Год некроманта. Ворон и ветвь Арнаутова Дана

Пролог

Колыбель Чумы

Королевство Арморика, город Кё

14-й день децимуса, год 1218-й

от Пришествия Света Истинного

Нас ждали. Не зря мне с самого начала не нравилась эта затея. И, конечно, я опоздал. Золотое сияние портала тугой спиралью развернулось на площади, среди полусгнивших трупов и костей. Ничего неожиданного, ничего странного, ничего опасного… И Ури рванулся из портала первым, торопясь к долгожданной цели. Выскочил на мощенную каменными плитами площадь, едва не поскользнувшись второпях, обернулся, сверкая белозубой восторженной улыбкой, сделал шаг вперед, позволяя выйти мне…

Арбалетный болт с влажным хрустом входит ему в грудь. Второй пробивает висок. Непоправимость происходящего пережимает горло. И все, что я успеваю, – подхватить хрупкое тело, что медленно падает вниз, прямо мне под ноги. Прижимаю к груди, прикрываясь от возможного выстрела. Прости, мальчик! Тебе уже все равно. А мертвый, я ничего не сделаю.

– Один готов! – пронзает тишину ликующий женский вопль.

Голос срывается от щенячьего восторга. Сучка…

– Нита, молчать! Ставь защиту!

Я трачу драгоценные мгновения, чтобы бережно опустить тело на мостовую. Падаю следом. Перекатываюсь, уходя в тень стены. Они хороши… Болт свистит у виска. Освященное серебро обдает жаром. Второй – тоже мимо. Следом приходит волна чужой магии, что Они почему-то зовут верой. Но расстояние немалое, а город так пропитан смертью, что Их сила вязнет и рассеивается впустую.

Теперь моя очередь! Плохая была мысль: играть с некромантом на площади, полной трупов. Нюхаю воздух, пробую на вкус. Ужас, безумие, боль… Эманации смерти так густы, что у меня зубы ломит. Закрываю глаза и почти сразу открываю их снова, по ту сторону Врат, где нет ни ночи, ни дня. Вся площадь во тьме, но три серебряных пятна я различу, даже если глаза мне выжгут. Кожей почую, костями… Два послабее: заемная сила, готовые амулеты. Зато третье – яркое, силуэт умудряется рассеять мрак далеко вокруг себя. Это здесь-то! В Колыбели Чумы! Никак паладин пожаловал? Когда-то я был бы польщен. И даже сейчас бы с радостью позабавился поединком. Если бы не Ури.

Пальцы четко и быстро делают свою работу, чем бы ни была занята голова. Сначала щит. Самый прочный – я знаю мощь паладина. Сеть на всю площадь! Виски сначала ломит от напряжения, потом пронзает раскаленной иглой. Пусть! Бредень быстро приносит улов: дюжины две серых огоньков. Эти при жизни были посильнее, потому и не успели рассеяться до конца. Тугие потоки силы черными змеями струятся с пальцев, ползут по площади, находя цели. Две дюжины целей…

Я старательно обхожу тусклое сияние над телом Ури. Торопливо полосую запястье, чтобы начертить знаки власти прямо на камнях. Отползаю от рисунка. А потом шепчу заклинание, прижимаясь к стене, пока жгучий поток света рвется в мою сторону. Низкий голос гремит над площадью, выпевая слова молитвы. Где-то наверху ему тревожно отзываются колокола собора. Кожа горит, волосы встают дыбом и трещат, но щит пока держится. Хорошо, что сижу, – ни за что не удержался бы на ногах. И хорошо, что, пока паладин поливает меня магией, остальные не рискнут приблизиться. А ну как эманации святоши обнаружат в душах соратничков грех? Свет такого накала жжет не хуже кислоты. Или очистительных костров Инквизиториума…

Да когда же ты иссякнешь, сволочь? Из ноздрей теплыми противными струйками течет кровь. Когда-то у меня была привычка от боли закусывать нижнюю губу. Но обучение некроманта – такая вещь, что никаких губ не напасешься… Я терплю, терплю, терплю… Терплю до тех пор, пока смертельное сияние не тускнеет – даже паладину надо перевести дух. И, поймав мгновение, отпускаю две дюжины туго натянутых нитей, что держал все это время!

– Тварь! Мразь нечистая!

Ну, просто музыка для слуха… Усмехаюсь окровавленными губами, наблюдая, как поднимаются – чуть неуклюже, но с каждым мгновением все увереннее – мои орудия. Ковыляют, протягивая оголившиеся кости рук, оставляя ошметки слизи и гнилого мяса. Настойчивые, неотвратимые, как сама смерть…

И, разумеется, у арбалетчицы не выдерживают нервы. Вряд ли церковные псы показывали своей сучке, натаскивая на охоту, как выглядит атака толпы умертвий. Может, одного-двух… Истошно визжа, она срывается с места. Второй – теперь я их вижу обычным зрением – догоняет, схватив, прижимает к стене…

– Нита, стой! Стой, тебе говорят! Они тебя не тронут!

Тут он прав, как ни жаль. Амулеты защитят от прямого прикосновения тлеющей плоти. Но на площади достаточно палок… И камней… Да и оружие у некоторых мертвецов имеется. Рыдающая девка вжимается в стену за спиной крепкого мужика, тот умело отбивается глефой. Умертвия кружат вокруг, падают, когда удачный замах отрубает голову, но их слишком много. Вот и славно! Хорошо, когда все при деле…

Наверное, паладин со мной согласен. Не пытаясь помочь соратникам, он выпрямляется и идет ко мне, широкими тяжелыми шагами пересекая площадь. Легкие латы, белый плащ с алой стрелой в круге, горящий верой и ненавистью взгляд. Сияние от него такое, что глазам больно, голос громыхает, и его молитва рвет попавшегося на пути мертвяка в клочья. Криво улыбаясь, я встаю на ноги, глядя, как он приближается. Много чести – шагать навстречу.

– Изыди, исчадие!

– Проклятого, – любезно подсказываю я. – Ты забыл добавить.

Больше не успеваю сказать ничего. Пробужденный амулет вспыхивает маленьким солнышком. Щит выдерживает, но меня сбивает с ног и впечатывает спиной в стену. А стоял бы от нее дальше – и летел бы дольше. Бесполезный амулет падает в сторону, церковник выхватывает еще один.

– Некромант Грель Ворон! Благодатью…

Договорить он не успевает. Я поднимаю левую руку, плотно прижимаясь к стене, влипая в нее всем телом. Небеса небесами, но надо же и под ноги смотреть. Он ступает на капли уже подсохшей крови, прямо посреди знаков, держа в латной перчатке разгорающийся амулет. Лучше просто не придумать! Между нами шагов пять, не больше. Я выплевываю слово и прикрываю лицо правой рукой. Полыхает так, что даже это не спасает, – белая вспышка просачивается сквозь пальцы и веки, обжигает лицо. Медленно отвожу руку. На противоположной стороне площади остаток умертвий вяло атакует девчонку, изо всех сил машущую тяжелой для нее глефой. Вояка, скорчившись, лежит позади нее. Надо же, не сбежала… Вот теперь можно и прогуляться.

Под ногами скрипит пепел. Поворошив его носком сапога, с наслаждением пинаю бесполезный кусочек серебра – единственное, что осталось от паладина в столкновении стихий.

Дальше все просто. Так просто, что даже противно. Через пару минут арбалетчица, надежно обездвиженная, сидит у стены, полосуя меня ненавидящим взглядом. Соплячка, не старше Ури. И волосы такие же светлые, будто в одной деревне родились. Сердце давит тупая боль…

– Говорить будете сразу или потом? – интересуюсь у обоих.

Упрямо поджатые губешки, вытаращенные голубые глаза наливаются прозрачным…

– У вас что, мужики закончились? – поворачиваюсь к церковнику.

Не так уж ему и плохо. Несколько неглубоких ран, укусы. Если сейчас полечить – жить будет. По крайней мере, пока свое слово не скажет госпожа Чума. Или у них и от нее защита есть? Точно, вот… Деревянные стрелки так и лучатся знакомым спектром. Нагляделся, пока Ури работал. Аккуратно режу кожаные тесемки, сжимаю их в ладони, позволяя деревяшкам покачаться в воздухе перед глазами парочки.

– Ну так что?

– Да плевать, – отзывается вояка. – Пока заболеем, ты нас сотню раз убьешь.

Неглупый. Смелый. Или очень жадный, если наемник. Сунуться в Колыбель Чумы, место, с которого началась эпидемия, – чего-то да стоит.

– Убью, – киваю я. – Но быстро и без боли, если скажете, кто вас навел. А если не скажете – позавидуете вот этим.

Киваю на умертвия, что вяло копошатся рядом. Если белобрысая что-то и знает, то разве случайно. В глазах у нее настоящая паника. Матерый волкодав только зубы сжимает, глядя мне в лицо.

– Решили попасть в рай как мученики? – ласково спрашиваю я. – Вынужден огорчить. Рая не будет. Вы убили моего ученика…

Сажусь прямо на покрытый остатками гниющей плоти камень, чтобы заглянуть – лицо к лицу – в глаза церковника.

– Не будет ни рая, ни покоя. Сейчас я подниму пару мертвяков, и они будут вытворять с твоей подружкой такое, что ты представить не можешь. Такому ни в одном борделе не учат, уверяю тебя. Потом еще двух-трех… И еще… А ты будешь смотреть. Долго смотреть… И слушать… Пропущу ее через всех, кто тут не развалился на кости. А когда устану от воплей и зрелища, позволю ей себя убить. Как ваш бог встречает самоубийц, тебе напомнить?

Чужая усмешка, холодная и мерзкая, сводит мне губы, пока говорю. Соплячка тихонько ахает, пытаясь вжаться в стену, продавить ее насквозь. И, кажется, даже вояку проняло. Давний шрам на переносице белеет, лицо начинает дергаться. Я продолжаю:

– Потом, если не поможет, эти добрые люди, при жизни столь преданные вашей церкви, займутся тобой. Им наплевать, что ты не девка. И все равно, кого рвать на куски. А когда сдохнешь, ты к ним присоединишься. Я постараюсь, чтобы душа задержалась в твоем теле. Будешь чувствовать каждую минуту разложения, каждого червя, жрущего твое мясо…

Немного рискую, конечно. То, что я обещаю сделать с белобрысой, невозможно чисто технически: умертвия могут разорвать человека заживо, но плотское желание – привилегия живой плоти. Оставить душу в мертвом теле не выйдет и подавно. Паладина напугать этим я бы не смог: проклятые ублюдки от союза магии с религией неплохо разбираются в теории. Ну, так паладина здесь и нет… А пачкаться я не хочу.

Будь церковный волкодав один, пришлось бы повозиться. Ненависти у него в глазах на троих. Злость пополам с беспомощностью – посмотреть приятно. И, похоже, не наемник. Тем на своих обычно плевать, а со мной он бы сразу попробовал договориться. Но когда соплячка начинает тихонько подвывать от ужаса, глядя на подползающего по моему жесту мертвяка, ее напарник ломается.

Он просит меня поклясться: сдавленный голос звучит глухо и покорно, взгляд волкодав прячет. Я клянусь. Клянусь не делать ничего из того, что обещал, и вообще не прибегать к магии. Конечно, имени он не знает. Скорее всего, имени не знал и погибший паладин. Но мельком увиденной приметы мне достаточно, чтобы сложить два и два. Не так уж много людей знало о нашей с Ури вылазке…

Я киваю почти с благодарностью. А потом, чтобы не заорать от боли и ненависти, сжимаю в ладони заговоренные стрелки, кроша сухое дерево в мелкие щепки. Затем развязываю девчонку, вручая ей арбалет. Второй кидаю вояке. И объясняю положение дел. Ухожу не оглядываясь, не опасаясь болта в спину… Я не смелый, просто у меня очень хороший щит и они его видели в деле…

Тело Ури лежит там, где я его оставил, магия, поднимающая мертвецов, моя магия, тщательно обошла его стороной. Я сажусь рядом, запускаю окровавленные пальцы в длинные светлые волосы и замираю на несколько долгих ударов сердца.

– Ури… Мальчик мой… Прости… Я должен был запретить… Но я так боялся, что это тебя сломает… Он заплатит за твою смерть. Непременно заплатит… Клянусь…

Осторожно расстегиваю куртку, словно могу потревожить раненого, вытаскиваю из нагрудного кармана большой, слабо светящийся пузырек. Чума пришла достаточно давно, чтобы мы – те, кто знал, – успели принять меры для защиты. Ури пошел дальше. Он сотворил исцеление. Простые, как и все гениальное, чары. Выпусти их – и источник болезни обернется спасением. Нужно лишь попасть в место, где началась эпидемия. Покинутый город, чье название не произносим даже мы. Ури был гением. И он до сих пор жалел людей. Очень вредное сочетание для ученика некроманта. Но я не смог отказать, когда мальчик захотел испытать свое творение. Провести портал в Колыбель Чумы, город без единого живого человека, выйти, разбить пузырек, вернуться обратно… Что может быть проще и безопаснее? Я пошел с ним лишь ради того, чтобы разделить минуту его триумфа да помочь с порталом. Что мне за дело до людей и их Чумы?

Студеный ветер шевелит светлые пряди, несет по площади пепел… Стекло бутылочки холодит пальцы. Я хорош в своем деле, но таким, как Ури, мне не стать никогда. В девятнадцать он создал средство от чумы. Что бы он еще принес в этот мир? Мир, который его убил.

С другого конца площади слышится сухой щелчок. Да, самоубийцам путь в их рай заказан. А чума убивает медленно и мучительно. Эти двое пробыли в ее Колыбели достаточно долго, чтобы пропитаться заразой насквозь. И дело только в выборе: кто из них поможет другому уйти быстро и без боли, оставив себе отвратительную смерть… Кто подарит товарищу желанную участь мученика, обрекая собственную душу на посмертную кару убийцы? Пожав плечами, я все же поднимаю голову. Мне любопытно… Серебристый огонек девчонки тускнеет, рассеиваясь. Интересно, пришлось ли ей умолять или спутник сам сделал выбор? На самом деле не так уж и интересно.

Поднимаюсь, все еще держа в застывших пальцах пузырек. Портал колышется в двух шагах, приглашая… Ури так мечтал об этом… Мне нет дела до их жизни и смерти, их бога и их чумы. Они не заслужили ни прощения, ни пощады! Но он был моим учеником. И выполнить его желание – все, что я могу сделать. Месть – для меня. Но для Ури – это. И никто никогда не узнает, почему ушла Чума, верно? Резкий порыв ветра кружит пепел, приносит печальный звон колоколов мертвого собора… Ни их Свет, ни моя Тьма не могут решить за меня. Я разжимаю пальцы, и спустя мгновение тонкое стекло разлетается вдребезги на каменной мостовой Колыбели.

Где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы; кэрн Дома Боярышника

Полнолуние самониоса, 17-й год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба

В темной комнате горит огонь. Трещит, рассыпаясь золотыми искрами, облизывает изнутри каменные стенки очага. Иногда тянется языком пламени наружу, и тогда сидящий перед очагом протягивает навстречу пальцы – огонь, словно испугавшись, отдергивается от них, прячась обратно в очаг.

– Даже пламя боится холода в моей крови, – тихо говорит сидящий, отбросив назад длинные пряди распущенных седых волос.

– Огонь останавливают огнем, – негромко отвечают ему из темного угла. – И в тебе еще достаточно собственного пламени.

– Не льсти, – усмехается тот, кто смотрит на огонь. – Я позвал тебя не для того, чтобы слушать утешения. Мое время уходит.

– Я слушаю, – отзывается темнота.

– Тем, кто стоит на пороге, видны обе стороны. Я смотрел назад, где остаются они, и вперед – куда уйду я. Мир колеблется. Мир на грани. В этот Самайн начнется то, чему лучше бы не случаться…

– Я слушаю, – снова откликается темнота, когда он замолкает.

– Трижды бросал я руны на прошлое, настоящее и грядущее. И трижды выпадали ворон, сломанная ветвь и колесо. Но голос рун молчит для меня.

– Так ли это? – спрашивает темнота.

– Это так. И не говори мне о том, чья ветвь сломана. Я не хочу слышать.

– Тогда мне придется молчать, – говорит темнота.

– Он мертв для сидхе. Ветвь отделена – ей не прирасти снова на то же место.

– Сломанные ветви, бывает, пускают корни, – шепчет темнота. – Но, став деревом, ветвь остается собой. Из дуба не вырастет яблоня, а из омелы – шиповник. И боярышник все равно будет…

– Замолчи, – роняет сидящий у очага.

– Молчу, – равнодушно соглашается темнота.

И снова только огонь что-то бормочет на языке треска и искр, пока сидящий возле него снова не размыкает сухие губы на желто-сером, словно пергаментном, лице. Тот, кто увидел бы его сейчас, мог бы принять за человека, но у людей не бывает глаз, сияющих в темноте.

– Не так я хотел бы уйти. Не на ложе, больным и слабым, окруженным стервятниками и сухой листвой мертвых побегов. Мой дом – великий дом сидхе – гибнет.

– Ты велел мне молчать, и я молчу, – говорит темнота.

– Говори.

– Сломанная ветвь может пустить корни. И если на нее сядет ворон, колесо повернется вновь.

– Или нет?

– Или нет, – соглашается темнота. – Самайн грядет. В крови, тьме и кличе Дикой Охоты. Великий Самайн, открывающий врата вечности. Кто-то уйдет в эти врата, но кто-то может и явиться.

– Я сам сломал эту ветвь и иссушил ее. Никогда ей не пустить корни, – молвит сидящий у очага.

– Кто знает… Мир вращается в Колесе. Все еще крутится. И меняется с каждым поворотом. Сделанное тобой кто-то может и отменить.

– Так ли это? – спрашивает сидящий у очага.

– Это так, – отвечает темнота. – Но все имеет свою цену.

– Назови ее.

И темнота смеется сухим шелестящим смехом. Она смеется и смеется, а плечи сидящего у огня сгибаются все ниже, словно боль терзает его изнутри.

– Назови цену, – шепчет он наконец. – Назови ее…

– Брось руны еще раз, – шелестит темнота. – Без мыслей, без надежды на тот ответ, которого ты жаждешь.

Дотянувшись до сморщенного мешочка из светлой кожи, сидящий у очага встряхивает его в дрожащих ладонях и, не удержав, роняет. С тихим стуком кусочки дерева катятся по каменным плитам. Замерев, сидящий у очага смотрит на них. Пустая, пустая, пустая… Гладкие, словно только что выструганные и еще девственно-чистые деревяшки рассыпались на полу.

– Видишь, – шепчет темнота, – не мне назначать цену. Но ты волен определить ее сам, когда придет время. Сможешь найти среди этих рун Ворона? А Сломанную ветвь? Отыщи Колесо… Не можешь? Тогда жди. Ты дождешься, обещаю. Я даю тебе время. Ты увидишь, как мир дрогнет, когда Колесо повернется. И уйдешь так, как захочешь. А я подожду. С тобой было весело, Боярышник из рода Боярышников, и я умею благодарить за веселье. Но ты – не благодари. Успеешь…

Тишина. Только огонь обиженно трещит про что-то свое. Может, про то, что тьма в комнате сгущается и из угла веет холодом, словно кто-то открыл дверь, уходя куда-то в очень холодное и темное место, из которого теперь дует и дует ледяной темный ветер. Но вот сидящий у огня поднимает голову, снова протягивает пальцы к огню, как к живому зверю, – и тот не отдергивается, приникая ласково и покорно, облизывая их – и не обжигая.

– Я подожду, – соглашается сидящий у очага, собирает пустые руны и забрасывает их в огонь. Яростно вспыхнув, пламя озаряет изборожденное глубокими морщинами лицо, на котором живы только глаза.

Глава 1

Долгая ночь Самайна. До полуночи

Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар

31-й день децимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного

Когда я попаду в преисподнюю, там будет холодно. А еще темно и мокро, в точности как сейчас. И дождь… Ледяной, бьющий в лицо, пробирающий до костей студеным ветром. Ненавижу, когда дождь, ночь и дорога – вместе. До Стамасса еще миль десять, кожаный плащ давно не спасает от сырости, волосы липнут к лицу, одежда не греет, а забирает последние крохи тепла. Проклятый дождь, проклятая дорога, проклятая осень… Преддверие Самайна – время тьмы и холода.

И надо же было архиепископу Арморикскому припереться в Стамасс именно сейчас! Использовать портал теперь не выйдет: Инквизиториум накрыл срединную часть герцогства плотным куполом, чтоб никто не подобрался к его светлейшеству, используя нечестивую магию. В город меня после тушения огней тоже не пустят, да и нечего делать волку на собачьей свадьбе. Значит, ночлег надо искать ближе. Дюжину лет здесь не был, но повороты и перекрестки не путаю: тусклые огни пробиваются сквозь мглу, когда я уже всерьез обдумываю, как проломить купол, не подняв по тревоге всех церковных овчарок поблизости.

В трактире тепло. После промозглой сырости снаружи это настоящее блаженство. Если бы еще не запах… Зал с низкими прокопченными балками забит народом. Едва переступаю порог, перехватывает дыхание и начинают слезиться глаза: крепко воняет псиной, тухлой рыбой, дымом и кузнечной гарью, гнилью, мочой и просто застарелым потом. Я с трудом пробираюсь к свободному месту, стараясь поменьше соприкасаться с людьми. Может, среди этого сброда затесалась парочка умертвий? Ничуть бы не удивился, очень уж запахи знакомые. Опять же Самайн на дворе.

Впрочем, умертвия ни при чем. От мокрых кожаных плащей, грязных тел и волос воняет даже хуже, чем от трупов. Неужели Свету Единому настолько не угодна чистота? Могу понять смысл умерщвления плоти, это действительно смещает баланс в сторону души, но почему так? Не постом, не целомудрием, не отказом от зависти, гнева и прочих страстей. Нет, святость у них начинается с вони и чесотки. Бред. Желай их бог именно этого, не косил бы свою паству болезнями. А холера вспыхивает все чаще, не говоря уж о язвенной заразе и моровой чуме…

Опускаюсь на скамью в темном углу между очагом и дверью, дергаю за рукав пробегающую мимо девчонку с подносом. Ошалело кивая, она слушает, уносится, и через пару минут передо мной стоит глиняная миска с горячей похлебкой из мяса и бобов. А еще нераспечатанная бутыль вина, копченая курица и несколько лепешек. Ложку приходится вытереть о подкладку плаща, но похлебка, как ни странно, вкусная. Горячее варево быстро согревает тело. Только чеснока столько, что во рту начинается пожар. Но так даже лучше, хоть немного перебивает трактирную вонь. Да, отвык я от этого. От еды, дешевого вина, грубой одежды, запахов. Свысока смотрю. Брезгаю немытой посудой… Или все дело в том, что я просто отвык от людей?

Компания рядом хлещет вино и бурое пиво с таким азартом, что я почти завидую. Под куртками и плащами – кожаные доспехи, на простых поясных ремнях – длинные ножи. То ли солдаты, то ли разбойники. Невелика разница, кстати. От гомона в зале уши закладывает, каждый старается докричаться до соседа. Но у этих за столом особенно шумно. Да и близко они, так что не нужно даже прислушиваться, – пронзительный голос режет спертый воздух, как свиной визг:

– А я тебе говорю, есть там призраки! Один уж точно – сам старик, хозяин замка!

Ну да, Самайн же – время страшных историй. Как ни стараются священники, вытравить память из народа нелегко. Не зря же люди в будничный день гуляют, как перед Окончательной Благодатью. Вот и страшилки в ход пошли…

– Сказки все это…

– И ничего не сказки! – горячится рыжий паренек в синем шерстяном плаще. – Мне лесничий барона Бринара рассказывал! В лунные ночи старик ходит по стенам замка, ищет договор, который потерял. А договор – на его сына, проданного Проклятому. Оттого и весь замок Энидвейт проклят, что его наследника забрал Нечистый. И, пока младший Энидвейт не вернется, блуждать его отцу после смерти, не зная покоя…

Медленно ставлю бутылку на стол, так и не откупорив. Вот оно, значит, как. Что ж, кому и знать эту историю, как не людям Бринара… Хорошая сказка – в самый раз для Самайна. Проданные души, призраки, договор с Проклятым… И светлый Инквизиториум, как же без него! Твари… Тупая мразь, кичащаяся своей непорочностью и благочестием. Знать не знающая, что такое жить под тяжестью проклятия… Ненавижу. Не сорваться бы. Сейчас это совсем некстати. Не то время, не то место, чтоб сводить счеты с прошлым.

А рыжий, завладев вниманием всего застолья, упоенно вещает:

– Когда барон решил заполучить Воронье Гнездо, он подкупил королевских судей, и те решили тяжбу со старым Энидвейтом в пользу Бринара… А наследник его – не помню, как звали, – был отмечен печатью Проклятого, только тот не мог забрать свою собственность, пока юноша ходил к светлому причастию и на службы… Мать его была ведьмой… Отец заключил договор… А явился Проклятый в облике огромного ворона…

Слышно мне не все, но и того, что долетает сквозь трактирный гул, более чем достаточно. Даже один из слушателей не выдерживает:

– Ну, это точно враки! Как может ворон унести пятнадцатилетнего парня? Он что, с лошадь был, этот ворон?

– Нечистый и не то может, – чеканит рыжий. – Не зря же вся семья Энидвейта поплатилась за этого выродка… Его мать-ведьма…

Я накидываю капюшон, спрятав под ним приметные черные волосы и большую часть лица, чтоб не навели кого-то на ненужные мысли, когда буду проходить мимо. Сгребаю в сумку мясо, хлеб, так и не открытую бутылку. Надеюсь, дождь уже перестал. А может, и нет. Плевать. Если выехать сейчас, к рассвету можно добраться до Маглорского моста, а там и граница герцогства недалеко. Может быть, действие купола закончится даже раньше… Подзываю девчонку-разносчицу и выкладываю на стол пару серебряных монет.

– Господин уже уезжает? – поражается она, невыносимо медленно копаясь в карманах засаленного передника. – Но на улице ночь. Сегодня плохое время для дороги, ваша милость…

– Оставь сдачу себе.

Еще бы не плохое. Только сумасшедший пустится в дорогу, когда по земле гуляют духи Самайна. Сегодня их ночь. Открываются холмы сидхе, разверзаются могилы и склепы, переплетаются миры и судьбы. На дороге можно повстречаться с кем угодно: покойником, блуждающим духом, фэйри… А то и с кем-то из древних богов, если сильно не повезет.

Подхватив сумку, быстро выхожу в дверь, оставляя позади трактирную вонь, крики выпивох, испуганно вытаращенные глаза служанки. Эта сказка Самайна – не для меня.

Вряд ли мой Уголек, привязанный под навесом у переполненной конюшни, успел отдохнуть, но тут уж ничего не поделаешь. Конюх даже напоил его и приткнул к столбу охапку сена. Сообразил, наверное, что от хозяина дорогого эшмарского жеребца можно получить больше обычного медяка за усердие. Только вот его самого рядом нет, хоть всю конюшню уводи. Тоже празднует, что ли? Подтянув подпругу, я протягиваю коню хлеб и терпеливо жду, пока бархатные губы снимают краюшку с ладони. Потом, положив монету на край яслей, отвязываю повод и вскакиваю в седло. Уголек недовольно фыркает – ночной холод не нравится и ему.

Ничего, потерпим. Я тоже хочу домой: к любимому креслу перед жарким камином, библиотеке, горячему вину со специями. И к лаборатории, конечно. Денег, полученных сегодня за несложный, но грязный алхимический заказ, хватит на несколько действительно интересных экспериментов… Выезжая за ворота, я почти верю себе, что просто хочу вернуться в убежище.

Дождь действительно перестал, но небо по-прежнему затянуто пологом тяжелых осенних туч, отчего ночь кажется густой, вязкой. Резкие порывы ветра бьют то с одной, то с другой стороны, холод мгновенно забирается под влажный, тяжелый плащ. Зато дорога совершенно пустынна: даже Псы Господни сегодня не высунут носа за порог. Миля… Еще одна… И еще… Не заблудиться бы. Глупо, Грель. Можно уехать из трактира, подальше от пьяной болтовни, но от себя не уйдешь… Ветер все сильнее, чернильную тьму впереди прорезает яркая вспышка. Ну вот, только грозы не хватало!

Раз… два… три… четыре… десять… Может, грозу пронесет мимо?

Грохот обрушивается с такой силой, что я невольно пригибаюсь в седле, а Уголек испуганно храпит и мотает головой. Пара миль до того места, где ударило. Далеко. Пока еще далеко… Вернуться в трактир? Нет уж… С трудом удерживая танцующего на месте коня, вспоминаю дорогу. За двенадцать лет деревянная часовенка могла развалиться или сгореть. Но если цела – там можно переночевать. Значит, еще немного по дороге, а потом в лес.

Бело-голубое сияние вновь заливает холмы, петляющую дорогу, редкие деревья. Раз… два… три… восемь… Удар! Стоит поторопиться. Тучи полыхают молниями все чаще. И гроза ближе: между следующей вспышкой и раскатом грома я успеваю сосчитать лишь до пяти. Каменный столб, отмечающий поворот к часовне, как живой, выскакивает из тьмы. Несколько мгновений я еще колеблюсь, ночной лес хмур и неприветлив. А потом, после приглушенного деревьями громыхания, по всему телу прокатывается волна страха, еще раньше, чем слышится многоголосый вой охотничьих рогов. Проклятье! Уголек встает на дыбы – я еле успеваю развернуть его в нужную сторону. Взбесившиеся ветки летят навстречу, конь хрипит и рвет уздечку, пугаясь старой, заросшей дороги…

Теперь выбора не осталось точно. Фэйри-одиночек я не боюсь, а повстречай призрака или умертвие – только посмеялся бы. Но Дикая Охота – дело другое. Обычный человек, оказавшись на пути у темной своры, может упасть ничком, заткнуть уши и переждать беду. Если повезет – Охота пролетит мимо, обдав ледяным ужасом и оставив на память седину в волосах. Неудачника подхватит с собой, закружит и унесет до утра. А вернувшись домой, прежним он уже не будет… Вспоминать ему до конца дней безумную скачку над землей наперегонки с бешеным ветром и смертью. Но если с Охотой столкнется чародей… это добыча лакомая и редкая. Мне совсем не улыбается стать игрушкой в холмах сидхе. А между мной и грозой – предвестием Охоты – меньше мили. И потому – вперед!

Протяжный вой рогов теряется вдали, но по телу все равно катятся волны дрожи. Керен говорил, что зов Дикой Охоты состоит из двух звуков. И тот, который не слышат человеческие уши, куда опаснее. Это он заставляет выть собак и беситься лошадей. Что ж, чувствуя коленями, как вздуваются бока Уголька, я верю в слова бывшего наставника.

В лесу темно и холодно. Полная луна с трудом пробивается сквозь тучи, и тропу еле видно. А еще меня преследует ощущение взгляда в спину. Оно до того сильное, что я прикрываю глаза, сосредотачиваюсь и мысленно скольжу на другую сторону Тени. Здесь все серо и мутно. Серебристые скелеты деревьев ровно светятся в полумраке, кое-где видны крошечные огоньки птиц и мелких зверюшек. Никого! Но между лопатками чешется, словно кто-то глядит поверх стрелы на уже натянутой тетиве. Или это от Рога Охотника такое чувство?

И я тороплюсь. Уголек фыркает, но теперь идет спокойно и быстро – у эшмарцев отличная выучка. До часовни мили полторы, не больше. Она стоит на месте старого капища, разоренного пару столетий назад, и это хорошее место, чтобы переночевать. Для меня – уж точно хорошее. Здесь камни еще помнят старую силу, которую новый бог так и не сумел приручить.

Тропа утоптана. Интересно, кто сюда ходит? И зачем? Когда за рекой построили большой монастырь, служить в часовне сразу перестали. Древний лес вытолкнул из себя чужаков, как плоть выталкивает занозу с гноем.

Молния режет небо почти над головой! Раскат! Я изо всех сил натягиваю узду, Уголек пляшет, рвется вперед, и следующая вспышка высвечивает черный силуэт часовни посреди большой поляны.

Петля повода удобно ложится на столбик у полуразваленного крыльца, я успокаиваю лошадь чарами – заодно и отдохнет лучше. Запах сырости от деревянной стены, провалы узких окон, скрипучее крыльцо. Переступив порог, я замираю не больше чем на мгновение. Щит! Левой рукой – мгновенную защиту, прижавшись спиной к дверному косяку; правой – светляка под потолок! Темная фигура, скорчившаяся на полу у алтаря, сдавленно вскрикивает. Та-а-а-ак… Прикрываясь щитом, обшариваю пространство часовни колдовским взглядом. Человек. Один. Свечение ровное и ясное, никаких амулетов, заклятий, только блестит искра нательной стрелки. Точно – человек. Не фэйри, не покойник. Уже хорошо. Шагаю вперед и возвращаюсь к обычному зрению. Мой светлячок разгорается сильнее, освещая всю часовню.

Вот оно как… Огромные светлые глаза, наполненные страхом, смотрят на меня с перепачканного грязью лица. Толстые рыжие косы вот-вот расплетутся, несколько прядей уже выбились наружу, в них запутались сухие листья. Плотно сжатые губы. Темный шерстяной плащ с меховой опушкой испачкан внизу грязью. Она сюда пешком пришла? Одна? Сегодня?!

Делаю шаг вперед, и женщина еще сильнее вжимается спиной в деревянный алтарь. Да уж! Меня и днем-то можно испугаться.

– Кто вы, госпожа?

Молчит. Но стоит мне сделать еще шаг – в руке незнакомки блестит лезвие длинного охотничьего ножа. И держит она его хорошо, правильно держит. Ну, если ей так спокойнее – пусть.

Пробую еще раз:

– Откуда вы тут взялись? Говорить умеете?

Она тихонько кивает. Значит, просто боится? Блестящие глаза внимательно изучают меня с ног до головы. Вряд ли осмотр ее успокоит. Выгляжу я наемником или бездоспешным рыцарем. Не лучшая компания для женщины ночью в лесу. А если еще добавить огонь под потолком…

– Я вас не трону. Не бойтесь.

– Почему я должна вам верить, господин?

Вот и голос прорезался. Приятный голос, кстати. В меру низкий, мелодичный, с легкой хрипотцой. И выговор не местный.

– А что вам еще остается? – усмехаюсь я, присаживаясь на останки скамьи в нескольких шагах от нее. – Сегодня ночь Самайна. Не то время, чтобы чинить кому-то обиду.

– Вы… чтите старых богов?

– Я помню, что это их земля. А теперь говорите, откуда вы взялись и что тут делаете?

Она еще плотнее сжимает губы, с вызовом глядя на меня. Красотка с характером.

– Госпожа, я не оставлю рядом с собой в такую ночь неизвестно кого. Не хотите говорить – выставлю вас наружу, – спокойно сообщаю, любуясь сердито сверкающими глазами. А она уже далеко не девочка. Лет тридцать? Пожалуй. Кожа еще молодая, и губы пухлые. Но в уголках глаз морщинки. И какое-то странное ощущение от ее внутреннего сияния: словно оно временами двоится, бросает отблеск. Ведьма? Нет, что-то иное.

– Вы… Вы же обещали!

– И что? – лениво интересуюсь я. – Зла вам я не причиню. Просто ночевать будете снаружи.

Она косится на мой светляк и заметно напрягается. Переводит на меня взгляд, светлые глаза смотрят жалобно и наивно. Слишком наивно.

– Я ехала на богомолье. В монастырь святого Матилина, он здесь совсем рядом. Но в лесу на нас напали. Какие-то люди в отрепьях… Наверное, разбойники. Моя лошадь испугалась факела и понесла. Я так боялась! Вцепилась в повод и держалась изо всех сил. А потом она устала и успокоилась. Только я заблудилась. Прошу вас, господин, кто бы вы ни были, не причиняйте мне зла…

В течение всей истории я смотрю на нее и улыбаюсь. И под этой улыбкой она смущается все сильнее, пока не замолкает, нервно теребя край плаща.

– Вам не холодно на полу, госпожа? – участливо осведомляюсь я наконец. – Говорят, ложь студит сердце…

– Что? Но почему…

Ее растерянность слишком сильна, чтобы быть настоящей, и я морщусь.

– Почему я вам не верю? Вы плохо меня слушали. Не знаю, откуда вы родом, но здесь ни один разбойник не поднимет руку на путника в дни и ночи Самайна. Старые боги не ушли, они все еще дремлют в холмах и реках этой земли. Сегодня вы можете постучаться в любой дом, и вас примут с радостью, потому что гость в Самайн – добрая примета и благословение от богов. Как никто и не откажется от гостеприимства. А теперь хватит врать, если хотите ночевать под крышей. Откуда вы пришли? Я не видел никакой лошади.

– Не ваше дело! Лошадь позади часовни, – огрызается она. А потом вздрагивает и сжимается в комок.

Ночь тиха. Так тиха, что я слышу дыхание незнакомки, неровное и прерывистое. Издалека доносится удар грома и долгий жуткий вой охотничьего рога. Вот же будь оно неладно! Я был уверен, что Охота пролетела мимо.

Женщина смотрит на меня пустыми глазами, на дне которых плещется ужас. А звук рога медленно, очень медленно приближается.

– Значит, шла на богомолье? – медовым от ярости голосом осведомляюсь я. – И случайно забрела в старую часовню на освященной земле? Дрянь! Что ты натворила? Дикая Охота никогда не возвращается по своим следам. Разве что дичь хорошо петляет!

Рванувшись вперед, я хватаю ее за руку с кинжалом, выворачиваю тонкое запястье и слышу звон падающей железки. Женщина снова вскрикивает, тонко, как раненая олениха.

– Прошу вас…

– Это не суд короля или Церкви, тварь! Охота преследует убийц, предателей и клятвопреступников. Чья кровь зовет месть на твою голову? Ладно, это и впрямь не мое дело, – внезапно успокаиваюсь я. – Пошла вон. Я не хочу погибать вместе с тобой.

– Нет, нет, нет!

Она мотает головой, вырываясь, бьется в моих руках, косы хлещут воздух. Сильное гибкое тело сопротивляется отчаянно, не желая умирать. Улучив момент, у самой двери она змеиным движением кусает меня за руку и, вырвавшись, вцепляется в косяк мертвой хваткой. Из открытой двери несет мертвенным холодом. Тихий, далекий пока еще звук рога, ушедший куда-то за часовню, отдается в костях болью.

– Я не виновата! Прошу вас! Я просто спасала своих детей! Он хотел принести их в жертву! Пощадите!

Мы застываем на пороге в подобии странных, извращенных любовных объятий. Мгновение слабости. Но она звериным чутьем ловит его и скулит, заглядывая мне в глаза:

– Прошу вас. Прошу! Помогите…

Я рывком отдираю ее от косяка и швыряю обратно в комнату, захлопнув за спиной дверь. Длинный плащ взметается и цепляет обломанный край алтаря. Полы распахиваются, открывая светлое бархатное платье, отделанное кружевом. А грудь хороша – высокая и полная. Дорогое платье обрисовывает тонкую талию, амфору бедер… Не о том думаешь, Грель!

Она смотрит на меня огромными, широко распахнутыми глазами, в которых не то страх, не то что-то еще – некогда разбираться.

– Быстро! И не вздумай врать! Кто «он»?

– Мой муж, – шепчет она отчаянно, сжимая полы плаща в холеных, нежных руках. – Он колдун и чернокнижник. Я не знала об этом, когда выходила за него. Клянусь, не знала!

– И он решил принести собственных детей в жертву? – недоверчиво переспрашиваю я.

Виски сводит глухая боль. Ну не забавно ли? Воистину, нет ничего нового под луной…

Женщина мотает головой:

– Нет, это не его дети. Я была вдовой. Эреку и Эниде четырнадцать. Они близнецы. Я… случайно подслушала разговор мужа с замковым священником. Думала… думала, он мне изменяет! А он хотел купить их душами милость Нечистого! Говорил: что удалось одному, то и у другого получится…

Порыв ветра тугим комком холода влетает в окно часовни. Факел бы точно погас. Но магическому светляку все равно: он сияет ровно и бесстрастно, ничуть не колеблясь. Но когда через то же окно врывается явно близящийся звук рога, даже светляк мигает. Охота очерчивает круг? Значит, дичь обречена.

– Вот как? Решил повторить удачную сделку? Да, близнецы – хороший товар…

Мои губы сводит гримаса. В горле встает горький плотный ком, и я с трудом проталкиваю наружу слова:

– А при чем тут Охота? Пусть вы его убили. А вы ведь убили его, да, госпожа? Почему они пришли за вашей головой? Разве вы венчались по старому обряду?

– Н-нет… Я выходила за него в церкви, как положено!

Она всхлипывает, по грязным щекам катятся слезы.

– Он говорил, что примет моих детей как родных. У него же не было своих! А теперь… теперь…

– Теперь вы понесли во чреве, да? – тихо подсказываю я, понимая наконец все. Вот откуда двойной отблеск ее души. – И чужие дети стали ему не нужны. О да, близнецы – редкость… Хорошая цена. А вы убили отца своего ребенка в канун Самайна. Хотите, я скажу, кто взывает к Дикой Охоте о мести? Ваше дитя. То, что вы носите сейчас. Вы выбрали плохое время, чтобы призвать смерть, госпожа. Мне жаль, но умирать вместе с вами я не хочу. Какого Проклятого вы не укрылись в монастыре?

Мне действительно жаль. Даже удивительно. Впрочем, что тут странного? Она спасала детей. Им повезло. Не всем так везет. Комок в горле разрастается, выпускает огненные щупальца в грудь, тянется к сердцу… Я не хочу ее жалеть. Я не должен! Пусть даже она и сделала то, что не смогла много лет назад другая женщина.

– Ну почему вы не пошли в монастырь? – безнадежно повторяю я, глядя, как мерцает от воя рога светляк под потолком. Близко! Так близко…

– Я не могла, – тихо отзывается она, вскидывая голову. – Я… столкнула его с лестницы. Он упал, но был все еще жив. Я… хотела добить его. И добила бы! Эрек… Он тоже все слышал. И он…

– Добил его вместо вас?

– Да. Они с Энни сейчас в монастыре. Я побоялась ехать с ними. Священник в замке, он был с мужем заодно. Я отправила детей, а сама осталась, чтобы помешать ему выслать погоню. А потом мне стало страшно. Так страшно! И я услышала охотничий рог…

Все верно. Охота всегда знает, где дичь. Но у дичи есть фора. И чутье ведет ее туда, где есть хоть какое-то убежище. Проклятье! Они же будут здесь через несколько минут! Неважно, что она была права. Кровь, пролитая в Самайн, всегда взывает к крови. Он был отцом ее ребенка. Она увела Охоту от настоящего убийцы, но вина лежит и на ней. Трижды проклятье! Я стискиваю зубы так, что челюсти сводит болью. Часовня не устоит. Камни капища в ее основании возопят о возмездии и древнем законе. И дадут Охоте право войти. О да… Чтобы укрыться от Дикой Охоты – это неудачное место. Я поворачиваюсь к женщине, с мольбой смотрящей на меня.

– Вам придется уйти, госпожа. Мне жаль…

– Вы не можете, – беспомощно говорит она, и слезы продолжают литься. Без рыданий, без всхлипов. Просто крупные прозрачные капли катятся по щекам, блестя в голубоватом сиянии светляка. – Вы же не можете просто отдать меня им.

– Две жизни или одна – Охота не будет разбираться. Их ведет безумие, они жаждут крови и всегда ее получают. Эта часовня их не удержит. Задолго до того, как земля была освящена, она знала другой закон.

– Но вы же…

– Я чародей, а не самоубийца! – грубо обрываю я, делая шаг. – Или вы выйдете сами, или выкину силой.

Вой… Совсем близко. Внутренности скручивает болью. Страх, неправдоподобный, вне всякого рассуждения, заливает реальность вокруг, сгущает воздух так, что не вдохнуть. Кислый, острый, режущий легкие… От него хочется плакать, кричать и бежать в ночь, пока сердце не разорвется. Женщина ахает, хватаясь за живот. Плащ распахивается, и я вижу фибулу, которой он был застегнут. Плоский золотой диск с четким, искусно вырезанным гербом. Волк, воющий на луну. Нет… Так не бывает. Так просто не бывает… Даже со мной. Даже в Самайн! Да нет же!

Наверное, я говорю вслух. Или она что-то видит в моем взгляде, потому что из светлых, помутневших от боли глаз плещет ужас. Не отводя от меня взгляда, она тихонько пытается отодвинуться, как от бешеной собаки, что вот-вот кинется.

– Бринар? – четко и звонко выговариваю я непослушными губами. – Ты жена барона Бринара? И он мертв?

Ответа не нужно. Я читаю его в перепуганных глазах, дрожащих губах, бледной до прозрачности коже. Шагаю вперед на негнущихся ногах и глажу по холодной мокрой щеке женщину, которая убила Седрика Бринара. Женщину, которая носит его наследника, последнего из рода Бринаров.

– Хочешь жить? – мягко спрашиваю я ее. – Вернуться к своим детям, забыть этот ужас?

Она открывает рот, но лишь молча кивает, не отводя взгляда. О, еще бы она его сейчас отвела…

– Я тебя спасу. Уведу Охоту за собой. А ты отдашь мне своего ребенка, когда он родится. Конечно, если я сегодня выживу, – добавляю с усмешкой.

Несколько мгновений она недоуменно таращится на меня. Потом яростно мотает головой, прикрывая руками еще совсем плоский живот. Красивая, сильная… Барон удачно женился. Все эти годы, когда моя семья гнила в земле, он наслаждался жизнью. Сладко ел и пил, валял красивых женщин, считал себя победителем. Когда-то я отказался от мести, чтобы забыть, кто я. Оказывается, забыть нельзя.

– Тогда умрешь. И ребенок все равно умрет вместе с тобой. А тот священник обязательно доберется до твоих детей.

Она хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Но мне не жаль. Ничто на свете не имеет больше значения, кроме того, что прямо передо мной – только руку протяни. На миг мелькает мысль: просто убить ее вместе с ребенком. Но это не то. Совсем не то! И я улыбаюсь, глядя на отчаянье, слезы, перекошенный рот. Я бы пожалел ее за то, что она сделала. Правда, пожалел бы. Но не могу.

Волна неслышного звука накатывает неожиданно. За окном тонко и жалобно ржет привязанный Уголек. Боль пронизывает меня от макушки до пяток, заливает ужасом и отвращением. Я медленно и глубоко дышу, пропуская ее насквозь, не задерживая, позволяя уйти. А вот вдова так не умеет. И боль сгибает ее пополам, подтягивает колени к груди, вырывает хриплый стон.