Дочь седых белогорий Топилин Владимир

И снится ему сон. Перед ним высокий голец. Вершина его неприступна, холодна, тяжела и страшна, как свинцовые облака в грозовую погоду. Однако каменный остроугольный пик светится бледно-жёлтым матовым светом. Таким ласковым, нежным, чарующим, притягательным, что сердце наполняет благодать. Смотрит он, и кажется, что это огромный слиток золота. Целый, неразделимый, бесценный. Стоит только протянуть руку – и бесконечное богатство осыплет тебя всего.

Но к золоту со всех сторон крадутся люди, враги. Каждый из них хочет завладеть богатством первым, а ему не оставить ничего. Гнев, зло заполоняет всё его трепещущее существо. Сознание требует только одного: добраться до золотого пика первым. Ведь это богатство ЕГО и принадлежит только ЕМУ! Задыхаясь от бешенства, он ползёт по вертикальной каменной стене гольца. Ногти ломаются, пальцы лопаются, сухожилия в запястьях рук напряжены до предела.

Невыносимая боль захватывает тело. Хочется разжать ладони, но жажда наживы сильнее. Нельзя отступать. Тем более, что до вершины осталось несколько метров. Кажется, стоит только протянуть руку – и он бесконечно богат. Но вдруг остроконечная золотая вершина медленно падает на него, давит своим грузом и, увлекая за собой, уносит в пропасть.

Ощущение бездонной пропасти сковывает каждый мускул. Болезненные судороги стягивают суставы. И нет сил справиться с этим ощущением. Вокруг лавина снега, камней, грязи. Он проваливается в жидкую массу половодной шуги. Лёд, снег, холодная вода топят его в вешней реке. Хочется крикнуть, но лёгкие заполнены смрадом. Нет сил продохнуть. Он задыхается от дыма.

Жарко! Горит огромный костёр, и он находится в этом огне. Пламя пляшет по лицу, на руках пузырится кожа. Невыносимая боль от ожогов сковывает движения. Он пытается убежать, но не может даже пошевелить рукой. Кто-то тянет его в черноту, выбивает из спины угарный дым. И слепое сознание начинает возвращаться в тяжёлую голову.

Голова… как нестерпимо болит голова! Кажется, что жестокий медведь-шатун сомкнул на его черепе свои клыки. Режущие зубы пронзают насквозь. Ещё мгновение, и он умрёт. Да лучше бы он умер, чем терпеть такую боль. В глазах пляшущие краски огня. Костёр, дым едкий, колючий. Он долго кашляет, выбивая из себя горечь. Какая-то неясная фигура мечется вокруг него.

Что происходит? Может быть, он умер? И находится в аду? Тогда почему так ощутимо горит лицо, а ноги мёрзнут? Кажется, он начинает что-то понимать. Слышен страшный треск, что-то горит, светло как днём. Вокруг него лежат раскиданные вещи: одежда, ружья, сумка с документами, ещё какие-то мелочи. Зачем они здесь, и почему всё валяется?

Там, у границы пихтача – чернота. Далеко в небе светятся звёзды. Ночь. Но тогда что горит? Собрался с силами, посмотрел на костёр и ужаснулся. Неукротимым пламенем горят избы и склады. Три яростных факела бьются высоко в небо. Трещат стены строений. Журчат ручьи от плавленного снега. От жара качаются, шипят ветки дальних лиственниц. Он потянулся, попытался встать на колени. Рядом голос:

– Ай, бое! Живой, отнако! Карашо. Мой тумал, ты помирай.

Он поднял голову, в свете бушующего пламени узнал знакомое плоское лицо. Тунгус Энакин. Почему он один? Где все? А эвенк, увидев, что он пришёл в себя, опять бросился в огонь, подбежал к входу в избу, да тут же едва отскочил назад: рухнула подгоревшая матка, горящая крыша завалила помещение.

– Ай, Амака! Ай, бое! Смерть пришла! – закричал тунгус, падая на снег. – Пашто так телать?!

Он наконец-то пришёл в себя, собрался с силами, шатаясь, подошёл к эвенку:

– Где хозяин?!

– Там, – махнул рукой Энакин на горящую избу.

– Что случилось?

– Мой не знай. Мой спал чум. Проснулся – огонь горит. Никого нет, – эвенк схватился за голову, закачался из стороны в сторону. – Однако, все там, – махнул он рукой на огонь.

Кажется, наконец-то он стал понимать, что происходит. Пожар! Как так могло случиться? Горят сразу две избы. Первая из них охвачена полностью. Сколько там осталось человек? Он не помнит. Был слишком навеселе. Если бы не Энакин, он был бы сейчас там… По всей вероятности, эвенк выдернул его в последние минуты, а потом обвалилась крыша. Вторая изба ещё цела, хотя полностью объята пламенем. Но к зимовью не подойти и на три метра. Резкий, порывистый ветер крутит огонь, бросает снопы искр, плавит снег.

Энакин пытается подбежать к закрытой двери, но не может. Даже на расстоянии на его голове трещат волосы, мокрая одежда парит. Прежде чем броситься в огонь, эвенк нырнул в прорубь. Может быть, добежать до реки ещё раз, но до воды слишком далеко. Погибнут люди. Тогда Энакин хватает деревянную лопату, начинает кидать в огонь снег. Пламя отступает, огонь шипит, гаснет. Но подойти к двери всё равно невозможно. Одному человеку не закидать бушующего костра. Нужна помощь.

– Помогай, бое! Спасай надо человек! – кричит тунгус ему, закидывая в пламя очередной ком плотного снега. – Месте, однако, мозно огонь тушить.

Но он стоит на месте, на некотором расстоянии от своего спасителя. В его голове мечутся ожившие мысли: а может, это судьба? Первая изба горит полностью, у второй сейчас рухнет крыша. Тем, кто там, внутри, уже не поможешь. Да и… зачем помогать, если представился случай? Сейчас главное – успеть!

Он бросился вперёд, но не ко второй избе, на помощь тунгусу. На склад! Где в завьюченных потках и мешках хранится пушнина.

Энакин заметил его, попытался остановить:

– Куда, бое? Нато люди спасай!..

Но он не слышит. Живо подбежал к приземистому строению. Здесь не так «жарко». У склада горит только одна, прилегающая ко второй избе, стена. С плоской крыши бежит снег, заливает языки пламени. Пламя шипит, гаснет, однако через мгновение вновь вспыхивает. Может быть, хорошо, что склад начинает гореть снаружи, а не изнутри. Тем не менее деревянное строение обречено. Склад с пушниной находится рядом с пожарищем: стена к стене. Старые бревна высохли, как порох. А порывистый ветер и пламя разбушевались не на шутку. Успеть бы…

На дверях небольшой замок. Нет, не от воров. Какие могут быть среди тунгусов воры? Так просто, для вида, что в складе никого нет. Замок – не преграда. Рядом с дверью на стене висит чьё-то ружьё. Он схватил его, ударил прикладом по щеколде, замок отлетел. Путь к богатству свободен! Внутри помещения темно, как в зимнюю ночь. Но это не помеха. В складе он знает каждый сантиметр и, как крот в своей норе, на ощупь, может разобраться, где что лежит.

В первую очередь самое ценное: соболя! Соболь – по-русски. Дынка – по-тунгусски. Какая разница, как называть? Важно другое, как светятся глаза у модных красавиц при виде шоколадного меха. Русские скупают шкурки за порох, муку, сахар или водку. А на западе за них дают золотые монеты. Самая дешёвая шкурка стоит в двадцать пять раз дороже, чем здесь. Вот они, упакованные в бунты. В каждом по сорок штук – «сорока», как принято называть с незапамятных времён при торговле с купцами. Каждый бунт он упаковывал своими руками и помнит, где, в каком мешке лежат самые чёрные козаки[1], где шоколадные, а где серого, мышиного цвета.

Начал выбрасывать их в дверь на улицу, как можно дальше, чтобы не упала искра. Семнадцать поток. В каждой потке по два «сорока». В целом получается тридцать четыре сорока, или одна тысяча триста шестьдесят соболей. Ещё один сорок не набран, на верёвочке десятка полтора штук. Их тоже на улицу. Справа, на пряслах – пятьдесят восемь лисиц, двадцать шесть рысей, сто пятьдесят четыре песца, двадцать две выдры. Слева, в бунтах, белка. Около семи тысяч штук. Накидал гору.

Надо не один десяток оленей, чтобы увезти все потки. Он всё знает точно, сам принимал пушнину. Для одного – это целое состояние. Стоит только переправить «туда» – и можно обеспечить себе безбедную жизнь. Ещё раз проверил все углы склада – пусто. Больше ничего нет.

На улице на мгновение задержался. Первая изба догорает. Вторая полностью охвачена пламенем, ещё немного – и упадёт крыша. К нему бежит Энакин. На глазах слёзы, дыхание разорвано от горя. Подскочил вплотную, схватил за куртку:

– Эй, люча! Пашто не помогай? Там отец, люти гори, помирай. Вместе, отнако, спасти можно!

Он оторвал его от себя, отбросил, как щенка, в сторону, злобно закричал:

– Теперь никому не поможешь! Все сгорели!

– Я тебя спасай. Ты мне не помогай. Плахой человек, – не унимается Энакин. – Пойдём, отнако, ещё можно снег кидай!

– Куда идти? Сам сгореть хочешь?! – ещё больше злится он и про себя подумал: «Эх, гадёныш. Расскажет ведь, что было. Всем расскажет! Что делать?»

Пока думал, Энакин, кажется, собрался уезжать. Побежал к оленям, погнал их к чуму. Нет, слишком большая ставка. Надо что-то решать. И через минуту уже не сомневался: придётся ещё один грех на душу брать…

Он побежал к продуктовому складу. Заскочил в темноту. Где же, где они? Да вот! Нащупал рукой холодные стволы ружей. Здесь целая пирамида: с десяток малопулек, гладкостволки, шомполки. Всё для покруты (товарообмен) с тунгусами. Но всё не то. Надо надёжное, нарезное, чтобы сразу, наповал. Ах, вот, чуть в стороне, под дерюгой, короткоствольный винчестер. Надёжен, как кованый гвоздь.

Правая рука потянула карабин, левая, на полке, нашла коробку с патронами. Дёрнул рукой скобу вниз, по памяти заправил три патрона. Хватит? Может быть. Лишь бы не промазать. Выскочил к дверному проёму, присмотрелся. От пожара на улице светло, как днём, всё видно. Где Энакин? Да вон же, у оленя топчется. Взвёл курок, прицелился в спину. До эвенка метров тридцать, не должен промахнуться…

Резким хлопком бича ударил выстрел. Тунгус, даже не повернувшись, осел на ногах, ткнулся лицом в снег. Готов, собака. Нет свидетеля.

Выскочил на улицу, хотел подбежать, добить. Однако остановился. Пушной склад взвился факелом! Загорелась крыша, стены, дверь. Сейчас не до Энакина. Ещё минута, и огонь перекинется на продуктовый склад. Надо спасать продукты. Приставил винчестер к стене, заскочил назад. Чертыхаясь и проклиная всё на свете, начал выкидывать мешки с крупой, мукой, сахаром, солью. Не забыл про ружья, патроны, порох, дробь, свинец. Надо как можно больше выкинуть припасов: путь предстоит неближний!

Работал долго, быстро, упорно, пока не затрещали бревенчатые стены. Склад затянуло дымом, первые языки пламени бросились внутрь помещения. Всё, хватит. Пора спасать свою шкуру.

Как только выскочил на волю, подхватил винтарь, сразу же – к тунгусу. Сделал несколько шагов, похолодела спина. Нет оленя, как и нет эвенка. Не веря глазам, подбежал к тому месту, где стоял Энакин. Да, вот следы, кровь. Но дальше только копыта верховика. Уехал, сволочь!..

Собрался-таки с силами! Эх, чёрт, почему не подбежал и не добил? Присел на снег и, как пойманный в капкан волк, оглядываясь по сторонам, заскрипел зубами. От тоскливого предчувствия заныло сердце, похолодела душа.

Чрево черной полыньи

Резкие порывы мягкого весеннего ветерка принесли тёплый воздух. От нежного прикосновения невидимой руки вздрогнули поникшие лапы высокоствольных лиственниц, закачались густые заросли прибрежного ольшаника, негромким свистом откликнулись голые ветви стройных берёз. В приветственном танце по снежной корке прочного наста закружились ржавые хвоинки, перегнившие листья, лепестки еловых шишек и лёгкие отслоения отмершей коры деревьев.

Радуясь ласковым лучам весеннего солнца, на вершине старой ели застрекотала кедровка. Ей откликнулись более мелкие пичуги. Резко порхнув тугими крыльями, весело засвистел пёстрый рябчик. Из далёкого займища долетело первое, негромкое тявканье лисицы. Высоко в небе звонким колоколом заговорил чёрный ворон. Как будто под тяжёлыми шагами весны, на реке глухо треснул лёд. Белоснежный панцирь, сковывавший быструю воду долгие месяцы, мягко просел, опустился придавленной ватой.

На край большой продолговатой промоины из волнующейся быстрины резвым мячиком выскочила огромная чёрная выдра. Не выпуская из острых зубов только что пойманного хариуса, она замерла обгоревшим пнём. Какое-то время «стремительная торпеда» смотрела вокруг, оценивая окружающий мир. Не обнаружив опасности, проворная жительница речной стихии бросила рыбу перед собой, тут же схватила её цепкими лапами, разорвала на несколько частей и принялась за еду. Быстро покончив с обедом, хищная представительница сибирских рек занялась необходимым туалетом.

Выдра запустила в свою шубу чувствительный нос и стала взбивать густой мех. Прихорашиваясь, она была так увлечена, что, казалось, не замечала ничего вокруг себя. Но, следуя своему врождённому инстинкту самосохранения, она продолжала следить за окружающим миром особым, седьмым чувством, и неожиданную перемену почуяла вовремя. Как будто по чьей-то команде, мгновенно отказавшись от туалета, она резко подняла голову и замерла бурым изваянием. И хотя вокруг всё было тихо и спокойно, по её встревоженному виду можно было догадаться, что в природе происходят какие-то перемены. Вдруг царица речной стихии нервно закрутила головой, суетливо запрыгала на месте и, не дождавшись надвигающейся опасности, растаяла в промоине.

На засыпанном снегом берегу, на границе леса взволнованно засвистел рябчик. Он видел, как в воду нырнула выдра, и, так же, как и она, почувствовал неопределённое волнение, происходившее где-то в глубине тайги, в далёком, тёмном займище под плоскогорьем. Это напряжение зарождалось от непонятных, настораживающих звуков, которые не походили на естественные голоса тайги. Они напоминали далёкий набат колокола. Затем рвущееся эхо принесло нечто, отдалённо напоминающее перезвон бубенцов бегущих оленей.

И только лишь по прошествии ещё какого-то времени до насторожившихся обитателей тайги уже отчётливо долетел напористый лай собак. За перебранкой четвероногих друзей человека послышался резкий хруст наста, ломаемого чьими-то тяжёлыми, быстрыми шагами, треск сучьев под напором грузного тела и шумное, учащённое дыхание. С каждой минутой звуки становились отчётливей, ближе. Теперь можно было догадаться, что собаки облаивают какого-то зверя.

Встревоженный рябчик ещё раз звонко, предупреждающе свистнул, нервно вздрогнул хвостом, пробежался по склонившейся ветке и, не дожидаясь приближающегося хаоса, порхнул в густую чащу.

Вот в глубине займища мелькнула чёрная тень. Стремительно передвигаясь между стволами деревьев, взбивая и разбрасывая по сторонам плотную, ледяную массу снега, бегущий изо всех сил старался оторваться от погони. В большом буром пятне можно было без особого труда узнать могучего обитателя тайги.

Выбежав из густой чащи, сохатый остановился. В глазах застыл панический ужас. Сознание могучего великана сковал страх. Из приоткрытого рта вырывалось частое, шумное дыхание. Нервная дрожь пронизывала уставшее тело. По изрезанным крепким настом ногам бежала кровь. Под правой лопаткой торчал короткий обломок стрелы.

Неожиданная перемена местности испугала зверя не меньше, чем бегущие за ним собаки. Перед ним лежало открытое пространство, скрытая подо льдом и снегом река. Посередине реки темнела узкая промоина.

Сохатый понял, что перебраться на противоположный берег ему не удастся. Слишком тонкий, подточенный весенними водами лёд не выдержит веса его тела. Провалившись, он уже не сможет выбраться назад. Быстрое течение воды затянет под ледяной панцирь. Он боялся собак, человека. Но промоина ещё страшнее. Это – явная, видимая смерть. От собак он мог отбиваться своими крепкими, сильными ногами. На человека мог броситься, сбить с ног и затоптать копытами. Но преодолеть ледяную реку он бы не смог.

А между тем его настигла настойчивая погоня. Три пёстрые, чёрно-белые лайки догнали его одновременно. С громким, яростным лаем они бросились к нему, окружили и принялись рвать обречённого зверя за густую, пустотелую шерсть. Критическое положение таёжного великана осложнялось тем, что крепкий, прочный наст держал собак на поверхности. А он, в отличие от своих врагов, утопал в глубоком снегу по грудь и находился в невыгодном для защиты положении. Собаки бросались на его беззащитные бока, рвали израненные ноги и даже вскакивали на спину. Защищая себя, сохатый круто разворачивался, бросался на своих врагов. Отпугивая от себя одного врага, он открывал другой бок, на который тут же бросалась вторая лайка. Стоило обратить внимание на очередного противника, как две других собаки бросались на него с другой стороны.

Так продолжалось недолго. Очень быстро сохатый понял, что ему необходимо обеспечить себе защиту сзади. Прикрытием послужила большая, разлапистая лиственница, стоявшая неподалёку от места схватки. Сделав резкий бросок вперёд, разогнав собак, зверь достиг желанного места в несколько прыжков. Взбешенные лайки бросились за ним, попытались вцепиться острыми клыками, но, к своему негодованию, увидели склонённую голову и взметнувшиеся копыта. Добежав под прикрытие лиственницы, сохатый успел развернуться и встретить их во всеоружии.

Лайкам стоило огромных усилий, чтобы увернуться от стальных ног, от мгновенной смерти. Теперь зверь был надёжно защищён сзади и не боялся внезапного нападения со спины. Он стал отаптывать под собой снег, выбивая для себя небольшую площадку. Это удалось сделать очень быстро. За небольшой промежуток времени, одновременно отбиваясь от наседавших собак, он разбил и притоптал копытами крепкий снег на значительном расстоянии от себя. Теперь те боялись прыгать в яму: понимали, что прыжок может привести к неминуемой гибели под ногами раненого зверя. Им ничего не оставалось, как облаивать недосягаемую добычу с расстояния. И они усилили свою яростную осаду. Их злобные выпады с каждой минутой становились всё настойчивей, уверенней. Лайки знали, что на их голос очень скоро придёт человек.

Охотник был близко. Умело скрываясь за толстыми стволами деревьев, заранее предопределяя своё продвижение за густым кустарником, он осторожно, стараясь не спугнуть зверя, подкрадывался к желанной добыче. Надетые на широкие лыжи мягкие чехлы из собачьих шкур отлично глушили шум и шорох наста под шагами крадущегося человека. Встречное течение воздуха относило запахи далеко назад. Неторопливые, уверенные движения сильного тела с лёгкостью пружинистого аскыра несли охотника вперёд. Он уже видел беснующихся собак и осаждённого сохатого. Для того, чтобы произвести один-единственный, точный, смертельный выстрел, ему оставалось преодолеть ещё несколько десятков метров.

Зверь не видел человека. Всё его внимание было переключено на собак. Теперь он был более спокоен и уверен в своих действиях. Утоптанная площадка и лиственница защищали его. Сохатый мог легко передвигаться в нужном направлении, не опасаясь нападения сбоку и сзади. Единственное, что его раздражало и мучило в эти минуты – застрявшая в теле стрела. Она вызывала острую боль в правом боку и постепенно забирала силы зверя. Это было видно по поведению сохатого. Его движения становились неуверенными и какими-то неуклюжими. Выпады на собак заметно сократились.

Наконец сохатый остановился. Он уже не бегал и не отпугивал своих врагов, а, понуро опустив свою большую безрогую голову, раскачивался из стороны в сторону. Казалось, что судьба зверя решена. Собаки захлёбывались собственным лаем, предчувствуя скорую развязку. Неподалёку, за огромным стволом лиственницы, хладнокровный охотник тихо, без щелчка взвёл курок ружья.

В это мгновение, как будто насмехаясь над человеком, лёгкий шалунишка-ветер «заячьей смёткой» круто изменил своё направление. В какой-то миг холодный воздушный фронт развернул тёплое атмосферное течение на сто восемьдесят градусов. Острые запахи охотника коснулись чутких ноздрей сохатого.

«Человек! Смертельная опасность! Самый страшный враг!» Мысли, как молнии промелькнули в голове за долю секунды. Во все времена, из глубокой древности охотник вызывает у животных страх. Сохатого неожиданный «сигнал» поверг в панический ужас. Он уже встречался с человеком, который доставил ему адскую боль сегодня утром. Памятью об этой встрече из печени торчал обломок от стрелы.

Не выбирая дороги, огромными, двухметровыми прыжками сохатый бросился вперёд. Не ожидавшие такого стремительного передвижения своей добычи собаки едва успели увернуться от его острых копыт. Ещё не понимая, что произошло, они на какое-то мгновение задержались на месте, но увидев убегавшего зверя, бросились в погоню. А тот, воспользовавшись замешательством врагов, успел оторваться от преследователей и уже пробежал некоторое расстояние. Только вот направление передвижения зверем было выбрано неправильно. Он бежал по реке, по засыпанному снегом льду. Впереди рваной раной зияла промоина.

Но зверь не остановился перед препятствием. Ширина полыньи составляла всего каких-то пару метров. В своей жизни он преодолевал гораздо большее расстояние. А эту промоину зверь решил перемахнуть одним прыжком. Не останавливаясь, он резко оттолкнулся задними ногами и с лёгкостью метнувшейся белки перелетел через промоину. Но тонкий, подточенный вешней водой лёд не выдержал веса сгруппировавшегося тела.

Раздался звонкий треск лопнувшего стеклом льда. Взметнувшиеся фонтаны ледяных брызг. Глухой, бухающий звук воды, сомкнувшейся над провалившимся сохатым. Через мгновение он вынырнул, но уже значительно ниже места своего падения. Течение реки быстро понесло его вниз по промоине.

К этому времени негодующие собаки достигли края полыньи. Две из них в нерешительности остановились перед препятствием. Но третья, самая азартная и наиболее злобная, не задумываясь, прыгнула на голову проплывавшего мимо сохатого. Острые клыки сомкнулись на шее зверя.

Обезумевшее от страха и боли животное попыталось сбросить с себя ненавистного врага. Сохатый встряхнул головой и глубоко, натуженно застонал. Однако попытки избавиться от собаки оказались бесполезными. Пронзив мёртвой хваткой на затылке таёжного исполина жизненно важные нити, лайка не разжимала свои челюсти. А быстрое течение реки несло их к окончанию промоины.

За несколько метров до границы между жизнью и смертью сохатый сделал последнюю отчаянную попытку вырваться из плена. Резко рванувшись, он выкинул передние ноги на лёд. Не имея какой-то опоры, острые копыта лишь скользнули по гладкой поверхности и, не задержавшись, вновь утонули в воде. Потеряв последнюю точку опоры, не удержав равновесия, зверь медленно погрузился в чёрную пучину. В воздухе в последний раз мелькнули судорожно бьющиеся лапы собаки и согнутые в судороге ноги сохатого. Ещё одно мгновение, и они исчезли подо льдом. Как будто насмехаясь над своими жертвами, коварная река свернула бурное течение в маленькую воронку. Откуда-то из глубины на поверхность вырвались воздушные пузыри.

Неожиданное исчезновение добычи и собрата озадачило собак. Всё ещё не понимая, что произошло, они в растерянности и замешательстве смотрели в воду. Яростный лай сменился жалобным повизгиванием. Они все ещё верили и ждали, что вот-вот и из-под края промоины покажется вытянутая голова зверя и их друга.

С берега, ловко переставляя лыжи, на помощь бежал человек. В ожидании поддержки собаки бросились ему навстречу, призывно, как будто что-то хотели сказать, залаяли взволнованными голосами и, увлекая хозяина за собой, вернулись к месту трагедии. Но и теперь их встретила гнетущая пустота и черные волны узкой промоины. Понимая, что произошло непоправимое, лайки жалобно заскулили, подавленно опустили головы и, не глядя на человека, присели неподалёку от полыньи.

Охотник остановился рядом с собаками. Его глаза были полны печали. Медленно осмотрев место трагедии, он воткнул приклад ружья в снег, снял с головы лохматую шапку, рукавицы, бросил их себе под ноги и закрыл лицо ладонями. Потом, как будто очнувшись от глубокого забытья, оторвал руки и напряжённо прислушался.

Узкий разрез глаз взором сокола бесполезно блуждал по белоснежному панцирю льда и снега. В сознании вспыхнула надежда: «А вдруг?!» Губы охотника шептали какие-то непонятные, бессвязные слова. По загрубевшим на ветру и холоде щекам к редкой бороде скатились две прозрачные слезинки.

Прошло немало времени. Удостоверившись в бесполезном ожидании, охотник вздрогнул, глубоко вздохнул, медленно надел шапку, рукавицы, закинул за плечи ружьё и, круто развернувшись, пошёл к берегу. Собаки, понуро опустив головы, побрели следом.

На месте недавней осады, там, где собаки держали сохатого, охотник остановился, стал внимательно изучать следы. Опытным взглядом осмотрел приходной след зверя, утоптанную площадку, кровь на снегу, резкий рывок и бегство таёжного исполина от опасности. Особое внимание уделил цвету крови, её обилию и месту. Потом снял лыжи, стал ходить по площадке, представляя себя на месте раненого зверя. В заключение непродолжительного расследования следопыт разочарованно развёл руками и о чём-то со скорбью сказал сидевшим рядом собакам. Как будто понимая его речь, лайки виновато опустили головы, отвернулись в сторону. Но в словах хозяина не было укора в адрес своих верных помощников. Они отлично исполнили свои обязанности. В случившемся не было их вины.

Человек это прекрасно понимал и видел по следам на снегу. Наоборот, это он не смог предвидеть события. Ему надо было просчитать, в каком состоянии находится раненый зверь и что предпримет в дальнейшем для своего спасения. Стрела, выпущенная из лука сына, пронзила жизненно важный орган сохатого – печень. Если бы он не поспешил… Следы и кровь на снегу рассказали охотнику, что раненый зверь был обречён. Стоило подождать какой-то час, и ноги сохатого не выдержали бы слабое тело.

Охотник вытащил из-за пояса топор, срубил небольшую сушинку, наколол дров. Затем разбил обухом старый пень, набрал горсть ржавой трухи, осторожно пересыпал её с тоненькими щепочками и приготовился к священнодействию. Запустив загрубевшую руку во внутренний карман парки[2], он вытащил драгоценный трут и начал быстро добывать огонь. Через несколько минут от быстрого вращения смолистой палочки задымилась нагревшаяся труха. Маленькие, тлеющие искорки поползли по тонким, сухим лучинкам. От настойчивого дыхания вспыхнул огонь.

Где-то далеко в займище едва слышно щёлкнул сучок. За ним послышался лёгкий шорох. Собаки настороженно приподняли остроухие морды, прислушались к тайге, но голоса не подали. Они узнали шаги знакомого человека. Одна из лаек, самая молодая и проворная, вскочила на ноги, приветливо закрутила калачом хвоста и побежала по лыжне навстречу идущему. После этого неподалёку послышался недовольный голос, пронзительный визг собаки, получившей несильный удар палкой. Через мгновение из густого курослепа выскочила обиженная лайка. Поджав хвост, она молча подошла к лиственнице, легла на снег и недовольно посмотрела назад.

Вот неподалёку качнулись ветви молодой поросли. По проложенной лыжне к костру из тайги вышел охотник. На его раскрасневшемся лице отпечатались дорожки горячего пота. Меховая парка распахнута, что говорило о его торопливом передвижении. Не доходя нескольких метров до стоянки, он снял из-за спины тугой лук, колчан со стрелами, повесил их на толстый сук лиственницы и, посмотрев по сторонам, удивлённо спросил:

– Отец, где сохатый?

Тот, к кому были обращены слова, с укоризной посмотрел на своего сына, подправил костёр под закипавшим котелком, глубоко выдохнул и грозно заговорил:

– В твоём теле, Хактын, слишком много жира! Почему так долго топчешь мой след? Я думал, что ты лёг спать.

– Юкса на лыжах порвалась. Пришлось шить новую, – краснея до кончиков ушей, ответил Хактын.

– Не абманывай своего отца. Загбой карашо знает крепление на твоих лыжах. Сам телал. Юксы крепки, как медвежьи жилы. Просто у тебя кароткие ноги!

Ещё больше смутившись, молодой охотник отвернулся от отца и обиженно надул губы. Загбой, не обращая никакого внимания на него, продолжал выговаривать:

– Твои глаза слепы, как у крота! Ты не мог остановить сохатого с первого раза! Зачем ты стрелял в печень, если на твоих стрелах железные наконечники? Нато бить в лопатку. Сейчас бы ты уже тавно ел жареные губы зверя.

– Я стрелял далеко. Там были кусты, – попытался оправдаться Хактын, но Загбой резко перебил его:

– Твои руки слабы, как лапки у лягушки! Они не могут натянуть тетиву лука! Твоё место в чуме, рядом с женщинами за вытелкой шкур! – проговорил он и быстрым взмахом руки дал понять, что разговор окончен.

Сказанные в сердцах слова отца подействовали на сына удручающе. Ничего не отвечая, он стал бесполезно крутить в руках мохнатые рукавицы.

Однако суровые высказывания Загбоя в адрес Хактына были недолгими. Через минуту, подчёркивая свой покладистый, уравновешенный характер, он заговорил более спокойно. Опытный охотник рассказал о том, что совсем недавно произошло здесь, на реке. Хактын слушал речи отца с широко открытыми глазами. Ещё ни разу в своей жизни он не знал такого случая, чтобы вместе с утонувшим зверем погибла собака.

Но это обстоятельство не было главным в случившемся. Утонула собака – ну и что? У них есть две! Если захотеть, у старого Гухэ можно взять много щенков и вырастить из них новых собак. Главное для Хактына – жалость о погибшем звере. Большой сохатый – много мяса! Это сытый желудок, тепло тела, лень разума, отличный, долгий сон! Что ещё может сравниться с хорошей жизнью?

Так думал Хактын. Но Загбой – иначе. В разговоре с сыном он больше всего опирался на свой опыт и в данный момент как бы разговаривал сам с собой. Он знал, что Хактын ленив, глуп, так же как и его мать Пэкта, и постоянно думает только о еде и сне. Так как же можно было сказать ему о том, что в настоящий момент мучило и терзало опытного охотника?

Загбой искренне скорбел о смерти своего четвероногого друга, утонувшего сегодня в водах Катоя. Его звали Чингар. Это был настоящий, преданный и незаменимый помощник в тайге, на охоте и в суровой кочевой жизни.

Чингар прекрасно брал любой след зверя, какой только водился в бесконечных просторах северной тайги. Злобная хватка, сила и смелость кобеля помогали Загбою в поединках с медведем. Настойчивость и ловкость служили несоизмеримыми качествами при добыче таких таёжных исполинов, как сохатый. От него в очень редких случаях уходил соболь. Чингар легко держал белку, не боялся острых когтей рыси и даже давил росомаху. Тёмными холодными зимними ночами кобель предсказывал появление своего серого дикого собрата – волка, и много раз защищал стадо оленей от его острых клыков.

Вся добытая в этом году пушнина – заслуга Чингара. Шкурки соболей, колонков, белок, горностаев послужат хорошим подспорьем для семьи Загбоя. На покруте[3] русские купцы дадут много продуктов, материала для одежды, топоры, ножи, скребки для выделки шкур, ружьё и провиант уже в этом году, весной. Но что же будет потом, без Чингара? Оставшиеся лайки не обладают и половиной тех качеств, какими обладал кобель. Сколько пушнины добудет Загбой без своего верного друга? Будет ли его семья жить в достатке и благополучии?

Ближе к вечеру по лыжне на берег реки вышел аргиш. Как всегда, в отсутствие главы семьи караван возглавляла Пэкта. За ней на своём учаге[4] ехала Ченка. На остальных оленях продуманно распределено небогатое имущество семьи Загбоя: переносные чумы, потки[5] с продуктами, посуда, одежда, орудия труда, добытая пушнина и много других мелких вещей, необходимых охотникам для кочевой жизни в тайге. Шествие замыкал добрый и отзывчивый Калин.

Вырубая шесты для чумов, дружно застучали топоры. Звериными шкурами покрылись треугольные остовы временных жилищ. Загремела посуда, зашуршала одежда. Едкий дым окутал излучину реки. Запах приготавливаемой пищи головокружительным ароматом поплыл вверх по реке. Обширное прибрежное займище наполнилось шорохом шагов кормящихся оленей. К размеренному ритму, определяющему присутствие человека, добавлялся нудный голос недовольной Пэкты.

Пэкта – жена Загбоя. Для себя охотник уже давно проклял тот день, когда старый Гухэ променял на неё сорок оленей. Молодая женщина оказалась на редкость глупой, ленивой. Свои обязанности по ведению хозяйства выполняла из рук вон плохо. Загбой прекрасно помнит те времена, когда ему, уставшему за день на охоте, приходилось самому готовить еду, чинить одежду, поддерживать огонь в чуме и обрабатывать добытую пушнину.

По вине Пэкты во время длительного отсутствия мужа в тайге были потеряны тринадцать оленей. Это она поленилась вовремя вытащить из реки сети и привязать лодку, что привело к потере драгоценного имущества в весенний паводок. И, наконец-то, самое главное. Опять же, во время его отсутствия, в морозную зимнюю ночь она не пожелала встать на плач маленькой дочери. Так и не дождавшись материнской ласки, девочка выползла на улицу и замёрзла.

Теперь голос Пэкты, напоминая последние скрипы старой гнилой лиственницы, витал над стойбищем. Сварливая жена была недовольна неудачной охотой мужа. В том, что сохатый утонул в реке, а семья осталась без мяса, винила только Загбоя и не допускала мысли о попустительстве своего любимого старшего сына Хактына. Нагнетая обстановку, она не переставала ворчать до тех пор, пока глава семьи не покинул пределы стоянки.

Чтобы не слышать голоса жены, Загбой надел на ноги лыжи и вышел на реку, к полынье. Младшая дочь, Ченка, сочувствуя отцу, последовала за ним. Они вместе подошли к промоине и долго стояли у воды. Отец рассказал дочери, как всё произошло. Ченка выслушала очень внимательно и искренне пожалела о смерти собаки.

Чингар был любимой собакой девочки. Не один раз она ходила с ним на охоту за белкой, добывала рысь и росомаху. Умный кобель помогал собирать оленей в стадо, не единожды предсказывал появление волков, предупреждал о появлении медведя и однажды защитил её от острых копыт сохатого во время гона. Ченка всегда находила для собаки лакомый кусочек, втайне от родителей делилась с Чингаром печёной лепёшкой, мясом или питательным медвежьим жиром. Нередкими были случаи совместной ночёвки девочки и собаки, когда они где-то на привале делили друг с другом тепло своих тел. И вот Чингара не стало. Для девочки смерть любимого друга стала трагедией, свежей раной на горячем сердце. В глазах Ченки застыла горечь. Пушистые реснички намокли от слезинок.

Сдерживая себя из последних сил, чтобы не заплакать, девочка взяла заледеневшую корочку наста и, не снимая тёплых лосиновых рукавичек, медленными движениями слепила снежок. Какое-то время она без всякой цели перекидывала его с руки на руку, после чего бросила его в воду. От резкого взмаха вместе со снежком с её руки сорвалась и улетела в промоину правая рукавичка.

От неожиданности Ченка вскрикнула, бросилась к воде. Но строгий окрик Загбоя остановил её от неразумного поступка. Она замерла на месте и глазами, полными досады, стала смотреть, как быстрое течение реки уносит её меховую варежку.

Загбой молчал. Так же, как и всегда, он не проронил ни единого слова в укор дочери. Охотник понимал, что все произошло случайно и ругать девочку нельзя. Его вдруг взволновало другое. Лицо наполнилось радостью, а широко открывшиеся глаза засветились искорками восторга. Он видел, что более лёгкая рукавичка плывёт медленнее тяжёлого снежка, на поверхности воды.

– Ча! Пустая калава хуже гнилого пня! Как же я раньше не понял простой истины? – воскликнул Загбой и улыбнулся дочери.

Удивившись его поведению, девочка молча посмотрела на отца. Она ещё не поняла, что он хотел сказать.

А Загбой уже спешил к чумам. Не доходя до берега, он что-то сказал сыновьям. Хактын и Калин засуетились, вооружились таяками[6], топорами, пальмами[7] и поспешили за отцом.

Вернувшись к полынье, Загбой остановился, ещё раз внимательно осмотрелся вокруг, что-то буркнул себе под нос и, взмахнув рукой, позвал всех за собой вниз по реке. Через определённое расстояние опытный охотник останавливался, ложился на снег, прикладывал ухо к заледеневшей поверхности, прислушиваясь, что происходит подо льдом. После очередного, пятого по счёту, падения он взволнованно улыбнулся, отошёл ещё на несколько метров ниже и показал рукой под свои лыжи:

– Здесь!

Разбивая корку наста, одновременно ударили топоры. Откидывая прочный, надутый снег, замелькали таяки. Хактын и Калин копали снежную яму. Загбой и Ченка убирали комья снега. Прошло немало времени, прежде чем они, углубившись на полутораметровую глубину, достигли поверхности льда.

– Отец, здесь лежит сохатый? – спросила дочь.

Загбой какое-то время молчал, задумчиво посмотрел куда-то на холмистую тайгу и, по всей вероятности, обдумав свои мысли, заговорил:

– Да. В этом мире всё взаимосвязано и постоянно. После ночи всегда наступает день, за зимой идёт весна, солнце меняет луну, плохое растворяется в хорошем. Так же и на реке. За глубокой ямой течёт быстрый перекат. За перекатом опять начинаются ямы. Сохатый утонул в головке ямы. Шерсть у зверя пустотелая, он никогда не тонет в воде. Твоя рукавичка подсказала мне, что сохатый проплывёт яму на поверхности воды, подо льдом и застрянет на перекате. Вот и всё.

Братья и сестра выслушали разумную речь отца молча, с нескрываемым восхищением и уважением. А Загбой, как всегда, приятно улыбнулся, приложил свою руку к голове дочери и подбадривающее проговорил:

– А теперь – за работу. Осталось немного. Пробьём лёд, а там увидим, прав я или нет.

Подмытый вешними водами лёд оказался нетолстым. После упорной десятиминутной работы братья добрались до воды. Ледяное окно проруби показало каменистое дно реки. Несмотря на быстрое течение, глубина была сравнительно небольшой. Любой из братьев мог свободно дотянуться обухом топора до круглых, окатанных водой камней. Когда прорубь достигла нескольких метров в диаметре, Загбой приказал сыновьям отбивать лёд сверху, против течения.

Ещё несколько минут усердной, торопливой работы – и в воде намокшим мешком показалась мертвая туша сохатого. Освободившись из тисков ила и льда, подхваченная течением, она вывернулась в прорубь. Вместе с ней, сжав в мёртвой хватке на затылке зверя острые клыки, висел мёртвый Чингар. Преданный кобель, подчиняясь велению охотничьего инстинкта, до последних мгновений жизни выполнял свою обычную работу. В скрюченных, закостеневших лапах застряла мохнатая рукавичка Ченки.

Загбой

В его жилах течёт свободолюбивая кровь аборигена, вечного охотника, представителя малых народов Севера. С незапамятных времён его племена кочуют по необъятным просторам тайги от берегов Оби до Охотского моря, заселяют Сибирь от священного Байкала до Северного Ледовитого океана[8].

Но настоящей родиной эвенков, излюбленной вотчиной, «эпицентром концентрации» всё же является правый приток Енисея и три знаменитые – Верхняя, Нижняя и Подкаменная – Тунгуски. Считается, что в честь этих рек и были названы эти добродушные, отзывчивые на чужое горе люди: тунгусы. А слово эвенк – более позднее, современное название, данное русскими переселенцами в конце девятнадцатого – начале двадцатого веков.

Род Загбоя носит славное имя – племя Длиннохвостой Выдры. Так принято у народов Севера с незапамятных времён – называть себя именами животных, растений, рек, озёр… Эвенки верят, что любое окружающее их творение: дерево, вода, огонь, камни – имеют душу, и поэтому преклоняются перед ними. В знак уважения живой природе просят у своих богов разрешения называться тем или иным именем. На время описываемых событий род Длиннохвостой Выдры находится на пике богатства и процветания, хотя и насчитывает два десятка семей, в которых около ста человек.

Теперь никто не может вспомнить, кто и когда стал первым в роду Длиннохвостой Выдры, с каких времён ведётся летоисчисление и какой была изначальная жизнь кочевого охотника. Тунгус знает только своих богов, которых дали ему в наследство предки. Он поклоняется духам, которым поклонялись его отцы, деды и прадеды. Охотник верит в приметы природы и знамения, которые ещё никогда и нигде не подводили его своими предупреждениями.

Семьи племени Длиннохвостой Выдры аргишат по бескрайним просторам Восточно-Сибирского плоскогорья в поисках мягкого золота. Главное богатство эвенка – олень. Большими и отдельными, семейными, стадами рогатые ороны копытят щедрые плантации ягеля необозримых седых белогорий. Только одна семья Гухэ, в которой родился Загбой, насчитывает семьдесят оленей и считается самой почитаемой семьёй в племени.

Щедрая тайга безвозмездно дарит эвенкам свои дары. В быстрых реках и глубоких озёрах водятся огромные косяки вкусной и питательной рыбы. На марях, гарях и болотах коротают свой век бородатые сохачи. Горные увалы гольцов испещряют сети троп диких сокжоев[9]. Тайга полна следами хозяина тайги – амикана[10].

Подготавливаясь к долгой студёной зиме, зелёные ельники и коричневые лиственницы заполоняют тысячи, сотни тысяч пышнохвостых белок. Зимние переновы крапят стежки шоколадных соболей. Охотнику стоит проявить минимум усилий, сноровки и мастерства, переданных ему с кровью предков, чтобы в достатке и даже некотором разумном изобилии обеспечить себя, свою семью и семьи родственников мясом, рыбой и пушниной.

За бунты белок и шкурки соболей «щедрые» русские купцы рассчитываются мукой, солью, ружьями, порохом, дробью, ножами и многими другими товарами, ставшими необходимыми в повседневной жизни эвенка. Великий род Длиннохвостой Выдры живёт в достатке.

Но счастье и благоденствие не может быть вечным. В непрекращающейся ежедневной борьбе с суровыми климатическими условиями и непредсказуемой постоянной опасностью жизнь кочевника, коренного жителя тайги, не может быть беззаботной и беспечной. Мать-природа периодически неожиданно преподносит свои уроки. Это заставляет детей тайги всегда жить в постоянном напряжении, быть готовыми к очередной «подножке», преподносимой судьбой. Это закреплено в сознании охотника с детских лет, с самого рождения и воспринимается как само собой разумеющееся.

В тайге всё просто. Для охотника зверь – добыча. Человек – друг. Так было всегда, это впитывается с молоком матери. Открытая, восприимчивая душа свободолюбивого народа совершенно не подготовлена к обману и коварству.

В ту памятную для Загбоя весну, в пору цветения серебристой вербы, племя Длиннохвостой Выдры собралось на берегу Харюзовой речки. После долгой зимней охоты эвенки готовились к встрече с русскими купцами, обещавшими привезти свой товар в обмен на пушнину. Облюбованный племенем берег реки наполнился шумом голосов, перебранкой собак, хорканьем оленей, звонкими ударами топоров. Пологий склон украсили остроклинные меховые чумы. По широкой долине реки растворился едкий дым костров.

В ожидании покруты племя находилось на пике восторженного настроения. Наскучавшиеся за тяжёлую, долгую зиму души людей желали общения друг с другом. Молодые и старые охотники хвалились добытой пушниной. Женщины – выделанными шкурами. Самые юные, подростки, рассказывали о невероятных приключениях, произошедших с ними в тайге. Девушки надевали праздничные парки, хольмэ[11] и украдкой посматривали на состязавшихся в ловкости, силе и меткости юношей.

В чанах над жаркими кострами варилась жирная оленина. На вертелах жарились туполобые, широкохвостые таймени и сиги. По вечерам при свете беснующихся костров далеко вокруг разносились звонкие песни, прославляющие родную землю. Под удары бубна проходили танцы, в которых показывались сюжеты охоты на того или иного зверя.

Желая заострить на себе всеобщее внимание, кто-то из рассказчиков в танце представлял свою покруту, при этом изображая бесконечно удивлённое, жадное лицо купца, увидавшего бунты белок и чету черноспинных соболей. Иногда в импровизационном танце рассказчика появлялся шатающийся образ человека, принявшего лишнюю дозу «огненной воды». Но в суматохе предстоящего праздника никто не забывал смотреть на водную гладь вскрывшейся ото льда реки, на которой должны были появиться плоскодонные илимки – лодки русских купцов.

Загбой принимал непосредственное участие в происходящих событиях. Все знали, что он считается самым опытным охотником племени, прекрасным следопытом и отличным сторожем оленьего стада рода Длиннохвостой Выдры. Он постоянно кормит племя мясом медведя. Его сети ловят косяки чёрноспинных хариусов. Из его поток в туеса племени для выплаты ясака русскими выбирались самые лучшие аскыры, пышнохвостые белки, огненные лисицы и воронёные выдры. Загбой мог уверенно сказать своё слово старейшины у костра. Его мудрости и опыту преклонялись все уважаемые охотники племени.

В один из вечеров на совете Загбой высказал всё, что накопилось у него в душе за долгий год странствий по Великому сибирскому белогорью. В словах звучала радость об удачном промысле. В его потках лежали три бунта белок (300 штук), три десятка соболей, пять лисиц, три выдры, несколько песцов и две прекрасно выделанные руками Ченки сохатиные шкуры. С такой добычей русские купцы встретят Загбоя с распростёртыми объятиями и дадут ему такого товара, какого пожелает его душа.

Но вместе с этими радостями и удачами охотник не забыл упомянуть о своём горе, произошедшем на реке Катой. Хорошая собака – мечта любого охотника. Это радость, успех, везение, достаток. Потеря Чингара – невосполнимая утрата, о которой сожалели все, включая старого поседевшего Гухэ. Несмотря на это, Загбой продолжал жить будущим, хорошим, светлым и счастливым. И мечтами он делился со своими соплеменниками.

А мечтал приобрести очень многое. Кроме необходимых продуктов хотел купить своему младшему сыну Калину ружьё. Ченке – десять мер разноцветного бисера, несколько настоящих железных иголок, нитки, красный платок и бирюзовые бусы, которые он видел в прошлом году на прилавке у купца. Для своей жены Пэкты – тёплую ватную доху и большую костяную трубку для курения. Для старшего сына Хактына – нож, медные монеты, которые они хотели пришить к брачным уздечкам, красивое платье – подарок для будущей невесты и замысловатый крючок – скребок для разбивания костей, который должен был перейти в виде подарка будущему тестю от старшего сына. Однако всем этим простым, понятным, необходимым и по-детски радужным мечтам Загбоя сбыться было не суждено.

В ожидании русских купцов прошло много дней. В глазах тунгусов тускнела радость. Её сменила тревога – тревога бесполезного ожидания и обиды за обман, переживания за пустоту туесков и поняг, в которых не было муки, соли, круп и других необходимых продуктов. Сердца кочевых охотников заполнились тревогой. В молчавших ружьях не было пороха, дроби. В сознание каждого эвенка вкралось раздражение от не состоявшейся покруты.

Нет, никто из знаменитых и отважных охотников племени Длиннохвостой Выдры не боялся голода. Пищи в тайге предостаточно. Но с приходом в мир тайги русских, по прошествии десятилетий общения с цивилизованными людьми, коренные таежники уже не могли представить свою жизнь без тех вещей, что предлагал русский человек в обмен на пушнину.

Эвены не могли обходиться без того, без чего жили их предки. Они привыкли ко вкусу соли, навсегда запомнили аромат печёных лепёшек, вздрагивали при слове «сахар». Повседневным оружием охотников стали ружья и ножи. Одежду из шкур заменила мягкая цветная материя.

Но особенно на легковосприимчивую душу повлияло действие чая, табака и, конечно же, алкоголя. Попробовав эти «наркотики» единожды, люди тайги мгновенно становились их поклонниками. Вспоминая счастливые минуты после принятия спиртного, они вновь и вновь желали встречи с русскими купцами. И чем чаще было это воспоминание, тем чаще в сознании вспыхивало желание к повторению пережитого состояния. Расслабляющие тело и сознание табак и чай стали повседневными у эвенов.

Коварная зависимость стала привычкой, очень легко опутала своими сетями свободолюбивый народ и медленно потащила их с неповторимой культурой и обычаями к гибели.

Когда прошли все сроки ожидания, племя Длиннохвостой Выдры собралось на совет. После долгих обсуждений старейшины решили аргишить в пойму великой сибирской реки – на Енисей, где встреча с русскими купцами была наиболее вероятной. Переход назначили на раннее утро следующего дня. Предстоящая подготовка к аргишу внесла изменения в спокойную жизнь рода. Женщины собирали и упаковывали в потки вещи, мужчины подшивали упряжь, молодёжь разошлась по тайге на поиски оленей. За работой эвенки не сразу заметили появление небольшого каравана своих собратьев из рода Когтистого Медведя. Охотники принесли обнадёживающую весть: русские купцы остановились в нескольких днях перехода, внизу по реке. Подняться до назначенного места мешала паводковая вода, ежедневно набиравшая силу и мощь от таявших снегов.

Племя Длиннохвостой Выдры тут же вновь собралось на совет. Старейшины приняли решение кочевать вниз по реке, на покруту с русскими купцами. Однако братья из племени Когтистого Медведя разумно предупредили, что на месте торга уже собралось очень много охотников с оленями и гнать всё стадо вниз по реке было бы просто неразумно, так как огромное количество животных может вызвать большую путаницу между оленями. Тогда старейшины пересмотрели своё мнение. Было решено оставить стадо на месте, а на покруту с купцами отправить по несколько человек от каждой семьи.

По закону предков племени охранять родовое стадо должен остаться кто-то из сыновей Загбоя. Поддерживать тепло очага в чуме предстояло Пэкте. Это Загбой решил давно, ещё прошлой осенью. Твёрдое слово главы семьи поставило точку и этим вечером. Загбой приказал остаться на стойбище Хактыну и Пэкте. Он, Калин и Ченка стали собираться в дорогу.

Но хитрая Пэкта разрешила все иначе. Ей, испытавшей все «прелести и вкусы» покруты, очень хотелось попасть на торг. В добавление к приобретаемым продуктам и товару она желала как можно скорее вновь испытать вкус «огненной воды». Втайне от мужа предложила старому Гухэ оставить Загбоя сторожить оленей.

Несмотря на лень, Пэкта была хитрой, и это помогало женщине находить всяческие предлоги уклонения от работы. Она давно выучила характеры людей своего рода и уговорить старейшину ей не составило особого труда. Пэкта расхваливала положительные качества мужа как опытного охотника и пастуха, который за всю свою жизнь ещё не потерял ни одного оленя из стада племени. Этот убедительный довод был весомым. Недолго думая, Гухэ приказал Загбою остаться на стойбище пасти оленей, а Пэкте и сынам представлять семью на покруте с русскими купцами.

Загбой не осмелился ослушаться своего отца. Затаив обиду на жену, он молча увязал потки с пушниной на спины учагов Пэкты. Ченка безропотно разделила его участь.

Возвращение родных с покруты Загбой ждал очень долго. Прошли все сроки ожидания, а он с утра до вечера смотрел вдаль, на излучину реки, куда ушёл караван оленей. Напрасно охотник вглядывался в размытые паводком берега в надежде увидеть появление родного аргиша с потками, полными продуктов и провианта. Иногда ему казалось, что видит вдалеке серые точки медленно бредущих оленей. Однако вскоре оказывалось, что это всего лишь плывущее по реке бревно или беснующаяся под напором воды волна.

Загбой злился. Он прекрасно понимал, почему Пэкта и сыновья не возвращаются к родному чуму. Закрыв глаза, охотник видел свою жену пьяной, валяющейся у костра в грязи и золе. Рядом, оскалив зубы, дрались сыновья. Неподалёку валялись разбросанные потки с товаром. Ещё он видел чужих собак, растаскивающих эти товары и продукты. Картина была удручающей.

В один из торгов с ним произошло то же самое. Разгневанный Загбой вскакивал на ноги, кому-то грозил кулаками и порывался броситься вдоль реки. Его переполняло страстное желание как можно быстрее достичь места покруты и вырвать с корнями разлохматившиеся косы пьяной жены. Но приказ Гухэ пасти оленей, как удар рогатины между лопаток, охлаждал пыл разгорячённого мужа. Загбой не мог ослушаться своего отца. Слово отца – священно. За непослушание старшему Загбою грозил суд старейшин.

На десятый день ожидания грозный муж и глава семьи не выдержал и отправил за непослушными сыновьями и своенравной женой дочь. После долгих уговоров и просьб Ченка наконец-то привезла и пьяную, неконтролируемую в поступках мать и передравшихся от избытка разгорячённых чувств братьев.

Загбой был намного умнее и мудрее Пэкты. Он не стал вымещать зло на пьяную жену в тот же час, а решил провести нравоучение утром. Ему было очень интересно выслушать речи о чудесах, произошедших на покруте.

А пьяная троица наперебой восторженно пыталась высказать свои впечатления о каком-то русском шамане по имени Михаил, который был одет в длиннополую парку и носил на своей груди большой красно-зелёный крест. После принятия спиртного, контролируя состояние эвенков, шаман Михаил собрал всех охотников и стал говорить о русском Боге. Он то понижал голос, то повышал и грозил всевозможными небесными карами, уговаривая эвенков принять русского Бога.

У шамана Михаила не было в руках бубна. Он не носил амулет из зубов рыси, росомахи и медведя. Он не был одет в шкуры неведомых животных. Но Пэкта боялась его грозного голоса, длиннополой, развевающейся при ходьбе парки. Она боялась креста, которым тот махал во время своих проповедей. Пэкта боялась небесных кар и угроз, сыпавшихся из уст странного шамана. Вместе с Пэктой боялись все эвенки. Все падали на колени и бились головами о землю перед распятием, как велел того шаман Михаил. Чтобы задобрить гнев русского Бога, тунгусы давали ему пушнину. Пэкта давала тоже. Она отдала шаману пять соболей Загбоя. Тех, самых лучших из тридцати, за что Загбой хотел взять у русских купцов ружьё сыну.

Шаман Михаил сам выбирал их из потки Загбоя и сказал, что русский Бог останется доволен Загбоем и пошлёт ему удачу и благополучие. Он стал ласковым и три раза погладил Пэкту по голове. Он даже назвал Пэкту сестрой и дал ей поцеловать русского Бога. Русский Бог был нарисован на доске разноцветными красками и смотрел на Пэкту внимательно и строго. Все эвенки целовали русского Бога много раз. За это шаман Михаил обещал просить у Бога много удачи для всех охотников.

Загбой был очень удивлён рассказом пьяной жены и сыновей. У него, как и у всех охотников племени Длиннохвостой Выдры, было много богов. Он знал бога огня и удачи, верил в бога земли, воды, тайги. У его богов были верные послушники – духи, которые исполняли их волю и приносили людям либо благоденствие, либо горе. Эта вера жила в душе Загбоя с младенческих лет и была придумана не им и даже не предками, жившими в этих краях много веков назад, а тяжёлой кочевой жизнью и Его Величеством Временем.

Каждый дух имел свой образ. Перед каждым необъяснимым явлением природы Загбой обращался к тому или иному духу с просьбой и благодарил его за что-то. Но сегодня, после шокирующего рассказа Пэкты, он никак не мог понять, как можно просить благополучия, удачи или благодарить за все только одного бога? Как может Бог русских один перевоплощаться во все образы духов и действовать за всех одним лицом и отвечать за всех?

Но самое главное, Загбой не мог себе представить, как можно предать своих богов и духов, которые из поколения в поколение несли тунгусам веру, надежду, удачу, благополучие и, самое главное, – продолжение рода, жизни?

Он спрашивал сам себя и не находил ответа на собственные вопросы. Добиться чего-то вразумительного от Пэкты ему не удалось. Тогда он обратился к всемогущему покровителю и благодетелю – духу Огня. Так было всегда, когда ему было тяжело или просто требовалась чья-то помощь. Загбой бросал в костёр лучшие кусочки мяса и жира, задабривал всемогущего покровителя. Если костёр был благосклонен к человеку, он начинал говорить. Огонь всегда подсказывал охотнику правильные шаги в дальнейшей жизни, предупреждал о возможной опасности и радовался успехам и удачам.

Но в эту ночь Огонь не хотел разговаривать с Загбоем. Более того, его поведение было непонятным и непредсказуемым. Принимая кусочки жира, он сердито трещал и шипел. От самых сухих поленьев летели снопы искр. А пламя Огня, как будто предвещая беду, горело не ярко-красным цветом, как это было всегда, а голубым и даже зелёным.

Очень скоро Загбой понял причину поведения своего могущественного друга. Это произошло рано утром, когда разлохматившиеся тучи разорвал первый луч солнца. Из чума выбежал Хактын и с топором в руках бросился на отца. Его глаза были безумны. Лицо исказилось в страшных судорогах. На губах выступила пена. Загбой едва увернулся от занесённого над головой оружия и с большим трудом придавил сына к земле. Тот рвался, бессвязно грозил возмездием.

Пришлось связать Хактыну руки и ноги крепкими сыромятными ремнями. Отец понимал, что у сына всего лишь приступ агрессии. Однако было непонятно, чем было вызвано такое поведение юноши: либо последствиями продолжительного пьянства, либо какой-то непонятной болезнью.

А из чума слышались тяжёлые стоны. Младшего сына лихорадило. Несмотря на то, что он лежал в тёплом меховом спальнике, просил накрыть его оленьими шкурами. У Пэкты покраснели глаза. Её движения сделались медленными и неуверенными. Больная женщина говорила, что её тело заполонила суровая зима, которая леденит сердце морозом и ломает кости.

В голове Загбоя замелькали воспоминания далёкого детства. Страшная догадка парализовала сознание. Отбрасывая ее прочь, всё ещё на что-то надеясь и сомневаясь, он пытался успокоиться и успокоить ничего не понимающую, плачущую Ченку. Предчувствуя самое худшее, он постарался оградить дочь от близкого общения с матерью и братьями и приказал собрать все вещи, которых ещё не касались руки больных, и перенести их подальше в сторону. А сам, взяв в руки топор, принялся рубить новые шесты для отдельного чума. Когда новое жильё было готово, он закрыл под пологом шкур дочь, а сам постарался хоть чем-то помочь жене и сыновьям, чью плоть захватила в тиски смерть.

Долго, очень долго Загбой сидел над скованными в судорогах телами близких и дорогих ему людей, выпрашивая знакомыми ему заклинаниями и молитвами помощи у всемогущих духов. Густой и едкий дым костра заполонил жилище кочевника. Пар от кипящей в казане воды омывал пожелтевшие лица больных. Но все старания и попытки лечения были тщетны, бесполезны.

Едва нахмурившееся солнце коснулось линии горизонта, в страшных, спазматических муках умер Хактын. К этому времени беспощадная лихорадка захватила Пэкту и младшего сына. Загбой уже понял, что последует за этим. Понял потому, что в его памяти жили страшные воспоминания детства, когда от эпидемии чумы вымерла половина рода Длиннохвостой Выд ры. Загбой чувствовал, что трагедии не избежать. И знал, что теперь ему предстоит сделать.

Когда он наконец-то покинул своды чума, то увидел, что на стойбище творится невообразимый хаос. Из соседних чумов слышалась тяжёлая перебранка дравшихся соплеменников. Кто-то в безумии резал ножом оленей. Неожиданно неподалёку раздался резкий выстрел, породивший жалобный предсмертный визг собаки.

Больше не задерживаясь ни на минуту, Загбой быстро поймал семь своих оленей, завьючил их потками с вещами из нового чума и приготовился в дорогу. Он не стал брать с собой продукты, провиант, что выменяла Пэкта у русских купцов на покруте. Охотник бросил парки, спальники, шкуры оленей, посуду и оружие, чем уже пользовались после приезда от русских жена и больные сыновья. Собираясь в дорогу, Загбой видел, что, следуя его примеру, в путь собираются другие, ещё не заразившиеся чумой семьи из его племени.

Стараясь не допустить ещё одной беды, охотник не подпускал Ченку к чуму, в котором стонала и бредила обречённая Пэкта. Он посадил дочь на спину ведомого учага и, не оглядываясь, погнал свой маленький караван в сгущающиеся сумерки подступающей ночи. Какое-то время, не понимая происходящего, девочка молча смотрела назад.

Она ждала, что вот кто-то из братьев тоже начнёт собирать оленей, увязывать разбросанные около чума вещи в потки и так же, как и они, последует в дорогу за ними. Но из чума никто не выходил. Она так и не увидела хорошо знакомого силуэта матери, до этого всегда провожавшей отъезжающих. Всё дальше и дальше высокие шесты закопчённых чумов. Всё тише и тише стоны умирающих. Вот где-то там, позади, тяжело, заунывно завыла собака. Её голосу вторила другая. И только когда за идущим аргишем захлопнулась плотная стена тайги, Ченка вдруг поняла всё. Она поняла, что больше никогда не увидит улыбающееся лицо Пэкты, не почувствует тёплого прикосновения рук братьев, не услышит родного голоса близких ей людей, поющих простые и понятные доброму сердцу песни.

Раненой птицей девочка соскочила на землю и, не контролируя своих действий, захлёбываясь горькими слезами, побежала назад. Загбой догнал её, схватил трепещущее тело в крепкие объятия, постарался успокоить дочь. Но Ченка, не слушая его слов, пыталась вырваться к матери, когда-то подарившей ей жизнь. Тогда отец пошёл на крайние меры. Он просто спутал руки и ноги девочки маутом, привязал её к седлу учага и погнал караван прочь.

В ту страшную памятную ночь опытный охотник сделал большой переход. Он гнал аргиш на восток до самого рассвета. Торопливо идущий караван преодолел огромную, болотистую долину Ирчиль, и только лишь тогда, когда уставшие олени в изнеможении достигли туманного берега озера Сумнэ, он остановился. Загбой знал, что в случае, если Пэкта или старший сын останутся в живых, они очень скоро найдут их новый чум по следам.

Загбой ждал день, два, неделю… В томительном неведении медленно протекали серые, мрачные будни. Когда бледнолицая луна сменила три наряда, он наконец-то понял, что все ожидания напрасны. Их никто не догнал. К ним никто не пришёл. Потому что там все умерли…

Всё это время Ченка тихо плакала. Глазами, полными слёз, девочка безотрывно смотрела туда, откуда они пришли, в сторону Харюзовой речки. Но напрасно слух ловил ласковый разговор тайги, пытаясь различить в знакомых звуках торопливую поступь оленьих копыт, резкое понукание идущих животных. Зря пытливый, острый взор чёрных глаз старался различить в голубой дали знакомые точки идущего аргиша. В естественных запахах благоухающего марева отсутствовали запахи терпкого дыма, разгорячённых тел, взмыленных учагов и важенок и до боли знакомого дурмана, пропитанного трубкой курящей матери. Родные и близкие сердцу люди канули в вечность.

В отличие от дочери Загбой перенёс трагедию более сдержанно. Замкнувшись в себе, он днями и ночами просиживал у костра. В душе охотника была скорбь. Сердце сжалось в камень. Разум очерствел от тяжёлых мыслей. Он спрашивал у Огня ответы на свои неразрешимые вопросы. Но в эти дни Огонь не хотел разговаривать с ним. Тогда эвенк обращался с мольбами к другим духам. Он не понимал, чем мог прогневать Харги? Разве не он отдавал дань почтения в своих заклинаниях злому духу тайги? Почему Харги не принял те лакомые кусочки печени сокжоя и самых лучших соболей, оставленных им на Хачурском перевале в знак уважения и признания? Загбой корил себя за то, что не смог выполнить культовый ритуал по отношению к жене и сыновьям, хотя понимал, что ничего не мог сделать в той ситуации.

В сознании тунгусов смерть воспринимается как естественное явление. Вера в загробную жизнь помогает более легко переносить потерю родных и близких. Охотник верил, что, умирая, человек уходит в страну Вечной охоты, куда когда-то ушли его предки и куда в своё время уйдёт он сам. Вопрос был в другом: как и с чем уйти в иной мир, в страну Вечной охоты?

Согласно культовому обряду своего народа человек должен быть похоронен высоко от земли, на лабазе, в кедровой или лиственничной колоде, с необходимыми вещами, без которых ему нельзя обойтись в ином мире. К таким вещам относится личное оружие охотника, посуда, небольшое количество еды, повседневная одежда. Загбой винил себя за то, что не мог отправить в последний путь Пэкту и сыновей согласно старой доброй традиции. Более того, его мучила совесть за то, что он бросил их тела на произвол судьбы. Много раз охотник задавал себе один и тот же вопрос: как будут жить жена и сыновья в стране Вечной охоты, если их плоть изъедена мышами, а дух не нашёл пристанища на стволах многовековых деревьев?

Он снова и снова спрашивал об этом у своего верного друга Огня, но тот по-прежнему не давал ответа. Его молчание Загбой воспринимал как доказательство своей вины, и от этого становилось ещё тяжелее. Чувствуя всю горечь положения, охотник не единожды принимал решение повернуть свой след назад, но всякий раз от этого поступка его удерживал трезвый разум, подсказывавший о правильности выбранного решения. Он должен жить! Не для себя, а ради продолжения жизни Ченки! Жить ради той, кто в этом мире должна продолжить его род! Жить ради будущего поколения! Жить ради жизни на этой земле! И Загбой подчинился решению.

Однажды утром, как будто очнувшись от глубокого, беспробудного сна, он вернулся к настоящей, текущей жизни, с её повседневными заботами и проблемами. Загбой собрал оставшихся оленей, завьючил на спины животных имевшийся скарб, с виноватой улыбкой посадил на спину учага любимую дочь и, подталкиваемый вечным зовом странствий, вновь повёл маленький караван по бескрайним просторам северной тайги. Настоящим желанием кочевого охотника стало намерение забыть, запрятать подальше боль невосполнимой потери.

Он помнил мудрую пословицу, что самый лучший доктор – время! С его размеренным течением забываются и заживают самые глубокие раны. Жизнь продолжает свой бег, и в этом движении утихает боль утрат, какими бы тяжелыми они ни были.

Однако ни повседневные заботы, ни постоянная борьба за выживание, ни дальние переходы не смогли утихомирить боль, что кровавым рубцом разрезала сердце Загбоя. Он постоянно жил с ощущением какой-то пустоты. Иногда казалось, что вот из чума выйдет Пэкта и начнёт ворчать. Острый слух охотника приносил звонкий всплеск весла. Приподнимая голову, он долго смотрел на воду, ожидая появления лодки, в которой Хактын вёз богатый улов рыбы. Он видел, как качаются ветви густого пихтача, готовые отпустить из своих объятий Калина с его гордой походкой, ведущего в поводу рогатого учага, нагруженного мясом добытого сохатого. Но проходили минуты, и словно клыки медведя-шатуна разрывали сладкое представление, превращая его в глубокую рану. Из берестяного чума выходила Ченка, а не Пэкта. Тишину речной заводи нарушали всплески кормящихся сигов. Суровый северный ветер играл мохнатыми лапами угрюмой тайги, не желающей выпускать из своих цепких объятий сына.

В осеннюю пору золотого листопада Загбой вдруг поймал себя на мысли, что всё лето, сколько бы он ни кочевал по тайге, его след постоянно приводил его к озеру Сумнэ, где он когда-то ждал свою семью. Он уводил свой маленький караван на север, но через неделю вновь возвращался на прежнее место с востока. Тогда охотник направлял ведомого учага на заход солнца, но инстинкт снова приводил его к знакомым перевалам с южной стороны. А однажды, в одну из тёмных ночей, у костра он услышал голос Огня, который разрешил ему посетить берега Харюзовой речки.

Он выбрал самый непогожий, пасмурный, неприветливый день. На Сумнэ с севера угрожающе наплывали тяжёлые свинцовые тучи. На тёплую землю падали и тут же таяли редкие хлопья мокрого снега. Где-то на востоке сквозь непроглядную муть едва пробивалось блеклое пятно осеннего солнца.

Загбой поймал учага, собрал в кожаную потку небольшой запас продуктов, привычно забросил за спину ружьё, сел на спину оленя и, даже не попрощавшись с дочерью, быстро растворился в тайге. Его поездка казалась обычной и понятной. Предстоял сезон охоты, и для удачного промысла надо было найти кормовую базу белки. Ещё с вечера он говорил об этом с дочерью и, казалось, что убедил её в своём намерении.

Однако по неуверенному голосу отца, блуждающему взгляду Ченка поняла, что в словах кроется ложь. Непонятным внутренним чувством девочка разгадала его намерения. Утром она уже знала, куда поедет отец. В её взгляде горела искорка надежды, что он возьмёт её с собой. А Загбой, стараясь обмануть дочь, направил оленя в сторону противоположную берегам Харюзовой речки. И только лишь отдалившись на некоторое расстояние, повернул налево, далеко объехал стойбище и поторопил учага навстречу в нужном направлении.

То, что он увидел там, на знакомом берегу, превзошло все его представления. Охотника встретило мёртвое стойбище. Так же, как когда-то, на пологом склоне у реки теснились острые чумы. Около них в беспорядке валялись разбросанные вещи эвенков. По первому впечатлению казалось, что племя Длиннохвостой Выдры торопливо собирается в далёкий аргиш. Но… истлевшие потки, поняги, спальники, кем-то разорванные и наполовину съеденные шкуры, ржавые топоры, пальмы, ружья, отсутствие продуктов говорили о другом и дали опытному охотнику пищу для размышления. Неприветливая, пугающая тишина словно сковывала сознание. Таёжный воздух давно растворил дым былых костров. Летние дожди размыли пепел и золу в очагах и кострищах. Всё указывало на то, что человеческий дух очень давно покинул некогда родное стойбище.

В немом оцепенении, сковавшем горячее сердце словно льдом, он смотрел на пустые чумы в слабой надежде увидеть кого-то в живых. Сознание было парализовано. В какое-то мгновение он увидел то, что полностью дорисовывало картину трагедии. Вначале просто не поверил глазам, не мог осознать, что он видит и что наводит на него страх. И только тогда, когда нога оленя случайно наступила на то, что не желал воспринимать его разум, он вдруг понял весь ужас происшедшего несколько месяцев назад.

То, на что наступила нога его учага, оказалось головой человека. Вернее, это был добела обглоданный череп. От несильного толчка он прокатился несколько метров и ударился обо что-то белое и длинное и остановился. Загбой присмотрелся внимательно и увидел, что едет по костям. Они были всюду: на полянах у чумов, на берегу у реки, в кустах, под деревьями. Кости рук, ног, позвоночники, черепа. Растерзанные, обглоданные трупы людей. Целые и разорванные на части. Перед ним предстала картина невозможного. Ему показалось, будто какой-то злой, страшный, дикий и ненасытный зверь только что окончил своё пиршество и сейчас находится на отдыхе.

Загбой медленно подъехал к своему чуму. Неподалёку от мёртвого жилища, у прибрежной полосы реки лежал растерзанный и полностью обглоданный скелет человека. По обрывкам одежды, по волосам и отсутствию двух зубов на верхней челюсти он узнал Хактына. Загбой вспомнил, что два передних зуба сын потерял тогда, когда однажды, поспорив с Калином, попытался раскусить свинцовую, с железным сердечником пулю. Это было давно и недавно. Всего лишь год назад, прошлой осенью.

Он спрыгнул с оленя на землю. Подошёл к порогу чума, посмотрел в распахнутую черноту. Там, в невероятных позах, скрюченные, лежали останки Пэкты и Калина. Не зная что предпринять в следующее мгновение, он стоял у порога своего жилища не в силах сделать очередной шаг. От нервного напряжения тело Загбоя лихорадило мелкой дрожью. Страх притупил все органы восприятия. Никогда ещё в своей жизни ему не было так страшно.

Его настоящим, единственным желанием было стремление как можно быстрее покинуть царство смерти и больше никогда не возвращаться на берега Харюзовой речки. Однако где-то там, в глубине души, всё ещё теплилась отрезвляющая мысль – искупления запоздалой вины перед усопшими. Голос предков, как клекот древнего ворона на вершине сухой лиственницы, призывал к исполнению культового обряда, обязывая его захоронить останки родных людей. Этот безмолвный глас, подчиняющийся закону предков, был так силен, что он тут же, не задумываясь, приступил к работе.

Прежде всего он сорвал с шестов оленьи шкуры и уложил в них останки Пэкты и сыновей. Укладывая на меховое покрывало скелет Калина, Загбой спросил себя: кто мог таким образом – неповторимо и своеобразно – съесть мёртвую плоть?

В тайге много хищных зверей. Полакомиться мертвечиной мог любой плотоядный представитель таёжных просторов. Сюда, на безжизненное стойбище, могли прийти медведь, волк, росомаха, соболь, колонок, горностай, вездесущие мыши и полноправный санитар природы – чёрный ворон. После непродолжительного осмотра костей охотник понял, что никого из диких зверей на стойбище не было. Исключением могли быть только вороны, которые в настоящий момент сидели на почтительном расстоянии от него на вершинах деревьев и молча смотрели, ожидая его дальнейших действий. Всюду, куда ни падал внимательный, пытливый взор эвенка, были только следы собак. Ещё какое-то время он смотрел на круглые «печати», оставленные четвероногими друзьями человека. И вдруг его взорвавшийся разум нашёл объясняющий ответ.

Загбой испуганно посмотрел по сторонам. Его предположения тут же подтвердились. Из-за соседних чумов, из тальниковых, прибрежных зарослей за ним наблюдали злобные глаза собак. Загбой понял, что некогда верные и преданные, они за несколько месяцев, проведённых без человека, одичали и стали опасными. Он помнил случаи, когда брошенные на произвол судьбы собаки, через какое-то время сбившиеся в стаю, нападали на оленей эвенков, подобно волкам, валили их на землю и съедали заживо.

Да, тогда они походили на своих собратьев – серых разбойников. Только вот по сравнению с волками они были умнее и хитрее, потому что в совершенстве знали как характер человека, так и привычки одомашненных оленей. А если учесть то обстоятельство, что вьючные животные не боятся собак, то можно без сомнения предположить, куда делось огромное стадо оленей племени Длиннохвостой Выдры. Может быть, растерзаны и съедены были только лишь единицы, а остальные под страхом смерти разбежались по тайге и примкнули к «дикарям»[12].

Загбой не знал, не помнил случая нападения собак на человека. Однако многочисленные следы доказывали, что это они съели своих хозяев. И пусть ко времени пиршества последние уже были мертвы, это не оправдывало их. Что можно думать о собаке, если она попробовала мясо человека? Можно ли дать гарантию, что одичавшие животные не набросятся на живого друга? От этой мысли у Загбоя по спине побежали мурашки.

Если бы кто-то когда-то рассказал ему о том, что он увидел сейчас своими глазами, он отнёсся бы к словам очевидца с недоверием. Но нельзя отрицать того, что видишь сам. Реальность существует. И она предсказывала самое худшее, что только можно было предположить. Собаки медленно, как по незримой и молчаливой команде, начали своё наступление.

Как полчища кровожадного гнуса, атакующего беззащитное тело сохатого, как вездесущие муравьи, защищающие свой муравейник, собаки появлялись отовсюду. Одичавшие, голодные псы выползали из чумов, выпрыгивали из прибрежных зарослей ольхи, выходили из густого ельника, чёрной стеной разросшегося на пригорке за мёртвым стойбищем. Их было много. Десять, двадцать, пятьдесят или даже сто. До этой минуты Загбой не мог предположить, что в племени так много собак. Он просто никогда не видел их всех вместе.