Обжигающие вёрсты. Том 1. Роман-биография в двух томах Мурзин Геннадий

Выпускной и моя пассия

Десять месяцев, повторяю, учебы в школе ФЗО пролетели мгновенно. Это, пожалуй, единственный временной период (простите, что напоминаю) моего жизненного пути, который с легким сердцем вспоминаю и по которому искренне ностальгирую. Наверное, из-за того, что все сложилось слишком гладко, что на моем жизненном горизонте не появилось ни облачка.

Скажу больше: именно в эти десять месяцев обрел уверенность в себе; именно в этот период почувствовал вкус к общественной деятельности; именно тогда впервые попробовал что-то сотворить. И все это, вместе взятое, в последующем очень сильно повлияло на мою дальнейшую жизнь.

Наверное, это судьба. Ведь мог и не пойти в школу ФЗО, поскольку имел разряд каменщика, полученный в результате бригадного ученичества, и, по большому счету, в получении дальнейшего профессионального образования особой необходимости не было: кирпич от шлакоблока (основной строительный материал того времени) отличить мог; в какой пропорции заложить песок, цемент, известь и воду, чтобы получить раствор наилучшей консистенции для того или иного вида каменной кладки, – тоже знал; самостоятельно выкладывать простенки и «заводить» углы, как наиболее ответственные виды работ у каменщика, также мог…

Итак, 24 июля 1959 года – выпускной вечер, вечер подведения неких итогов.

На торжествах мне (одному из немногих) вручили аттестат, в котором по всем предметам стояло «отлично». Впрочем, нет: по одному предмету, черчению у меня «хор». Если честно, то справедливо, так как никогда у меня ничего путного не получалось из черчения и рисования. Директор вручил также и Почетную грамоту: за отличную учебу, активную общественную работу и примерное поведение – так в ней сказано.

Признаюсь: страшно гордился самим собой. Еще бы! Впервые дана общественная оценка, причем публично, в присутствии таких же, как и я, сверстников и, что также важно, сверстниц. Особенно одной, вон той, что сидит здесь же в зале, возле окна, в окружении подружек.

Крадучись от парней, то и дело бросаю свой взгляд в ту сторону, тяжело вздыхаю, потому что нас разлучают. Группа, в которой Галя Еманова, в полном составе уезжает в Красноуральск. Там особенно нужны штукатуры-маляры, поскольку одна из комсомольских строек близится к завершающему этапу, и предстоят огромные отделочные работы. А я? Как и другие парни моей группы, остаюсь здесь, в Кушве: нас направляют в Гороблагодатское строительное управление треста «Тагилстрой».

Да, Красноуральск – не край земли. Однако ж, двадцать километров от Кушвы – тоже расстояние немалое. Шибко не наездишься. Разве что в воскресенье. Но мне-то хочется ее видеть каждый день, каждый вечер, каждую минуту! Это, что, любовь? И сейчас даже не знаю. Но абсолютно уверен в одном: это было у меня первое сильное чувство к девушке. Настолько сильное, что ради Галчонка (так ее называл про себя) готов был на все.

Сейчас не стану дальше развивать эту тему. Намерен посвятить моим взаимоотношениям с девушками специальную главу. И в ней вернусь к Галчонку, то есть Галине Емановой.

Пока лишь скажу, что сегодняшний июльский вечер, который последует после торжественного собрания в школе ФЗО, проведу полностью с ней. Мы будем, взявшись за руки, долго-долго гулять по улицам горняцкого поселка. А когда повеет предрассветным холодком, то согрею ее, накинув на ее хрупкие и такие милые плечи свой пиджак. И расстанемся лишь в пять утра следующего дня, когда ее провожу до дома.

Это будет незабываемый вечер!

А пока сижу в зале, слушаю речи мастеров и преподавателей-предметников. В их речах часто звучит моя фамилия – это бальзам на душу.

Вот и он – Захар Суббота

Приятно слышать, но мои все же мысли сейчас еще об одном, то есть не только о девушке, как мне тогда казалось, моей мечты. И об этом расскажу подробно, поскольку будет иметь огромное значение в последующем.

…Середина мая 1959 года. Воскресенье. В горняцком поселке Кушвы праздник: в коллективном саду – открытие летнего сезона. Естественно, что вся молодежь (впрочем, не только она) устремляется туда. Там – большое гулянье. Там – духовой оркестр и танцы. Там – аттракционы. Там – буфеты с дефицитными лакомствами. Там – тысячи людей и, соответственно, толчея.

И вот мне захотелось пить: стоит духотища, несмотря на середину мая. Выбираю киоск. Встаю в очередь. Жду, когда дойдет до меня. Доходит. Прошу, как всегда, вежливо:

– Мне – бутылочку лимонада и два пирожка с капустой.

И в амбразуру-окошечко, где вижу лишь огромный живот продавщицы, протягиваю деньги. Но моя десятка летит назад. Буквально летит, поскольку ее вышвырнула рука продавщицы.

– Нет! – Рявкает она, не удосужив никаким объяснением.

Такая неласковость мне понятна: я – в ненавистной форме фэзэушника, а с теми, кто ее носит, нормальным людям, к коим, очевидно, киоскерша относит и себя, иначе обращаться не пристало.

Сзади – слышу ропот очереди: иди, мол, парень; говорит, нет – значит, нет. Я же упрямствую. И все также вежливо говорю:

– Скажите, а что у вас есть?

В ответ – режущий ухо визг:

– А, да ты еще и смеешься?! Сейчас милицию позову!.. Милиция! Тут хулиганничают!

Благоразумно ушел, так как знал, что из свидания с милицией ничего хорошего для меня не будет. Поверит славная советская милиция кому? Только не мне, фэзэушнику.

Однако этого так не оставил. Не мог простить подобное унижение, мне очень хотелось воздать сполна хамке.

Возвращаюсь в общежитие школы. Эмоции переполняют. И тут вспоминаю, что в библиотеке видел как-то газету «Голос горняка». Сходил, выписал адрес редакции. Оказалось, что редакция находится там же, где и контора Гороблагодатского рудоуправления, то есть напротив нашего общежития. Возвращаюсь в комнату, сажусь на кровать, ставлю перед собой табуретку (никаких столов, конечно, не было), беру ручку, чернильницу, два тетрадных листа в клеточку и сочиняю письмо в газету. Сочинил. Точнее – рассказал свои впечатления о том, что со мной произошло в коллективном саду в день открытия летнего сезона. Рассказал точно так, как все происходило во время инцидента с киоскёршей. Написал. Перечитал написанное своим ужасным почерком. Остался доволен: получилось достаточно едко. И, главное, натурально. Особенно мой диалог с киоскёршей.

В понедельник, когда занятия закончились, возвращаясь из учебного корпуса, проходя мимо конторы рудоуправления, решаю зайти в редакцию лично и передать свое письмо «самому главному редактору».

На третьем этаже нахожу редакцию. Стучусь в дверь. И слышу скороговорку:

– Да-да-да!

Разрешение получено. Вхожу. И вижу худощавого мужчину среднего роста (чуть-чуть повыше меня) с начавшими уже седеть волосами, суетливо перебирающего на письменном столе какие-то бумаги. Он поднял на меня глаза.

– А, молодой человек… Ну, здравствуй. Проходи и присаживайся. – Он показал рукой на единственный стул, находившийся в этой маленькой комнатке. Приблизился, но не сел. Заметив, он улыбнулся, как показалось мне, очень по-доброму. – Убери со стула газеты и присаживайся. – Так и сделал. – Извини, юноша, но у меня тут есть дельце архисрочное: надо подвал завтрашнего номера вычитать, сделать корректуру полос и отправить в типографию… Тут, знаешь ли, такие козлищи… Ты погоди, посиди чуть-чуть: я быстро.

Из его объяснения не понял ничего. Но так все загадочно и интересно. Сижу, смотрю, как его рука с карандашом быстро-быстро передвигается по большущей странице довольно грязного печатного текста, и силюсь разгадать произнесенные им странные слова. Ну, разве можно подвал вычитать, а? Наверное, оговорился. Наверное, хотел сказать, что намерен подвал вычистить. Вычистить – да, например, от мусора или там грязи, но как можно вычитать… Или: сделать корректуру. Интересно, а что такое «корректура»? Вот узнать бы! Хочу спросить, но боюсь помешать, поэтому сижу, молча, мысленно пробую разгадать его ребусы. Он, точно, я не ослышался, сказал: тут такие козлищи. Слегка приподнимаюсь, чтобы разглядеть на письменном столе хоть что-то, напоминающее козлов или козлищ, как он выражается, но ничего, кроме груды бумаг, толстых и больших книг, не обнаружил.

Недоверчиво покрутил головой. «Мужик-то, вроде как, добр, но какой-то странный. – Подумал и улыбнулся. – Уж больно непонятно говорит. Может, того… с вывихом, а?»

Прошло с полчаса, а, может, и час. Он, наконец-то, обернулся ко мне, и вновь полилась его скороговорка.

– Не заскучал, нет, юноша! Ты, гляжу по петлицам, в нашем ФЗУ учишься, да? Хорошо учишься? Нет? Как сверстники? Не обижают? Нет? – Вопросы сыпались так быстро, что не успевал сообразить с ответом на один, как на меня обрушивалось с десяток других. Он не ждал ответы. Он продолжал спрашивать. – Ну-с, говори, юноша, что привело тебя, а? Директор школы послал? Нет? Что молчишь?.. Так и будем молчать?

Наконец, поток вопросов прервался на несколько секунд. Он встал, взял в руки большой лист бумаги, по которому только что водил карандашом, стал сворачивать трубочкой. Воспользовавшись паузой, сказал:

– Мне бы редактора увидеть… самого-самого главного…

– Вот как? Самого-самого, значит?.. Тогда – изволь: я и есть…

– Вы?! – Вырывается из меня.

Он хитро смотрит и улыбается.

– Ну, да. А что? Не похож? – заметив мою растерянность, добавляет. – Я и самый-самый главный, и самый-самый неглавный – в одном лице. А больше в редакции и нет никого.

– Да-а-а, скажете тоже, – говорю и смотрю на забавного мужчину недоверчиво.

– Ну, как знаешь: хочешь – верь, не хочешь – не верь.

– А Захар Суббота? Ну, тот самый, который всё критикует… Он разве не в редакции?

Главный редактор заливается в смехе, чем меня и вовсе приводит в полное смущение.

– Вы чего, дяденька, ха-ха-ха да хи-хи-хи? Чего я смешного сказал? Ничего! Думаете, – надуваю сердито губы, – если фэзэушник, то можно, да? Смеяться, да?

Хозяин кабинета вмиг согнал с лица веселость, подошел ко мне, потрепал за плечи и уже серьезно сказал:

– Извини, брат, совсем не хотел обидеть. – Потом с нажимом повторил. – Не хотел!

– Да… не хотели… А сами смеетесь.

– Смеюсь, да, но не над тобой.

– Тогда – над кем? Тут, вроде, никого и нет больше.

Главный редактор слегка взъерошил и без того непослушные мои волосы.

– Я смеюсь над Захаром Субботой.

– Да? – Недоверчиво смотрю ему в глаза, пытаясь разобраться, не шкодничает ли он надо мной. – Он… что… такой смешной?

– Вроде того. – Он смотрит на меня и улыбается, но тут же меняет разговор. – Вот не думал, что и в вашей школе знают про Захара Субботу, не думал.

Начинаю осваиваться и, смелея, спрашиваю его:

– Почему нет? Мы, что, не люди? Я, вот, всегда читаю… Мне он нравится… очень.

– Чем он может тебе нравиться? Он такой зануда…

– Зануда? – Переспрашиваю. – А кто такой зануда?

Самый-самый главный редактор охотно отвечает:

– Зануда – это такой человек, который ко всем пристает и никому житья не дает… Тип, еще тот! Знаешь, как его на нашем руднике не любят?

– Скажете тоже: не любят… Он… он такой правильный! Он… он за справедливость. Как его можно не любить?! Мужик, что надо. Побольше бы таких… Он правильно критикует, по уму.

– Да?.. Выходит, ты мой юный почитатель?

– Вы? А причем тут вы?

– Понимаешь, – он склоняется надо мной и переходит на полушепот, при этом улыбается, – открою тебе страшную тайну, но только ты, чур, никому, понял?

Предвкушая услышать что-то ужасно страшное, округляю глаза и говорю:

– Я – могила, все так и умрет между нами. Никому слова не скажу, вот увидите. – Пытаюсь перекреститься, но вовремя спохватываюсь, что некрещеный.

Он произносит мне в ухо:

– Юноша, как ни прискорбно, но я и есть тот самый Захар Суббота.

Поднимаю на него глаза.

– Ну, да! Так я вам и поверил… Чтобы вы и Захар Суббота?! Ни в жизнь…

– Увы, но это так. Извини, если разочаровал; если ты хотел увидеть кого-то другого, а увидел всего лишь меня.

– Покажите паспорт – поверю. – Окончательно осмелев, довольно нахально заявляю в ответ.

– Показал бы, но это ничего тебе не даст.

– Как так? – Он меня совсем запутал. – У меня в паспорте написано: Мурзин Геннадий Иванович… Ну, и все прочее. У вас должно быть…

– В моем паспорте все не так.

– Ну, что я говорю? Какой вы Захар Суббота, если в вашем паспорте не так, а?

– Это бывает, когда… Как бы тебе объяснить… Захар Суббота – это мой псевдоним.

– Псевдоним? – Переспрашиваю его, выпучив от удивления глаза. – А что такое «псевдоним»?

– У человека иногда бывает две фамилии: одна настоящая, та, что в паспорте, а другая вымышленная, то есть псевдоним.

– Так не бывает. – Возражаю вновь.

– Бывает, юноша, бывает. Особенно в литературе и журналистике. Например, ты слышал о французском писателе Жорж Санд?

Гордо ответил:

– Да! Читал его роман «Консуэло».

– Его, говоришь? Вот и нет: автор романа не мужчина, а женщина.

– Как так? Жорж не может быть женщиной.

– Жорж Санд – это псевдоним писательницы. На самом же деле она – Аврора Дюпен.

– Значит… вы… Захар Суббота?

– Как ни прискорбно, но так.

– Во, здорово! Я разговариваю с самим Захаром Субботой. Скажу пацанам – сдохнут от зависти.

– Ты преувеличиваешь… Впрочем, мне надо в типографию… Ты ведь зачем-то пришел.

– Понимаете, – замялся, – у меня тут письмо. – Протянул тетрадные листки. – Прошу поместить в вашей газете.

– Ну-ка, ну-ка.

Он взял листки и стал читать.

– И почерк же у тебя. – Покачав головой, сказал он.

– Извините. – Виновато опускаю глаза вниз.

Он читает, а я наблюдаю за ним, пытаясь понять его реакцию. Вижу, что он то и дело качает головой. Мне кажется, что одобрительно. Но… кто его знает. Как начнет снова хохотать!

Он перестает читать, откладывает в сторону листки и внимательно смотрит на меня.

– Итак, хочешь, чтобы я поместил? – Несколько раз киваю. – А ты, парень, способный… очень способный. Сразу видно. Ты раньше когда-нибудь писал в газету?

Отрицательно качаю головой.

– Тем более… У тебя сколько классов?

– Шесть. – Краснея, отвечаю ему.

– Это видно… К сожалению. – Вновь стыдливо опускаю вниз глаза. Заметив смущение, приободряет. – Не огорчайся. Ничего… Учиться – никогда не поздно. Успеешь еще. Без отца вырос? – Молчу, он на ответе не настаивает, видимо, догадавшись, что затронутая им тема болезненна для меня. – Учись, юноша, учись… Без образования куда? Подумай.

– А это…

– Что именно?

– Поместите?

– Обязательно, юноша. В следующем номере опубликую. Ты молодец. Ты смог не только пересказать ситуацию с хамством продавщицы, но и пошел дальше. А именно: очень правильно сделал вывод о том, что хамства будет куда как меньше, если организаторы массовых мероприятий станут больше заботиться о том, чтобы люди могли без нервотрепки купить все, что нужно во время отдыха. Ты прав: людей собрали тысячи, а позаботиться о дополнительных торговых точках с тем же лимонадом не удосужились. Не умеют наши руководители думать. – Он встал, хлопнув меня по плечу, добавил. – А ты пиши, ладно?

Кивнув, вылетел из редакции.

Действительно, через неделю держал в руках многотиражку «Голос горняка», где на второй странице внизу под рубрикой «Сатирическим пером» стояло мое «письмо». Прочитал раз, второй, третий. И потом несколько месяцев носил в кармане гимнастерки эту газету с моей заметкой, самой первой в моей жизни заметкой.

Так состоялась моя первая встреча с первым профессиональным журналистом Владимиром Николаевичем Долматовым. Это – мой Мастер! Главный Учитель всей моей творческой жизни.

Газета с заметкой попала на глаза нашему замполиту. Он вызвал к себе. Кивнув в сторону газеты «Голос горняка», Уткин спросил, как всегда, насупив брови:

– Ты? – Кивнул. – Талантливо, понимаете ли… Неужели это ты сам, понимаете ли? – Опять же кивнул. – Все сам-сам?

– Сам… В редакции только ошибки исправили.

– Талантливо, понимаете ли, талантливо. Пиши, понимаете ли, пиши, если так хорошо получается.

– В редакции мне это же посоветовали.

– И отлично, понимаете ли. Мог бы, например, в «Кушвинский рабочий» написать… Например, о своей группе, о товарищах, об учебе…

На следующий вечер так и сделал: засел за заметку о своей группе. Написал-то написал, однако с ней начались серьезные проблемы.

В редакции городской газеты «Кушвинский рабочий» мою вторую в жизни заметку принял корреспондент отдела писем Владимир Колобов. Потом узнаю, что он не настоящий корреспондент, а студент УрГУ, практикант. И он долго возился с моей заметкой. Она ему не понравилась. Собственно, мне – тоже. С грехом пополам заметку подготовили к печати, и она появилась все-таки в газете.

Это дело, писание заметок (несмотря на последнюю неудачу) мне понравилось. А еще больше понравилось общественное мнение вокруг этого. Ребята просто ходили за мной табуном. А в комнате общежития, когда садился за писание очередной заметки в газету, устанавливалась гробовая тишина. Все четырнадцать мальчишек ходили на цыпочках, а в коридоре шепотом всем другим сообщали радостную новость: «Он – пишет!»

От такого всеобщего внимания вскружилась голова юного журналиста. И стал забывать, что за плечами всего шесть классов, что малограмотен, что надо учиться и совершенствоваться. Слава – отрава, ядовита, знаете ли.

Отрезвление придет быстро. Похмельный синдром окажется тяжким. Но это случится уже вне стен школы ФЗО.

Единственный настоящий Учитель и Наставник – Владимир Николаевич Долматов (сидит). Это он сделал из Геннадия Мурзина творческого человека.

«Ша, парни, писатель пишет…»

25 июля 1959 года в моей трудовой книжке появилась очередная запись: принят переводом каменщиком в Гороблагодатское строительное управление треста «Тагилстрой». Инспектор отдела кадров, оформлявшая документы, заметила:

– Вам крупно повезло. – Она имела ввиду меня и еще четверых моих соучеников по ремесленному.

Все смолчали. Ну, а меня, как всегда, дернул черт за язык, спросив:

– Почему вы так говорите?

– Ну, как же! – Пафосно воскликнула она. – Вы станете членами самого знаменитого, самого уважаемого у нас трудового коллектива – членами бригады Разумова. У Разумова, скажу я вам, работать не только почетно, но и выгодно: в бригаде хорошие заработки. – Женщина посмотрела на нас по верх очков и завистливо добавила. – Вы такие везунчики. Многие бы хотели оказаться на вашем месте.

Что ж, для каждого из нас хорошие заработки не помеха. Мы вступаем в самостоятельную жизнь на пороге осени, когда надо будет прибарахляться, самостоятельно кормиться и прочее.

Нас направили в молодежное общежитие. Комендантша, женщина весьма мрачная, встретила нас холодно. Особенно у нее испортилось настроение, когда мы высказали просьбу поселить нас вместе, то есть в одной комнате, так как мы друг друга хорошо знаем, друг к другу привыкли, за десять месяцев учебы и жизни в школьном общежитии пообтёрлись и нам будет легче сообща выживать. Она нас выслушала, скривилась, как от неожиданного приступа зубной боли, и затем мрачно, не удостоив нас даже взгляда, изрекла:

– Еще чего?! Ишь, им подавай отдельную комнату. А, может, сразу благоустроенную квартиру, а?

И тут длинноязыкость опять-таки дала о себе знать. Возразил:

– Но нам говорили…

Она оборвала меня.

– Чего же пришли ко мне? Идите туда, где вам что-то говорили. А здесь – я начальник: как решу, так и будет; куда поселю, там и жить будете. Нет у меня свободных комнат, поэтому пойдете на подселение. Ясно?

Мы уже были согласны на все. Мы встали, чтобы пойти получать постельные принадлежности, однако все тот же мрачный голос комендантши остановил нас.

– И вообще, запомните простую истину: в этих стенах я для вас все. А свои фэзэушные штучки-дрючки забудьте.

Она зря старалась с последними напоминаниями: мы все уже поняли и так.

Оказался в комнате на четвертом этаже, где стояли по две кровати слева и справа, а моя – пятая, в торце комнаты, у единственного окна. Место, как понял, мало престижное, так как постоянно залетают сквозняки сквозь огромные щели в оконной раме. Впрочем, с наступлением осени щели тщательно законопатил, чего, по-моему, не делалось уже несколько лет.

О четверых членах моего нового сообщества мало чего можно сказать. Им было по 25—27 лет, работали также на стройке. И запомнились одним: пили по-черному. Так что винный перегар всегда висел в воздухе пятнадцатиметровой комнаты. Соседство, конечно, не самое приятное. Не думаю, что другим моим соученикам, расселенным по другим комнатам, в этом смысле повезло больше.

Единственная отрада: попытавшись однажды и меня приобщить к своим занятиям пьянством и получив решительный отказ, сожители больше ко мне с подобными предложениями не приставали, оставив в покое. Чему был несказанно рад. Так и жили: они – сами по себе, я – сам по себе.

На трезвую голову, а трезвыми были они в одном случае, когда кончались деньги, сожители обратили внимание, что все свое свободное время что-то пишу. Походив, походив вокруг меня, попытавшись порасспросить, чего это сочиняю, и, не получив от меня сколько-нибудь внятные разъяснения на сей счет, прозвали «писателем». Какой смысл они вкладывали в это слово – плохой или хороший – не знаю. Меня это не слишком волновало. Ну, а они так и обращались:

– Слышь-ка, писатель, голова трещит, подлечить бы надо. Помоги, одолжи на бутылку, а?

И одалживал. Ради справедливости замечу: в первую же получку долг возвращали. Через неделю беспробудной пьянки вновь оказывались «на мели» и вновь, ставшая коронной, просьба повторялась из слова в слово.

Иногда, что случалось крайне редко, на моих сожителей находило просветление: видя, что пишу, что их веселое застолье мне мешает, дружно вставали и добровольно перекочевывали в другую комнату. Кто-нибудь из них обязательно говорил:

– Пошли, мужики. Не будем писателю мешать.

И что же писал тогда? Кличка, конечно, кличкой, но и в самом деле возомнил себя писателем. А творил повесть из времен Великой Отечественной войны. Откуда фактура? Из рассказов отца. Сюжет таков: танковый полк оказывается в окружении, командование принимает решение: прорываться с боем. Завязывается сражение. Но силы слишком неравны. Один за другим горят танки, гибнут их экипажи. Но гвардейцы с прежним ожесточением противостоят проклятым фашистам. Командир танкового полка, истекая кровью, целует гвардейское знамя полка и просит командира одного из танков гвардии младшего лейтенанта Морозова сберечь символ боевой чести воинского соединения. Морозов торжественно принимает из рук комполка знамя и клянется доставить его в целости и сохранности к своим. Морозову действительно удается оторваться от фашистов, но потом все-таки и его машину подбивают. Морозов покидает горящую машину и лесами, болотами, из последних сил, теряя в стычках с немцами последних боевых товарищей, идет к своим. И выходит. И выносит боевое знамя полка. Свои его торжественно встречают. Радуются. Младшего лейтенанта Морозова вызывает сам маршал Конев, троекратно, по русскому обычаю, целует и прикрепляет к пропахшей гарью гимнастерке орден Красного Знамени, а потом подносит ему граненый стакан русской водки и произносит тост: «За мужество и героизм русского офицера-солдата!»

Если очень коротко, таков сюжет повести, названной мною «Преодоление».

Написал повесть быстро, перечитал, поправил, переписал начисто в общую тетрадь и бандеролью отправил… Знаете, куда? Ни за что не догадаетесь! Свое «гениальное» творение не мог доверить абы кому, первому встречному журналисту или заштатному, с провинциальным запашком, журналу.

Посчитал, что моя повесть явится украшением журнала «Огонек» – самого популярного тогда издания. Да, чего там мелочиться. Публиковать так уж публиковать. Не в многотиражке же!

Одна неделя сменяла другую. Приходя со стройки, у вахтерши общежития каждый день с душевным трепетом спрашивал:

– Тетя Шура, мне… ничего?..

– Ждешь? Письмо?

С придыханием, боясь вспугнуть маленькую надежду, отвечал:

– Да.

– Нет, голубок, ничего тебе нет.

Понурившись, отходил. Но по-прежнему не терял надежду.

В одну из ночей приснился сон. Будто прихожу с работы, а меня встречает сияющая тетя Шура. Она, размахивая в воздухе объемным конвертом с кучей разных штемпелей, радостно возвещает, пританцовывая: «Письмо, тебе письмо, голубок!»

Выхватываю конверт, тут же разрываю, достаю оттуда лист бумаги, начинаю читать. Точнее – гляжу в конец письма и вижу, что его подписал сам главный редактор «Огонька», сам великий писатель Софронов. Только потом возвращаюсь к началу письма и читаю:

«Дорогой собрат по перу!

Я с огромным вниманием лично прочитал твою повесть «Преодоление» и был просто-таки потрясен той правдой жизни, которая содержится в твоем, не побоюсь этого слова, по-настоящему талантливом произведении.

Поздравляю! Крепко жму твою мужественную руку, коллега!

Я счастлив, что нашему полку гениальных советских писателей прибыло.

Я рад сообщить, что в одном из ближайших номеров моего журнала твоя рукопись увидит свет, и миллионы читателей смогут познакомиться с твоим творением.

Я буду рад, если ты, дорогой коллега, удостоишь мой журнал следующими своими романами.

Кстати. Твою рукопись я взял на себя смелость показать товарищу Хрущеву Никите Сергеевичу. Он – в восторге и считает, что произведение следует выдвинуть на соискание Ленинской премии в области литературы.

Будешь в столице – заходи.

До встречи, собрат по перу!

С величайшим уважением к тебе и твоему таланту – Анат. СОФРОНОВ»

Тут дико кричу во всю мощь:

– Ура! Есть! Победа! Я победил!..

И просыпаюсь, открываю глаза и вижу лицо одного из сожителей, который трясет меня за плечо.

– Что с тобой, писатель? Чего орешь, оглашенный?

Молча (недоволен, что разбудили на самом интересном месте), поворачиваюсь на другой бок и вновь засыпаю в надежде досмотреть столь приятный сон до конца. Но, увы…

Прошло два месяца. В одно из воскресений с приятелями пошел в кино на девятичасовой сеанс. Вернулся в общежитие около одиннадцати вечера. Один из соседей по комнате, лежа на кровати и пьяно хихикая, сказал:

– Пляши, писатель! Тебе – письмо… Казенное…

Кинулся к нему.

– Где?!

– Тетю Шуру видел?

– Нет. Когда проходил, ее не было на месте.

– У нее письмо. Говорит, что сама отдаст. Говорит, что письмо-то из Москвы. Ну, писатель, с тебя «пузырь»!

Вылетев из комнаты, на одном дыхании преодолел межэтажные лестничные марши. Уф-ф-ф, тетя Шура на месте, улыбается, завидев меня, и протягивает весьма тощий (издали вижу) конверт. Распечатал. Прочитал тут же.

Тетя Шура участливо спросила, догадавшись, видимо, по моему лицу, что письмо не из радостных:

– Плохие вести, голубок?

– Да… – Отрешенно махнул конвертом и поплелся к себе.

Сразу-то не все написанное до конца понял, поэтому, вернувшись в комнату, дважды перечитал машинописный текст.

Прошло более сорока лет. Но то письмо храню. И сейчас вот оно, передо мной (содержание привожу дословно, ибо стоит того):

«Дорогой Геннадий Мурзин!

Вы пишете, что написали рассказ «руководствуясь фактами», которые сообщил Вам «один знакомый полковник в отставке». Неплохо, конечно, что Вы решили попробовать силы в литературе. Но ведь дело это очень сложное и ответственное. Чтобы написать рассказ, нужно наряду с определенными способностями обладать большими знаниями, жизненным опытом, хорошо разбираться в том материале, который кладется в основу произведения. Конечно, нельзя было рассчитывать, чтобы в 18 лет Вы могли бы уже располагать всеми этими данными. Вы просто, как смогли, записали историю, рассказанную Вам.

Подобные случаи, конечно, могли иметь место в годы войны. Но ведь не каждый случай, изложенный на бумаге, становится рассказом, произведением художественной литературы. В художественном рассказе должны быть созданы живые образы героев, зримо, ярко показана обстановка действия. В Вашей рукописи все это отсутствует. Пишете Вы неумело, не совсем грамотно. Например:

«Морозов получил знамя и после этого любым средствами хотел прорваться сквозь огненное кольцо. Но им (?) не удалось. Снаряд пробил броню и угадав в бак с бензином, танк загорелся… Выскакивая из танка Морозов вместе со знаменем был срезан пулеметной очередью и упал на землю. Другие члены тоже были срезаны».