Фармацевт Кортес Родриго

Пролог

Граф Уильям Стэнфорд чуть сжал колени, подал тело вперёд, переводя Джесси с размашистой рыси в уверенный тяжёлый галоп. Необходимости давать рыжей трёхлетке со звёздочкой во лбу шпоры не было: кобыла понимала малейшее движение всадника.

За спиной полковник Стэнфорд услышал мощный ритмичный рокот множества копыт – самую лучшую музыку, какую он знал, – музыку кавалерийской атаки. Гром копыт отражался от скальных стен долины, подхватывался горным эхом, достигал могучего крещендо.

Пора!

Привычным движением граф Уильям чуть отвёл назад и вбок опущенную правую руку, крепче сжал эфес длинного палаша. Яростное афганское солнце мгновенными брызгами посыпалось со светлой стали клинка. Фигуры пуштунов словно бы даже не приближались, а просто росли на глазах. Вот осталось не более пятидесяти… сорока… двадцати ярдов!..

«Побегут? – ещё успел подумать Стэнфорд, прежде чем врубиться в ряды врага. – Нет. Эти не побегут!»

Прав оказался полковник Стэнфорд, знал, с кем сражается. Не побежали.

Двух первых афганцев Джесси просто стоптала с разгона копытами, только кости захрустели. Вот ещё двое разлетаются в стороны под ударом живого тарана.

А теперь пора приниматься за дело всаднику!

Широкая отмашка палашом справа налево, через шею лошади! Обезглавленный труп валится под копыта коней, скачущих за Джесси, а Стэнфорд даёт обратную отмашку. Кончик клинка вспарывает шею афганца, рыжий бок кобылы становится ярко-алым. Ещё удар! И ещё! Джесси прыгает вбок, ступает по чему-то мягкому, спотыкается, но выравнивается. Она уже вся забрызгана кровью, в крови и высокие кавалерийские сапоги графа.

Уильям Стэнфорд знал: в такой вот бешеной рубке кое-кто из его конников начисто теряет рассудок, пьянеет от крови и смерти. Самому полковнику это свойственно не было, он просто превращался в машину убийства, чудовищную в своей холодной эффективности.

Сзади и с боков слышались жуткие звуки боя: выстрелы пуштунских ружей, свист стали, ржание и храп коней, звериный вой раненых, хруст костей под лошадиными копытами.

Вот ещё один пуштун возник прямо перед оскаленной мордой Джесси, даже попытался схватить кобылу под уздцы, остановить прорыв полковника Стэнфорда вперёд. Зря он это сделал!

Граф ударил пуштуна сверху наискось хорошим классическим синистром, а резкий прыжок Джесси позволил легче вырвать палаш из черепа врага. Вот так, и никак иначе! Вовсе не слишком трудно, если знаешь, как это делается…

…Да, конечно, полковники кавалерии Её Величества королевы редко сами ведут в бой своих молодцов. Но тут был особый случай!

Йоркширские стрелки с тяжёлыми боями отступали к индийской границе от самого Анджуманского перевала. Англичане были предельно измотаны, в отряде чуть ли не половина – ранены. И вот, когда избавление было совсем близко, когда до спасительного Белуджистана осталось не более двух дневных переходов, йоркширских пехотинцев угораздило попасть в ловушку. Они сунулись в долину какой-то крохотной, пересыхающей летом речушки и были заблокированы с обоих концов отрядами повстанцев Мехмед-Шаха. Долина тянулась миль на пять с юго-востока на северо-запад. Как обычно, южные склоны обрывались круто, почти отвесно, а северные взбегали на плоскогорье полого. На южные склоны англичанам, тем более с обозом и ранеными, не подняться. Попробовать уйти на север? Но именно оттуда йоркширцы и отступали с боями. Один вход в проклятую долину. Один выход. И оба закрыты пуштунами Мехмеда. Мешок.

Англичанам пришлось совсем худо. Боеприпасы и продовольствие подходили к концу, почти не осталось питьевой воды, медикаментов… Просматривалась лишь одна печальная перспектива: броситься в последнюю, отчаянную схватку, на прорыв, и поголовно полечь. Потому как о возможности сдачи в плен никто из йоркширских стрелков даже не задумывался – всем было известно, что вытворяют афганцы с пленными англичанами.

Но тут угодившим в капкан йоркширцам повезло. Двое из них сумели незаметно прокрасться мимо афганцев, выбраться на южную сторону плато. Нет, они не бросили своих товарищей, они безумно рисковали не ради спасения собственных шкур. Они просто выполнили приказ своего командира: попытаться выбраться из ловушки и привести помощь. Через сутки два оборванных, предельно усталых и голодных пехотинца наткнулись на походную колонну кавалерийского полка, которым командовал граф Уильям Стэнфорд.

Надо сказать, что сам полковник Стэнфорд был родом из восточного Йоркшира. Узнав о том, в какое положение попали его соотечественники и земляки, он не колебался ни секунды. К чести графа Уильяма: погибай в проклятой долине любая другая английская часть, он принял бы точно такое же решение…

Только вот приказа на деблокирование йоркширцев у Стэнфорда не было, а связываться с командованием – терять драгоценное время! Некого будет спасать по приказу, останутся одни трупы. Полковник взял всю ответственность на себя. Его кавалеристы единогласно и безоговорочно поддержали своего командира, Стэнфорда в полку очень и очень уважали – так, что пошли бы за полковником хоть в преисподнюю. То-то был бы сюрприз для Вельзевула!

И: «За мною, по три, рысью ма-арш!» – походная колонна кавалерийского полка, изогнувшись, как змея, повернула к югу и двинулась в направлении окаянной долины. Триста пятьдесят отборных кавалеристов.

Но в сложившейся ситуации граф Уильям Стэнфорд счёл своим долгом лично возглавить атаку.

Даже на разведку не оставалось времени, удар надо было наносить с марша. Посовещавшись с двумя йоркширцами, Стэнфорд решил бить по группировке, блокировавшей юго-восточную горловину. Он очень надеялся на внезапность и на то, что стрелки, догадавшись о неожиданной помощи, сами из последних сил навалятся на пуштунов со стороны долины. Была у полковника ещё одна надежда, правда, слабая…

Уильям Стэнфорд гордился своим полком. Он – не без основания! – считал, что после Ватерлоо британская тяжёлая кавалерия не имеет равных в мире. Атака такой кавалерии, её таранный сокрушающий удар – очень страшная вещь! Если пехота морально слаба, если пехотинцы струсят, если хотя бы четверть из них ударится в бегство, то получится настоящая бойня, тут врага не спасает и пятикратный численный перевес.

Если бы афганцы, поняв, что неожиданно оказались между молотом и наковальней, дрогнули! Вот тогда кавалеристы графа Стэнфорда попросту порубили бы их в капусту. Но…

Но Стэнфорд помнил, что имеет дело с афганцами. В 1838 году, сорок лет тому назад, когда в родовом гнезде графов Стэнфордов маленький Билли только появился на свет, англичане уже пытались присоединить Афганистан к своим владениям в Индии, чтобы затем использовать как плацдарм для продвижения в Среднюю Азию. И обломали зубы! Из страны пришлось уйти, хорошо ещё, что не с позором.

…Нет, вторая надежда полковника Стэнфорда не оправдалась. Пуштунские повстанцы Мехмед-Шаха не дрогнули, рубки бегущих не получилось. Афганцы дрались яростно и отважно. Косой клин тяжёлой британской конницы с трудом вспарывал плотную массу афганской пехоты.

И всё же вспарывал! Стэнфорд, опытный вояка, великолепно чувствующий ход боя на подсознательном уровне, понимал: ещё чуть-чуть, ещё одно усилие – и победа, его парни прорвутся к йоркширцам. Тогда врагу несдобровать, помощь с той, противоположной горловины ущелья попросту опоздает!

Он снова и снова опускал палаш, нанося смертельные, неотразимые удары. Направо. Теперь – налево. Крест-накрест, склонившись над головой Джесси. Замахнуться, привстать на стременах, ударить, снова замахнуться…

Уильям был отличным наездником, умел слиться с лошадью в единое целое, стать кентавром. Сейчас он бросил узду, освободив левую руку, удерживался в седле, лишь сильно сжимая ногами бока Джесси и предельно напрягая мышцы брюшного пресса. Левой же рукой полковник выдернул из седельной кобуры двуствольный кавалерийский «Дерринджер».

Выстрел в упор! И ещё выстрел, вниз, прямо в чьё-то лицо, заросшее густой чёрной бородищей. Кобыла встала на дыбы, замолотила передними копытами, проламывая черепа пуштунских дакайтов.

Вот так-то, тысяча чертей и шайтанов Хуррума!

Но стрелять умеют не только англичане, тем более что в ближнем бою особой меткости не требуется, тут всё решает хладнокровие и везение. Даже качество оружия не так уж важно…

Круглая свинцовая пуля, раздробившая левую ключицу полковника Стэнфорда, была выпущена из старинного гладкоствольного ружья с ещё кремнёвым курком. Достойно удивления, как такое древнее оружие вообще смогло выстрелить!

Однако смогло…

Удар чуть не выбил графа из седла, пистолет вывалился из его руки, но сознания Уильям не потерял. Вот только удача решительно отвернулась от него, потому что в следующую секунду ещё одна пуштунская пуля досталась Джесси. Рыжей кобыле, любимице графа, угодило точно в белую звёздочку, в середину лба. Лошади начисто снесло череп, а пуля, правда потеряв убойную силу, ударила полковника в грудь.

Если бы не эта, вторая пуля! Граф Уильям Стэнфорд недаром слыл отличным наездником и опытным боевым кавалеристом. Может быть, несмотря на адскую боль в перебитой ключице, он успел бы спрыгнуть с крупа заваливающейся на бок Джесси, сработали бы вбитые в подкорку рефлексы… Но шок от двух попаданий подряд оказался слишком тяжёл даже для него.

Стэнфорд не успел.

Они упали вместе, лошадь и всадник. Всей тяжестью своего мёртвого тела Джесси обрушилась на правую ногу хозяина. Захрустела, ломаясь, бедренная кость, тело полковника насквозь прошила немыслимая, нечеловеческая боль, перед глазами вспыхнули громадные багровые звёзды. Граф Уильям Стэнфорд, командир полка тяжёлой кавалерии Её Величества императрицы Индии и королевы Великобритании, лишился чувств.

Высоко над долиной, в холодных ветрах, дующих с обледенелых вершин Гиндукуша, кружили белоголовые сипы с голыми шеями и зоркими глазами.

Чуяли стервятники – будет им сегодня богатая пожива…

Глава 1

Погода портилась, становилось ветрено и холодно. Ветер шелестел опавшими листьями, посвистывал в кронах облетевших деревьев. Порывами налетал мелкий дождь, временами переходящий в снежную крупку; на востоке, над морем исполинской горной грядой громоздились тяжёлые свинцовые тучи. Солнце, изредка проглядывающее сквозь разрывы облаков, клонилось к закату.

Очень неуютно на прибрежных равнинах Йоркшира в середине ноября!

Но в камине весело потрескивали осиновые полешки, над старинным дубовым столом покачивалась керосиновая лампа с оранжевым абажуром, а на столе стояла бутылка хорошего шотландского виски и тарелка с копчёной грудинкой.

Стэнфорд-холл, двухэтажный особняк отставного полковника, графа Уильяма Стэнфорда, был выстроен почти два с половиной века тому назад, сразу после падения лорда-протектора, Оливера Кромвеля. От суровых северных ветров Стэнфорд-холл прикрывала гряда невысоких холмов, а к востоку миль на пять, до самого мыса Фламборо-Хед и посёлка с тем же названием тянулась унылая равнина, полого спускающаяся к морю.

Сегодня задувало с востока. В такие дни воздух наполнялся запахом соли и водорослей, а из окон кабинета можно было расслышать рокот далёкого, ленивого прибоя, ропот холодных волн Северного моря, набегающих на пустынные песчаные берега.

– Да, дружище, вот так всё оно и было… – задумчиво произнёс Уильям Стэнфорд. – Который же раз я рассказываю вам об этом, Генри? Как бы не в сотый… Подливайте себе виски, Генри. Виски у меня хорош.

Граф Стэнфорд грустно улыбнулся. Он выглядел старше своих пятидесяти лет, короткие тёмно-каштановые волосы обильно припорошила седина, лицо изрезали морщины. Серые, цвета пасмурного йоркширского неба глаза печально смотрели на собеседника из-под густых, чуть нахмуренных бровей. Безупречная линия подбородка, гордая посадка головы, словом, всё в его внешности говорило о том, что это натура волевая, человек умный и сильный. И в то же время внимательный наблюдатель не мог не заметить: отставной полковник Уильям Стэнфорд очень устал, он страдает, он несчастен, и хотя не сломался пока, но предел прочности уже близок.

– И всё же вы победили тогда, десять лет назад, – задумчиво произнёс Генри Лайонелл, сидящий за столом напротив хозяина кабинета. – Победили, Уильям! Пусть вы заплатили за победу страшную цену, но Провидение уберегло вас от смерти.

Генри Лайонелл, преуспевающий адвокат и чуть ли не единственный близкий приятель Уильяма Стэнфорда, выглядел куда моложе графа, хоть они были ровесниками. Крупный, даже, пожалуй, тучный, с густой гривой соломенных волос и короткой шкиперской бородой, он немного напоминал скандинава. В отличие от Стэнфорда, в котором за милю чувствовался аристократ, в Лайонелле сквозило что-то простонародное. Люди, плохо знавшие Генри, порой принимали его за человека недалёкого, чуть ли не тупицу. Но они жестоко ошибались!

Генри думал медленно и тяжело, зато основательно. Стоило лишь дать Лайонеллу время, чтобы упорядочить свои мысли, стоило не настаивать на быстрых ответах, на скором решении, и он мог удивить кого угодно взвешенностью и математической точностью мышления. А ещё Генри был в высокой степени свойственен основательный, добросовестный, хоть несколько тяжеловатый здравый смысл. Кроме того, он обладал богатейшим житейским опытом и умел быть на редкость упорным и настойчивым в достижении цели. Если сравнивать людей с военными кораблями, то Лайонелл напоминал не фрегат, а мощный, пусть неповоротливый, дредноут.

– Провидение? – горько рассмеялся Стэнфорд. – О да! Всевышний милостиво сохранил мне жизнь. Я даже хожу на двух ногах, не так ли, Генри?!

Граф поднялся из-за стола и, тяжело прихрамывая на правую ногу, болезненно морщась, подошёл к окну, забарабанил пальцами по стеклу. На Стэнфорде были надеты свободные домашние штаны из тонкой оленьей кожи и синяя фланелевая рубашка, её цвет подчёркивал нездоровую бледность лица.

– Что до нашей победы… Нет, я не про ту стычку, я про всю кампанию. Победа была бездарно профукана политиканами из Сент-Джемсского кабинета! Министра по делам колоний за Гандамакский договор следовало бы повесить на фонаре! А на соседнем – милорда графа Биконсфильда, вашего обожаемого Беджамина Дизраэли.

– Дался вам милорд Биконсфильд! Он хороший, честный человек. Опытный политик… – неуверенно промямлил Генри Лайонелл.

Графа перекосило, как от острого приступа зубной боли.

– Ну нельзя же нести такую густопсовую чушь! – со страданием в голосе сказал он. – Это называется катахрезой. Противоречием в определении. Сухая вода. Людоед-вегетарианец. Честный политик. Я скорее в эльфов и фей поверю, чем в такое чудо природы. Неумеха он, ваш Дизраэли. Да к тому же жулик, который водит королеву за нос. Я бы ему не то что поста премьера, я бы ему скотный двор мести не доверил.

– Уильям! Как вы можете!..

– Я пятьдесят лет как Уильям. Но, в конце-то концов, вы правы. Я-то наверняка не политик. Для этого занятия мне не хватит подлости. Я солдат.

Лицо Стэнфорда побледнело ещё сильнее, и он с волчьей тоской в голосе добавил:

– Был солдатом. Теперь я никто. Старая развалина, доживающая свой век. Доживающая исключительно из милости королевы Виктории. Если бы не пенсия за ранение… Да вы же не хуже меня знаете – я мало что не нищий! Кроме этого особняка, небольшой ренты да титула, до которого никому нет дела… Э, что там говорить!

Он помолчал, вернулся к столу, тяжело опустился в кресло. Налил себе виски.

Молча выпил с другом и Лайонелл.

– Главное даже не это, – сказал граф тихо и тоскливо. – Генри, я двадцать два года отдал Британской империи. Я служил в Индии. Я сражался в Белуджистане и заработал там болотную лихорадку. Я дрался на афганской границе. Я терял друзей. И насколько же чужим был мир вокруг нас! Впрочем, нет. На самом-то деле отнюдь не мир был чужим – мы были чужими в этом мире.

– Могу себе представить, – сочувственно пробормотал Лайонелл.

– Нет, – покачал головой Уильям Стэнфорд. – Не можете. К великому вашему счастью.

– Уильям, вы не только теряли! – горячо возразил Лайонелл. – И не всё в тех краях оказалось для вас чужим и враждебным. Точнее… не все.

– Вы о Фатиме, не так ли? – Стэнфорд слабо улыбнулся, горькая складка между бровей исчезла. – Что ж… Изредка судьба дарит нам подарки, в противном случае никто бы попросту не захотел надолго оставаться в этом мире.

«Милый друг, – подумал Генри Лайонелл, – я молю Бога, чтобы этот подарок судьбы не оказался горше всех ваших несчастий, вместе взятых. Хотел бы я ошибаться, но некоторые вещи бросаются в глаза…»

– Это необыкновенная редкость, когда мужчина и женщина действительно вместе. Рядом – сколько угодно! – продолжил Уильям. – Рядом, но врозь… Так было у меня с Мэри, матерью Питера. Хоть я с ней и рядом-то толком побыть не успел…

Лайонелл мрачно кивнул. Он издавна приятельствовал с графом, хорошо помнил его первую жену, светловолосую смешливую Мэри. Она сгорела за полгода от скоротечной чахотки, когда её сыну – первенцу графа – исполнилось всего лишь пять лет. Уильяму тогда было тридцать, он сражался в Белуджистане, и даже хоронить Мэри пришлось без него. Да-а, маленькому Питеру пришлось несладко. С пяти лет в частном колледже-интернате, правда, очень хорошем, но без родительской ласки, без домашнего тепла… Может быть, Уильяму стоило взять мальчонку в Индию? Глядишь, и выросло бы из Питера Стэнфорда что-нибудь… другое!

– Я очень благодарен вам, Генри, – сказал Стэнфорд, – за то, что вы тогда так уважительно отнеслись к Фатиме. Не то что эти надутые индюки, мои соседи по Фламборо-Хед. Вашему сыну я тоже благодарен. Ведь Майкл – единственный, по сути, друг моего Дикки.

Лицо графа раскраснелось, брови вновь сошлись к переносице. Чувствовалось, что эта тема задевает его за живое.

– Вы не только мой друг, вы – мой адвокат. Вы отличный, опытный законник. Профессионал в своей области, не так ли? Я хотел бы поговорить с вами, Генри, о положении дел в моей семье. Обо мне, о моей жене и сыновьях. Этот разговор давно назрел. Хотя бы потому, что я не знаю, сколько мне ещё осталось жить, но не думаю, что долго. А положение дел весьма сложное. Мало того. Оно становится всё хуже. С каждым днём.

«Боюсь, что вы не догадываетесь, до какой степени сложное! И насколько хуже…» – подумал Лайонелл, но вслух сказал другое:

– Я знал, что вы заговорите об этом. Для того вы и пригласили меня посетить вас сегодня, разве нет?

– Да.

Словно стылым ветром Северного моря потянуло из окошек кабинета. Словно сгустившееся напряжение дохнуло ноябрьским холодом на дрова в камине, сделало тусклым уютный свет лампы над столом.

– Что бы ни думало на этот счёт так называемое «приличное общество», но перед Богом и людьми Фатима – моя законная жена, – твёрдо произнёс Уильям Стэнфорд. – Она стала христианкой, она приняла англиканство, хоть это дорого ей стоило. Она поступила так из любви ко мне. Она желала, чтобы наш ребёнок был рождён в законном браке. Я хотел того же. Кстати, Фатима не только законная, но и очень любимая жена. А Ричард – законный сын. Мой Дикки. Ничуть не менее законный, чем Питер!

«О да! – угрюмо подумал Генри Лайонелл. – И куда более любимый, чем Питер, вот ведь что самое важное. Мне понятно, почему так получилось. Тогда, в семьдесят восьмом, десять лет тому назад, вы оказались дома. Здесь. Чудом избежав смерти, едва оправившись от страшных ранений, после вынужденной отставки. Ричарду тогда было три годика. И до семи лет, до того, как вы отправили его в колледж, вы были рядом каждый день. И рядом с вами была мать Дикки. Ах, друг мой, видимо, вам нужно благословлять афганцев за их пули, потому что, я уверен, то были самые блаженные четыре года вашей жизни. Мальчик тоже был счастлив эти четыре года, он, конечно же, успел привязаться к вам. Может быть, даже полюбить. Зачем, ну зачем вы отправили его в Йорк?! Вот в чём заключалась ваша самая страшная ошибка! Вы должны были слушаться своего сердца и своей жены. Я же знаю: Фатима умоляла вас оставить Ричарда дома, махнуть рукой на традиции… Но вы хотели сделать из своего любимца настоящего англичанина. Маленького лорда. Йоркский частный интернат, затем – Оксфорд или Кембридж… У меня тогда не хватило настойчивости убедить вас. Не хватило, скажем прямо, проницательности, чтобы представить, как тяжело придётся Дику в интернате. В результате после четырёх лет счастья вы обрекли мальчика на четыре года страданий. Ричард – дважды аристократ по крови, гордец. Как вы. Как его мать. Вы изредка посещали его в Йорке, он изредка приезжал домой на рекреации. Но даже тогда, совсем маленьким, он уже считал ниже своего достоинства жаловаться вам! Он молчал. Он улыбался. Хвала Всевышнему, у вас хватило ума забрать его из интерната два года тому назад. Но для этого потребовалось, чтобы у мальчика случился тяжёлый нервный срыв! И как он теперь относится к вам, вы можете ответить? Хотя бы самому себе? Я вот не могу. Зато я могу с уверенностью сказать, что на Фатиму расставание с сыном подействовало самым разрушительным образом. Ведь ваша любимая жена постепенно сходит с ума, неужели вы не замечаете этого, Билли? Это замечательно, что вы решили дать Ричарду домашнее образование. Но разве вы не могли выписать из Лондона, как домашнего учителя, кого-нибудь другого, а не Ральфа Платтера? Где были ваши глаза, дружище? Материалист-безбожник, фанатик естественных наук, адепт дарвинизма… Человек, для которого нет ничего святого, для которого мораль – звук пустой! Я говорил с ним, и неоднократно. Он сам признавался мне в таких симпатичных взглядах. А вы удосужились поговорить с Платтером по душам? Боюсь, что нет. Ваша семья сейчас – это бочка с порохом. Целый пороховой склад. Не сыграть бы Ральфу Платтеру роль искры…»

– Вы слушаете меня, Генри? У вас такой отсутствующий вид…

– Конечно же слушаю, Уильям. Очень внимательно.

Но не только Генри Лайонелл в эти минуты внимательно слушал графа Уильяма Стэнфорда!

В тёмном коридоре второго этажа, плотно прижавшись ухом к двери графского кабинета, стоял невысокий стройный подросток лет тринадцати-четырнадцати. Младший сын и любимец графа, Ричард Стэнфорд. Дикки.

Красивый мальчик! Чем-то очень напоминал он отца, и в то же время чувствовалось в его внешности нечто восточное, тревожное, унаследованное от матери. Волосы тёмные, почти чёрные, чуть вьющиеся. Чистая линия лба, полные, чувственные губы. Громадные, на пол-лица глаза орехового цвета, а в глазах читается ум и воля. И напряжённый интерес к тому, что говорится сейчас там, за дверью. А вот страха нет совсем.

Чего ему бояться? Он успеет отскочить от двери и исчезнуть за поворотом коридора, едва заслышав хромую походку отца или тяжёлые шаги Лайонелла. Братец Питер? Это животное, по своему обыкновению, нажралось виски и дрыхнет сейчас мёртвым сном. Слуги? Они поднимаются к отцовскому кабинету лишь тогда, когда внизу зазвонит колокольчик! Мать? Ральф вновь одурманил её успокаивающими каплями, – о, Дик знает, что это за капли и почему они одурманивают! – мать сейчас далеко отсюда, в царстве своих грёз. Сам Платтер? Вот его-то уж Ричард точно не боится. Есть на то свои причины!

А как же совесть? Как же Бог, который видит всё? Ведь подслушивать – это очень скверный поступок!

Э-э! Смотря кому и смотря кого подслушивать. И с какими целями. Когда скверный, а когда – единственно правильный. Кроме того, Ричард уверен: его связывают с Богом особые отношения. Бог избрал его. Бог готовит себе помощника. Ведь не просто же так Он дал Ричарду особый ДАР!

Но Бог не в состоянии уследить за всем, да и не Его это работа. Он Бог, а не констебль из посёлка Фламборо-Хед! Значит, Ричард должен сам побеспокоиться о себе. Хорошенько о себе позаботиться, чтобы была возможность развить, осознать, отшлифовать ДАР. Вот тогда он сможет помогать Богу здесь, на земле. Сможет делать людей лучше, чище, добрее.

Но для этого он должен в точности знать, о чём говорят сейчас за дверью кабинета.

Ну-ка, прислушаемся…

– …не получится, Уильям! Майорат есть майорат, – и титул, и всё, чем вы владеете, должен унаследовать старший сын. Питер.

– И никаких возможностей?

– Отчего же, – тяжело вздохнул Лайонелл. – Есть возможности. Вы можете выразить свою прямую волю. Скажем, лишить Питера наследства. Но, во-первых, это грандиозный скандал, пятно на чести вашего рода. А во-вторых, на каком, собственно, основании?

– Он ненавидит мою жену и своего брата. Он сразу возненавидел Фатиму. Я привёз её сюда пятнадцать лет назад, я думал, что Питер привыкнет… Но нет!

«Если бы ты знал, отец, до какой степени Питер ненавидит нас с матерью!» – подумал Ричард, который из-за двери прекрасно слышал каждое слово.

С некоторых пор Дик избегал смотреть в глаза старшего брата без крайней необходимости. Слишком уж взгляд у Питера становился… характерным. Заставляющим поневоле вспомнить о кобрах, удавах и прочих опасных тварях с холодной кровью.

– Поставьте себя на его место, друг мой, – развёл руками Лайонелл. – Вы бы их любили? Что до сроков… Сильные чувства, такие как восторг или, скажем, умиление, не могут длиться долго, сохраняя свой накал. Есть только одно исключение – ненависть. Вам ли не знать, ведь вы же профессиональный военный.

– Он… Он спивается! Он уже законченный алкоголик!

Некоторое время Лайонелл молчал. Затем, кряхтя, выбрался из-за стола. Теперь уже он подошёл к окну, незряче уставился в темноту осенних йоркширских полей. Затем повернулся к другу.

– Не я начинал этот разговор, Уильям, – тихо, почти шёпотом сказал Генри. – Так что… не обижайтесь. Алкоголик, говорите? А вы сами, друг мой? Ведь вы уже не можете прожить без морфия. Молчите. Не спрашивайте меня, откуда мне это известно. Я никогда не шпионил за вами. Но я много чего повидал в жизни. В том числе и морфинистов. Берегитесь, граф! Это билет в один конец. Это драконья пещера шотландских сказок: зайти может любой, но вот выйти…

Сначала Стэнфорд покраснел, затем его лицо залила меловая бледность.

– Иначе я умер бы от боли в покалеченной ноге, – хрипло сказал он. – Понимаете вы это?!

«Я понимаю! – подумал Ричард. – Я понимаю гораздо больше, чем ты, отец. Я знаю, я чувствую, я вижу, откуда у белого порошка такая власть над тобой. Мне очень жаль тебя, отец. Но пока я ещё не могу помочь. Только пока! Скоро, совсем скоро всё изменится. И вот тогда никакие драконы нам будут не страшны. Лишь бы ты продержался. Подожди. Совсем немного подожди!»

– Но ведь доза всё растёт? – спросил Лайонелл. – Сейчас ведь дело уже не в ноге; по сравнению с тем, что вы испытываете, пропустив укол, все боли – это просто детские игрушки! Ведь так?!

Стэнфорд долго молчал, словно не расслышал вопроса. Затем коротко утвердительно кивнул, поднял взгляд потемневших глаз на Генри.

И тот понял, что больше столь жестоких вопросов задавать не следует.

– Тогда вот что я скажу вам, – нарочито сухим тоном произнёс Лайонелл. – Питер, конечно же, осведомлён о вашем пагубном пристрастии. Да? Я так и думал, такого не скроешь. И если вы попробуете обойти старшего сына в вопросах наследования, он может пойти на то, чтобы опротестовать ваше завещание в судебном порядке. Доказать, что вы морфинист, не так уж сложно. Достаточно взглянуть на ваши руки. Достаточно опросить под присягой ваших слуг. Причины же, по которым вы пристрастились к морфию, вряд ли кого-то заинтересуют. Вам ясны последствия?

– Ясны, – потерянным голосом ответил граф Стэнфорд.

Он словно сразу постарел ещё лет на десять, словно бы даже сгорбился от обрушившейся на плечи тяжести. Не спасала даже вошедшая в привычку осанка кавалериста.

– Значит, когда меня не станет, Фатима и Ричард окажутся в полной зависимости от Питера. Это очень скверно, Генри. Фатима никогда не попросит у него ни пенни. Гордость не позволит. Помните, ещё тогда, пятнадцать лет назад, я говорил вам, что по древности, по знатности её род далеко превосходит мой. Она ведь из Тимуридов!

«Да, мать говорила мне об этом, – подумал Дик. – Надо же, как любопытно смешалась во мне кровь двух древних родов! Это ведь тоже не просто так, тщеславие моё тут ни при чём. Это, очевидно, было нужно, чтобы я смог принять ДАР».

– Она ведь не только красавица, – чуть растроганно продолжал Уильям. Он даже слабо улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. – Она очень умная женщина, всегда была такой. Когда я спас её, она знала едва десяток английских слов. А я знал столько же на фарси-дари, так что странное объяснение в любви у нас получилось! Ей тогда было всего семнадцать… Вдвое моложе меня. Уже через год она говорила по-английски сносно. Ещё через год – в совершенстве освоила язык!

– Интересно, – прогудел Генри, довольный тем, что разговор хоть немного отклонился от опасного направления, – Фатима ведь и сыну свои лингвистические способности передала. Помнится, вы говорили мне, что он уже освоил латынь, греческий, древнееврейский?

«Это потому, – подумал Ричард, – что мне нужно читать в подлинниках Аристотеля, Галена, Парацельса, Альберта Великого… Мне очень многих нужно прочесть, иначе я останусь беспомощным. Я уже сейчас точно знаю, ДЛЯ ЧЕГО, почти точно – ЧТО, но совсем не знаю, КАК делать. Но я узнаю! И в этом мне помогут не только книги. Ральф тоже поможет, хоть он и негодяй. Ничего, он до поры до времени негодяй, а когда эта пора настанет, тогда… уже я помогу ему».

– Всё верно, – подтвердил Уильям. – Скоро он и немецкий будет знать так же хорошо.

«Ещё бы! – усмехнулся про себя Дик. – Куда мне без немецкого? Ральф говорил, что лучшие химики сейчас – немцы. Великий Либих, Вюртц, Бюхнер… Но я всё равно стану лучше, чем они. Бедняги! У них ведь нет того, что есть у меня».

Генри Лайонелл рано радовался! Стэнфорд вновь вернулся к прежней теме:

– И всё же, Генри, что вы можете мне посоветовать? Не сочтите меня назойливым, дружище, но мне не с кем больше посоветоваться.

– Мне необходимо как следует обдумать наш сегодняшний разговор, – после минутной паузы ответил Генри. – Пока могу сказать только одно: положимся на милость Божью. На промысел Его.

«Верно! – кивнул Ричард. – Только промысел этот проявляется через людские дела, разве нет? Так почему бы не через мои?!»

– Вам пора возвращаться домой, Генри, – вздохнул граф. – Майкл, наверное, уже беспокоится, а до вашей усадьбы шагать целых три мили. Жаль, что я не могу проводить вас… Совсем стемнело и ветер…

– Ничего! – воскликнул Лайонелл. – Не припомню, чтобы в наших краях водились волки или разбойники. Прощайте, Уильям. Мы ещё вернёмся к этому разговору.

Половицы заскрипели под его тяжёлыми шагами. Быстро и бесшумно Ричард метнулся к повороту коридора. Вот и его комната! Всё в порядке.

Ничего не в порядке! Подслушанный разговор вновь пробудил воспоминания, которые Дик так упорно, так старательно загонял на самое дно сознания, в его глубины. Теперь они резонировали, как камертон после удара молоточком, порождая очень странные мысли. Дик не хотел сейчас думать о серьёзных вещах, ему нужно было отдохнуть. Пусть впечатления этого вечера потеряют остроту, отлежатся. Лучше бы всего – уснуть, а завтра утром хорошенько обо всём поразмыслить.

Но разве можно приказать себе не думать о чём-то?!

Можно, по крайней мере, попытаться.

Дик снял с полочки над кроватью небольшой кристалл зеленовато-голубой шпинели, идеальный правильный октаэдр. Это был очень добрый кристалл, он всегда помогал Дику успокоиться, настроить мысли на хороший лад, унять тревогу. Дик глубоко вздохнул и посмотрел на шпинель особым взглядом.

Нет, именно что не посмотрел в обычном понимании этого слова, даже глаза Дика Стэнфорда были в эти секунды закрыты. Просто он захотел ощутить кристалл по-настоящему, а не таким, как видят его все другие люди.

Сегодня восьмигранный кристаллик проявился не в красках и объёмах, не в запахах, а в звуках. Сначала нежный голос флейты вывел опорную ноту, вслед зазвучала малая терция, затем к аккорду шпинели добавилась квинта…

…Генри Лайонелл торопливо шагал по тропке, вьющейся через вересковую пустошь с редкими кустиками толокнянки. Тропка была едва заметна в слабом лунном свете, но Генри хорошо знал дорогу от особняка графа к своей усадьбе. Вообще говоря, здесь, около Фламборо-Хед, адвокат появлялся довольно редко, загородный дом, доставшийся Лайонеллу в наследство от отца – тот был зажиточным сквайром, – по большей части пустовал. Жил Лайонелл в портовом городе Гулле, что милях в пятидесяти к югу от Фламборо-Хед, там же располагалась адвокатская контора мистера Генри. Но Лайонелл любил этот сельский дом, он напоминал ему о днях молодости, и когда Генри получил приглашение Стэнфорда, он даже обрадовался тому, что немного отдохнёт от городской сутолоки, от дел, от клиентов.

Майкл, сын Лайонелла и ровесник Ричарда Стэнфорда, тоже очень любил бывать в загородном доме, построенном дедом. Он с радостью согласился сопровождать отца, тем более что с младшим сыном графа Майкла связывали узы дружбы и он надеялся повидаться с Ричардом. Они не виделись уже около полугода.

Сегодня Генри не взял с собой сына, словно кто-то подсказал ему, что делать этого не стоит. Ничего, думал Лайонелл, пусть мальчики увидятся завтра. Генри хотел остаться в Фламборо-Хед дня на два-три, поохотиться на лисиц.

И вот теперь, шагая к дому, где его дожидался Майкл, Генри был очень доволен этим своим решением. Пусть мальчики встречаются, он будет только рад этому. Но пусть они встретятся под крышей его, Лайонелла, дома, а не в Стэнфорд-холле.

Нет, Лайонелл не был суеверным человеком, многие, как уже было сказано, даже считали его толстокожим, но…

Но Лайонелл давно не чувствовал себя так неуютно, как во время сегодняшнего визита в Стэнфорд-холл! И причиной тому вовсе не разговор со старым другом, нуждающимся в совете и участии, хоть и разговор настроения Лайонеллу не прибавил. Просто сама атмосфера особняка Стэнфордов была как бы пропитана чем-то недобрым, враждебным, зловещим…

Последний раз Генри заезжал к графу этим летом, чуть менее полугода назад. Лайонелл каждое лето проводил в Фламборо-Хед пару недель, считая, что лучшего отдыха и представить себе нельзя.

Так вот, уже тогда Генри Лайонелл сердцем почувствовал: что-то очень неладно в Стэнфорд-холле. Сегодня это ощущение мало того, что подтвердилось, оно резко усилилось!

На вересковой пустоши царила темнота и пронизывающий холод. Ночной морозец сковал лужи, подмерзающая снежная каша похрустывала под ногами. Капли дождя на ветру превращались в пелену ледяных иголок. Иголки кололи лицо, с резким шуршанием отскакивали от затвердевшей ткани непромокаемого плаща.

На душе у Генри Лайонелла было муторно. Его томили очень скверные предчувствия…

Глава 2

Нет, не помог сегодня Дику голубовато-зелёный октаэдр, не успокоила простая и нежная мелодия шпинели, не увела в сон.

Может быть, потому что Ричард, как и Генри Лайонелл, ощущал тяжёлое, недоброе напряжение, нависшее над его родным домом. Точно чья-то злая рука крутит вороток арбалета, натягивая тетиву.

Что дальше? Лопнет струна тетивы? Или арбалетный болт устремится к цели?..

Человеческое мышление – явление загадочное, порой даже пугающее своей сложностью. Особенно когда речь идёт о столь незаурядном человеке, как Ричард Стэнфорд. А младший сын графа Стэнфорда был по-настоящему незауряден, фантастически одарён и в чём-то, – не стоит бояться этого слова, – пожалуй, гениален. Таким людям законы не писаны, их сознание, их постижение мира и самих себя идёт особым путём.

Вот и сейчас мысли Дика словно бы бежали одновременно по двум разным тропинкам. С одной из них Дик очень хотел бы свернуть, но тропинки то и дело сближались, перекрещивались и перепутывались.

…Йорк, колледж-пансионат сэра Энтони Прайса. Дику восемь лет. Хохочущие рожи мальчишек, круг этих мерзких рож, и он внутри круга. Пальцы, тычущие в него, хор гнусных голосов: «Раджа, раджа, закаканный раджа! Убирайся в свою Индию, раджа! Правь там обезьянами! В Инди-ю-ю!»

«Я англичанин! Я такой же, как вы! Не смейте! Мой папа…»

Тогда он был ещё слишком мал, чтобы понять – он не такой же, как они! Ничего, понимание пришло быстро, он всегда внутренне был куда старше своих лет.

«Па-апа? Ха-ха-ха! А кто твоя мать, обезьяний раджа? Наверное, раджиха? Туземная княгиня, принцесса, ха-ха-ха! Знатного обезьяньего рода…»

И не вырваться из проклятого круга. Он слепо кидается на обидчиков, размахивает своими слабыми ручонками, даже попадает какому-то из мучителей по носу. Но – подсечка, и вот он уже ползёт по грязному песку заднего дворика пансионата, руки заворачивают за спину, кто-то вцепляется в его волосы и тычет, тычет лицом в песок: «Ешь, раджа! Лопай, скотина индийская!»

…Те, кто утверждает, что детство – самая счастливая и безоблачная пора в жизни человека, либо беспросветно глупы, либо лицемерят, либо совсем не помнят собственного детства. Безоблачная? Невинная?! Дети – это что-то вроде ангелочков господних?

Как бы не так! Стоит детишкам – тем более подросткам! – объединиться в хоть какое-то подобие коллектива, и по изощрённой жестокости они дадут сто очков вперёд стае голодных волков. Не дай бог оказаться в таком коллективе белой вороной – заклюют! Не дай бог чем-то выделяться, быть не таким, как все, – затравят!

Так что сюсюканье относительно «ангелочков» насквозь лживо, и если сами лгуны не осознают этого, то тем хуже для них. Коль ангелочки в самом деле похожи на человеческих детёнышей, то любой психически нормальный индивид предпочтёт чертенят…

Не такой, как все, – вот в чём ключ! Сейчас Дик хорошо понимал эту нехитрую истину.

Ричард лежал на своей кровати, его широко раскрытые глаза глядели в никуда. Стэнфорд-холл уснул, успокоился в тишине ноябрьской ночи. Лишь резкие порывы восточного ветра толкались в окно комнаты Дика, стучались в стекло, словно ветер просился: «Пустите меня внутрь погреться!» Мысли Дика бежали по дорожке воспоминаний и никак не хотели свернуть в сторону.

Йорк. Колледж Прайса. В мерзком хоре появляются запевалы.

Вот вперёд выбегает Роберт Мюррей, белобрысый крошка Бобби. Мальчик, с которым Ричард попытался поделиться самым сокровенным: своим особым восприятием мира. Тем, что потом он для себя назовёт ДАР О М. Бобби хохочет с озлобленным подвизгиванием: «Раджа у нас особенный! Он говорит, что песочек краси-ивый, ха-ха-ха! Прекрасный, ха-ха-ха! Пусть лопает распрекрасный песочек! Пусть подавится красивым песочком, ха-ха-ха!»

Красивый песочек? Да, пожалуй, с песочка всё и начиналось… И с водички.

Вот и замерцала рядом с первой вторая мысленная тропа. Идти по ней куда приятнее.

…Впервые это произошло, когда ему было около пяти лет. Наверное, что-то подобное случалось и раньше, его удивительные способности, скорее всего, от рождения, но Дик был слишком мал для того, чтобы осознать необычность происходящего.

А в тот жаркий июльский полдень пятилетний Ричард Стэнфорд стоял на песчаной косе, вдающейся в небольшое озерцо, держал за руку мать и внимательно следил за плавающими у самого берега птицами. Озерцо, всего-то в четверть мили длиной, а в ширину – камнем перекинуть, лежало неподалёку от Стэнфорд-холла. Граф Уильям любил изредка порыбачить здесь, а Фатима часто прогуливалась с сыном по отлогим, заросшим дроком и бересклетом берегам.

Стайка диких уток разом, как по команде, переломилась, задрала над водой треугольнички жирных хвостов. Потеребив добычу, утки, осыпанные градом катящихся с них, как ртуть, капель, выровнялись, начали прощёлкивать клювиками воду.

Внимание мальчика привлекли сверкающие капельки на перьях уток, он пристальнее вгляделся в них.

Описать и тем более объяснить дальнейшее очень трудно, если вообще возможно. Это приблизительно то же самое, что попытаться дать представление о цвете ясного июльского неба человеку, слепому от рождения. Или растолковать глухому, как звучит песенка жаворонка. Вода, из которой состояли капельки, словно бы раскрылась Дику изнутри, показала свою глубинную, внутреннюю сущность. Это было неожиданно, ново и феерически красиво!

Пятилетний Ричард перевёл изумлённый взгляд на сероватый песок под ногами. Ошеломляющее чудо повторилось! Снова он видел изнутри строение крупинок песка, словно бы тоненькие ниточки чистейших спектральных цветов, сплетающиеся в узор удивительной красоты и совершенства.

Впрочем, «видел» – это не совсем точно! Мальчик воспринимал внутреннюю, потаённую структуру вещества всеми пятью чувствами сразу. «Изнутри» вода и песок по-разному звучали, по-разному пахли…

Это кажется невероятным, но только кажется! Ведь не считаем мы невероятным то, как некоторые люди в уме извлекают корни любых степеней из восьмизначных чисел. За секунды! Удивительным – да! Но не невероятным. Как они это делают? Неизвестно… А как гениальные шахматисты умудряются играть одновременно несколько десятков партий вслепую, не глядя на доску? Играть и выигрывать! Тоже неизвестно.

Зато известно, что великий Гаусс воспринимал сложнейшие математические формулы как законченные музыкальные произведения, он в буквальном смысле слова слышал музыку чисел, сам писал об этом и рассказывал своим друзьям. Человек ещё толком не познан, человек бесконечно сложен, и природа – или Бог, суть не в названии высших сил! – порой наделяет отдельных людей самыми удивительными способностями.

При всём том Дик был совершенно нормален, психически здоров, разве что его душевная организация отличалась повышенной тонкостью, чувствительностью, унаследованной от матери. Обычно Ричард Стэнфорд воспринимал окружающее так же, как все остальные люди. Камень представлялся ему камнем, стекло – стеклом, вода – водой, металл – металлом. Будь по-иному, случись так, что Дик всегда видел бы за внешней маской истинную, глубинную структуру веществ, он бы, наверное, не выдержал, сошёл бы с ума. ДАР превратился бы в страшное проклятие. Но нет! Чтобы проникнуть «внутрь», преодолеть завесу, ощутить тайное, скрытое от глаз других, Дику необходимо было совершить волевое усилие. Проще говоря, захотеть. И так же, по своему желанию, Дик мог вернуться в обычный мир. Чем старше он становился, тем проще давались ему такие переходы. Сейчас, в тринадцать лет, Ричард «переключал диапазоны» совсем легко.

Прямо там, на берегу озерка с утками, Дик попытался поделиться с матерью той дивной картиной, которая только что открылась ему. Но тщетно! Фатима не могла понять, о чём, захлёбываясь от восторга, говорит ей сын. Не в том дело, что Дик был ещё совсем мал, что ему трудно было выразить словами свои впечатления и переживания. Когда дело касалось обыкновенного и привычного мира, Дик прекрасно с этой задачей справлялся. Просто… Ещё раз: как объяснить слепому, что такое радуга?

С отцом – а Дик и граф Уильям очень привязались друг к другу, тут Лайонелл угадал! – подобная попытка тоже провалилась. И по тем же причинам. А Дику так хотелось поделиться с близкими людьми тем волшебным и потрясающим, что вдруг открылось ему!

И продолжало открываться, каждый день одаривая мальчика чем-то новым, небывалым.

Вот, скажем, сердечко карандаша, которым Дик рисует, переливающийся сполохами света бриллиант в перстне матери и хлопья чёрной сажи на каминной решётке. Что между ними общего? Да ничего!

Но Дик с изумлением видит – точнее, ощущает! – что «изнутри», «под маской» и чёрная сажа, и сверкающий гранёный камешек, и хрупкий серый стерженёк карандашного сердечка чем-то очень похожи друг на друга. Дрожащие ниточки сплетаются в три разных узора, но цвет у ниточек один – ярко-синий. Или это не ниточки, а натянутые струнки невиданного музыкального инструмента. Струнки дрожат, вибрируют, звучат… Надо же: оказывается, мелодия бриллианта, сажи и графита – это одна и та же мелодия, только в разных тональностях!

Но вот как это объяснишь, как передашь другим?! Как до них достучишься? Тем более что Ричард по малолетству и слова-то такого не знает – «тональности». Это ведь тоже мучение – да какое! – попасть в положение умного пса, который всё понимает, но сказать не может ничего, даром что очень хочется.

Пробовал Дик говорить о своём секрете и с приятелем, Майклом Лайонеллом, Майком.

Снова ничего не вышло. Даже хуже, чем с родителями, получилось. Оно понятно: два совсем маленьких мальчика, один из которых пытается объяснить другому нечто невообразимо огромное, нечто такое, чего сам-то не понимает. Тем более что Ричард по уровню умственного развития всегда на два-три года опережал свой возраст, а Майк был именно тем, кем и выглядел: шестилетним мальчонкой.

Кстати, четыре года, проведённые Диком в колледже Прайса, солидно усилили разрыв между внешним, биологическим возрастом Ричарда Стэнфорда и его внутренним мироощущением. Худощавый тринадцатилетний подросток в действительности мыслил и чувствовал скорее как семнадцатилетний юноша. Ничего удивительного: каждый год, прожитый в Йорке, можно смело было засчитывать за два. Да ведь и оказавшись два года тому назад дома, в Стэнфорд-холле, Дик попал далеко не в тепличную обстановку. Безоблачное счастье, чистая радость его раннего детства ушли безвозвратно.

Давно замечено: сильное – но переносимое! – внешнее давление, неблагоприятные жизненные обстоятельства, травмирующие ситуации действуют на детей неординарных именно в этом направлении: такие дети раньше взрослеют. Только – вот беда! – дорогой ценой.

…Да, когда Дик только попал в пансионат сэра Энтони, в те первые месяц-два, пока на него ещё не начал безжалостно опускаться пресс презрительной злобы сверстников, Дик пытался поделиться с некоторыми мальчиками теми чудесными и загадочными вещами, которые открывались ему.

Зря он это делал!

Нет, травить Дика стали бы и так, из вульгарной ксенофобии. Потому что его кожа чуть темнее, чем у других, скулы немного выше и резче обозначены, иной разрез глаз… Потому что он – чужой. Да о чём тут говорить: всем известно, что мать этого отвратительного мальчишки – какая-то дикарка, «обезьянья раджиха»!

А вот, кстати, откуда известно? Сам Дик о своей матери никому ничего не рассказывал!

Там, в Йорке, Дик не задумывался над этим вопросом. Не до того было, да и умение аналитически мыслить, распутывать клубок причин и следствий пришло несколько позже. Но, оказавшись после четырёх лет мучений дома, в Стэнфорд-холле, Дик быстро понял, что к чему, откуда и чьими стараниями долетели до Йорка все эти слухи о его матери.

Ясное дело, старший братец расстарался! Отставному полковнику Стэнфорду было не по средствам платить за обучение младшего сына в таких старинных престижных пансионатах, как Харроу, Итон или Винчестер, граф был вынужден довольствоваться колледжем Энтони Прайса в Йорке.

Впрочем, колледж Прайса тоже был не из последних, а кроме того, старший сын графа – Питер – десять с лишним лет учился в этом интернате. Лишь когда тяжело раненный граф ушёл в отставку и вернулся в Англию, вся семья, включая Питера, собралась в Стэнфорд-холле.

Уильям Стэнфорд, далёкий от гражданской жизни и слабо в ней разбиравшийся, рассудил просто: то, что было хорошо для старшего сына, будет хорошо и для младшего! Даже лучше, потому что способности Питера и Ричарда даже сравнивать было нельзя. Питер оказался туповат, и к перспективам его дальнейшего образования – военного ли, гражданского – граф относился с изрядным скепсисом.

Ричард – другое дело. То, что мальчик незаурядно и разносторонне талантлив, было очевидно для всех, кто знал Ричарда.

Но граф ошибся в одном: он недоучёл всю силу ненависти своего старшего сына к мачехе и младшему брату. Ненависть эта усиливалась ещё тем, что Питер, отнюдь не слепой, прекрасно понимал – отец предпочитает ему Ричарда. Граф, человек прямой и благородный, не принял в расчёт, что Питера хватит на любую подлость и низость, лишь бы досадить посильнее ненавистным «родственникам», сделать Фатиме и Ричарду больно.

И Питера хватило! Десять лет, проведённые в пансионате Энтони Прайса, не прошли даром. У Прайса его прекрасно помнили и многие учителя интерната, и подростки, бывшие немного помладше Питера и до сих пор остававшиеся в интернате. Питер довольно часто бывал в Йорке, заходил он и в «alma mater». Так что ему не составило большого труда рассказать кое-кому про «афганскую княгиню», заморочившую его несчастного отца, про её щенка, который – надо же! – сейчас учится в интернате. Дальнейшее нетрудно предугадать: сплетни, дурные слухи распространяются быстро, точно круги от брошенного в стоячую воду камня. Дошли эти слухи и до самых младших воспитанников пансиона Прайса, до сверстников Ричарда, а уж детишки не подкачали – быстро и с выдумкой адаптировали всю грязь к своему возрасту и восприятию.

На что и рассчитывал Питер.

…Дик тяжело вздохнул, сел на кровати, затем встал и, переступая босыми ногами по холодному полу, подошёл к окну. Близился час полуночи.

Тоскливая и одновременно чем-то непонятно тревожная картина открылась взгляду Ричарда.

Студёный восточный ветер разогнал натёкшие с моря тучи, небо расчистилось. Сейчас на его чёрном бархате сиял и переливался колючим мерцающим блеском король зимы – многозвёздный Орион. На кончике меча небесного охотника и воина повисла маленькая, очень яркая Луна, входящая в последнюю четверть. Луна изливала на чуть присыпанную снежком равнину, спускающуюся к Фламборо-Хед, мертвенный холодный свет странного, чуть зеленоватого оттенка. Стояла полная тишина, лишь порывы ветра постукивали в стекло. Но Ричарду казалось, что он слышит тонкий посвистывающий звук низовой позёмки в сухом вереске, облетевших кустиках толокнянки, слышит морозное шуршание снежинок по мёрзлой земле.

Под стать картине за окном и настроение Ричарда. Тоскливая тяжесть лежит на душе у Дика, и нет сил сбросить её, освободиться. Снова его мысли сворачивают на злую тропку.

У памяти есть интересное свойство: мы лучше помним хорошее, чем плохое, и это прекрасно, иначе жизнь стала бы невыносимо тяжела. Но, во-первых, способность с юмором и без душевной боли оглядываться назад приходит с жизненным опытом, которого Ричарду не хватало, – он всё же оставался подростком, пусть и особенным, уникально талантливым. А во-вторых, не так уж богата была его жизнь на хорошее, разве что первые семь лет, от рождения до того дня, когда пришлось отправиться в Йорк. Зато лиха молодому Ричарду Стэнфорду уже довелось хлебнуть основательно.

…Йорк, колледж-пансионат сэра Энтони Прайса. Дику девять лет. В небольшом дортуаре – спальной комнате на десять мальчиков – предутренняя тишина. Дику снится дом, снится отец, который рассказывает ему о подвигах славных предков, о битвах при Креси и Азенкуре. Эти рассказы для маленького Дика интереснее, увлекательней любой волшебной сказки. Мальчик улыбается во сне. И тут на него обрушивается поток ледяной воды!

Ничего не понимающий, ошеломлённый Дик резко вскакивает с кровати. Мокрая ночная рубашка облепила тело. Слышен дружный издевательский гогот. Пол рядом с кроватью Ричарда натёрт сухим мылом. Сейчас, когда на мыло попала вода, пол становится скользким, словно лёд. Ноги Ричарда разъезжаются, он нелепо взмахивает руками, падает лицом вперёд, сильно ударяется лбом и носом о кровать своего соседа по дортуару, Бобби Мюррея. Из разбитого носа течёт кровь, очень больно. А глумливый гогот всё громче.