Остров Тайна Топилин Владимир

Встреча в тайге

Куда бы ни упал взгляд её испуганных глаз, всюду стоят вековые, чёрные деревья. Лохматые, толстые кедры перемешивались с высокоствольными пихтами и елями. Между ними изредка встречались тонкие берёзки, жидкие рябинки и хилые сплетения кустов таволожника. Глухая чаща пугает, появляется настороженное, гнетущее чувство, как после страшной сказки бабки Дарьи, рассказанной детям на ночь, где оживает всякая растительность, вязкие корни превращаются в змей, а дикие звери ожидают человека за каждой валежиной. В таком лесу бывалый таёжник смотрит в оба глаза: не заблудиться бы, не закрутиться, вовремя заметить опасность. О ребёнке и говорить не приходится. Отпустить дитя в бескрайние дебри одного – всё равно, что отправить его на гибель.

Здесь всегда кипит жизнь. Проказливый ветер-верховик, что теребит сочную хвою, вдруг налетит порывами, раскачает из стороны в сторону прочные стволы. Падают на землю большие, размером с голову зайца, кедровые, охристые шишки. Перекликаясь тонкими голосами, снуют мелкие пичуги. Звонко цокая, гоняются друг за другом пышнохвостые белки. Взбивая тугой воздух упругими крыльями, порхают краснобровые рябчики. Там и тут вразнобой горланят дрозды. Кажется, никому нет дела до тонкого, призывающего на помощь детского крика.

В распадке движение: щёлкнул сучок, чавкнула под копытом коня грязь, глухо стукнули деревянные колеса. Вдалеке в просвете мелькнули тёмные тени, изредка лесную тишину нарушали негромкие голоса людей. По едва видимой тропинке движется обоз. Четыре взмыленные лошади тянут за собой скрипучие телеги с тяжёлыми, объёмными мешками. Три мужика тихо, опасаясь посторонних глаз, ведут коней под уздцы в гору.

Впереди залаяли собаки. Обозники остановились. На потемневших лицах отразился испуг, в глазах сверкнули искорки страха. Сыны посмотрели на отца: что дальше? Тот нервно запустил пальцы в бороду, прислушался, стараясь понять, на кого обращён голос: на зверя или человека. К собачьим голосам добавился слабый писк, отдалённо напоминавший мяуканье котёнка. Старший сын потянулся за ружьём, негромко спросил у отца: «Пойду, посмотрю?..» Мужчина согласно кивнул головой. Парень осторожно направился в тайгу.

Ожидание длилось недолго. С угорья, куда ушёл парень, раздался глухой, успокаивающий голос. Последний раз тявкнули и умолкли собаки. До ушей обозников долетели какое-то мурлыкание, лёгкий смех и радостный плач. Прошло ещё несколько минут, и из стены леса вышел сын. Закинув за спину ружьё, он нёс на руках… ребёнка. Девочку лет семи. Чумазую, с растрепавшимися из-под платочка волосами, порванном в нескольких местах лёгком, летнем платьице и грязными, босыми ногами.

– От-те ферт! – растерянно развёл руками отец. – Енто что за явление Христа народу?!

– Вот, тятя, нашёл и сам удивился! – с улыбкой прижимая к груди неожиданную находку, отвечал парень. – Думал, козуля али кабарга хнычет, а как подошёл ближе – вот-те раз! Дитя под кедром сидит, плачет, слово сказать не может. Как увидела меня, так к ногам и прижалась.

– Да уж… дела! – продолжал отец, и девочке: – Говорить-то можешь? – Та кивнула головой. – Ты кто такова? Откель будешь? Живёшь-то где? Как зовут-то?

– Маша. Из Жербатихи я, – живо ответила девчушка, дав понять, что своих спасителей она не боится.

– Во как! Мария, значит, – в удивлении поднял брови отец, прикидывая расстояние отсюда до таёжного посёлка. – Чья же ты дочка? Тятя кто твой?

– Тятя? – смело переспросила та и охотно ответила: – Тятю звать Михаил. А мамка… нет мамки. Померла в прошлом году… А вторая мамка, Наталья, водку пьёт да ругается.

– Уж не Михаила ли Прохорова ты дочка? – спросил парень постарше, а когда та утвердительно качнула головой, с тревогой осмотрелся по сторонам. – А с кем ты тут?

– Одна. Тишка да Митька меня сюда привели за шишками, а сами убежали… – проговорила Маша и захлюпала носом.

– Как убежали? Бросили, что ли? И давно ты тут, в тайге?

– Ночевала тутака, под деревом… Страшно!

– Во как, мила моя! Со вчерашнего, знать, здесь… Есть хочешь? Возьми хлеба… – отец достал из мешка каравай, отломил малышке. Девочка с жадностью припала к еде.

Старший сын посадил ее на мешки. Все трое переглянулись, негромко заговорили:

– А что, коли дорогу укажем домой, одна доберёшься? – наконец-то спросил отец, дождавшись, когда она доест последний кусок.

Девочка согласно кивнула головой и вдруг спросила:

– А вы, дядечка, тоже в тайге зерно прячете?

– Какое зерно?!. – побелели от страха мужики.

– Так вот же, в мешках! – Маша похлопала ладошкой по объёмным кулям и доверчиво начала рассказывать свою историю. – У меня тятя такое же зерно прятал в тайге. Потом дядьки в фуражках приехали, зерно нашли, – и по-взрослому, тяжело вздохнув, добавила с накатившимися на глаза слезинками: – Тятю забрали. До сих пор не приехал.

– Да нет же… не зерно то… орех кедровый везём… Откуда у нас зерно? – пытаясь доказать обратное, загудели все трое.

– А я вас знаю, дядечка! – улыбнулась Маша, глубоко, преданно вглядываясь в глаза своим благодетелям. – Вы на мельнице живёте. Мы к вам с тятей приезжали муку молоть. Вы мне ещё леденец давали.

– Дык… да… Наверное… Может быть… Орех-то кедровый в мешках. Орехом промышляем… – в полной растерянности лопотал отец, испуганными глазами посматривая на сынов. – На, вот тебе ещё хлеба… Забери весь… Одначесь, тебе домой надо… – передавая каравай девочке, дрожащим голосом говорил он. – Слушай, где речка внизу шумит. По ентой тропке пойдёшь и скоро на дорожку выйдешь, а по дорожке той рядом с речкой вниз поспешишь. Так к дому и выйдешь! Поняла? Да только… никому не говори, что нас видела. Ладно?

Маша согласно кинула головой, прижала к груди краюху хлеба, поблагодарила и пошла вниз в указанном направлении.

Отец и сыновья с тревогой смотрели ей вслед, набожно осеняя себя крестами. Губы шептали слова молитвы:

– Мать Пресвятая Богородица! Царица Небесная! Спаси и сохрани! Пронеси от злого рока!..

Надо ж такому приключиться… Человечка в тайге встретить! А ну как скажет кому?!

Очень скоро выбравшись на таёжную дорогу, Маша поспешила вдоль речки. Проворно перебирая босыми ногами, обходя грязь и лужи, не забывала отщипывать от большой краюхи маленькие кусочки хлеба.

Оставшееся до жилья расстояние она прошла без приключений. Перед посёлком, у поскотины, навстречу попался отряд кавалеристов из восьми вооружённых всадников. Поравнявшись с ней, они задержались. Передовой, одетый в кожаную куртку, с красовавшейся звёздочкой на фуражке, остановил рядом с Машей танцующего коня:

– Эт-то откель такая махонькая да чумазая?

– Дак откуда? Ясно, что от Мельниковых бежит. Видно, попрошайничать бегала, – с усмешкой ответил за неё круглолицый, покрытый веснушками, красноармеец. – Что с неё спрашивать? Всё равно ничего не знает.

– Почему не знает? – не слушая подчинённого, продолжал комиссар, полез в карман, достал кусочек сахара. – На вот, – нагнулся к девочке, подал угощение. – Бери, не бойся! Сладкий.

Она взяла сахар, ответила благодарностью:

– Спасибо!

– Как тебя зовут?

– Маша.

– Видела ты кого-нибудь по дороге, Маша? – прищурив глаза, спросил комиссар.

– Нет, – не отводя глаз, соврала девочка.

– А кто же тебе хлеб дал?

Она потупила взгляд, не зная, что ответить. Помог всё тот же словоохотливый, рябой красноармеец.

– Неужели непонятно, товарищ комиссар, откуда хлеб? Весь посёлок у Мельниковых кормится. Коли есть хлеб, знать, и зерно имеется! Нечего с ней время терять. Поедем, тёплыми застанем…

Тронув коней, отряд продразвёрстки поскакал по таёжной дороге. Маша побежала домой.

Некуда деваться

Усадьба Михаила Прохорова в посёлке на видном месте, третья от ржаного поля. Крепкий, двухэтажный дом из лиственницы, с резными наличниками, железной крышей и многочисленными постройками, привлекает внимание любого человека. Местное население Жербатихи относится к крепкому хозяйству по-разному. Кто-то видит в Михаиле хорошего, хваткого, предприимчивого, работящего мужика. Другие зло прищуривают глаза, подсчитывая богатый урожай зерновых, либо вовремя заготовленное в зиму сено. У Михаила своя молотилка, две конные косилки, конюшня на шесть лошадей, три коровы, свиньи для продажи, несчитанное количество кур. Погонный амбар за домом забит зерном, а прохладные погреба завалены картофелем и другими овощами.

Завидуют соседи зажиточному крестьянину, а по новым временам кулаку Михаилу Прохорову. А зависть, как известно, без глаз: никогда не видит, каким трудом и горбом достаётся щедрый урожай. Трудно понять, что крестьянину надо ежедневно вставать до восхода солнца, а ложиться с приходом темноты, пахать поле до тех пор, пока лошадь от усталости не упадёт, соскребать поздним вечером с пропитанной потом рубахи соль. Цену труду знает только тот, кто прожил крестьянские будни и помнит, сколько стоит одна подкова для лошади и как сложно достать молотилку.

Неизвестно, до каких материальных высот мог подняться Михаил Прохоров к своим преклонным годам, если бы не 1917 год. Может, и сбылась бы мечта хорошего хозяина: завести свой небольшой ямской двор, расширить поголовье лошадей до трёх десятков, гонять обозы с зерном, возить людей в санях до Красноярска. Новая власть и всеобщая коллективизация внесли резкие перемены в нелёгкую жизнь сибиряков.

Народная революция пробиралась в Сибирь годами. Жителям отдалённых таёжных деревень и золотых приисков воевать и бунтовать некогда. Не успеют рожь посеять, как пора сено на зиму косить. Вот уже и пшеница дозрела, картошка подошла, орех пошел. Еще заготовить дров на зиму, рыбу, мясо. Кто не успел запасы сделать, тому до следующей весны поясок на пузе туже подтягивать приходилось. Какое тут может быть бунтарство? Детей бы накормить, да самому валенки к морозам справить.

Не все так просто было в те далекие годы. Сибирские крестьяне практически не знали помещичьего гнета и нехватки земли. В основной массе они любили труд, корчевали под пашню столько тайги, сколько нужно, обзаводились крепким хозяйством. Живущие далеко от больших городов, они не всегда понимали, для чего и зачем нужна была революция семнадцатого года. Если бы каждому из них растолковали смысл ленинской идеи коллективизации, которая предполагала только добровольное объединение крестьян, возможно, все произошло иначе. Они бы, скорее всего, поняли и со временем приняли преобразования.

Но, как говорится, слышали звон, да не знают, где он. Среди них были и лодыри, и пьяницы, которые не имели ни кола, ни двора, а те, кто имел, не хотели даже у себя починить забор и подлатать дырявую крышу дома. Таких немного, по два-три человека на деревню, но они быстро уловили в перемене власти головокружительную, личную выгоду.

Зачем самому пахать землю, ехать в тайгу за лесом или плюхаться в ледяной воде, отмывая золото, если можно под шумок отобрать еду и кров у зажиточного соседа? Да такого со дня рождения ни один лодырь не видел! И с револьвером в руках стали по дворам зерно да скотину считать, как свое, кровно нажитое добро.

Коллективизация в Сибири только разозлила зажиточного крестьянина, насильно загоняя в колхозы. А отказавшихся начали преследовать.

Пришли братья Бродниковы во двор к Михаилу Прохорову, как к себе домой. В первую очередь под себя пару добрых коней подобрали. Из амбара половину зерна выгребли. Косилку и конские грабли конфисковали. На этом вроде успокоились, но пригрозили:

– Смотри у нас, Михаил Григорьевич. Теперь мы – власть! Мы – народ! Как скажем – так и будет.

Посмотрел Михаил на новую власть с тоской и пустотой в душе:

– Что же это за власть такая, чтобы честно нажитое потом, кровью, годами добро в руки ахмадеев перешло?!

Непонятна честному труженику политика новой партии. Да и кто партийцы? Кто ваятели новой жизни? Ванька с Петькой, что в прошлом году нанимались к нему навоз в поля вывозить.

Не только Михаил Прохоров не мог понять подобного. Семен Глазырин, торговавший зерном, с округлившимися глазами разводил руками:

– Как же так получается? Я всю жизнь мозолистыми руками колосок к колоску прибирал, своим дыханием шелуху выдувал, а теперь, значит, должен отдать своё добро на потеху лихоманцам?!

Уважаемый сельчанами дед Валуев топал ногами:

– Вот те раз! Сколько лет скот выращивал, племенных бычков да коров разводил, а тут голь перекатная наверх полезла… Мясо жрут вдоволь, зубы скалят, оскорбляют.

Никифор Мельников с сыновьями скрипят зубами. Третий раз братья Бродниковы на мельницу наведываются. Два обоза с мукой вывезли, ссылаясь на голод в стране и, так называемую, продразвёрстку. Может, и ладно, если бы всё в дело шло. Увезли Петька с Ванькой зерно, муку и сельхозорудия в район. Но только добрая половина оседала в карманах перекупщиков. Каждый день Бродниковы употребляли самогон, ели копчёную колбасу, хвастались новой одеждой и сапогами. Спрашивается, откуда у голытьбы деньги?

Недовольство волнует души крестьян, сетуют мужики на поведение бесчинщиков. В округе дела обстоят не лучше. В каждом населённом пункте есть свои Петьки да Ваньки. Обратиться некуда. Более того, слух в народе плавает, что скоро всё хозяйство на селе станет общим, наступит «коллективизация».

Тяжело на сердце Михаила Прохорова. Всё, чего всю жизнь добивался, в одночасье оплелось паутиной. Впереди – ни просвета, ни отдушины. Для чего стараться, если завтра всё отберут? Недавно умерла жена Дарья. Нет больше в крестьянской семье никого, кроме дочери Маши, которая родилась по деревенским мерам поздно.

Частые недуги одолевали Дарью, не смогла родить Михаилу достойных помощников-сынов. Сама преставилась от мучительной болезни к сорока неполным годам. Остались Михаил с маленькой дочкой одни. Большой, двухэтажный дом казался пустым. Для обслуживания крепкого хозяйства требовались проворные руки. Соседи настаивали:

– Как ты теперь, Михаил, с махонькой дочкой? Нехорошо, неправильно без женщины жить. Дарью не вернёшь. Каким бы ни было горе, а жизнь продолжается! Веди в дом новую жену. И тебе хорошо, и дочке опора. Наталья Потехина, солдатка, без мужика живёт.

Долго думал Михаил, всё не мог забыть любимую. К словам добродетелей прислушивался с неохотой, к улыбчивой Наталье относился с осторожностью. Со стороны посмотреть – ладная баба. Одна коровенку держит, как-то двоих ребятишек поднимает. Муж погиб в Первую мировую войну, но после этого в деревне слуха не было, чтобы Наталья связывала себя с кем-то из мужиков. При людях тиха и спокойна, в работе проворна и быстра. Хоть и внешне не красавица, но с лица воду не пить. На второй год после смерти жены решился Михаил на совместную жизнь с солдаткой. Привёл в дом Наталью с двумя сыновьями-подростками. Как потом оказалось, зря.

Первые месяцы жизни прошли спокойно. Наскучавшаяся по мужику и достатку, Наталья принесла в дом уют и порядок, исправно вела большое хозяйство, уважительно относилась к Михаилу, оставалась внимательна к падчерице. До тех пор, пока на свет родился сын. Отсюда всё и началось.

С появлением мальчика Наталья показала свой истинный нрав. Она стала считать себя полноправной хозяйкой, навязывать окружающим свои порядки. Как в старой сказке о Золушке. Постепенно Михаил покорно принял обязанность чёрного работника. Маша выполняла обязанности прислуги, со слезами на глазах принимая насмешки и издевательства сводных братьев и мачехи. Кроме того, Наталья вдруг оказалась страстной поклонницей алкоголя.

Дела Михаила шли плохо. Тяжёлая обстановка в селе, изъятие зерна, скота, молотилки, вывели мужика из равновесия. Однажды, вернувшись с поля поздно вечером, он застал хозяйку изрядно пьяной. Сварливая жена не могла найти оправдательных слов, не говоря о том, чтобы накормить голодного мужа. Все беды прошедшего дня были свалены на голову малолетней няньки, которая водилась с трёхмесячным Егоркой, но не успела протопить печь и сварить обед. Пьяница схватила девочку за косички, со злостью замахнулась кулаком.

Всегда спокойный, уравновешенный Михаил не сдержался, вступился за дочь, избил бабу. Та затаила обиду, ничего лучше не придумав, как рассказать Ваньке и Петьке Бродниковым, где Михаил спрятал в тайге сорок пудов отборной пшеницы. Исход превзошел все ожидания: Михаилу дали пять лет тюрьмы.

Для Машеньки наступили истинно чёрные дни. Жизнь под гнётом мачехи и двух сводных братьев приравнивалась к каторге. Девочка вставала рано утром, несла в дом дрова, воду, топила печь, убирала комнаты, кормила скот. Когда Наталья болела с похмелья, ей приходилось доить коров. Но основная обязанность падчерицы заключалась в уходе за Егоркой, которому ещё не исполнилось и года. Сводные братья, копируя мать, жестоко подшучивали над девочкой, обвиняли во всех бедах и часто били. Переживая очередную несправедливость по отношению к себе, Маша пряталась за печку или под крыльцо, плакала, но безропотно выходила на голос мачехи исполнять очередное поручение.

Так продолжалось изо дня в день. Маленькая служанка превратилась в волчонка на привязи, который ждёт удара палки и не может выбраться свободу. Помочь было некому, как и некуда пойти.

В тот памятный день сводные братья Тишка и Митька отправились за кедровым орехом, взяв с собой сестру, что бы та собирала и обрабатывала шишки. Наталья не возражала, отпустила падчерицу с одним условием: чтобы та вечером протопила баню. Маша и не подозревала, что мальчишки бросят её и даже не вспомнят, что она босая и голодная. Оставленная на произвол судьбы, она переночевала в тайге под кедром, где её нашли отец и сыны Мельниковы.

Благополучно избежав допроса красноармейцев за поскотиной на краю села, Маша свернула за огороды. Пробраться необходимо было тихо, чтобы не заметили братья. Злых криков и подзатыльников мачехи девочка не боялась, привыкла. Сейчас у неё была одна забота – найти место, где спрятать недоеденный каравай.

Трудолюбивую девочку не часто потчевали вкусной едой. Последний раз она видела сахар при отце. Сладкие пряники и печенье от неё прятали, кушать за стол сажали после всех, когда насытятся Наталья, Тишка и Митька. Остатки супа или варёной картошки приходилось дополнять чёрными сухарями.

После того как посадили Михаила, мачеха перестала печь хлеб, покупала на припрятанные от хозяина деньги у соседей столько, чтобы хватало ей и любимым отпрыскам. Подарок Мельниковых: большой, свежий, утром испечённый каравай хлеба, для Маши стал лакомством, сравнимым с так хорошо запомнившимся сладким пряником.

Маша улыбалась. Она представила, как сегодня вечером подоит корову, а потом с парным молоком покушает на сеновале хлеб, который ей дали добрые дяди в тайге. Ей казалось, что в мире нет ничего вкуснее! За то, что Бурёнка дает ей молоко, она поделится с ними небольшими кусочками хлеба. И Разбою даст. Разбой – добрый друг Маши, верный пёс, которого всегда держат на привязи. Когда девочка плачет, спрятавшись под крыльцо, Разбой жмётся к ней, лижет лицо и тихо скулит. Только он понимает её горе, наверное, тоже плачет, зная, что такое боль. Тишка и Митька не раз избивали преданного сторожа палками.

На большом, отведенном под посадку картофеля участке, – никого. Пожухлая ботва перемешалась с бурьяном. Не хватило сил у Машеньки обработать большое картофельное поле одной. Помощников не было. По краям – высокая трава-дурнина, в которой сейчас хорошо прятаться от посторонних глаз.

За огородом, прямо перед домом, стоит пустующий амбар для зерна. В этом году туда никто не насыплет пшеницу и рожь. Слева – зимние пригоны для скота. Наверху – полупустые сеновалы, в которых сена, как говорил отец Михаил, на один жевок.

Осторожно пробравшись к пригонам, девочка залезла на сеновал. Здесь ей знаком каждый угол, много раз приходилось прятаться от пьяной мачехи и ее сынков, ночевать одной, закутавшись в старое одеяло на остатках пахучего сена.

А вот и доброе убежище в уголке над коровником. Маша положила хлеб на сено, накрыла одеялом. Сегодня вечером она заберётся сюда съесть припрятанный запас, запивая его тёплым молоком, и будет слушать, как сытая коровушка пережёвывает жвачку, фыркают отдыхающие лошади, где-то далеко на угорье шумит хвойный лес, а в глубоком логу журчит беспокойная, холодная речка. И станет ей так хорошо, тепло, сытно, почти как тогда, когда она забиралась сюда с отцом из душной избы на ночлег. Он прижимал её к себе, рассказывал истории и сказки, а она, счастливая, засыпала, чувствуя его сильную, мозолистую ладонь, крепким, детским сном.

Забравшись по куче слежавшегося сена под крышу, Машенька заглянула в щель между досок, откуда хорошо просматривалась ограда дома.

Посреди двора на чурке сидит Митька. Уставившись в одну точку, он снова и снова бьёт палкой по камню, пытаясь понять, почему тот не разбивается. В его глазах пустота. Мачехи Натальи и Тишки не видно.

Недолго задержавшись у наблюдательного пункта, Машенька спустилась с сеновала по лестнице. Разбой услышал её шаги, выскочил из-под крыльца, узнал, радостно залаял. Митька повернул голову, от удивления открыл рот, выронил палку, вскочил на ноги, какое-то время смотрел на девочку. Он был твёрдо уверен, что никогда больше не увидит её.

– Ты это… откуда?! – только и мог пролопотать Митька, но ответа не получил.

Не обращая на него внимания, Маша подошла к Разбою, приласкала собаку, после зашла в дом. Митька так и остался стоять с открытым ртом.

В доме прохладно, печь не топлена, полы не мыты, половики раскиданы по углам. За столом, уронив голову на руки, спит пьяная мачеха. В подвесной люльке кряхтит грязный и мокрый Егорка. Никто не может поменять ему пелёнки. Увидев Машу, братишка просветлел, улыбнулся двумя передними зубами, запищал котёнком, протянул навстречу ручки. Та взяла его, опустила на пол, побежала на улицу менять опилки в люльке. Митьки во дворе уже не было, по-видимому, он побежал за Тишкой, чтобы сообщить о неожиданном возвращении чернушки.

Девочка быстро уложила в зыбку одеяльце, сверху расстелила чистые, сухие простыни, налила в таз воды, чтобы искупать Егорку. На шум повернула голову пьяная мачеха. Заправив на голове разметавшиеся космы, Наталья в бешенстве сузила злые глаза:

– Ты где это цельную ночь пропадала, гадина?!

Началось!.. Маша опустила голову, стараясь не обращать на нее внимания, молча продолжала обмывать Егорку. Лишь бы за волосы не начала таскать! Мачеха поднялась с табурета, раскачиваясь из стороны в сторону, размахивая руками, залилась ругательствами.

Во дворе, сквозь одинарное окно послышались взволнованные голоса: прибежали Тишка и Митька. Братья ещё долго не решались зайти внутрь дома. К этому времени Маша успела уложить Егорку в люльку, сунула ему в рот бутылку с остатками, как оказалось, прокисшего молока. Ребёнок выплюнул соску, недовольно закричал, ещё больше распалив мать.

Внезапно заскочили разъярённые Тишка и Митька. В руках у одного из них остатки каравая, который Маша спрятала на сеновале в одеяло. Злорадно усмехаясь, он довольно показал его Наталье:

– Вот! На сеновале нашли!

– Отдай! – бросилась к нему Маша. – Не тебе дали!

Митька с силой оттолкнул её от себя, играя роль победителя. Девочка заплакала, подбегала к нему ещё и ещё раз, но всякий раз была отбита более сильным мальчишкой. В очередной раз Митька ударил её так, что она упала на пол. Закрыв лицо ладошками, Маша заплакала, а Митька торжественно передал хлеб матери:

– От нас спрятала. Сама сожрать хотела… одна.

Та взяла, понюхала:

– Где взяла?!

Несчастная падчерица молчит.

– Говори, гадина, где взяла?! – наступая, продолжала орать женщина. – Украла?! – бросила хлеб на стол, схватила Машу за волосы.

Тишка и Митька отошли в сторону, довольные, наблюдая за тем, как над ней издевается их мать.

– Где своровала? Говори!.. – таская за волосы маленькую заложницу обстоятельств, продолжала Наталья.

– Не украла… – с глубоким стоном наконец-то созналась девочка. – Дядечки дали!..

– Какие дядечки? – удивилась мачеха, ослабив хватку.

– Там… в тайге, – сквозь рыдания ответила падчерица и рассказала всё, что произошло.

Плохо соображая, Наталья присела на табурет у стола, молча выслушала, а под конец только и смогла спросить:

– На телегах мешки везли?!

– Да, – подтвердила девочка, продолжая плакать.

– Смотри у меня! – прошипела полупьяная баба и переключила внимание на стол с красовавшейся посередине бутылкой с самогоном. – Наврала – космы повыдеру!.. – и стала наливать в стакан мутную жидкость.

Понемногу всё затихло. Наталья глотнула из стакана, начала давать указания падчерице:

– Воды неси… дров неси… картошку вари…

Митька и Тишка отломили по куску от каравая, проворно выскочили во двор по своим делам.

Прошло много времени, прежде чем девочка выполнила большую часть работы. Вкусный хлеб на столе не давал ей покоя. Жуткий голод подталкивал к тому, чтобы взять хоть немного, кусочек, но мачеха всё сидела за столом.

– Маменька! Кушать хочу! – робко попросила она, протягивая руку к караваю. – Можно кусочек хлеба возьму?!

– Ах ты, гадина ненасытная! – вдруг взорвалась Наталья, вскакивая из-за стола. – Тебе бы всё жрать! Нажраться не можешь! Я тя счас накормлю… – и, изловчившись, пнула Машу ногой в живот.

От сильного удара девочка перелетела через кухню, ударилась спиной об стену. Крик боли наполнил дом. Маша зарыдала, схватившись руками за живот, пьяная хозяйка, желая дальнейшей расправы, пошла на неё. Девочка выскочила из дома и юркнула под крыльцо. Слёзы душили, острая боль в животе разрывала, мутный туман кружил голову. Согнувшись пополам, Маша упала на собачью подстилку.

Она не помнит, как долго пролежала. Бухали по крыльцу торопливые шаги, набатом в ушах отдавались голоса. Несколько раз под крыльцо заглядывали, смеясь, братья.

Она очнулась в густых сумерках от горячих прикосновений на щеках. Рядом лежал Разбой, согревая её теплом своего тела, лизал лицо. Маша зашевелилась. Пёс сочувствующе заскулил, жалея, словно пытаясь перенять её боль на себя. Вспомнив, где она и что произошло, Машенька прижалась к четырёхлапому другу. Ей больше не с кем было разделить свою участь.

На улице тишина. Деревня спит. Девочка осторожно вылезла из-под крыльца, осмотрелась по сторонам. Окна дома черны, её никто не ждёт. Вероятно, мачеха уснула, а сводные братья заперли дверь на тяжёлый засов. На сеновале сейчас темно и страшно. Негде ночевать.

От мысли, что произойдёт утром, Маша задрожала. Горькие слёзки вновь заполнили глаза. Она больше не сможет выносить жестокое обращение мачехи, насмешки и издевательства Тишки и Митьки. Вот вернулся бы отец!.. Тогда бы всё вернулось на свои места. Он никогда не давал дочь в обиду, всегда заботился о ней.

От воспоминания о еде у девочки скрутило живот. Она вспомнила каравай. Обида за несправедливое наказание жалом змеи уколола трепещущее сердечко. Теперь, наверное, Тишка и Митька его съели, а те добрые дядечки, что угостили её хлебом в тайге, больше не встретятся.

В душе Маши загорелся тёплый огонёк надежды. Родная бабушка, мать отца Михаила, жила где-то далеко, в другой деревне, девочка не помнила путь к её дому. Зато помнила дорогу на мельницу, к тем добрым дядечкам. Отец Михаил брал туда дочь с собой несколько раз.

Не раздумывая, Маша пошла через ворота на улицу. За спиной заскулил Разбой. Девочка остановилась, оглянулась и подумала о том, что завтра его наверняка снова будут избивать. Несколько шагов назад. Проворные руки сдёрнули ошейник. Пес радостно побежал рядом с ней.

Глухо, едва слышно хлопнули за спиной тяжёлые ворота. Босые ноги зашлёпали по грязной поселковой улице. Рядом прыгал, метался из стороны в сторону, опьянённый волей, верный друг Разбой.

Маша бежала прочь от своего дома к добрым людям. От злой мачехи, от ненавистных сводных братьев. Где-то глубоко застонала мысль о крохотном Егорке. Однако возвращаться было поздно.

Проклятие бабки Глафиры

Одиноко взбрехнула дворовая собака. За ней повторила ещё одна, залилась предупредительным звоном, вытравила злобный характер на черноту ночи. Лай становился настойчивее, яростнее. Сомнений не было: рядом с домом кто-то есть.

Проснувшись, Матрёна Захаровна толкнула мужа в бок:

– Слышь ли, собаки лают. Кто-то ходит…

– Слышу, чай, не глухой, – отозвался Никифор Иванович.

– Встань, поди, спроси, кому что надо. Может, опять вернулись…

– Вот те надо, иди и спрашивай! – сердито отозвался муж, накрывшись одеялом с головой.

Матрёна Захаровна притихла: если медведь, то сам уйдёт, а если человек, то докричится. Ей не хотелось вставать с тёплой постели, выходить во двор в прохладную ночь. Ждала, когда угомонятся собаки, но те и не думали об этом: наоборот, напирая к воротам, лохматые сторожи давали понять, что за заплотом кто-то есть.

– Степан! Слышь ли? – громче заговорила Матрёна Захаровна, призывая старшего сына.

За нетолстой, дощатой стеной послышалась возня. Невестка Анастасия перевернулась на другой бок, толкнула мужа, после чего до ушей матери долетел глухой, сонный бас:

– Чего еще, маманя?!

– Слышь, Стёпка, собаки битый час лают. Сходи на крыльцо, посмотри, хто там.

– Пусть Володька сходит, – нехотя отозвался тот и передал дальше: – Вовка! Подымайся! На двор сходи, собаки лают.

На втором этаже дома – тишина. Возможно, брат спал и не услышал просьбы, а может, не хотел подниматься вовсе. Так или иначе, пришлось вставать Степану, с недовольным кряхтением он вылез из-под тёплого бока жены и, шлёпая по полу, направился к выходу.

– Керосинку не зажигай, сначала так спроси, хто там… – напутствовала сына мать.

– Сам знаю, – отозвался Степан и скрипнул дверью в сенях.

Его не было долго. За это время лай псов усилился. Снаружи бухал голос Степана, который недолго кого-то о чём-то спрашивал, а потом вернулся назад, в избу.

– Хто там? – в тревоге спросила Матрёна Захаровна.

– Не знаю, – отозвался Степан в темноте, следуя к кадке с водой. – Кто-то пищит за воротами. То ли зверёныш, то ли детёныш.

– Во как! – соскакивая с кровати, рассердился на старшего сына Никифор Иванович. – Ты что же, определиться не можешь, кто голос подаёт?!

Отец зажёг лампаду, снял со стены ружьё, вышел на улицу. Залив в себя берестяной ковш воды, Степан последовал за ним.

Прохладная по-осеннему августовская ночь бодрит свежим воздухом. Гранёные горы очерчивают границу неба и земли. Притихшая, чёрная тайга сонно молчит. Где-то в стороне гудит, вращая мельничное колесо, густая вода. Впереди шумит быстрая река.

Несмотря на позднюю ночь, человеческий глаз хорошо определял всё, что находится вокруг. Мерцающие звезды давали достаточно света, чтобы рассмотреть дорогу за речкой, хлебные поля на угорье и большой кедр за насыпной дамбой.

У высоких ворот крутятся собаки. Сторожевые псы дают сигнал, что за оградой кто-то есть и, похоже, не зверь… Никифор Иванович и Степан друг за другом проследовали к воротам, остановились. Отец спросил:

– Кто там?!

Тишина. Однако собаки не отступаются, рвут доски, копают землю, пытаясь добраться до чужака. Мужчины постояли некоторое время, пожали плечами. Степан щёлкнул курком ружья, сурово заявил:

– А ну говори – кто?! А то щас враз картечь через доску отправлю!

В ответ – не то мышиный писк, не то лёгкий стон телёнка. Прислушались, родственники поняли, что плачет ребенок. Послышался робкий, захлёбывающийся слезами голосок:

– Не стреляйте, дядечка… Откройте, ради Христа! Это я…

– Кто это ты? – уже мягче переспросил Степан.

– Маша.

– Какая такая Маша? – переглянулись отец и сын. – Ты одна?

– Одна я… с собакой.

Степан передал Никифору ружьё, закрыл в пригон собак. Никифор Иванович открыл ворота:

– От-те раз!.. Ты чья же енто такая будешь? Что же это ты по ночам блудишь? А не ты ли сегодня нам в тайге встретилась? Уж не Михаила ли Прохорова дочка?

За вопросами и ответами все трое прошли в ограду. Степан запустил Разбоя. Никифор Иванович взял девочку на руки, поднялся на крыльцо. К тому времени, встав с постели, Матрёна Захаровна зажгла ещё одну керосиновую лампу, увидев Машу, всплеснула руками:

– Бат-тюшки святы! Это чья же ты будешь? Откуда на ночь глядя? Да как же так по такой дороге? А коли медведь встретится?

Маша начала свой грустный до слез рассказ. К тому времени на кухне собрались почти все Мельниковы: жена Степана Анастасия, старшая дочь Анна, младший сын Владимир. Последней, сгорбившись, вышла девяностолетняя мать Никифора Ивановича, бабка Глафира. Для полного состава семьи не хватало детей, которые в это время крепко спали.

Машу усадили за стол, напоили молоком, дали свежего хлеба. Нахмурившись, домочадцы слушали историю девочки, убежавшей от тяжёлой жизни из собственного дома. Они хорошо знали Михаила Прохорова, который часто приезжал на мельницу по каким-то делам, и то, что его прошлым летом посадили на пять лет, для них не стало новостью. Сегодня днём к ним тоже приезжал отряд продразверстки, который выгреб последний урожай зерновых. Хорошо, что Никифора Ивановича предупредил племянник из района, и он успел с сынами спрятать в тайге значительную часть муки, пшеницы и ржи, которой хватит семье до весны. Однако никто из Мельниковых не был уверен, что завтра братья Бродниковы не сошлют их на север. Времена настали тяжелые. Недовольных и неугодных Советам выселяют туда, где Макар телят не пас.

Знали Мельниковы историю Михаила Прохорова. А вот об отношении Натальи Потехиной к Машеньке слышали впервые.

– Да как так?! Да не может быть! Да неужели… Наталья может такое сделать! – не верили женщины.

– Уж ты… курва! Смотри, какая змеюка оказалась… А ить была такая ласковая да покладистая, – хмурили брови мужики. – И что, хлеб, который мы тебе давали, отобрала?!

– Что же ей врать-то? Смотри, какая голодная! – заступалась за Машеньку Матрёна Захаровна. – А синяки-то, синяки! – показывала на руки девочки. – Будто оглоблей мякину отбивали! Разве можно так с ребёнком поступать?!

– Ладно уж, будя! – сказал хозяин дома, увидев, как слипаются глаза у гостьи. – Ночь поздняя. Спать пора, – и обратился к женщинам: – С кем ей ложиться?

– Дык, со мной, одначесь, за печку! Куда же боле с грязными ногами? – настаивала бабка Глафира. – Утром будем разбираться, как да что. А сейчас так, на мешковину клади её… там не замёрзнет!

Девочка провалилась в глубокий сон, едва её голова коснулась подушки. Мельниковы разошлись по своим местам. Матрёна Захаровна, перед тем как лечь, перекрестилась в угол на образа, задула керосинку, прошла к кровати. Ей с невесткой Настей рано вставать, но после случившегося женщина не может уснуть, негромко переговаривается с мужем:

– Да как же такое может быть-то? Да неужели? Вот те и Наталья!..

– Спи уж… – недовольно буркнул Никифор Иванович на супругу, после чего в доме воцарилась тишина.

Седое утро Мельниковых началось с обычных забот. Первыми проснулись женщины: доить коров, греть мужчинам завтрак. За Матрёной Захаровной, Анной и Настей поднялась бабка Глафира. Помолившись на иконы, она пошла за водой. Пока ходила с вёдрами на ручей, в доме произошли перемены.

Вернулась бабка, посмотрела за печку, а Машеньки нет! Засуетилась Глафира, туда-сюда забегала. Нет ночной гостьи! Пропала! Как потом оказалось, не пропала, а пошла в стайку, чтобы помочь доить коров. Едва уселись Матрёна Захаровна с ведром под кормилицу, а за спиной, как у синички, голосок:

– Тётечка! Давайте я вам помогу!..

От неожиданности женщина едва не выронила ведро:

– Ты коровку, деточка, доить умеешь?!

– Умею, тётечка!

– А ну, покажи, как ты это делаешь!

Девочка присела с подойником, потянула за соски. И правда умеет! Матрёна всё же забрала подойник, отстранила Машу.

Свекровь и невестка выгнали скот на луга, вернувшись, начали цедить молоко. Маша проворно помогает, моет пустые вёдра. Потом пошла во двор за дровами, растопила летнюю печь, нагрела воды, навела порядок на кухне. Женщины с удивлением смотрят: кроха, едва над веником видно, а в руках любая работа кипит!

– А сколько же тебе лет-то, деточка? – поинтересовалась бабка Глафира.

– Не знаю, бабушка. Когда тятя был, говорил, что мне шесть годиков. А сейчас тяти нет, так и не знаю… – просто ответила та, помогая собирать на стол.

Женщины переглянулись между собой, перекрестились. Михаила Прохорова посадили год назад. Значит, сейчас его дочурке семь лет.

На печи запарилась вкусная овсяная каша с мясом. По берестяным кружкам разлито тёплое, парное молоко. Ржаной хлеб – вволю, кто сколько захочет. В глиняных чашках сметана и сливочное масло. У хороших хозяев еда на первом месте! А как иначе? Не полопаешь, не потопаешь!

Мельниковы собрались на завтрак. Во главе стола – Никифор Иванович. По правую руку – Матрёна Захаровна, бабушка Глафира, дочь Анна, невестка Анастасия. С левой стороны сели сыновья Степан и Владимир. За ними заняли лавку дети Степана и Насти: семилетний Ваня, пятилетний Максим и трёхлетний Витя. Потом дети Анны: тринадцатилетняя Таня и девятилетняя Катя. Каждый знал своё место. Машу посадили в торец стола, напротив Никифора. После короткой заутрени все молча приступили к завтраку.

Удивлённые неожиданным появлением девочки, дети осматривали гостью. Спросить о чём-то за столом во время трапезы они не имели права. Мельниковы жили по строгим законам, по православным обычаям.

Новое утро окропило холодными слезами росы пожухлую траву. Чистое солнце над распадком стянуло с мельничного пруда одеяло тумана. Вершины хвойных деревьев проткнули линию горизонта острыми, древнерыцарскими пиками. Первый иней посеребрил покатые горы. Покраснели, словно смущённые невесты, кудрявые рябины, пожелтели медовыми сотами стройные берёзки. В Гремучую долину пришла осень.

На стеклянной поверхности пруда плавают раздобревшие крякаши. Старая мать-утка готовит выросших утят к перелёту. Семь окрепших тугими крыльями детёнышей под командой сердобольной мамаши взлетают, набирая высоту, делают над прудом несколько кругов и опять падают на воду.

Много лет семья кряковых уток гнездится в прибрежных камышах мельничного пруда. Завидное постоянство определено спокойной и сытной жизнью. Не трогают Мельниковы диких уток, наоборот, охраняют. Еды и так хватает. Этим пользуется кряква, выращивая в одном гнезде по восемь – десять утят. Так происходит из года в год.

Нарядный селезень-отец живёт по соседству. Испытывая гордость за потомство, ревнивый папаша показательно ворчит на уток, предупреждает об опасности. Если же он молчит – значит, нечего бояться.

Сегодня утром на пруду всё как обычно. Срываются с водной глади и падают назад дикие утки. Свист крыльев и кряканье разносится далеко вокруг. Сородичам по перу вторят домашние водоплавающие птицы. На угорье бряцают боталами дойные коровы. На лугу пасётся лошадь. Сзывая к себе куриц, горланит пёстрый петух. В глубине двора звенят цепями сторожевые собаки. Хлопают входные двери дома. Тут и там слышны голоса людей. На мельничной заимке начался обычный, трудовой день.

Большое хозяйство у Мельниковых. Добротный, двухэтажный, крытый железом кедровый дом может вместить в себя на постоянное проживание двадцать человек. Длинные амбары под муку и зерно, просторная конюшня на десять лошадей, стайка для коров и бычков, столярная мастерская, небольшая кузница, скорняжный цех – всё говорит о том, что здесь живут хорошие хозяева. Все помещения и пристройки сделаны прочно, на века, с заботой о будущем поколении, которое будет нести с поднятой головой уважаемую фамилию знаменитых предков-переселенцев.

Давно пришли Мельниковы в Сибирь. Чуть более ста лет прошло с тех пор, как бежали от кабалы да крепостного права два брата с женами. Как-то обосновавшись на новых землях, они с горем пополам перезимовали до весны в утлой землянке, а по лету, к осени, срубили первый тёплый дом. Недостатка в лесе, земле, воде и воле не было. Бери, сколько хочешь! Делай что хочешь! Никто тебе не указ.

За несколько лет обжились братья основательно. Тайгу под поля да покосы раскорчевали. Построили амбары и теплые пригоны. Скот развели, зажили сытно. А только думку свою ни на миг не оставляли. Каждый день мечтой жили – соорудить свою водяную мельницу, наподобие той, что была у помещика Скороходова в Самарской губернии. Для этой цели изначально избрали место на некотором удалении от деревни по Гремучему ключу, который должен был своим течением крутить мельничное колесо.

Не сразу всё легко далось. Много лет прошло, пока пруд засыпали земляным отвалом, подвели воду, соорудили колесо, вытесали из камней жернова. Лишь на девятый год после переселения братья получили первую муку, благодаря чему приобрели известность в качестве первых мельников на всю округу. На этом и фамилию за собой закрепили – Мельниковы.

Страницы: 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Упорство – ключевой фактор успеха. Трудолюбивый и настойчивый человек, утверждают авторы книги, спос...
Филип Пулман – знаменитый британский писатель, обладатель многочисленных наград и автор бестселлеров...
Имей вдохновляющую мечту. Умей подмечать различия. Не избегай трудностей, даже если они следуют, «ка...
Давид Фонкинос, увенчанный в 2014 году сразу двумя престижными наградами – премией Ренодо и Гонкуров...
В книгу входят рассказы о родине писателя – Сибири, о его детстве – этой удивительно светлой и прекр...
Отдельно взятые предметы физического мира — просто предметы, но собранные художником в композицию он...