь по сторонам. Другие подростки с любопытством вытягивали шеи, глядя, к чему придрался новый нойон, перешептывались.
– Чтобы к завтрашнему утру я видел настоящую узду, а не то выгоню из отряда. Будешь овец пасти.
Тронув дальше, через троих или четверых всадников он снова придержал коня.
– А это что за колчан? Это не колчан, а сума нищего бродяги. Я такую видел у одной меркитки, когда гнали пленных. Таскала в ней вяленую рыбу и кормила детей. А может, ты у нее украл суму и прицепил вместо колчана?
Вокруг раздался сдержанный смех. Обиженный подросток огрызнулся:
– Не у всех ведь саадаки обшиты шелком да бархатом.
– Ты еще пререкаться будешь со мной? – Рука Хасара привычно взялась за толстую рукоять плети, засунутой за голенище гутула. – Прижми язык и помалкивай, когда нойон говорит, а не то я тебе быстро спину освежую.
Глаза его зло сузились, однако, поглядев на понуро опущенную голову парня, он так и не вынул плеть.
– К утру чтобы был настоящий колчан, – сказал он и тронул коня дальше.
Бэлгутэй, глядя на брата, так же давал указания парням.
– А у тебя что за оперения на стрелах? С этими ты на врагов выйдешь, если нападут сейчас? – склонившись в седле, допытывался он у смущенно нахмурившегося парня. – Три дня даю, чтобы были наклеены новые, да чтобы древки все были очищенные. Сам проверю.
Они еще долго осматривали свой отряд. Наученные за прежние годы строгостями старшего брата, они придирались к самым малым неисправностям. К концу осмотра у большей половины парней нашлись неполадки.
– Кто в три дня не наладит сбрую и оружие, тех на этом же месте будем судить и бить прутьями, – объявил Хасар. – А теперь посмотрим вашу стрельбу.
Пускали стрелы-годоли[2] по скрученным в клубок кожаным ремням – по три раза со ста шагов. По трое подходили к черте и старательно выцеливали черневшие вдали маленькие, с ягнячью голову, мишени. Хасар и Бэлгутэй, не сходя с седел, смотрели со стороны. Когда отстрелялось большинство, Бэлгутэй сказал Хасару:
– Видно, не зря нас брат Тэмуджин заставлял стрелять да носиться с оружием. Этим еще далековато до нас. А ведь я всегда думал, когда мы вот так стреляли по мишеням: для чего он нас изнуряет каждый день одним и тем же? Думал, что плохого, если я день-другой пропущу, что от этого изменится, а вот оказалось, что не зря.
Хасар в ответ лишь неопределенно хмыкнул, не отрывая взгляда от стрелявших. Дождавшись, когда закончили стрельбу последние, он выехал вперед. Пренебрежительно усмехнулся:
– Ну, хоть луки держать умеете, и то ладно. А теперь будете учиться стрелять по-настоящему. Смотрите, как надо.
Он повернул коня, вынул из колчана стрелу, приложил к тетиве и, подняв лук высоко к небу, пустил с предельной оттяжки. Стрела сделала большую дугу, на излете блеснув желтым древком, и воткнулась в землю намного дальше черневших мишеней – шагах в двухстах пятидесяти, под склоном сопки. Синее оперение виднелось над колышущейся рябью ковыля. Хасар приладил к тетиве вторую стрелу, рывком натянул ее, ненадолго замерев, пустил. Стрела коротко прозвенела, уносясь по прямой, и через мгновение вдали исчезло торчавшее в траве синее оперение. По толпе подростков пронесся восторженный гул.
– Вот это истинная стрельба!
– Редко кто сможет так, – подобострастно глядя на Хасара, переговаривались стоявшие поближе.
– А сейчас будем стрелять на скаку! – гордо нахмурившись, объявил тот. – Всем сесть на коней!
Вышедшие посмотреть на подростков несколько согбенных стариков, стоя у крайней юрты, покачивали головами, обсуждая стрельбу второго сына покойного Есугея.
– И недолго целился, сразу видно, что привычен к стрельбе, – говорил один, остро прищуриваясь в сторону исчезнувшей вдали стрелы.
– И кто его так научил, отца-то давно нет, – изумленно вторили ему другие. – Жили одни, без сородичей, а обучен лучше всех.
– Вот уж верно говорится: от овцы – овца, от волка – волк. Отцовская кровь никуда не денется.
– Видно, что нойоны. Только вчера съехались, а они уже собрали стаю, занялись своим делом.
– Вот и хорошо, пусть займутся делом, а то болтались бы по куреню, шумели без толку…
– Отцы да братья в походах, в караулах, некому и присмотреть за ними…
– Слава богам, появились у нас настоящие нойоны.
– У хороших нойонов и воины будут хорошие.
– С такими внуками нам и помирать спокойнее будет.
– Верно говоришь.
– Ну, доживем до следующей осени или нет, будет видно, а эту нельзя упускать, кто угощает на этот раз?
– Я с утра велел поставить котел, уже остыло, должно быть.
– Ну что ж, пошли к тебе. А старуха не будет ворчать?
– Ты что, меня не знаешь? Когда ты видел, чтобы на моих гостей у меня дома кто-то косился?
– Ну, тогда пойдем.
Старики, мелькая на солнце гладко оструганными посохами, поплелись гурьбой между юртами.
За куренем продолжались игры подростков. Те, с криками разгоняя своих коней во весь опор, пускали стрелы по тем же чернеющим в траве мишеням.
VI
Тэмуджину было не до семейных споров и недомолвок. Владея теперь, вдобавок к отцовскому войску, огромным поголовьем скота и пленных, пригнанных из похода, пастбищами, занятыми его улусом, он всеми помыслами был там, среди своих сотен и тысяч, при стадах и табунах… Нужно было все это вдруг попавшее в его руки владение устроить, разделить между подданными, разместить по урочищам, назначить пастухов, дойщиков, дать им жилье и снаряжение.
С утра до вечера он был занят делами по хозяйству, обсуждал их вместе с тысячниками, устанавливал порядки, объявлял приказы, запоминал, где и что у него имеется, старался не забывать сказанные им и услышанные от других слова, свои и чужие обещания. Часто и подолгу он задумывался о своих отношениях с другими улусами, о собственном положении среди них, рассчитывал свой вес среди нойонов, думал и о нынешнем мирном времени, и о завтрашнем дне: что нужно будет предпринять, если на его улус нападут враги…
И все время где-то рядом, вместе со смутной тревогой на душе, маячили мысли о необходимости решить наконец дело со своим противником Таргудаем, вернуть от него отцовские табуны и подданных. Взволнованно гадал он о том, как тот воспринял весть о разгроме меркитов и восстановлении улуса Есугея.
«Уж конечно, не обрадовался, – думал он, стараясь разгадать потаенную, чуждую ему душу. – Наверно, встревожился и теперь выжидает, как я дальше поступлю, подсчитывает, сравнивает наши силы…»
Тэмуджин внутренне готовил себя к тому, чтобы вновь столкнуться с ним – если и не отомстить ему за гонения прошлых лет, то хотя бы потребовать возврата отцовского имущества. В семье все прошедшие годы не забывали об этом и время от времени обсуждали – особенно часто заводила разговоры об этом Сочигэл, – вспоминая, сколько и чего им должен Таргудай, а теперь, по возвращении отцовского войска, как явственно чувствовал Тэмуджин, все ждали от него решения и по этому делу.
Первым об этом заговорил Хасар. В один из вечеров, когда сидели всей семьей за очагом, он вдруг спросил:
– Брат, а когда мы за Таргудая возьмемся?
Тэмуджин, утомленный многими делами и прибывший домой с единственным желанием отдохнуть, был раздосадован не ко времени заданным вопросом.
Сдерживая раздражение, он сказал:
– А ты что думаешь, это простое дело?
– А чего там трудного? – тот удивленно повертел головой. – Мы целое меркитское племя разгромили, а этих тайчиутов нам как тарбаганов разогнать.
– Меркитов мы с помощью Тогорил-хана и анды разгромили, – напомнил ему Тэмуджин и взялся за еду, показывая, что не желает об этом говорить.
– Ну и теперь почему бы не позвать их, – не отставал Хасар. – Ведь Тогорил тебе обещал помочь вернуть отцовский улус. И Джамухе что стоит снова подняться с нами? На то и анда. От Таргудая только шерсть полетит.
Тэмуджину не хотелось сейчас объяснять ему, что у него сложились другие отношения с ханом и андой, да и задело его то, как легко рассуждает брат о его делах.
– А ты не подумал, что это будет новая война в племени? – спросил он, теряя терпение. – Таргудай, думаешь, захочет отдать нам все просто так? А за ним стоят другие роды. Меркитов мы разгромили, потому что они чужие и всегда были нам врагами. А борджигины хоть плохие, но свои. Что люди скажут, если мы натравим на них кереитов с джадаранами? Эти ведь не просто так пойдут, они будут грабить, хватать что попало, да и неизвестно еще, сколько крови прольется… Ты хоть немного думаешь перед тем, как сказать слово?
Хасар замолчал, обиженно опустив взгляд.
– Если не понимаешь ничего, – Тэмуджин озлобленно смотрел на него, – сиди и молчи, а я сам решу, когда что начинать.
Больше в семье не заговаривали об этом. И сам Тэмуджин заставил себя на время забыть о предстоящем деле с Таргудаем, с головой ушел в устройство улуса.
Все последующие дни он ездил с нукерами по дальним урочищам, редко ночуя в своем курене, осматривал пастбища, заселял их людьми, назначал старших. Осматривал он и вновь основанные войсковые курени. И с каждым днем, вникая в новое для себя большое дело, он все больше ощущал на душе тяжесть огромного владения, павшего на его плечи. Слишком обширны были его земли, слишком много было на них людей, войск, скота и лошадей, чтобы охватить их всех мысленно и уследить за тем, что среди них происходит. Каждый курень, стойбище, каждая войсковая тысяча и сотня жили своей внутренней жизнью, часто соперничая между собой, высматривая свои выгоды в ущерб другим, и нужно было все время присматривать за ними, предупреждать споры, держать свой ум в напряжении, управляя всем улусом.
Табунщики, коровьи и овечьи пастухи подъезжали к нему со своими требованиями, ожесточенно споря между собой из-за границ занимаемых ими урочищ, жалуясь ему на самовольные захваты. Приходилось вновь и вновь пересчитывать пастбища, перегоняя стада и табуны с одного места на другое, уступая одним за счет других – чтобы хватило всем до зимы.
Тысячники слушали его, обсуждали вместе с ним дела по улусу, что-то советовали, но Тэмуджин внутренне чувствовал, что они не так, как он сам, болеют за общее дело – а больше думают о своей выгоде, да о том, что будет лучше для своих куреней, которыми они управляют. Они соглашались с ним, исполняли его приказы, а думать по-настоящему и принимать решения приходилось ему самому.
«Один отвечаю за всех, за подданных, за их семьи, за весь улус, – изредка, оставаясь наедине, между делами, думал он. – Перед отцом, перед предками, перед хаганами и тэнгэри… Но смогу ли? Одна ошибка – и все может рухнуть. Если погублю улус, не сумею удержать, позор мне перед всеми, соплеменники скажут: куда ему править таким улусом – сопли еще не просохли. И что я буду делать? Люди, вставшие под мое знамя, разочаруются и уйдут от меня…»
Одним из самых важных дел после окончания похода было принесение жертвы богам и духам предков за помощь в спасении жены, за возвращение отцовского войска, за победу над врагами – нужно было воздать им за все, как полагается.
Возвращение отцовского войска под старое знамя, о чем он исступленно мечтал с той самой поры, как его бросили сородичи и ограбил Таргудай, он считал самой великой наградой от небожителей из всего, на что он мог рассчитывать. «Большего я и не смею просить, – растроганно думал он. – И ханом, как предсказывали шаманы, если не стану, то и не сильно пожалею».
Так же и дарованную богами победу над меркитами в самом начале своей нойонской жизни он считал величайшим подарком – он не помнил, чтобы кому-нибудь другому в двенадцатилетнем возрасте удавалось совершить такой подвиг. Даже на похищение Бортэ, на мучительное расставание с ней он теперь, остыв от первых душевных мучений, стал посматривать по-другому.
«А не нарочно ли это послали мне боги? – вдруг осенило его в один из вечеров, когда, как обычно, уединившись, он размышлял над своими делами. – Если меркиты не захватили бы ее, я ведь не пошел бы в поход на них. Наверно, сейчас я был бы рад тому, что остался жив, что никто из моих домочадцев не пострадал, да и укочевал бы в другое место, может быть, к Джамухе или к Тогорил-хану, или до сих пор отсиживался в хамниганском чуме, ограбленный, нищий. Ясно, что без потери Бортэ не было бы этой победы, этого возвышения. Не знак ли это свыше?.. Родился я с кровавым сгустком в руке и начинаю властвовать в своем улусе с великой кровью. Наверно, это все неспроста. А может быть, то, что Бортэ понесла от меркитов, – плата за все? Или какой-то урок, который я должен понять, уяснить для себя? У кого спросить? У Кокэчу?.. Нет! Пока не нужно связываться с ним больше меры, слишком он высокомерен».
Читать бесплатно другие книги:
