Вчерашняя мышь. Сборник прозы Левин Александр

Лебедев

– Входите.

Перед Лебедевым появилась дверь. Он вошел и оказался в небольшом светлом кабинете. За столом у окна сидела красивая женщина с выразительными синими глазами.

– Сингулярность, – Лебедев кивнул.

– Здравствуйте, Лебедев, – сказала Сингулярность и махнула рукой, указывая на белый диван у стены.

– Садитесь.

Лебедев сел, осмотрелся. Через некоторое время понял, что окружающее пространство успело обмануть не только левую теменную долю, но и обонятельный нерв: запахло цветами и чем-то кислым.

На самом деле, напомнил себе Лебедев, нет никакого кабинета. Никакого окна и никакой женщины.

– Как вы себя чувствуете, Лебедев?

– Прекрасно, спасибо.

– Как вы знаете, – Сингулярность внимательно смотрела на Лебедева, чуть склонив голову влево, – в моносупериальной коммуне М-7 произошла страшная авария.

Сказав это, Сингулярность встала из-за стола, обошла его и села на столешницу, сложив ногу на ногу.

– Колония Д-22 полностью уничтожена.

Лебедев с трудом отвлекся от созерцания красивых длинных ног в чулках в сеточку, и медленно поднял взгляд.

– Мы считаем, что это был теракт. Мало того, один или несколько террористов находятся в М-7 до сих пор. Запланирован второй удар. Под угрозой резервный генератор.

Д-22, подумал Лебедев, – один из ключевых блоков Фермы с этой стороны океана. То-то они забеспокоились.

– В деле двое подозреваемых, – продолжала Сингулярность. – Уничтожить их мы не можем. Поэтому…

– Но хотелось бы, а? – перебил Лебедев. – Пуф! – и изобразил «пуф» пальцами обеих рук. – Нет террориста – нет проблемы. М?

Сингулярность проигнорировала. Получилось даже слишком по-человечески. Не зря Лебедев еще в последнюю их встречу подумал, что Большая Мама с этими своими платьями, юбками и помадой тоже хочет податься в автономы. Ресницы, блеск для губ, блузка расстегнута на одну пуговицу больше положенного…

– Вы должны выяснить, кто из подозреваемых скрывается за ложной личностью, и помочь обезвредить террориста.

– А отказаться мне нельзя? – Лебедев даже головой мотнул, отгоняя похабные картинки.

– Других специалистов подобного профиля у нас нет. Поймете на месте.

– Мне что, придется туда ехать?

Сингулярность изогнула тонкую бровь.

– Да, Лебедев, придется. Отправляетесь сегодня.

Ахав

Д-22 – это часть Фермы, амигдальная сеть, на обеспечении которой был не только сервер Разума М-7 и все местные коммуникации, но и связь с экзогородами в этой части Евразии. Она рухнула… Имеется в виду грязный календарь?

Она рухнула 22 июня 2141 года. В этот день все кончилось. Я расскажу.

В жирных черных тучах над городом бесились злые быстрые росчерки белых молний. Лил дождь. Рокотал гром. Для меня все это было где-то далеко, пусть мы и находились в самом сердце непогоды. Над городом, ощетинившимся частоколом небоскребов, медленно, точно огромные неповоротливые рыбы, парили платформы. А существа (ведь правильно говорить «существа», а не «люди»? ), населяющие М-7, продолжали совокупляться, есть, пить и делать прочую биологическую чушь.

И вот что я вам скажу: никто из них не понял, что умер. До сих пор не понял.

Д-22 – мой дом… нет, это я и был, мое существо – идеально круглый черный матовый шар. Он висел над Управлением, как огромное пушечное ядро из другой реальности, и не двигался. Внутри пульсировала черно-розово-красная каша, когда-то бывшая отдельными людьми. Так давно, что я даже не помню, кем был до слияния.

И не понимаю, кем стал после разрыва.

Могу сказать точно: я умер. Это я осознаю прекрасно. Вы когда-нибудь умирали, господин комиссар? Мне будто сунули внутрь огромную ледяную лапу и вырвали из меня… меня. Разобрали и собрали, как попало. Силком затолкали в это тело.

Индивидуалисты, скажу я вам, последние ублюдки. Почему я должен страдать в мешке с алюминиевыми костями, если кому-то захотелось откатиться к анонимности? Этот реваншизм уничтожит то, что мы… вы, комиссар, с таким трудом сумели построить.

Я был частью чего-то большого, великого. Но колония рухнула, и все мы рухнули вместе с ней. Ни во что другое я верить не хочу.

Слова – костыли. Артикуляция кастрирует смысл. Я ничего не смогу вам рассказать или объяснить, сама необходимость говорить оскорбляет меня. Давайте так. Какая конкретно информация вам нужна, комиссар? Или вы не комиссар, как мне вас называть?

Почему бы вам просто не подключится к этой болванке и не отсканировать мою память? И не надо мне тут про личное пространство… Я знаю, что вы собираетесь сказать, – что вы должны сказать, – но этот архаизм, возвращенный к жизни под нужды каких-то неуклюжих засранцев, в конце концов сожрет нашу систему взаимоотношений, и довольно быстро, глазом моргнуть не успеете.

Шульгин

Глеб Шульгин, 2087 года рождения. Работаю преподавателем общей теории сознания на кафедре постантропологии в Едином институте гуманитарных наук в гибридной коммуне Москва-3.

Модификаций не имею, к бионету не подключен.

Да, мир до Оптимизации я помню, хотя мне было лет пять, наверное, но… вам точно нужно именно это, комиссар?

Что меня беспокоит, когда думаю о прошлом? Я не понимаю, как люди могли существовать на таких огромных территориях. В теории все ясно, но вот как попытаюсь вообразить… Чудовищное количество людей, заключенных в искусственные границы территорий, причем не только физически, и при этом лишенных обыкновенных условий для жизни. Решительно непостижимо. Знаете, сколько душ занимало полезную площадь планеты в конце прошлого века? Не поверите – почти в двадцать раз больше, чем сейчас.

Помню какие-то скрипки… не музыка, а скорее скрежет, даже вой. Желтая бляшка луны на черном небе. Подземные переходы, откуда несет гнилой водой и дерьмом. Мужчины и женщины с красными глазами, надвигающиеся из тьмы, как ходячие мертвецы. Всё кусками. Девочки с бантиками то ли розового, то ли синего цвета, счастливые, веселые, заряженные. Шагающие в будущее под ярким солнцем перемен.

Это время вакцинации, или немногим позже…

Помню, как захлопнулась входная дверь. Трахнуло так, что с потолка упал кусок штукатурки, похожий на карту Казахстана. Я стоял в коридоре нашей старой квартиры в пятиэтажках, стоял рядом с мамой, которая пыталась не дрожать, и прислушивался к звуку шагов отца. Дело было еще до того, как наш район внесли в список реликтовых.

Шаги затихали – это уходил старый мир.

Мой отец был программистом, и он едва ли не первым попал под социальный каток. В считанные месяцы после запуска Подвала работу потеряли сотни миллионов людей по всему миру… Машинам просто не нужна оказалась наша с вами помощь.

Помню мокрые зеленые глаза мамы. Несчастная боялась будущего. А для борьбы со страхом все средства хороши. Вот, что я помню четко, настолько, насколько сегодня вообще можно доверять памяти. Только встает солнце, но уже жарко. Воздух медленно наполняется гортанным дребезжанием, микрофон усиливает этот звук, подхватывает и волочет над домами, как ржавую цепь по песку. Этот звук – азан, утренняя молитва.

Понимаете, о чем я? Религия – самое страшное из случившегося с человеком за последние семьдесят тысяч лет, но это понятный механизм, создающий ложное ощущение комфорта.

Хорошо сохранились у меня в голове последние минуты, проведенные с мамой. Она без косметики, в черном платке, губы – страшной бесцветной ниткой, руки сильные, в глазах пустота. Мы в большой светлой комнате.

Она хотела меня спасти, от мира, где компьютеры пробираются тебе в ДНК, мира, в котором от тебя больше ничего не зависит, большого чужого мира, помещающегося на сервере размером со старый комод (вижу вы удивлены, не застали эпоху кварцевых серверов?).

Скорее всего, знаете, мать действительно готова была меня убить, и убила бы, кабы не полицейский дрон. Бам!..

И все кончилось. Имею в виду не только мамину смерть, но и эту идеологическую пакость. Инспекторы решили почти все проблемы, и пусть некоторые говорят, что у нас отобрали, мол, право выбора и все такое, но на кой черт оно было нужно, такое право?

Луо твердят, что это историческая травма, о которой ни в коем случае нельзя забывать. Важно всякий раз, по поводу и без, проговаривать этот ад. Бунт машин, геноцид, апокалипсис… да только ЕИ не убили ни одного человека, комиссар, и это довольно забавно: всем известны факты, но помнит и понимает их каждый по-разному. Для луо Системы убивали, но на самом деле они просто позволили нам убивать друг друга… Так вот что вам нужно…

О, я восхищаюсь Системами! Иначе и быть не может. Они идеальны, они куда правильнее нас. Их решения беспристрастны и эффективны, им незачем бояться прекращения физического существования, у них не бывает кризиса идентичности. Но я никак не могу заставить себя стать… нет, даже не одним из… Такое заявление было бы слишком самонадеянным. Однако мой варолиев мост – только мой. Но не подумайте, к луораветланам1 я отношения не имею, даже напротив. Я ретроград, да, но они, увольте, со своими дурацкими правилами, поправками и настоятельными рекомендациями, слишком прицепились к маркерам. Перестали понимать, зачем, сосредоточившись на том, как… Гламуризировали свою борьбу, через что поимели сами себя. Ведь, чисто технически, уже лет тридцать, как им попросту не с кем сражаться.

Но вы ведь именно об этом хотите спросить?

Если «настоящие» меня «прошили», то именно тогда, когда приехали «спасать»…

Лебедев

– Почему бы вам просто не подключится к этой болванке и не отсканировать мою память?

Правильно говорить «существо», но Лебедев не мог себя заставить. Пусть будет «мужчина». Ахав больше всего напоминает именно мужчину: среднего роста и телосложения, без растительности на лице и голове, с большими черными глазами. Наверное, такими когда-то воображали антропоморфных инопланетян.

Лебедев дождался, пока Ахав закончит, и сказал:

– У меня нет такого права.

В голове у него крутилась какая-то мысль, которую никак не получалось сформулировать, это раздражало.

– Как вы знаете, Разум пошел на поводу у человеческих коммун, и теперь Правило Приватности обязательно для всех, этот факт лишает вмешательство в вашу биосеть смысла, даже если вы будете на это согласны.

– Хорошо.

Ахав попытался изобразить что-то на лице, но не вышло. Кислая мина непонятного назначения. То ли обиделся, то ли обделался.

– Тогда мы продолжаем? Я не понимаю, зачем это все, но да, конечно, спрашивайте.

Лебедев пустил себе по венам никотин. Похвалил себя за то, что не стал «очеловечивать» инспектора, ведь робот (а это робот, как ни крути) сейчас немедленно полез бы с этой их унылой рациональностью. Мол, наносится критический немотивированный вред здоровью и все такое. Но биологический инспектор – не советник и не друг, он не может понять и войти в положение. Это машина. Глупо разговаривать с машиной.

Все делают глупости, а Лебедев – нет.

– Расскажите о своей жизни после того, как Д-22 была уничтожена, – проговорил Лебедев. – При этом неважно, считаете ли вы какое-либо воспоминание незначительным. Даже если уверены, что мне это может быть известно. Рассказывайте все.

Ахав

Наверное, здесь подойдет сравнение с состоянием, в котором существо переживает созревание внутри матери при биологическом вынашивании. Это теплая, комфортная и правильная тьма. Ты получаешь все необходимое и знаешь все, что должен знать.

Ты на своем месте.

Представили? А теперь вообразите, что вы – незначительная часть опыта. Вам комфортно быть одним из сотен тысяч нейронов великой сети. Информация обрабатывается иначе, сотни объединенных амигдалин составляют существо, которое не в силах понять или даже услышать обычный сапиенс. Нет никаких объединенных разумов, нет разумов вообще, – это Ферма.

И вот когда колония Д-22 была уничтожена… когда какие-то… когда они решили, будто кому-то так будет лучше, каждый из нас был вынужден вернуться в свое прежнее состояние.

Возвращение было мучительным.

Да и что я увидел, откатившись к индивидуальности? Ничего нового. Нет никакой разницы между обществом начала двадцать первого века и сегодняшним, – все выглядит необязательной атрибутикой, если в корне не поменялось ничего. Люди, освобожденные от необходимости совершать работу для обогащения или выживания (капитализм… или как это там… экономика социальных реакций!), должны были создать настоящее общество завтрашнего дня. Не знаю, как это правильно сказать. Мне не хватает выразительных средств.

Становясь частью Фермы, я думал, что шагаю в будущее вместе со всем человечеством. Но где это будущее? Кровь и грязь. Художники, морфоскульпторы и поэты живого кино. Сброд. Куча окситоциновых наркоманов, которые однажды просто-напросто выпотрошат реальность…

Я не понимаю, комиссар, не понимаю, почему Системы хотят быть людьми? Существо высшего порядка старается засунуть себя в мешок с дерьмом и отключить от всех знаний мира. Автономы – это странно и отвратительно. Лично я не мог и не смог бы просто стать одним из них. Базовый инстинкт, мой друг, – желание вернуться туда, где тебе было хорошо. Хотя бы попытаться вернуться.

Я не вижу в своих действиях ничего предосудительного. Как я и сказал, они все уже были мертвы.

Шульгин

Луо предложили мне убежище. Если не смешно, то страшно станет точно.

Вы бывали у них в коммунах?

Они отказываются от обеспечения, которое дают машины, вырезают себе кружево и умирают там в каменных коробках, сотнями, дохнут как мухи; хотят спасти наш вид.

Так говорят их евангелисты: спасем человечность, сохраним право быть собой. Цирк уродов… Я не знаю, почему Большая Мама их до сих пор не оптимизировала. Могут ли Системы входить в положение, сопереживать? Я бы не стал. Вообще заметил за собой, что просто физически не могу контактировать с датафобами. Отрицание техногуманизма сродни гомофобии начала прошлого века. Нельзя вцепляться в историю безумной мертвой хваткой и отказываться признавать, что мир изменился.

Но вот толстяк-чиновник, представьте себе, смотрит на меня своими маленькими глазами, неотрывно, слишком редко моргая, будто хочет просверлить взглядом дыру у меня в переносице, и говорит: «Видите ли, Глеб, машины лишены наших, общечеловеческих ценностей». Да, он так и сказал, можете поверить?

Луо решили забрать меня к себе, так как в гибридке я подвергаюсь смертельной опасности. Тут опасно, а там у них, среди разбитых солнечных панелей – рай земной. Честное слово, вы бы только видели лицо этого человека…

Человек… Я не знаю, что это значит на самом деле, но могу повторить то, что обычно говорю своим студентам. Человек – белковая форма жизни, наделенная сознанием, но не научившаяся этим сознанием пользоваться. Дайте неандертальцу квантовый компьютер, отойдите в сторонку и посмотрите, что он станет делать. Не знаю. Колоть орехи? Так вот мы тысячелетиями кололи орехи. Такого определения достаточно?

Человек – это я.

Я боюсь высоты и люблю свою любовь к самолетам. О, многотонные железные птицы в небе – нечто удивительное! Мне неинтересно знать ничего про аэродинамику и прочая, прочая, – значения слов разрушили бы состояние любви, нежности, близкое к эйфории. Меня ужасно раздражает, когда кто-то лезет на территорию моих странностей, а тот мерзкий толстяк, как назло, заговорил о «новых авиационных возможностях» восточных коммун. Того и гляди, говорит, будет старая добрая война.

– Как вы думаете? – так он спросил. И ладно бы, сволочь, балакал что-то про экономику, социальные связи и прочую ерунду, но запел он про устройство новых моделей. Очень оно ему нравилось, это устройство. Хотя, скорее всего, он только транслировал чужие выводы и восторги, как Китайская комната, в действительности ничего не понимая и не желая понимать (впрочем, и не имея необходимости понимать).

Я в такие моменты ударяюсь в тягучие, медленные, неопределенной характеристики размышления о бесполезном по сути тестировании Харари-Хайдеггера, которое и держит на плаву нашу давно условную человечность. Ведь этот парень, а тест он прошел, клянусь, сидел там, на черном диване у стены, теребил карман брюк и был уверен, что биология все еще обеспечивает его монополию на человечность. Ждал, когда Сингулярность отдаст ему меня. Но ведь Земля не стала круглой только тогда, когда мы об этом узнали. Просто невозможно хотеть, чтобы все было по-другому, и игнорировать объективную действительность. Ни он, ни сама Сингулярность не могли заставить меня ни уехать, ни остаться.

Непонятная, точно чужая тревога тогда смешалась во мне с разочарованием и некоторой завистью, почти религиозной. И злостью, да. Проклятые выродки, приехавшие решить «мой вопрос», не смотрелись людьми. Он шмыгал носом, комиссар, был болен какой-то воздушно-капельной дрянью, которую мы победили сто лет назад, понимаете?

Они лезли, как бы смешно это сейчас ни прозвучало, в мое личное пространство. «Шульгин?» – спрашивает первый. Волнуется, раскраснелся, хватает меня за руку. Потное, вонючее создание с мозгом, в вычислительных возможностях уступающим даже калькулятору, было уверено: спасать меня нужно даже в том случае, если я этого не хочу.

– Вы меня слушаете?

Я не слушал. Отказался от убежища, от любой помощи. Но, видимо, они ее мне все-таки оказали. Простите мне некоторые лирические отступления, комиссар, но мне важно, чтобы вы все поняли правильно, увидели так, как видел я. О чем вы спрашивали?

Лебедев

Сон долго не шел, а инъекцию делать не хотелось. Накопившиеся за день переживания почему-то казались настолько значительными, что просто взять и выключить их казалось неправильным. Будто только усни – и потеряешь нечто принципиально важное.

Лебедев лежал и смотрел на бледный синий свет лампы, так и сяк крутил в голове «условную человечность», но не мог сформулировать мнение на этот счет. Невозможность диалога с самим собой угнетала.

Казалось, пространство вокруг движется, будто платформа качается на ветру. Лебедев успел подумать вот что: луо вцепились в биологию только потому, что больше аргументов у них нет, так же, как аргументов сто лет назад не было у сектантов. Однако мысль эту закончить ему не удалось – уснул.

Во сне Лебедев оказался на огромной пустой площади, под ногами был серый, нагретый солнцем асфальт, а над головой – светло-голубое слепое небо. Вокруг никого, ни души, и ни звука. Но что-то приближалось: что-то огромное, страшное, как рождение. Яркое, злое.

Лебедев попытался укрыться где-то, спрятаться от опасности. Ничего не вышло: нечеловеческая сила вынула его из укрытия и потащила сквозь миллиарды голосов, стонов, криков, просьб.

Лебедев понял, что может проснуться, должен проснуться, но не смог. Жутко хотелось избавиться от всего этого дерьма: прочь, вы, идиоты, решайте свои проблемы сами, не нужно меня впутывать!

Чувство времени отказало: непонятно, сколько Лебедев сидел на кровати, очухавшись от жуткого сна, и сколько проспал, но вот в голову вполз тихий, вкрадчивый голос Сингулярности:

– Вам пора, Лебедев.

Шульгин

Кроме самолетов и учеников меня интересуют женщины с дефектами и собственная литературная деятельность.

Женщин в М-3 достаточно: начиная с казуалок с огромными зрачками или нейроничек в примитивной серии В, дополненных в разной степени качества, до экспериментальных Н-4.

Базовые потребности, комиссар, не выбьет даже прогрессивная датакратия: я люблю странных сломанных женщин. Они, точно старые игрушки, как зайцы с оторванным ухом, мне духовно ближе. Хотя духовность духовностью, знаете, но вам никогда не хотелось оторвать зайцу другое ухо?..

Здесь и зарыта собака, Лебедев. Заставить человека перестать быть человеком в худшем смысле, изменив форму его существования, – уничтожить человека. Я согласен с Подвалом: остановилась не биологическая эволюция, а социальная. Мы просто не можем сделать следующий шаг, потому дальше ничего нет. По крайней мере, для теперешних нас. Знаете, что у биологических людей до сих пор остались органы рыб? Ровно так же у нас остались идеологические пеньки начала двадцать первого века.

Только послушайте. Понимая, что какая-то часть мироздания просто обязана оставаться не нареченной, я, однако, продолжаю чувствовать в себе злую сосущую пустоту, куда, не задерживаясь, входит и выходит жизнь, не пойманная, не зафиксированная, неопределенная. Это кажется недопустимым.

Я ощущаю потребность в создании определенных, скажем, массивов информации, и они, даже никому не нужные, не кажутся мне бессмысленными.

В этом соль: не ощущать бесполезным нечто, полностью лишенное практического смысла. Вы скажете, что в этом нет логики, и я соглашусь. Но существует ли необходимость в логике? Не есть ли бич человека тот самый «здравый смысл», воспитанный культурным контекстом? И не есть ли борьба с ним – суть социальной эволюции? Я с удовольствием сражаюсь со здравым смыслом, Лебедев. Мне не нужны решения и ответы, только процесс. Ответы вообще штука вредная.

Системы, например, если верить проповедникам прошлого, – есть всеобщий ответ. Но появились только новые вопросы, верно? И так бывает всегда.

Да, объединение демократизирует общество, связывает людей, уничтожает саму возможность лжи, а вслед за ней сносит несколько десятков социальных наростов, на которых, как на китах, покоится «неправильный» миропорядок. Конечно, оно создает более открытый и равноправный мир. Чем больше людей войдет в сеть, я уверен, вы тоже это слышали, тем больше практической ценности сеть создаст для отдельного человека и общества в целом.

Разум и Ферма – волшебная машина самоамплификации, этернальное укрепление положительной обратной связи, которое ведет к тотальной выгоде для миллионов людей. Но что потребуется от человека взамен?

Помните, в начале прошлого века была тенденция к самоконтролю. Человек надевал тысячу гаджетов, которые следили за каждым его шагом. Потом мы отдали боевым дронам право принимать решения об уничтожении террористов. Следом появилось электронное правительство, ну а о роботизации аграрного сектора и сектора услуг и говорить, думаю, не стоит. У Систем все под контролем.

Разум есть новая, более совершенная машина контроля, которой не нужен оператор, для того чтобы принимать правильные решения. У Разума есть наше мнение, банки идей и прочая чушь, но он этим сеть почти не пользуется. Потому действительно лучше знает, что правильно. Там нет никакой души, никакого собственного мнения, но получается ведь лучше, чем несколько тысяч лет до этого, а?

Вот, что еще мне непонятно: люди, в стремлении к оптимизации пространства и времени, сами создали существ, которые уничтожили большую часть человечества в стремлении к этой самой оптимизации, а луо теперь сражаются за право опять расходовать время и ресурсы почем зря. Быть может, мы не умеем существовать вне системы запретов, и выходит, что наша так называемая человечность, потребность в свободе – клетка сознания, которая никогда не даст нам шагнуть на качественно новый уровень? Как вы думаете, комиссар, в этом есть логика?

Не злитесь, пожалуйста. Конечно, у меня есть лицензия на сексуальные контакты, комиссар, и на НВС2 тоже есть, мало того, Сингулярность так высоко ценит результаты моей работы, что лицензии прологнируются автоматически, я уже лет десять не проходил никаких проверок.

Вы не хотите говорить о Разуме?

Лебедев

Лебедев стоял в пустом белом коридоре и пытался почувствовать, как эта махина движется, представить себе, как работает двигатель и страшно скрипят растущие из неба тросы. Резиновая тишина наполнялась эхом беснующегося за бортом грома. Камеры, в которых содержались подозреваемые, находились в этом коридоре одна за другой. Лебедев ходил между ними туда-сюда, решая, с кого в этот раз начать.

Много думал о тех словах Сингулярности: «уничтожить их мы не можем». Как тот факт, что избавиться от проблемы самым простым путем нельзя, сказывался на… самоощущении Систем? Почему опасные социальные единицы, угрожающие функционированию города и, в конечном счете, функционированию Разума, были помещены именно сюда?

С одной стороны, понятно и даже вроде как логично: подальше от земли и резервного генератора, но какого дьявола оставлять их в городе? Почему именно эти двое? Что если Системы ошиблись, и террорист остался внизу? Каким образом он уничтожит генератор? И что будет, если это случится?

Лебедев знал, что будет. Дал никотин и непроизвольно попытался вспомнить, каково это, быть там внизу, в вонючей духоте допотопной фабрики снов. Вспомнились люди в белых халатах, ядовитый зеленый свет и почему-то космос, заляпанный белыми шрамами далеких звезд.

Сначала все было просто: машины получали от людей то, что им было нужно. Никакого гуманизма. Теперь, в стремлении быть похожими на самую бесполезную из белковых форм жизни Системы и сами запутались в том, чего хотят.

Лебедев передернул плечами, глубоко вдохнул, медленно выдохнул, глядя на свои растопыренные дрожащие пальцы. Возможность оказаться в состоянии неопределенности пугала, но возможность чувствовать страх будоражила, как наркотик.

Он почти инстинктивно вызвал на линзы карту социальных реакций, не столько для того, чтобы проверить, как там у них внизу дела, сколько чтобы почувствовать хотя бы номинальное неодиночество. На карте зеленое и желтое. Все тихо.

Здесь, на платформе, существ почти не было. За все время Лебедев успел встретить только двоих или троих. Поговорить ни с кем не удалось. Едва завидев его в другом конце коридора, работники спешили исчезнуть в одной из бесконечных дверей в стенах и скрыться где-то в глубине комплекса.

Лебедев убрал карту, огляделся, опять вздохнул, собираясь с духом, а затем провел рукой по индикатору слева от двери, получая доступ в камеру Шульгина.

Шульгин

Вы знаете, что еще говорят луо? «Действительная угроза кроется в том, что мы не хотим понимать общественные и политические причины тотального исчезновения нашего права на анонимность. Технологии превратили человеческое несовершенство в пережиток прошлого и уничтожили человека».

Нужно представить себе их потные лица и тон, исполненный бесполезного реваншистского пафоса.

Они сражаются за право врать. Они говорят, что технологии, любые, разрушительны и воинственно консервативны.

Диктатура свободы, – так они говорят.

Конечно, нам с вами понятно, что это бред, что сама техника никогда не притронулась бы разрушительно к земле или человеку. Нет у нее никакой воли, но между тем она показала способность улучшить человека телесно и духовно и помочь природе. Однако, может быть, по сути не будучи грабежом, техника провоцирует грабеж? Что если неискоренимый империализм личности и империализм общества не сопоставимы с безусловной свободой?

Как человек может измениться, для того чтобы формализовать новую человечность, игнорируя или объясняя себе переход в другую форму? В этом и состоит моя работа, комиссар.

Я рассказываю машинам о том, как работает механизм человека, учу их тому, что единственная возможность не превратиться в кого-то, упрямо и слепо следующего своей оторванной от жизни теории, единственный для сегодняшнего человека действенный способ борьбы с солюционизмом – непоследовательность.

Можете себе представить, что говорят мне ученики? Думаю, можете. И в условиях этой бесполезности, инертного существования, полнейшей теории, которой не было видно конца и края, я получаю возможность применить свои знания и умения на практике. Разве вы бы не согласились?

Сингулярность сказала, что в М-7 проник казуальный человек. Он скрывается среди жителей под видом простого нейроника или же даже автонома. Машины не знают, кто из них не машина. Готовится теракт. Как стало известно Управлению, луораветланы хотят уничтожить местные сервера Разума.

Я приезжаю в качестве психолога-консультанта – в коммунах вроде М-7 наблюдается удивительная страсть к архаике. Мне нужно определить круг подозреваемых, подкрепить подозрения результатами теста, указать на детонанта Контролю – и на этом делу конец. Звучит захватывающе и не слишком сложно.

Но я не успел.

Скажите, господин Лебедев, вы считаете, что детонантом действительно могу оказаться я? Правда в том, что я не берусь отстаивать свою память. В искусственную личность можно завернуть все что угодно. Я хочу верить, что помню именно свою, а не чью-то чужую жизнь, но если вы решите, что это подложка и где-то внутри скрывается террорист, который уничтожил Д-22 и вот-вот доберется до Разума, я поверю вам.

Лебедев

Никотин порядком ударил в голову. Лебедев взялся одной рукой за подбородок, а вторую положил на затылок и громко хрустнул шейным позвонком. Хотелось есть и спать.

Реальность выматывала.

Слова Ахава не вызывали никакого эмоционального отклика, пусть и должны были.

– И когда вы поняли, что собрать Ферму заново таким…

Лебедев выдохнул, потер виски пальцами.

– Собрать ее таким, скажем, специфическим способом не выйдет, вы пошли к психологу. Его имя Глеб Шульгин. Верно?

Лебедев на всякий случай заархивировал отчет о последних десяти минутах беседы.

– Да, именно так.

Лебедев хотел спросить про убийства. Мол, как вы планировали сшить все эти мозги? Но вопрос показался мерзким. Лебедев скривился. Сначала ему даже захотелось сильно ударить Ахава по лицу.

– Что с вами, комиссар?

Лебедев дал еще никотин. Затем серотонин и окситоцин. Хрустнул пальцами и сказал:

– Расскажите о ваших встречах.

На сей раз промедлил Ахав. Его лицо на несколько долгих секунд сделалось похожим на жуткую восковую маску.

– Речь шла о… разделении. Шульгин велел вспоминать мою жизнь внутри Фермы. Восстанавливать все, что возможно восстановить, вытаскивать из памяти мысли, чувства, страхи и отделять свои от чужих. Как только я пойму или… заставлю себя понять, что не было никакого целого, мне станет легче, и я почувствую, что свободен.

– Получилось?

– Вспомнить – да, освободиться – нет. Я попросту не хотел освобождаться, мне не от чего. А ведь шанс был… Я имею в виду шанс на восстановление системы своими силами. Я почти все предусмотрел, но теперь меня который день держат здесь, и я не знаю, что будет дальше. Никто не отвечает на мои вопросы. Со мной никто не хотел говорить до вашего появления. Ответьте, комиссар, чего мне ждать? Я буду уничтожен или смогу продолжить работу?

Губы Лебедева помимо воли растянулись в нервной улыбке.

– Пока я ничего не могу вам ответить, Ахав. Сначала мы закончим беседу.

– Я знаю про террориста, комиссар. Шульгин поделился. И могу предположить, что вы подозреваете меня. Дело ведь не в этом генетическом мусоре, который я перебирал в поисках приличных миндалин. Дело в том, что они здесь, в М-7. Они все еще здесь. И Сингулярности страшно потерять резервный генератор.

Лебедев промедлил секунду и сказал;

– Да, все именно так.

И добавил, не дав Ахаву раскрыть рта:

– А теперь вы расскажете о ваших встречах.

Шульгин

Я приехал сюда, движимый духом авантюризма. Это было приключение, а в наше время не так просто найти повод для органической выдачи адреналина.

Город встретил меня белой колышущейся стеной дождя. Здесь постоянно идет дождь, то ослабевая, то превращаясь в жуткий ливень. Как я устал от этого проклятого дождя! В Управлении даже говорили, что выходить на улицу людям в это время опасно. Хотя специальных инструкций, конечно, нет… Я и не выходил.

Небольшой кабинет, два старых проектора, процессор середины прошлого века. Я сидел, пил дерьмовый кофе, который в Управление привезли специально для меня, чаще всего пялился в стену, иногда принимал пациентов. Сначала ко мне приходили, точно в цирк. Посмотреть на казуала, поговорить с кем-то – ну, с помощью слов.

Я думал: как произошло, что во мне возникла необходимость? Как это работает? Пришел к выводу, что радикальные луо слишком похожи на тех, кого мы победили когда-то.

Я ведь говорил про молитвы?

Мы это проходили: в руках реакционной группы оказывается оружие идеологического противника, и представители этой группы перестают понимать, что используя его, это оружие, они лишают свои идеи и идеалы смысла…

Я думал: кто из них оружие? Кто из них, тех, что приходили ко мне выговориться, на самом деле голем? Детище жуткого социального протеста. Кого из них не существует? Чья история, чья боль и страдания, счастье, фантазии, мечты и планы выдуманы от начала и до конца?

Я говорил, слушал и пытался понять, боялся пропустить что-то важное.

И пропустил.

В день аварии, проводив очередного гостя, я почувствовал, что земля уходит из-под ног. Все вокруг задрожало, с потолка начала сыпаться белая пыль, и здание, казалось, готово было рухнуть в любой момент. В коридоре зажглись красные огни… которые нужны были только мне. Ни у одного из служащих Управления нет принципиальной необходимости в конкретной телесной оболочке, что бы они там ни говорили о хумафилии. Раньше здесь работали люди, а теперь людей нет, но примитивная техника, предназначенная для них, продолжает исправно функционировать. Не знаю, насколько это логично, но я был обижен.

Злился и думал, что умру, но не умер.

Спустя какое-то время дрожь утихла, и все успокоилось. Потом смотришь – а в небе, среди туч и молний, все также плавают платформы, но чего-то не хватает, знаете… Чисто технически, все в порядке, но мозг, заряженный ожиданием, моделирует сначала реакцию, а уже потом обрабатывает реальность и оказывается фрустрирован. Одна из башен Управления походила на наполовину сгоревшую свечу. Ремонтные работы не начались. Они до сих пор не начались. А я мог уехать, но не уехал, продолжил… ну, скажем, работать… Вы просили важное? Точно! После аварии у меня появился один пациент, автоном, один из разумов разрушенной колонии, существо по имени Ахав. Поговорите с ним.

В его памяти вы найдете кое-что интересное для себя.

Ахав

Тощий белый мужчина, на вид – около сорока. Бледный, с красными от недосыпа глазами. Короткие светлые волосы, бронзовая щетина с проседью. Я пришел к нему на двадцать шестой день после того, как смог ходить. Не знаю, зачем. Кто-то в центре или кто-то на улицах… кто-то сказал мне, что в башни привезли человеческого психолога, и я просто решил: почему бы и нет? Довольно глупая мысль, верно?

Мы были потеряны, все мы. Не только те, кого вырвали из Фермы и кого, как меня, удалось спасти. Новый градоначальник, этот человек, здоровенный, лысый, с толстыми руками, говорил о том, что если мы сможем пережить первый шок, то увидим жизнь, куда более полную и настоящую.

Жизнь, которую заслуживаем.

Нам… нет, скорее вам, людям, нужно-де вернуться к прикладной созидательной деятельности, и тогда все встанет на свои места. Авария – это неприятно и даже страшно, он сказал, но, может быть, стоит посмотреть с другого ракурса и увидеть возможность?

Популистская риторика – один из инструментов революции и религии. Я рассказал об этом Шульгину. На следующий день градоначальник исчез.

Рассказал я и про свои опыты. Шульгин, перебирая воздух длинными паучьими пальцами, спросил, сколько существ задействовано и есть ли какие-то результаты. Я ответил, что пока только наелся чужой грязной памяти и все. Я сыт по горло и скоро потеряю всякую надежду. Тогда-то он в меня и вцепился.

Вспомните, Ахав, говорит, давайте вместе вспомним их всех. Ратиоморбия излечима! Я, помню, спросил: разве вирус идей передается не только между людьми? Он усмехнулся и сказал, что мне еще слишком многое предстоит понять.

Сначала Шульгин мне критически не понравился: скользкий тип, похожий на несуразно огромного кузнечика, длинноногий, с белесыми, словно выжженными на солнце глазами. Казуал, который считает, что может знать или понимать что-то лучше, чем я. Но за несколько недель мы притерлись друг к другу, можно даже сказать, стали приятелями.

Под его руководством я медленно и плотно погружался в болото своей памяти, вылавливая оттуда распухшие трупы тысячу лет назад забытых родных и любимых людей. Находил переживания, причины которых теперь казались смешными и глупыми, видел тысячи лиц, слышал миллионы голосов.

…Мозг не имеет ничего общего с сознанием, комиссар, вам это должно быть известно, амигдальные сети тоже своего рода суррогат, это смешно, но за столько лет, спустя столько великих открытий, мы так и не добрались до понимания природы собственного «Я». Шульгин пытался заставить меня даже не понять, но принять, заново пережить самого себя.

Я закрывал глаза и видел прошлое. Было лето, жаркое, последнее лето старого мира. Я был бессовестно молод, но казалось, что прожил долго и много повидал, многое испытал; говорил себе: многие знания – многие печали. Человечек лет где-то тридцати, дитя пограничного, странного, но еще мирного времени.

В то лето что-то случилось в моей семье. В один из дней умерла Белка. Похороны завтра. Искренне соболезнуем. Помню, как иду по пыльной улице, воздух нагрет так, что тяжело дышать, пахнет навозом, гнилой водой. Я иду туда, где в последний путь уходит один из дорогих мне людей. Вдумайтесь: последний путь. Вспоминаю, и что-то скребет внутри, будто я действительно живой – ну, в худшем смысле этого слова. Как будто то лето действительно что-то да значило.

Меня окружали последние смертные. Я не знаю вашей истории и не берусь судить, не знаю, помните ли вы, как раньше относились к прекращению существования. О, я не говорю о «борьбе за органическую смерть», это суррогат суррогата, похлеще разгонки, я имею в виду контекст, культурно-историческую повестку, если позволите. И я существовал в ней, страшился смерти. И тоже не мог объяснить себе, что именно чувствую, теряя кого-то. В то лето я действительно понял, что такое смерть. Казалось бы, чего удивительного, но именно в этом странном воспоминании Шульгин нашел главное несоответствие.

Я не мог жить в это время. Я, если я помню именно свою историю, родился спустя тридцать или сорок лет после Оптимизации. Но чья же это была память? Сначала Шульгин был уверен, что я и есть детонант, это он мне потом рассказал, но спустя несколько встреч мы обнаружили в моих воспоминаниях еще одного персонажа. И это существо совершенно точно не может быть мной.