Лупетта Вадимов Павел

В больнице каждый убивает время по-своему. Так же как и за ее стенами. Одни читают книги или газеты, другие обсуждают все, что в голову придет, – от политики до урожая на грядке, третьи замыкаются в себе и лежат подключенными к капельницам мумиями, разглядывая потолок. Для меня же единственной отдушиной стал интернет. Вы спросите, откуда в бедной муниципальной больнице, да еще и в некоммерческой палате, мог взяться доступ к всемирной паутине, когда лекарств, и тех не хватает на всех? А никакого доступа не было. Однажды я гулял со своими подружками капельницами по коридору, и в одном из укромных уголков в поле моего зрения неожиданно попала невесть откуда взявшаяся телефонная розетка. Выпросив как-то вечером у Оленьки телефонный аппарат, я с удивлением обнаружил, что розетка исправно функционирует. По всей видимости, когда-то в этом месте размещался пост дежурной, после ремонта стол передвинули в конец коридора, а розетку содрать поленились. Впрочем, я бы не удивился, если бы узнал, что она материализовалась здесь специально для меня, а после моей… после моего окончательного приобщения к виртуальной реальности должна была тихо рассосаться, словно ее никогда и не было.

Перед приведением в действие приговора к высшей мере наказания заключенного всегда спрашивают о его последнем желании. Если бы такой вопрос задали мне, я бы, наверное, даже не знал, что ответить. Что-что, а просьба о доступе в Сеть на пороге вечности может прийти в голову разве какому-нибудь помешанному на компьютерах тинейджеру, но никак не мне. Но, видимо, если гора не идет к интернету, то интернет идет к горе. И поскольку все мои материальные потребности остались по ту сторону Лимфомы, такой выход пришелся как нельзя кстати.

Дело было за малым. Приятель притащил в палату видавший виды ноутбук и купил карточку доступа. С этого дня я, с нетерпением дожидаясь ночи, хватался за стойку с капельницами, как ведьма за свою метлу, и улетал из пропахшего мочой, леарствами и порченой кровью гематологического отделения в бескрайние просторы всемирной Сети, где такие понятия, как любовь и смерть, измерялись в байтах, а не в жизнях. О лучшем способе эскапизма в моих условиях трудно было даже мечтать. Один из врачей из другого отделения, дежуривших в ночную смену, был как-то до ужаса напуган, наткнувшись в темном коридоре на позвякивающую стойку с капельницами, словно подключенную к ноутбуку, за которой был даже не виден блуждающий по Сети сгорбленный пациент. Потом мы вместе посмеялись над моей находчивостью, и я дал ему проверить почтовый ящик на Mail.ru.

Если бы мне предложили придумать оригинальную идею для приютов, куда помещают безнадежных раковых больных в расцвете лет, я бы не раздумывая посоветовал основать первый в мире интернет-хоспис, где каждая койка имеет выход в Сеть.

На несколько секунд в динамике стало тихо, а потом я услышал хорошо поставленный голос взрослой женщины.

– Павел?.. Добрый вечер, это говорит Валентина Владимировна…

Кричал я, оказывается, не по адресу. Звонила мама Лупетты, обеспокоенная долгим молчанием любимой дочери. Минут сорок назад Лупетта тоже позвонила ей, что скоро вернется домой в моем сопровождении, так что беспокоиться незачем, но потом пропала. Мама интересовалась, нет ли у меня новостей. Пришлось извиняться за крик и уверять, что я никуда не уйду до тех пор, пока не дождусь ее ненаглядную.

По телефону с Валентиной Владимировной мы общались неоднократно, но лично представлены друг другу не были. Более того, Лупетта вообще ни разу не приглашала меня в гости, оправдываясь тем, что ей стыдно звать меня в свою ужасную коммуналку с соседями, рыскающими по кишкообразному коридору. Я, впрочем, и не напрашивался, всегда провожая Лупетту «до калитки»…

– Если она объявится, позвоните сразу мне, я очень волнуюсь, – с непонятным укором в голосе добавила мама и отсоединилась.

«А может, еще водки взять? – подумал я уже обреченно. – Похоже, до утра она теперь не вернется… Хороша Маша, да не на…»

Еще один звонок! Опять мама? Лупетта! Голос едва пробивался сквозь громкую музыку.

– Это снова я… Извини, что не перезвонила сразу, просто пыталась дозвониться маме, но у нее что-то занято… Тут такое творится! Ты не представляешь… Уранов сказал, что спешит, и предложил поехать с ним… завершить интервью по дороге… Мы сейчас в казино… У него здесь какая-то деловая встреча, а потом… потом он вернется… Ты можешь ехать домой, он обещал, что его водитель потом меня подвезет… Да не волнуйся ты, все будет хорошо… Завтра позвоню. Целую!

Не знаю почему, но меня добило именно это «целую». Казалось, Лупетту подменили. Меня даже покоробило, словно я услышал резкую фальшивую ноту в скрипичном соло. Мы никогда, никогда не использовали это дурацкое слово, поскольку оба ненавидели условности. Даже самый нежный телефонный разговор всегда завершался простым «пока», а никаким не «целую». «Целую»! Кого она там целует?! Неужели его? Какая мерзость!

«Вдруг какой-то старичок паучок нашу муху в уголок поволок! – юродствовал злобный бесенок внутри. – Ну что, обоссался, романтик? Жалеешь небось теперь? Раньше надо было жалеть, мил человек, раньше… Ведь ты сам ее на блюдечке с голубой каемочкой ему преподнес. Сам!.. Вот и представляй теперь, как она у него берет… хе-хе… интервью! Ладно, чего уж теперь, напивайся, только маме не забудь позвонить: «Доброй ночи, любезнейшая Валентина Владимировна. С вашей несравненной дочуркой ничего страшного не случилось. Напротив, мы все можем ей гордиться, ведь она сейчас проводит время не с каким-то сопливым сотрудником безвестной дизайн-студии, а с мировой знаменитостью – самим ювелиром Урановым, да еще и в шикарном казино!»

Интересно, сколько надо выпить, чтобы заткнуть свой внутренний голос?

Химиотерапия Лимфомы основана на применении веществ, повреждающих и убивающих клетки в процессе их деления. Чем моложе опухоль, чем усиленней делятся ее клетки, тем губительнее для нее препараты химиотерапии. Механизм действия современных химиотерапевтических средств сходен с действием лучевой энергии. Оба метода убивают клетку в процессе ее деления. Разница в том, что смертоносные лучи можно направить на очаг заболевания – опухоль или ее метастазы, а химиотерапевтический препарат после внутривенного введения действует на все ткани и органы.

Как и при лучевой терапии, наиболее частым осложнением химиотерапии является угнетение кроветворения. Самый распространенный пример – лейкопения, патологическая реакция организма, при которой содержание лейкоцитов в крови снижается до 1000/мкл. Отсюда и название – leukopenia (leukos – белый, penia – бедность).

Я вступил в братство белых бедняков через неделю после первого курса химии. Сначала я почувствовал слабость и соленый привкус во рту, губы облепили стоматитные мушки, а затем по телу разлилась мертвенная слабость. Я уже насмотрелся на других белых братьев в палате, поэтому успел подготовить себя к подобному раскладу. Когда утренний анализ крови подтвердил предварительный диагноз, на мой лысый череп водрузили шапку, укрыли до подбородка одеялом и строго-настрого запретили контактировать с простуженными посетителями и принимать пищу, не обработанную в микроволновке. Но есть уже не хотелось. Я лежал в позе зародыша, изо всех сил сжимая веки, и повторял про себя слова буддистского монаха, которые могли бы стать наиболее подходящим девизом нашего белого братства: «Живя, будь мертв, будь совершенно мертв и делай все, что хочешь, все будет хорошо».

Мертвец и в самом деле волен делать все, что хочет, – поскольку он не хочет ничего. Ничего? Ничего?!!! Но я же хочу, хочу, хочу знать, когда все это закончится!

Я не помню, как добрался домой. Утро превратилось в настоящую пытку, меня безостановочно трясло, я даже не смог налить себе чаю, не расплескав полкружки. Днем наконец-то раздался звонок. Лупетта была приветлива как никогда. Сказала, что только что проснулась, и спросила, найду ли я для нее сегодня время. Я впопыхах оделся и, полный дурных предчувствий, помчался на рандеву.

Хозяйка моего сердца выпорхнула из парадной, привычно подставила щечку для поцелуя и предложила прогуляться. Я старался не смотреть Лупетте в глаза, словно боялся увидеть в них что-то страшное.

– Плохо выглядишь; работал, что ли, всю ночь? – спросила она. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Даже не знаю, с чего начать… Конечно, я не думала, что мы поедем в казино. Оказывается, Уранов там завсегдатай. Накупил кучу фишек и предложил мне поставить за него. Глупо было отказываться, правда? Ну, я и поставила все фишки на одно число и сразу выиграла… Много, очень много… Я никогда не видела столько денег. Недаром говорят, что новичкам везет, знаешь, меня ведь никто раньше не водил в казино. Теперь я понимаю Достоевского. Ты не представляешь, как это заводит! Когда шарик остановился на моей счастливой цифре, я подумала, что сердце разорвется! А тут еще Уранов сказал, что раз поставила я, то и выигрыш – мой. Я сначала отказывалась, но он умеет уговаривать… Ты бы видел эту сцену. У меня с собой была только сумочка… а тут мне суют пачки долларов, много пачек. В сумку они не лезут, падают на пол, «молния» не закрывается, руки дрожат, кошмар какой-то! Все это было так нереально… словно происходит не со мной. Я чувствовала себя, как на гребне волны. Глупость, да? Потом он пригласил меня на медленный танец, и все смотрели только на нас… Его же все знают в лицо… Вокруг нас кружились пары, но мы почти не двигались, он просто стоял и держал меня за руку… Это было так странно… Что еще? Потом мы сидели в ресторане, я от волнения выпила, наверное, полбутылки «бейлиса», но ни капельки не опьянела. Все время проверяла, как дурочка, на месте ли деньги. А он очень быстро напился… Рюмка за рюмкой… Чего только мне не предлагал… Но я, конечно, отказалась… я ведь не какая-то… К тому же он мне в отцы годится. Я просто сказала, что хочу домой. Но водителю он меня отвезти не дал, сам повез на своем «мерседесе». Так набрался, что еле сел за руль. Гнал как сумасшедший, я была уверена, что мы разобьемся, все время умоляла его ехать помедленнее, а он смеялся, что опытный автогонщик и все будет хорошо… Мама уже ждала у подъезда… я быстро попрощалась и выскочила из машины. Она мне потом, конечно, устроила взбучку, что и говорить… Ко всему прочему оказалось, что ночью ей звонила его жена! Это вообще бред какой-то… Откуда она узнала мой номер, наверное из памяти телефона, я же от Уранова звонила домой… Она представилась, поинтересовалась, с кем говорит, и вежливо так спросила, не знает ли мама, куда ее муж со мной поехал, дескать, она за него волнуется, потому что он в запое. Мама, конечно, была в шоке. Ждала меня потом на улице два часа… Вот такая сумасшедшая история… Я до сих пор в себя прийти не могу…

Пауза.

– Почему ты так на меня смотришь? Считаешь, что я поступила неправильно? Ну ведь между нами ничего не было, что и говорить. Не молчи, признайся, что ты думаешь? Я же тебе все рассказала!

Лет пятнадцать назад в антикварной лавке мне довелось отрыть учебный атлас психиатрии, датированный 1952 годом. Его разделы были дополнены произведениями известных художников – от Босха до Гойи, – наиболее красноречиво, по мнению авторов, иллюстрирующими клиническую картину того или иного заболевания. Главу «Сноподобные (онейроидные) галлюцинаторные картины» украшала графика австрийского экспрессиониста Альфреда Кубина, работавшего в группе «Синий всадник» вместе с Кандинским. Не знаю почему, но одна безымянная кбинская картинка испугала меня до полусмерти. Изображение было не страшным, а скорее бессмысленным. Но от этой графики, словно кладбищенским сквозняком, веяло иррациональным ужасом. Белый тощий человек… с развевающейся шевелюрой… похожей на длинный колпак… стоя на колесной тележке… будто лыжник с трамплина… летит из темноты по закрученным спиралью рельсам… которые обрываются в бездне…

Наверное, в этот атлас, изданный мизерным тиражом в период расцвета советской карательной психиатрии, его создатели вложили какой-то каббалистический подтекст, не поддающийся логическому осмыслению. Иначе почему маленькая иллюстрация на выцветшей странице произвела на меня куда большее впечатление, чем все картины Босха, Дали, Хельнвайна и Гигера вместе взятые? Белый призрак словно хотел передать мне некую невыразимую мысль, предостережение, но я не понимал зашифрованного послания и от этого еще больше пугался.

В одну прекрасную больничную ночь, галлюцинируя от многодневной бессонницы, я внезапно осознал, чт напророчил мне чудак в белом, несущийся на колесе в пропасть. И когда просветление наконец-то наступило, захотелось рассмеяться на всю палату мефистофелевским смехом, но я решил, что это будет слишком театрально, и просто хмыкнул в подушку. А потом поправил на лысом черепе шапочку-сванку, защищающую от сквозняков, и занялся подкручиванием колесиков капельниц, чтобы выровнять уровни препаратов в бутылках. Эх, как много потеряли авторы медицинских пособий, не надумав выдавать больным, сидящим на жесткой химии, альбомы для рисования. Мы бы им тут такого наизображали, что новое издание учебного атласа психиатрии несомненно стало бы бестселлером.

Надо было что-то ответить, сказать, что я рад за нее, поздравить с удачным выигрышем хотя бы…

– Любопытное приключение. Но я считаю, что ты зря взяла эти деньги… Кстати, на что ты их собираешься потратить?

– Все забрала мама… Я сегодня хотела походить с тобой по бутикам, выбрать себе какую-нибудь одежду, но мама заявила, что эти доллары станут компенсацией за все деньги, которые она потратила на меня почти за двадцать лет. Обидно, конечно, но… Можно было отдать ей не все, наврать, что я выиграла меньше, но ведь ты знаешь, я не умею. Она сама меня так воспитала… Впрочем, когда я выходила, мама сказала, что часть этой суммы она собирается отложить на нашу поездку к морю ближайшим летом. В детстве она часто возила меня в Крым, но в последние годы было не до этого… Может, я еще выпрошу у нее что-нибудь, в конце концов это же мой выигрыш, да?.. Ну что ты такой серьезный, прямо как неродной, прекрати дуться, все же хорошо, поцелуй меня и… давай забудем об этой ночи… Договорились?

Я остановился и обнял ее. Поцеловал.

– Я тебе еще не все рассказала. Уранов уже успел позвонить мне сегодня утром и чуть ли не приказал встретиться с ним, как раз в то время, когда мы с тобой договорились. Так вот, я ответила, что не смогу. И что ты думаешь… он бросил трубку, даже не попрощавшись! Из серии – привык получать все без спроса… все, что хочет. Он еще не понял, что не на ту нарвался!

Я, наверное, должен был гордиться моей возлюбленной, которая обвела вокруг пальца похотливого старика. Но никакой радости не было. Единственное, что я чувствовал, – пустота, оглушительная пустота. Даже язвительный бесенок внутри затих, видимо полагая, что сейчас мне не до него. Но почему, почему? Я же мог услышать сегодня совсем другое признание, да я, впрочем, и был к нему готов! К чему скрывать, я ждал, что наша сегодняшняя встреча будет последней, что Лупетта признается мне, что стала любовницей Уранова и он увозит ее завтра на Гавайи или Канары, что между нами все кончено, ведь я никогда, никогда не смогу предложить ей и малой толики сокровищ ювелирного короля! Тем не менее она осталась со мной, а не с ним, предпочтя богатства духовного мира своего рефлексирующего друга золотым горам потенциального любовника… Кто его знает, а вдруг выигрыш в казино был подстроен, может для Уранова с его возможностями это всего лишь хитрый трюк, удочка, на которую попадаются доверчивые жертвы? А моя Лупетта оказалась не такой! Наживку проглотила, но с крючка сорвалась. Так надо же радоваться, гордиться моей любовью и ценить ее осознанный выбор! Нужно отпраздновать хеппи-энд этого опасного приключения в ресторане, выпить за то, чтобы Уранов и дальше терпел фиаско в своих облавах на наивных журналисток, за то, чтобы Лупетта всегда делала правильный выбор и никогда не жалела о честности, к которой ее приучила мама… Но ничего подобного я не сказал, а просто повел Лупетту в театр.

Во всем этом было что-то неправильное, но я не мог до конца понять, что именно. Возможно, если бы я был до конца честен с собой, то подумал бы, что слепая любовь к Лупетте заставляет меня ревновать ее даже к самй возможности иного исхода прошедшей ночи. Но ведь это неправда! При всем желании я не способен превратиться в тупого ревнивца из анекдотов, мое самоуважение гораздо выше. Сойдемся на том, что я впервые почувствовал, как фабула наших отношений начинает обретать новое, неведомое мне измерение, для которого ревность – слишком узкое определение. Путь будет так. А то я совсем запутаюсь. Ладно?

Я никогда не боялся воды. Благодаря родителям, с детства возившим меня на юга, уже в первых классах школы я плавал как рыба, часами не вылезая из моря. Однажды я даже спас своего отца, который чуть не захлебнулся из-за того, что у него неожиданно свело ногу. Папа едва не утопил меня, пока я, отдуваясь и пыхтя, как ньюфаундленд, тащил его на себе к берегу. Один приятель как-то показал мне простой способ борьбы с судорогами: нужно изо всех сил потянуть кверху пальцы ноги и безжалостно пощипать себя за подошву. Мне довелось воспользоваться этим советом несколько раз: прием действовал безотказно. Конечно, в море подобные кунштюки вытворять неудобно, но если приспичит – другого выхода нет. Беда лишь в том, что многие пловцы, столкнувшись с судорогой, поддаются панике и забывают о полезных советах.

Попав в больницу, я понял, что отныне мне судороги на море не страшны. Врач сказала, что даже при самом благоприятном исходе болезни о море и солнце можно будет забыть до конца своих дней. Но я, как всегда, ошибся. Не с морем, а с судорогами. Первый раз это случилось утром. Я очнулся после недолгого забытья, вскинул голову, чтобы проверить, не «убежали» ли капельницы, и в это мгновение резкая судорога пронзила мою правую ногу. От неожианности я так и подпрыгнул на койке, едва не своротив капельницу. «Наверное, мне ночью снилось море», – усмехнулся я про себя, привычным движением задрав пальцы, чтобы начать щипать ступню. Однако проверенный способ не помогал, напротив, от щипков судорога только усилилась. Стало не до шуток, и я ужом закрутился под одеялом, пытаясь лихорадочным массажем унять нестерпимую боль. Единственный ходячий сосед по палате, не вынеся моего зубовного скрежета, отправился за доктором.

– И давно это началось? – наклонилась ко мне Екатерина Рудольфовна.

Но я уже ничего не мог ответить, а только судорожно всхлипывал, глотал заливавшие лицо слезы и лихорадочно дрыгал ногой.

– Потерпи, все будет хорошо. Судорога случается из-за того, что гормональная терапия вымывает из организма магний и кальций. Сейчас навесим тебе еще одну капельницу, и скоро полегчает, – участливо добавила всезнающий врач, погладила меня по щеке и вышла из палаты.

– Ляжем, как продукты в холодильник, – надрывался приемник на соседской койке. – И, обнявшись, нежно там уснем. На прощанье нам больной светильник улыбнется кварцевым огнем!

Я вспомнил, что исполняющая эту песню группа называется «Ногу свело», и засмеялся сквозь слезы.

Интервью с Урановым Лупетта не стала продавать ни «Бизнес-Петербургу», ни другим изданиям, которые могли бы польститься на откровения знаменитости. Я почему-то с самого начала знал, что так оно и случится. Впрочем, уровень материала мне оценить не удалось: Лупетта почитать статью не предлагала, сам же я из гордости не спрашивал. А микрокассету вместе с диктофоном она упросила отдать ей в бессрочное пользование – для дальнейших журналистских подвигов. Правда, цитаты из монолога ювелира порой мелькали в наших разговорах. Однажды, сидя со мной на каком-то спектакле, она ни с того ни сего бросила: «Представляешь, Уранов признался, что у него было больше женщин, чем кресел в Большом театре». К чему это было сказано, я так и не понял.

В последующие дни мы стали встречаться все реже и реже. Мама Лупетты собиралась в Париж с американским женихом, и они с дочкой почти не расставались. А на меня свалился ответственный заказ – работа, связанная с разработкой макета альманаха российско-японского культурного фонда «Симатта». Президент фонда господин Искандеров опоздал на первые переговоры на полтора часа. Вместо извинений он царственно протянул мне гербовую визитку, из которой явствовало, что мой визави числится советником петербургского губернатора.

Он скользнул по мне равнодушным взглядом и без всякого вступления стал описывать вкрадчивым голосом величие поставленной перед нами задачи. Несмотря на сравнительно молодой возраст, Искандеров выглядел типичнейшим мистерсмитом из популярного фантастического блокбастера. Высокий лысеющий лоб, строгий дорогой костюм, брезгливая каракатица губ и военная выправка, наводящая на мысль, что он налаживал со Страной восходящего солнца не только культурные связи.

– Повторяю, это очень важный для нашего города проект, – прижав растопыренные пальцы друг к другу, шелестел Искандеров. – Интерес петербуржцев к Японии растет с каждым днем. Мы планируем построить в центре города многофункциональный Дом Японии, а улица, на которой он будет находиться, получит название Японской. Альманах, посвященный планам фонда «Симатта», который вам предстоит сделать, будет напечатан на двух языках: японском и русском. Его получат первые лица Петербурга и России, а также мои друзья – губернаторы японских префектур. Вот оглавление, все материалы мы передадим вам позже. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда приступайте к работе.

Я многозначительно кашлянул.

Искандеров метнул взгляд на големоподобного помощника, быстро подал мне холеную руку и ретировался. Помощник подождал, пока за ним закроется дверь офиса, раскрыл кожаный портфель и достал оттуда запечатанный конверт, настояв, чтобы я пересчитал задаток.

«Все в порядке», – сказал я спустя полминуты и проводил голема к выходу. Прощаясь, он старательно поклонился по-японски, что при его двухметровом росте выглядело несколько комично. Все в порядке… О расходах на рандеву с Лупеттой в течение ближайшего месяца можно уже не беспокоиться. «Когда нет денег, нет любви», – так, кажется, она мне напевала недавно. В шутку, конечно, в шутку. Но все равно спасибо, «Симатта». Жаль, я забыл спросить у голема, что значит это слово по-японски.

Я впервые увидел инопланетянина в больничном коридоре в перерыве между курсами химиотерапии, когда шел в процедурную на укол антистафилококкового иммуноглобулина. Уколы были нужны, чтобы потерявший иммунитет организм смог справиться с фурункулами, усыпавшими все тело. Причиняемая гнойниками боль сводила меня с ума, особенно досаждали те, что выскочили на бровях, давя на глазное яблоко. После вскрытия одного из нарывов гной послали на анализ и обнаружили в нем невесть откуда взявшийся стафилококк. По словам Екатерины Рудольфовны, имунноглобулин, полученный из крови человека, должен был на корню изничтожить эту заразу. В итоге гематомы у меня появились не только на локтевых сгибах, но и на ягодицах.

Пора было делать очередной укол, я направлялся в процедурную и за вторым поворотом коридора наткнулся на него. Я далеко не сразу догадался, что передо мной не инопланетянин, а девушка. Она была очень юна, фактически подросток, но непревзойденный визажист Лейкоз уже хорошо поработал над своей очередной моделью, лишив ее не столько женственных, сколько человеческих черт. Если у меня сохранились, хотя бы частично, ресницы и брови, то у нее на лице волос вообще не было, оно было гладкое, как у куклы с сорванным париком. И фантастически бледное. Невысокий рост, хрупкое телосложение и мешковатый спортивный костюм, скрывающий последние признаки пола, довершали эту безрадостную картину. Но хуже всего дело обстояло с глазами. Очень светлые, почти бесцветные, они таили такую оглушающую пустоту, какую я не встречал в зрачках даже самых законченных наркоманов. В этой больнице я успел навидаться многого, смерть улыбалась мне сотнями своих улыбок, но от такого ее оскала меня впервые прошиб холодный пот.

Вместо косы инопланетная вестница смерти сжимала в руке стойку с капельницами, что делало ее еще мрачнее. Скользнув по мне ничего не выражающим взглядом, шаркающее тапками существо прошествовало в женский туалет и скрылось за дверью. Как ни отвратительно, но я почувствовал, что в этом облике смерти, несмотря на всю его бесполость, скрыт какой-то запредельный эротизм. По-видимому, ударные дозы гормональной терапии уже вершили свое черное дело, пропуская мой мозг через мясорубку подсознательных перверсий. От одной мысли на эту тему меня вдруг резко затошнило, и я едва сдержался, чтобы прямо в коридоре не извергнуть из себя постный больничный завтрак.

Второй раз я встретил инопланетянина несколько дней спустя прямо в процедурной, куда пришел за очередным уколом. Не знаю, что привело его сюда, возможно тоже нужно было сделать укол или заменить капельницы. Белая маска куклы по-прежнему ничего не выражала, и от одного ее вида меня снова прошиб лихорадочный озноб.

– Отвернись, пожалуйста, – обратилась к инопланетянину Оленька. – Мне нужно сделать укол этому молодому человеку.

Прозвучавший ответ поверг меня в состояние ступора.

– Что я, голой мужской жопы не видела? – гортанно протянул инопланетянин низким прокуренным голосом. И смачно выругался.

Я стоял с расстегнутыми брюками совершенно оглоушенный, чувствуя себя бароном Мюнхгаузеном из детского мультика, неожиданно услышавшим отвратительное пение иноземного павлина. Страх и трепет улетучились в один миг. Распаленное воображение в очередной раз сыграло со мной злую шутку, но жизнеутверждающий мат инопланетянина оказался тем холодным душем, которого мне сейчас так не хватало.

– Уходить надо смеясь, смеясь! – твердил я себе. – Только тогда это будет в кайф.

Спасибо тебе, девочка, за этот урок, если ты, конечно, еще жива.

На вопрос, когда альманах должен быть готов, Искандеров ответил: «Вчера». Спорить с такими заказчиками – себе дороже. После двух суток бессонной работы наши дизайнеры сверстали макет. Оставалось наполнить его содержимым. Я обзвонил авторов, указанных в списке «Симатты», но результаты оказались плачевными. Кто-то не успел написать обещанную статью, кто-то болел, кто-то вообще ответил, что впервые слышит о заказе. Пришлось позвонить по телефону, оставленному големом, и обрадовать его известием о том, что верстать нам, собственно, нечего.

– Как не предоставили статьи? – громко удивилась трубка. – Непорядок. Вы им звоните периодически и напоминайте, что господин Искандеров будет очень расстроен, – на последнем слове в голосе голема появились металлические нотки, – если материалы не будут сданы в срок.

Однако, несмотря на недовольство президента «Симатты», статьи так и не появились. От голема ничего толкового, кроме описания кар, которые ждут нерадивых авторов, добиться не удалось, и мне пришлось приостановить работу над альманахом в ожидании лучших времен. С Лупеттой мы продолжали общаться только по телефону, она ни на шаг не отходила от матери. Я уже почти ненавидел ее потенциального отчима, который невольно мешал нашим встречам.

– Мама будет в Париже уже через несколько дней… Я так не хочу оставаться здесь одна, – с грустью призналась она. – Я не смогу заснуть, если не буду слышать ее дыхание во сне… Стыдно, наверное, об этом говорить, но даже в первых классах школы я засыпала только тогда, когда мама меня держала за руку. Теперь останется только маленький мишка, с которым я сплю с самого детства…

Кажется, это называется инфантильностью. Можно было посмеяться в душе над моей так и не расставшейся с детством любимой. Но я в этом не видел ничего смешного. Напротив, инфантильность Лупетты казалась мне необычайно трогательной.

– Как я завидую твоему мишке… – осторожно ввернул я.

Но казалось, Лупетта меня не слышит, будто разговаривает сама с собой.

– А еще я боюсь, что когда мама уедет, я натворю каких-нибудь глупостей.

Пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы излить переполнявшие меня чувства.

Перед началом химиотерапии я поинтересовался, можно ли найти связь между Лимфомой и курением трубки.

– Никакой связи нет, – отрезала Екатерина Рудольфовна. – У курильщиков трубок бывает всего лишь рак губы, но это уже не наша специализация.

– А курить во время химии я смогу?

– Сможешь… если захочешь, – добавила она, усмехнувшись.

В первый же день терапии, когда палата наполнилась коммунальным запахом больничного обеда, подхватив одной рукой стойку с капельницами, а другой – кисет с трубочными причиндалами, я отправился на черную лестницу. Интерьер импровизированной площадки для курения состоял из трех переполненных окурками банок из-под консервов и продавленного стула. Поудобней устроившись на нем, я с наслаждением втянул ноздрями запах ароматного Nappa Valley, достал топталку и принялся старательно набивать трубку табачком. Впереди меня ждали сорок минут гедонистического ритуала, но если не торопиться, можно было блаженствовать и дольше. Я очень надеялся на свою маленькую подружку, заботливо выточенную ирландскими мастерами из корня вереска. Кто еще мог поддержать меня здесь в трудную минуту, развеять стойкое больничное амбре, наполнив носоглотку пряным букетом черного Кавендиша, нежного Берли и золотистой Вирджинии, сдобренного фруктовыми полутонами сухого Шардоне. Кто еще мог обвить безрадостные стены гематологических коридоров сизыми лианами, чтобы стыдливо прикрыть дымовой завесой босховские фастфуды наших палат, где пузатые ангелы смерти толпятся в очереди на бесплатную раздачу лимфогамбургеров из разбухших селезенок…

Основательно набив трубку, я на всякий случай проверил тягу и, по-сталински прищурившись, поднес зажженную спичку к табаку, собираясь сделать первую затяжку… Сначала я просто ничего не понял, поперхнувшись дымом и раскашлявшись до слез. «Наверное, слишком разволновался после вшивания катетера», – успокоил я себя, готовясь ко второй попытке. Лучше бы я этого не делал. Ощущение было такое, словно я вдыхаю не изысканный табачный аромат, а невообразимую эссенцию из вони тлеющих потных носков, измочаленных половых тряпок и использованных тампаксов. Я едва сдержался, чтобы не выбросить предавшую меня трубку в лестничный пролет… Но в чем же дело? Может, кто-то жестоко пошутил надо мной, заменив табак? Чушь, я же только что вдыхал его запах из упаковки. А вдруг что-то попало в трубку? Точно, как же я раньше не догадался, надо попробовать другую… Тьфу ты черт, то же самое! Надо что-то делать, я же пропаду здесь без трубки! Я лихорадочно засуетился, запихнул обратно трубочный комплект и, едва не уронив с лестницы стойку с капельницами, заковылял по коридору к врачу.

– Ну что, накурился, Шерлок Холмс? – язвительно встретила меня Екатерина Рудольфовна.

– Нет… не знаю, в чем дело, дым почему-то совсем невкусный…

– Я тебе разве не говорила, что цитостатики резко меняют вкусовые ощущения? Ну, теперь ты и сам догадался. Придется привыкать еще и к новому вкусу пищи, он ведь тоже изменится.

Значит, я не сошел с ума… Это всего лишь законы химии, благодаря которым вкус любимого табака стал мне противен. Как просто, оказывается, вызвать отвращение к тому, что любишь…

Последний разговор с Лупеттой меня уже не взволновал, как раньше. Всякий раз, когда я слышал ее голос, это было… не знаю даже – как ожог, что ли? А сегодня ничего – пустая усталость. Надо разобраться, в чем дело, пока не поздно. Обязательно надо. По-видимому, одно накладывалось на другое. Сначала эта дурацкая история с Урановым, потом нежелание встречаться со мной из-за отъезда мамы. Сейчас они, должно быть, ходят по магазинам, выбирают косметику и наряды, чтобы мама предстала перед своим американским воздыхателем во всеоружии. Но я все равно не могу поверить, что Лупетте даже часа для меня не найти. Я разве многого прошу? Мне нужно просто пройтись с ней по улице, подышать ароматом ее волос, опрокинуть чарку ее взгляда и закусить вегетарианским поцелуем… Да, это сущие пустяки, но без них я даже не страдаю, а как-то теряюсь… Вот, нашел! Загвоздка в том, что ее магии не хватает надолго. Причем не по ее вине. В волшебной палочке не сели батарейки. Проблема во мне самом. То, что я чувствую, находясь рядом с Лупеттой, настолько противоречит всему моему существу, что после длительного тайм-аута я начинаю подозревать, что это не волшебство, а иллюзия… Иллюзия без будущего.

Но дело не только в этом. Сквозит откуда-то еще, но откуда – не пойму. Может, огни казино настолько ослепили мою любовь, что общение со мной стало казаться ей чересчур пресным? Но она же только что спросила: «Ты ведь меня не бросишь?» Это в расчет не принимается? Все, баста! Похоже, я веду себя как обиженный ребенок. А ведь обижаться-то, собственно, не на что. Наоборот, пора строить планы на следующую неделю, когда Лупетта останется одна. На горизонте маячит переход наших отношений в новое качество…

– Тьфу, даже слушать противно! Тоже мне министр иностранных дел: «переход наших отношений в новое качество». Ты когда-нибудь перестанешь изъясняться столь кучеряво? – очнулся от спячки мой маленький злыдень. – Скажи сразу, что не знаешь, где ты ее будешь трахать. Вы только посмотрите, как устроился к тридцати годам этот паскудник! Все подстилки у него при квартирах, а сам живет с мамой-папой, потому как кормят, стирают и пыль сдувают. Удобно, ешкин кот! Нет, ему этого было мало. Решил на свою голову завести шашни с возвышенной особой… Пардон, пардон, зарапортовался, уже не шашни. Земную жизнь пройдя до середины, мы изволили влюбиться! И все бы хорошо, но вышла незадача. В ее коммуналке доказывать глубину своих чувств неромантично, а в свои палестины с родителями за стеночкой приглашать стыдно. Придется, друг мой, в номера… какие нынче ценники в пятизвездочных отелях, не знаешь? А зря, батенька, зря, ты бы позвонил, поинтересовался, может, всего японского гонорара не хватит на одну ночь с любимой в номере люкс… И поспеши, пока твою Лупетточку снова не пригласили в казино!

Нет! Этот номер не пройдет. Никаких гостиниц. Пока мы останемся друзьями. Тем более, я нутром чувствую, что Лупетта меня воспринимает не как мужика, самца, а скорее как друга, если не подругу. Поэтому и не стесняется говорить со мной о своем маленьком мишке и всяких детских страхах. Лестного, конечно, в этом мало, но есть и свои плюсы. Мне кажется, если рубикон будет перейден, это станет для меня не приобретением, а потерей. Я хочу растянуть до бесконечности познание источника не свойственных мне чувств. Препарировать любовь, распознать все ее оттенки… Само ожидание секса с Лупеттой – уже сексуальней прямого контакта. И это так удивительно! Но если мои ожидания не сбудутся, я никогда не смогу вернуться на исходные позиции.

– Ну ни хрена себе, как завернул! Ты что, совсем с катушек слетел?! И это мы называем любовью? У меня просто нет слов…

– Вот и помалкивай. И так до смерти надоел.

Вечером впервые за последние недели я забрел в кафе, где мы любили смаковать мате. Лупетта всегда заказывала зеленый, а я – черный, более крепкий. Народу, как обычно, здесь было немало, едва удалось отыскать свободный столик в углу. Потягивая из бамбильи густую и терпкую жидкость, я никак не мог разобраться в своих чувствах. Голоса посетителей сливались в невнятный раздражающий гул. Хотелось подвесить к потолку ленту-липучку, чтобы все чужие слова пристали к ней, как назойливые насекомые.

У Борхеса есть рассказ о поэте, приговоренном к казни в захваченной нацистами Праге. Перед смертью он обратился к Всевышнему с просьбой дать отсрочку на один год, чтобы дописать главное произведение своей жизни. В час расстрела он уже потерял всякую надежду на спасение, стоя у стены под дулами ружей. Но тут капля дождя, упавшая на щеку, неожиданно замерла вместе с расстрельной командой и всем окружающим миром. Молитва была услышана: застывший мухой в янтаре времени поэт получил год на свой шедевр. Записывать пришедшие в голову строфы он не мог, так как не имел возможности даже пошевелиться. Пришлось рассчитывать только на память. Спустя украденный у вечности год автор мысленно поставил последнюю точку в своем опусе, капля поползла по щеке, грохнули выстрелы, и он отправился на суд своего единственного Читателя.

Взявшись за больничные записки, я вспоминал о судьбе борхесовского поэта неоднократно. Мне казалось, я тоже располагаю достаточным запасом времени, чтобы рассказать все, что хочу. Если это была попытка самовнушения, то она с треском удалась. Я с удивлением заметил, что даже чувствую себя лучше, пока пишу. Нет, вру, не лучше. Я вообще перестаю ощущать себя в этот период. А значит, не замечаю и жгучих засосов Лимфомы, судорогой сводящих тело. Так я нашел еще одно доказательство целительной силы творчества – идеальной панацеи от всех страданий. Оставалось скрестить в себе Дюма со Стахановым, писать без остановки и радоваться жизни. Но на самом деле все стало гораздо хуже. В амбивалентной картине моего заболевания появилось ненужное третье измерение – наркотическая зависимость от текста. Причем действие наркотика заканчивается ровно в тот момент, как я перестаю писать. Боль словно накапливается в резервуаре, со злорадством ожидая, когда сможет наброситься на меня с удвоенной силой. Я уже ненавижу этот ноутбук, закрывая который, я заранее сжимаюсь, как собака Павлова в ожидании неизбежного электрического разряда. Но я не хочу, не хочу писать только ради того, чтобы не было больно, слышите! Я так не играю… мне нужно было просто отвлечься, ну что в этом плохого, отвлечься, а не подсаживаться на это дерьмо! Борхес, скотина, ты обманул меня своим эстетским рассказом. Я же помню, твой герой не только сочинял, но и думал о чем хотел, разглядывал солдат, спал, черт возьми, в подаренное ему время. Конечно, в таких условиях и обезьяна напишет «Войну и мир». А каково бы было твоему рифмоплету, мой дорогой Хорхе, если бы в каждую не посвященную творчеству секунду дождевая капля снова начинала щекотать ему щеку? Один раз отвлекся – услышал выстрел. Второй – увидел пули, летящие прямо в морду. И чтобы как можно дольше удерживать их в сантиметре от носа, ты пишешь, пишешь, пишешь без остановки, уже не обращая внимания на фабулу и слог. Как ты думаешь, Борхес, тому, кто выписал творческую командировку, было бы интересно читать такую лабуду? Ах да, я чуть не забыл, ведь мы агностики, а значит, можем издеваться над любым читателем, не опасаясь Страшного суда. Ну что ж, тогда остается переименовать эти записки в «Репортаж с лимфомой на шее» и продолжать весело стучать пальчиками по клавишам, мурлыча себе под нос: Pleasure little treasure.

Обжегшись на молоке, дуют на воду. Дуют до тех пор, пока посеявший ветер не пожнет бурю в стакане воды и не захлебнется собственным страхом.

Из зудящего роя чужих разговоров неожиданно вырвался знакомый голос.

– Ой, Паш, это ты, что ли? Привет!

Инга. Секретарша с моей первой работы. Я не видел ее лет двенадцать. Классический служебный роман. Сладкий капуччино после трудовой вахты. Джаз-филармония. Проливной дождь. Я тоже забыла зонтик. А может, ко мне? Камлание губ на балконе под фотовспышки грозы. Не торопись, у меня давно не было мужчины. Горячо. Мокро. Гром. Дай мне свою ладонь. Послушай, как бьется сердце. У тебя такие красивые руки, как у женщины.

Мы оба ловили осеннюю любовь на дождевых червей скуки. Дожди прошли, лужи высохли, а наша фирма развалилась вместе со служебным романом. Без слез, без скандалов, без глупостей.

– Здравствуй, Инга. Сто лет не виделись, садись. Прекрасно выглядишь… Что тебе заказать?

Хорошо, что обошлось без дежурного поцелуя бывших любовников. Умная девушка. А она почти не изменилась… Сколько ей сейчас, около тридцати? Нет, конечно изменилась, здесь такое освещение, сразу не понять. Честно говоря, я уже начал забывать, как она выглядела раньше. Высокие скулы, внимательные, слишком внимательные глаза, все та же русая челка. Единственное, что ее всегда приземляло, – утиный нос… Нос! Вот те раз! Он стал совсем другой. Да ведь она, похоже, сделала пластическую операцию, а я и не заметил. Теперь нос просто идеальный. Живая реклама пластической хирургии. Но что-то в ней еще изменилось. Постарела? Другое слово. Стала… стала зрелой женщиной. Смотрит на меня. Тоже ищет перемены.

– Ты знаешь, Паш, не надо. Я на секундочку подошла, не ожидала тебя увидеть. Дело в том, что у меня… у меня здесь… встреча, ну, ты понимаешь?

Заливается краской… так же, как раньше. Только нос не краснеет, оставаясь белой вороной на пунцовом лице. Даже удивительно. Интересно, перед операцией ее предупреждали об этой аномалии? «И последний пункт. Пациент не имеет возражений против того, что его новый нос не будет краснеть ни от смущения, ни от алкоголя. Дата, подпись».

– Да все в порядке, на самом деле мне уже давно пора идти, я и так тут засиделся. Рад был тебя увидеть, Инга…

– Тебе и вправду надо уходить? – В ее голосе послышалась благодарность. – Ну, тогда счастливо. Я тоже… я тоже была рада тебя увидеть. Знаешь, ты выглядишь по-другому, глаза другие. Я никогда не думала, что у тебя так изменятся глаза.

– Ну и что случилось с моими глазами? – улыбнулся я.

– Я вижу в них любовь… Любовь… и боль.

Пожалуй, она чересчур умная девушка, думал я, выходя из кафе. В дверях я чуть не столкнулся с интересной брюнеткой в красном кожаном пиджаке. Настолько интересной, что даже решил обернуться, чтобы разглядеть ее повнимательнее. Чтобы заметить, как она поспешит к Инге и они обменяются поцелуями. Чтобы понять, что вижу не подружек, а любовниц… «У меня давно не было мужчины». «У тебя такие красивые руки, как у женщины». И кого здесь оставили с носом?

– Ты не мог бы вынести мою утку, она уже переполнилась, а сестричка все не идет? – виновато улыбнулся Виталик.

– Не вопрос. Конечно вынесу, давай.

У меня был перерыв между курсами химиотерапии, но домой не отпускали, поскольку кровь никак не могла восстановиться. Ходячие больные разбрелись на выходные по домам, и в это воскресенье кроме меня с Виталиком здесь никого не осталось.

Я всегда ненавидел разговоры на тему «кто от чего помирает», которые постоянно велись в палате. Отгородившись наушниками плеера от внешнего мира, я защищал себя от дурацких вопросов, всем своим видом показывая, что не намерен вступать в маленькое общество анонимных полутрупов. Но когда в палате остались мы вдвоем, мне почему-то стало неудобно делать вид, что я не замечаю его присутствия, так что поневоле пришлось выслушивать очередную исповедь бегущего от смерти.

Все началось в конце апреля 1986 года, когда Виталика, служившего тогда командиром вертолетного отряда гражданской авиации, подняли с постели, чтобы отправить в срочную командировку куда-то под Киев. Все подробности летчики узнали уже на месте, но отказываться было поздно – приказ есть приказ. Тем более что об истинных масштабах грозившей им опасности никто из ликвидаторов не подозревал. Они совершили несколько десятков вылетов, сбрасывая на взорвавшийся реактор сотни килограммов свинца, доломита, бора и прочего «мусора», заработав при этом щедрые командировочные и не менее щедрые дозы облучения.

Несколько лет после Чернобыля Виталик продержался как ни в чем ни бывало, а потом все же накрыло. Без всяких интродукций. В один прекрасный день он чихнул и потерял сознание. Впал в кому. Рентген показал, что в носоглотке завелся какой-то инфильтрат, врачи заподозрили запущенный гайморит. Из комы его через несколько дней вывели («Я всю кому пролетал, как придурок, на своем вертолете»), «гайморит» вылечили и отправили поправляться домой. Радовался Виталик недолго, спустя месяц что-то защемило слева в груди, хотя на сердце он никогда раньше не жаловался. И снова – в больницу, но на этот раз диагноз был совсем неутешительный: требовалась срочная операция по установке искусственного трехстворчатого клапана, иначе через считанные недели сердце могло перестать биться. «Что за херня? – удивлялся Виталик. – У меня же со здоровьем всегда все было ништяк. А тут одно за другим посыпалось!» О своей краткосрочной командировке он тогда даже не вспомнил, sancta simlpicitas. По знакомству удалось попасть без очереди к знаменитому московскому кардиохирургу, на операцию к которому записываются чуть ли не за десять лет. Он успешно вшил Виталику клапан, а перед выпиской из больницы посоветовал сделать анализ крови на иммунологию, чтобы исключить самые зловещие подозрения, и постучал костяшками пальцев по столу. Ламинатное покрытие столешницы в кабинете кардиохирурга не смогло заменить собой дерево, и вместо результата анализа Виталик получил приговор – саркома. Требовалась жесткая химиотерапия и пересадка костного мозга, но несмотря на то, что каждый упущенный день уменьшал шансы на спасение, с лечением нужно было повременить, поскольку сердце еще не совсем привыкло к клапану. Тут только Виталик и вспомнил о Чернобыле, стал вызванивать по разным городам своих напарников по злосчастной командировке, но оказалось, что никого уже нет в живых. Сдаваться не хотелось. Превозмогая боль, он каждый день выходил на улицу, чтобы «разгулять» сердце. Виталик улыбался сквозь слезы первым распустившимся почкам, каждой щебечущей птахе, гавкающей псинке и мурлыкающему котейке. Раздражали его только симпатичные девчонки на высоких каблуках, спешащие на свидания в соседний сквер. Раздражали вовсе даже не тем, что олицетворяли собой радости жизни, которые были теперь Виталику недоступны. Проблема заключалась в другом: распиленная во время операции грудина срасталась очень медленно, и лишившееся привычной защиты сердце неадекватно реагировало на любой ритмический шум извне, вступая с ним в резонанс. Под звонкий перестук каблучков по асфальту сердечная мышца начинала сокращаться особенно бойко, заставляя пластиковый клапан трудиться с большими перегрузками. Так что едва завидев барышню на каблучках, Виталик спешил укрыться в ближайшем подъезде, чтобы исключить вероятность смертельного резонанса.