Гамлеты в портянках Леснянский Алексей

Глава 1

Молодое пополнение загнали на третий этаж мотострелкового батальона и построили в одну шеренгу. Высокий подтянутый капитан по фамилии Павлецов, – в глазах которого поблёскивали плутовские огоньки, свойственные главному хулиганистому мальчишке Марка Твена, – пошёл вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица новоприбывших. Обладая большим опытом в работе с людьми, он умел с первого взгляда определять пригодность того или иного солдата к службе в армии.

На этот раз Павлецов был почти доволен рекрутами. Обнаружив в шеренге низкорослого новобранца с затравленным выражением лица, капитан посчитал своим долгом остановиться и подрастить малого до славного малого без помощи моркови.

Мал золотник, да дорог, – произнёс Павлецов, и коротыш вытянулся на тридцать сантиметров как в собственных глазах, так и в глазах новых товарищей. – Боец, похожий на тебя лист в лист, при мне уложил двух чехов1 штык-ножом, – продолжил капитан, и паренёк посмотрел на офицера, как натуральный баскетболист на любимого тренера. – Из тебя выйдет отличный «махра»2, ко мне в роту пойдёшь, – заключил Павлецов и отошёл от солдата, начавшего страдать гигантизмом.

Тем временем сержанты, словно глухонемые, выразительными жестами требовали у новобранцев деньги. Не вызывает сомнения, что старослужащие желали добра младшим товарищам. Не будь рядом капитана, сержанты с помощью матерного языка объяснили бы молодёжи, что армия – это коммуна, в которой нет денежного обращения, так как двухлетний банкет полностью оплачен государством. Также старослужащие обязательно рассказали бы призывникам о том, что в среде военнослужащих нет рабов и господ, а все сплошь товарищи (это такая универсальная приставка) и всякие рядовые, лейтенанты и полковники (это такие звания для разнообразия). Не забыли бы сержанты упомянуть и о том, что в Вооружённых Силах все так любят и уважают друг друга, что это становится уже совсем неприличным для воинственной среды, и поэтому старослужащие иногда пускают в ход кулаки – единственно для того, чтобы восстановить необходимое приличие. Словом, всё это было бы объяснено новоприбывшим доступным языком, но рядом находился капитан, и в ходу был язык жестов.

Через какое-то время Павлецов заметил, что в казарме завелись глухонемые, и голосом, в котором чувствовалась уверенная мощь танковых гусениц, сразу занялся лечением сержантского состава:

– Рассосались отсюда, пучеглазые амёбы, иначе в ваших челюстях образуются бреши. А тебе, Толканов, я вообще вылечу кариес, потому что именно зубы являются ареалом обитания этой болезни. По волшебному взмаху моей руки в твоей ротовой полости образуется не просто брешь, а целая просека.

– Что образуется, товарищ капитан? – спросил Толканов.

– Всё образуется, а теперь – исчезли!

Сержанты пробубнили избитое «вешайтесь, «духи» и лениво направились в комнату досуга, бросая недовольные взгляды на молодёжь. В это время из канцелярии донёсся львиный рык. Казалось, Зевс-громовержец спустился с Олимпа на землю, чтобы распечь по телефону прапорщика с вещевого склада.

– Приехали… Приплыли… Встряли… Попали, – пронеслось по шеренге.

Дверь канцелярии распахнулась настежь, и в проёме появилась грузная фигура азербайджанца с густыми иссиня-черными усами, которые в углах мясистого рта водопадом низвергались к низу. Его бритая голова, водружённая на массивную шею, думается, никогда не знала поворотов. Этого человека можно было принять за турецкого янычара, сказочного джина или монгольского богатура времён Батыя. Но исполин в военной форме с погонами подполковника являлся никем иным как комбатом учебного мотострелкового батальона. Он не посмотрел на шеренгу новобранцев и даже не окинул её властным взором. Не возникало и тени сомнения, что этот человек был рождён единственно для того, чтобы свысока обозревать вверенные ему владения и движениями глубоко нависших над глазами бровей управлять своими подданными. В батальоне ему принадлежало всё: имущество, вооружение, техника, солдаты, мысли и сны солдат. Закалённый омским ВОКУ3 имени Фрунзе, где готовились полевые офицеры для ведения боевых действий в любых условиях и поднимались на смех выпускники московского ВОКУ имени «8 марта», пригодные лишь для того чтобы маршировать на парадах в отглаженных хромовых сапогах и щёгольских фуражках с высоко задранными тульями, – он многое знал и умел, всё прошёл и видел людей насквозь. Не всегда правильная, но яркая и выразительная речь, пересыпанная грубыми шутками и остротами, духовым оркестром неслась из его горла безо всякого азербайджанского акцента и при случае могла заглушить орудийную канонаду. Хитрая улыбка, регулярно выползавшая на его лицо, казалось, говорила: «Ведь и знаю вас, разбойников, а всё равно люблю».

– Добро пожаловать в чистилище, сынки! – дружелюбно пророкотал голос комбата в казарме, но призывники вздрогнули. – Я оторву вас от мамкиной титьки и тятькиного кармана и научу быстро, правильно и лаконично служить Родине! Обещаю, что вы даже сделаете пиф-паф из АК-74, если до присяги не ударитесь в бега! У кого в прямой кишке забаррикадировались домашние пирожки, советую в ближайшее время посетить сортир. Отныне вы будете гадить только тем, что вам предложит армия! Это не всегда вкусно, но всегда недосолёно! Ясно?!

– Так точно!.. Да!.. Ага! – вразнобой отреагировала шеренга.

– Видели голову пса на входе в батальон?! – продолжил комбат. – Это не простой, а бешеный пёс неизвестной породы! Ваши предшественники заработали вам право называться гвардейцами после антитеррористической операции в Чечне! Хасавюрт, Моздок, Минеральный, Кень-Юрт, Толстой-Юрт, Гудермес, Курчалой, Автуры, Борзой и Дарго – места, по которым мы прошли с честью, выполнив свой долг! Долг и честь – девиз ББР4! Тот из вас, кто уронит марку, будет расстрелян на месте! Вы станете проклинать каждый день, проведённый здесь, но по прибытии в другую часть закидаете благодарственными письмами батальон Джалилова! Уже через месяц вашим потом я затоплю КНР, через три – планету Земля! Предстоящая зима станет последней для инфантильных мальчиков в шортах и первой для настоящих мужчин! У кого права категории «С» или корочки тракториста – переместились на левый фланг! У кого высшее или хоть какое-нибудь образование – отошли на правый!.. Дежурный!

– Я! – откликнулся младший сержант Кель.

– Сгорел за старшим лейтенантом Когановым! Пусть поднимается отбирать людей!

– Есть! – крякнул Кель и растаял в воздухе.

Через два часа после спича комбата молодое пополнение раскидали по этажам. Повезло только тем новобранцам, которых распределили в автомобильную роту. Хотелось бы сказать, что ребятам, попавшим к «богу войны» и «царице полей», повезло чуть меньше, но не станем лукавить перед читателем. Сержантский состав артиллерии и пехоты, выживший в кошмаре читинских учебок и частично из ума, представлял собой скопище головорезов.

Это может показаться удивительным, но совсем недавно глубоко верующие люди, строящие взаимоотношения с другими на основе евангельских заповедей, могли бы позавидовать недавним курсантам, а ныне сержантам нашего батальона. Смирение в атмосфере ежедневных издевательств было первоочередным условием выживания в читинских учебках. Молодые солдаты, попадавшие туда служить, быстро учились глушить в себе ненависть, потому что каждую секунду, днём и ночью, хотелось не просто ударить своего командира отделения, а мёртвой хваткой вцепиться в глотку истязателя, а это уже тюрьма.

Первый этаж. Автомобильная рота. 14:30.

– Добро пожаловать в автомобильную роту! – поприветствовал новобранцев комроты, капитан Земенко, уже успевший обмыть пополнение. – Артиллерия и пехота – это балласт, даром жрущий хлеб налогоплательщика. Там только и умеют, что бездумно лупить в небо и бегать, как идиоты. Да, ваши руки будут по локоть в мазуте, зато скоро научитесь беседовать с техникой на «ты». Водитель – самая почётная профессия в армии, потому что при перевозке личного состава у каждого из вас в кузове будут сидеть десятки недоделков с других этажей! Их вонючие жизни целиком в ваших руках. Когда вас будут называть колёсами – гордитесь. Содержимое вещмешков – на пол. Оставить только мыльно-рыльные принадлежности, остальное – в расход.

Третий этаж. Мотострелковая рота. 14:30.

– Добро пожаловать в пехоту! – произнёс знакомый нам капитан Павлецов, который, как и Земенко, тоже успел где-то нагрузиться. – Долгоиграющий ручник и дульный тормоз компенсатора – это авторота с первого этажа. Их жалкий удел – вонючая соляра и прозябание в боксах. Благородная полевая пыль на форме – это далеко не пыль, а золотое напыление. Пехотинцы делают победы, остальные могут наделать только в штаны. Тупо запомните это! Ваш главный враг – артиллерия. Спуску ей не давать, иначе будете жрать в противогазах, а спать в ОЗК5. Вы можете сбить шаг на плацу без последствий для себя, если врежетесь в гущу «фейерверкеров»6 и расстроите их ряды. Предупреждаю всех, что этих обезьян неплохо готовят. Берите количеством! Тупо запомните, что пехота берёт массой! Пехота – от слова «много», поэтому нет ничего зазорного, если трое наших прессуют одного чужака, у которого на петлицах «палец о палец не ударил». Скоро эти обормоты одыбаются после гражданки и начнут задирать вас при каждом удобном случае, дразнить махоркой. Последний из артиллеристов никогда не уступит пехотинцу, потому что кроме комбата, своих взводных и сержантов они никого не боятся. Их натаскивают, как бойцовых собак. Вы для них – красная тряпка. Тупо запомните, что они ещё не успели сюда попасть, а уже ненавидели вас. Эта вражда тянется давно. Когда-нибудь я расскажу вам, с чего всё началось, а сейчас содержимое вещмешков – на пол. Оставить только мыльно-рыльные принадлежности, остальное – в расход.

Второй этаж. Артиллерийская батарея. 14:30.

– Добро пожаловать в отдельные артиллерийские взвода, малыши! – произнёс помощник командира батальона по артиллерии, старший лейтенант Коганов, тоже малость нетрезвый. – «Фейерверкеры» – это вам не в тапки гадить. Знаете, как я отсеивал вас от остального сброда? Я набирал себе либо сильных, либо умных, либо два в одном, как в рекламе. Отбросы достались остальным. Про недоносков из автороты, рождённых от аккумулятора и выхлопной трубы, не стоит говорить много. «Колёса» – поносно-жёлтое пятно на теле батальона. Ваш враг №1 – вшивая «махра». При каждом столкновении с ней нас будет на три человека меньше, но тот из вас, кто покажет тыл этим собакам, схлопочет по загривку. На чёрном поле артиллерийских петличек скрестились пушки, чуть выше которых я должен всегда лицезреть черепа пехотинцев с третьего этажа. Чтобы был полноценный весёлый Роджер, – ясно?! Зарубите себе на носу, что вы интеллектуальная элита современной армии. Берите хитростью и манёвром, воюйте мозгами. С этого дня я буду насиловать вас марш-бросками по полной выкладке, истязать зубрёжкой уставов и ТТХ7 миномётов и гаубиц. Я заставлю вас так чеканить шаг на плацу, что на другом конце Земного Шара, прямо под нами, на аборигенов будут сыпаться бананы. Слова «не хочу» и «не могу» отныне заменяются на словосочетания «не хочу, но есть, товарищ старший лейтенант», «не буду, но так точно, товарищ старший лейтенант». Эти словосочетания – законы для «фейерверкера». Они могут быть незначительно изменены только тогда, когда мне присвоят очередное звание. Затешите себе на извилинах, что лучше быть последним среди львов, чем первым среди шакалов. А теперь оставить только мыльно-рыльные принадлежности, остальное – в расход.

Аляпистые речи офицеров, напичканные пьяным пафосом, не зажгли новобранцев.

Часть солдат решила, что офицеры шутят, так как с такими словами обращаются только к американским морским пехотинцам перед боем, да и то только в военных фильмах, а не в жизни. Они бравым видом дали понять, что выпады в адрес солдат с других этажей оценены по достоинству, а теперь было бы неплохо начать устраиваться на новом месте.

Другая часть солдат решила, что офицеры немного не в себе, так как не видели никаких оснований в том, чтобы презирать человека только потому, что его поселили этажом выше или ниже. Они с уважением выслушали командиров, но запоминать ничего не стали, потому что запоминать, на их взгляд, пока было нечего.

Глава 2

Прошло три недели с момента прибытия первых призывников, и батальон был полностью укомплектован. До присяги, когда идёт курс молодого бойца, солдаты именуются «запахами» и малоинтересны. Ревниво охраняемое сержантами-волкодавами стадо баранов – и всё тут. Отбой-подъём, казарма-столовая – вот исчерпывающий перечень маршрутов новобранцев во времени и пространстве. Вокруг никому нет никакого дела до того, что кто-то уже умудрился натереть мозоли на ногах, гнусит по поводу жёсткого распорядка дня и грезит о котлетах. Чай, не пионерский лагерь. Концентрационный, быть может? Нет, и не концентрационный, а золотая середина между данными лагерями, которая легко находится, если зрить не в корень, как советует Козьма Прутков, а в суффиксы слов «пленительный» и «пленный». Это автор к тому, что не стоит искать корень армейского зла, иначе мы будем в корне не правы. Лучше поищем проблему в суффиксе, тогда, даст Бог, и доползём до благополучного окончания нашей истории.

Наверняка читателю не терпится познакомиться с главными героями романа. Автору тоже неймётся представить ребят, но на страницах рукописи введено военное положение. Из ставки Верховного Главнокомандующего получен письменный приказ: «Для просвещения читателя просветить мотострелковый батальон рентгеном в режиме реального времени с целью показа общего плана». Автор обязан подчиниться, иначе, чего доброго, его ещё поставят к стенке.

Итак, читатель смотрит, писатель комментирует…

Один час до отбоя. Сотни людей в грязно-белом нательном белье в разных направлениях пересекают казармы, ловко огибая попадающихся на пути сержантов, потому что боже молодых солдат сохрани от столкновения со священными коровами учебки.

Только три курсанта (по одному на каждом этаже) недвижимо стоят на тумбочках8 дневальных.

Один из дневальных, автомобилист с первого этажа, беспрестанно напрягает подбородок на пару с шеей и расширяет ноздри, как лошадь во время ржанья. Этим проверенным способом солдат жестоко подавляет просящиеся изо рта звуки зевоты, словно имеет дело не с потребностью организма во сне, а с восстанием.

Другой дневальный, артиллерист со второго этажа, постоянно похлопывает себя по левому бедру. Это он делает для того, чтобы убедиться в том, что свисающий с ремня штык-нож никуда не делся, так как за потерю холодного оружия обещали наказать, как за пропажу гаубицы.

Третий дневальный, пехотинец с третьего этажа, заложив руки за голову, скрестив ноги и навалившись на стену, в данный момент играет со смертью, потому что стоять в такой позе на тумбочке нельзя. Если этого парня мысленно перевести в горизонтальное положение, подсунуть ему под спину шезлонг, стянуть с него военную форму и переместить его на лазурное побережье, то он вполне может сойти за молодого отдыхающего господина. Но он товарищ. И не просто товарищ, а товарищ солдат, который прекрасно знает, что его в любую секунду могут увидеть в такой фривольной позе и жестоко наказать. Только в этом-то и состоит вся прелесть игры. Просто после скучного полуторачасового стояния парню вдруг захотелось адреналина, и он решил, что при желании тумбочка дневального может дать не меньше острых ощущений, чем, например, купание с аллигатором или прыжок с парашютом. По сверкающей холодной росе, выпавшей на лбу бойца, сразу видно, что он готов присягнуть ещё до присяги на любом бумажном носителе от армейского туалетного папируса, причиняющего боль мягкому месту, до библии, что ему никогда не было так хорошо и страшно, как сейчас.

Глядя на дневальных, так и хочется сказать: «Вы бы сейчас на себя со стороны посмотрели». Но это лишнее, потому что каждый из них только и делает, что разглядывает себя во весь рост в большом прямоугольном зеркале, над которым красными буквами написано: «Заправься!». Дневальные мысленно пытаются ускорить ход времени, но оно никуда не бежит и даже не идёт, а стоит себе на часах, как и они.

То тут, то там мелькают бордовые повязки, носителями которых являются дежурные по ротам. Кстати, сейчас к одному из них – сержанту пехоты Хлудову – из разных концов казармы сломя голову несутся курсанты из числа дневальных свободной смены, чтобы получить очередную порцию приказаний или ударов по челюсти.

Интересно, а кто это в неурочный час уже оккупировал койки и сладко зевает, смакуя во рту шоколады и мармелады? Кого обслуживают «слоны», срок службы которых перевалил за полгода, и охраняют «черпаки», коим остался год до демобилизации? Конечно, речь идёт о «дедах», в руках которых сосредоточена вся власть, потому что нигде так не чтут старость, как в армии. Молодым пожилым людям давно опротивело целыми днями заниматься бездельем, и многие из них, вполне допускаем, даже мечтают потрудиться на ниве мытья полов, но им категорически запрещено контактировать со шваброй, иначе они покроют своё имя несмываемым позором и обесчестят неприкасаемую касту старослужащих.

Но вот на втором этаже вдруг исчезли почти все солдаты. Что же случилось в артиллерии? Читатель, нет никаких оснований для волнения, потому что не успели мы и глазом моргнуть, как зимний головной убор замкомвзвода Саркисяна стремительно полетел на пол вперегонки с духами. Шапка не успеет достигнуть горизонтальной поверхности, а её в упоре лёжа уже будут ждать курсанты – да так, надо отметить, долго, что только в русских сказках можно найти точное определение такому промежутку времени одним словом. Одним словом – «давным-давно». Молодёжь будет отжиматься до тех пор, пока из неё не выйдет весь суворовский чудо-пот, который, как известно, кровь бережёт. Старший сержант Саркисян по прозвищу Армян не уймётся, пока не выцедит из своих подчинённых всё до последней капли. Просто он хочет на практике доказать сержанту Кузельцову, что можно без всяких «ТЭЦов, ГЭСов и ШМЭСов» повысить температуру в казарме на четыре градуса, потому что артиллерийская батарея, по его словам, должна греть не хуже чугунной. Автор по секрету скажет, что в тот вечер, который мы выбрали для наблюдения, Армян не добьётся достаточной теплоотдачи от курсантских организмов. Ртутный столбик казарменного термометра не только не поползёт вверх, но и вообще опустится на два деления вниз из-за сильного уличного мороза, начавшего затяжной штурм батальона ещё в полдень.

Пока товарищ Цельсий на пару с товарищем Фаренгейтом поминаются солдатским лихом, переключимся на третий этаж. Пехотинцы, которых здесь что сельди в бочке, уверены, что первостатейное зловоние, которое источают их портянки, можно смело запирать в медицинские склянки и применять не только как нашатырь, но и в другом, более смелом качестве. Если понадобится, солдаты с третьего этажа даже готовы дать голову на отсечение, что их портяночный запах можно использовать не только для приведения людей в чувство, но и для воскрешения мертвецов. Автору остаётся только надеяться, что те доктора медицины, которые после прочтения этой рукописи непременно захотят претворить в жизнь пехотный метод оживления трупов, как-нибудь изловчатся взять с каждого усопшего слово, что после возвращения к жизни тот не будет вести себя как последний зомби. А то, что учёные мужи не забудут упомянуть «махру» с третьего этажа в своей нобелевской речи, мы даже не сомневаемся. Офицеры, прапорщики и сержанты пехоты не используют изощрённые способы приведения курсантов к общему знаменателю, как это делают в богатой на выдумку артиллерии. На третьем этаже просто методично и жестоко бьют молодое пополнение. Увидев среднестатистического пехотинца, сама примитивность, не задумываясь, написала бы рапорт об увольнении в запас в связи с приходом достойной смены.

Теперь обратим внимание на бытовку пехотинцев. Там как раз полным ходом идёт восстание. Первое и последнее за всю историю учебки. Мятеж обречён на поражение, несмотря на то, что вчера вся рота договорилась выступить единым фронтом против ненавистной сержантской диктатуры. В общем, поднялись только дагестанцы. Сожмём дипломную работу «О причинах провала Великой Декабрьской Дагестанской Революции» до курсовой. Нет, до реферата. Нет, пожалуй, донельзя. Две причины. Во-первых, малочисленность восставших. Во-вторых, ненависть русских всех призывов к дагестанцам. Итак, два замкомвзвода – Толканов и Баскимпиров – молча вертятся волчком и раздают удары направо и налево. Оба знают, что подкрепления не будет, так как другие сержанты заперты в каптёрке. Дагестанцы визжат от злобной радости. Рано. Толкан, кажется, решается на прорыв. Расставив руки наподобие самолётных крыльев, он, подобно отважному Гастелло, пикирует на бунтовщиков, опутывает себя противником, крякает, трещит в области подмышек, кренится на левый бок и валится на пол со всей рвущей его на куски братией. Баскимпир взлетает на кучу, организованную Толканом, и думает: «Друг, ты погиб с пользой для контрреволюции». Хотя нет, он ничего такого не думает. Ему некогда, а главное нечем думать.

Несколько секунд постояв на кургане, напоминавшем клубок копошившихся дождевых червей, Баскимпир бросился к двери бытовки. Там его встретил дагестанец из третьего взвода со шваброй в руках. Кавказский «хлеб-соль» оказался не по зубам Баскимпиру. Семечки белого цвета посыпались изо рта Баскимпира на пол, и сержант, – никогда не имевший проблем ни с буквой «р», ни с буквой «с», ни с буквой закона, – вдруг, сплёвывая кровь, прошепелявил:

– Ш догоги… шука!

Такое обращение не понравилось гордому сыну гор, и он двумя боковыми ударами превратил уши сержанта в локаторные установки, вероятно, надеясь на то, что теперь ненавистного Баскимпирова наверняка переведут из пехоты в войска противовоздушной обороны. Как бы ни так! Баскимпиров был рождён «махрой», но умирать им отнюдь не собирался. Он никогда не сдавался без борьбы. Греко-римской. Страшной в применении кандидата в мастера спорта. Отчаянные удары ладонью по полу не помогли дагестанцу. Баскимпиров мял и ломал зарвавшегося «духа», пока не дождался заискивающего возгласа:

– Товарыщ сэржант, всё, всё! Большэ нэ буду!

Оказавшись в расположении, заплывший от синяков Баскимпиров засеменил к каптёрке. Он по-волчьи озирался по сторонам. Никто не посмел встать у него на пути. У духов пехотной роты, не поддержавших дагестанцев, продолжалась плановая подготовка к завтрашнему дню. Под бочком у революции молодёжь продолжала спокойно бриться, подшиваться, гладиться, стричься и пописывать письма мамам и любимым. На сержанта обратили внимание лишь два подшивавшихся духа.

– Ништяковский у него шеврон с бешеным псом, – да? – спросил один.

– Ага, а мы какую-то красно-бело-синюю хрень на плече носим, – подтвердил второй.

Наконец пришло время обратить внимание на автороту. Вот подразделение, на котором отдохнут наши глаза и успокоится учащённый пульс, ведь «колёса» – это скорее содружество мастеров, чем воинов. Поразительно, как офицерам с бабочками на петлицах из года в год удаётся сосредоточить в одной куче столько парней, знакомых с разными ремёслами. В автороте есть краснодеревщики, плотники, парикмахеры, каменщики, монтажники, сварщики, штукатуры, маляры, художники, сапожники, специалисты по наколкам, повара и, конечно, автослесари. Посмотрите, как сидя на табуретах, корпят и сопят за порученной работой сгорбленные духи. Не хотелось бы на кого-нибудь наговаривать, но вон те в отличие от вот этих, кажется, бессовестно кимарят, ведь сержанты в автомобильной роте – пустая формальность. Они не смотрят, а присматривают за курсантами, не ругают, а поругивают недисциплинированных, не стучат, а постукивают душками от кроватей по бритым головкам. Прямо детский сад «Курсантик». Что-то не так. Да, это действительно обманчивое благополучие.

Всё было бы просто замечательно, если бы не обитал на первом этаже дракон о тринадцати бесшабашных головах. Рентген здесь бессилен, потому что взвода материального обеспечения («обоз», «хозбанда») в казарме нет; там от него и след простыл, зачах и скоропостижно скончался. «Хозбанда» с подъёма до отбоя без устали рыщет по лицу бригады в поисках славы Герострата. Легендами о похождениях чёртовой дюжины можно снабдить целые писательские артели. Взглянем на форму этих тринадцати солдат. Первое, что бросается в глаза, – это бляхи на их ремнях. Бляха-муха, какие бляхи! Золотые осколки, отколупанные от солнца, – вот какие бляхи! А сапоги!? Сапоги начищены до такой степени, в которую не решится возвести число даже калькулятор. В сапогах взвода материального обеспечения читатель сможет разглядеть не только собственное лицо, но и цвет глаз – вот как блестят сапоги! Китель, штаны и бушлаты воинов «обоза», однако, подгадили, но не то чтобы совсем. То есть даже совсем не подгадили! Да, форма «хозбанды» полностью выцвела, на ней не увидишь фабричных маскировочных пятен, зато на штанах и кителях ВМО в изобилии имеются пятна от бензина, краски, мазута, извести, жира – словом, всевозможные пятна как низкого, так и высокого происхождения. В арсенале тринадцати головорезов есть абсолютно всё от ржавых гвоздей до мобильных телефонов предпоследней модели. Своим безбедным существованием «обоз», – в котором все солдаты за исключением замкомвзвода являются рядовыми, – не перестаёт опровергать, казалось бы, непреложную истину о том, что в армии всё разворовано. Стало быть, не всё. Оказывается, есть ещё порох в пороховницах, бензин в бензобаках и мука в сусеках благодаря служебному рвению странных офицеров и прапорщиков, которые идут супротив народного мнения. Какого мнения? А такого очень распространённого мнения, что казнокрадство в России – это не просто хорошо, но и, вне всякого сомнения, – святое дело, за которое отпустится множество грехов.

На разводе беседа комбата с «хозбандой» неизбежна. Для примера вырвем один день, когда все парни из ВМО в сборе, и посмотрим, что творится на плацу.

– … В походную колонну! Повзводно! В направлении батальона правое плечо вперёд – марш! – отдал команду комбат.

Автомобильные, артиллерийские и пехотные колонны, похожие на гигантских сороконожек, браво двинули в сторону тёплых казарм. В хвосте маршировавшего ПТУР взвода вдруг завёлся оракул с морской фамилией Скатов. Он зевнул и вяло произнёс:

– А ща батя рявкнет: «Обоз» – ко мне».

– «Обоз» – ко мне! – тут же рявкнул комбат.

– А теперь: «Бегом марш, власовцы».

– Бегом марш, власовцы!

– Басмачи.

– Басмачи!

– Дебилы, эсэсовцы, недоноски.

– Дебилы, недоноски, эсэсовцы!

– Обозное отродье.

– Обозное отребье!

– Стареешь, батя, – прокомментировал Скатов. – Ошибка на втором слове. Поправься-ка.

– Ни черта! – взревел комбат. – Вы не отребье! Вы хуже! Вы отродье!

– Порядок, батя. А ща поимей-ка Буянова. Это он. Больше некому.

– Буянов!!! Опять ты! Кто бы сомневался?! Больше ведь у нас некому! Ко мне!

У тринадцатиголового дракона учебки отвалилась самая лихая голова, строевым шагом подкатилась к ногам командира батальона и поникла.

– Моему терпению пришёл конец, Буян! – заявил комбат своему рядовому уже, наверное, в юбилейный тысячный раз со дня их знакомства. – На дизель9 попрёшь! Не я ли третьего дня отмазал тебя перед зампотылом?! Знаешь, каких трудов мне это стоит каждый раз?!

– Больших, тарищ полковник, – ответствовал Буянов, придав значительный вес слову «больших», как будто именно это имело сейчас первостепенное значение, и он готов убить всякого, кто вдруг считает, что комбату это стоит малых трудов.

– Для чего напоил прапора с вещевого склада?

– Для дела, тарищ полковник, – резко подняв голову и сверкнув глазами, с допустимой долей дерзости в голосе произнёс Буянов. – Сами же говорили, что в «махре» трёх ОЗК не хватает.

– В башке у тебя не хватает! – прокричал комбат и понизил голос: «Прапор доволен? Не попадётся на разбазаривании»?

– Так точно! Никак нет! – по форме выдал нарушитель дисциплины, и всё его лицо так и дышало большой и чистой, но по воле проклятого рока – неразделённой любовью к Уставу Вооружённых Сил.

– Чё «так точно»? Чё «никак нет», идиот?!

– Ответ на первый вопрос – так точно, на второй – никак нет.

– Молодцом, Буян, – В противовес похвале от комбата последовал удар ногой в голень, и солдат, вскрикнув, с разворотом полетел на плац с перекошенным от боли лицом, умудрившись в падении подмигнуть товарищам, что, мол, сейчас больше играю, так как вскользь пришлось и вообще батя, кажется, не всё знает. – А по-другому с тобой никак, потому что ты, один чёрт, урод. Ты поклялся мне, что больше ни капли, а вчера ночью три обожратых архаровца во главе с тобой сожгли американский флаг в защиту США на крыше третьего батальона! Недоумок! США – это Соединённые Штаты Америки! Это как если бы ты вырвал из груди сердце в защиту тела!

«Обозники» тяжко вздохнули, но это было одно лишь притворство.

– Хороший ты мужик, батя, – подумали они, – но в международной политике не шаришь. Если пьяный Буян, посмотрев новости, говорит, что американцев пора спасать от самих себя, значит, так оно и есть, потому как Буян – политик от Бога. Он добыл ОЗК для «махры», а в этом деле без политики никак.

– А потом, значит, свесили ноги с крыши и ну беседовать с Полярной-то звездой, – продолжил комбат и всплеснул руками. – Ба-а-а, а она им прямо отвечает, подмигивает. Недоноски! Благодарите Бога, что дежурного по части это позабавило, иначе – труба! Говорили-говорили, изливались-изливались, в любви звезде объяснялись, а потом безобидное светило чем-то даунам не угодило, и они начали его матом крыть, прицельно харкаться в небо. Дежурный утверждал, что били не без прямой наводки, только харчки вместо космоса всё как-то к земле прибивало. Для того, наверное, и костерили, чтобы потом со слезами на глазах прощение у звёздочки просить. Ведь было же?! И прекрасной-то стала звезда распрекрасной, и полярной-то располярной.

– Так звезда-то по всему маршальская, а может, и больше, – ляпнул замкомвзвод по прозвищу Мурзилка, единственный сержант в «хозбанде».

Мурзилка был инфантильным, добродушным и не в меру словоохотливым солдатом. Язык редко доводил его до Киева, бросая на произвол судьбы где-то на границе Украины и России.

– Тогда держи привет от маршала Господа-Бога, – спокойно произнёс комбат и с размаху опустил на шею Мурзилки ладонь, в которой баскетбольный мяч казался теннисным шариком. – Что передать Всевышнему, сынок?

– Откат нормальный, тащ полковник!

– Смирно! – скомандовал Джалилов, и подбородки солдат одновременно взметнулись к небу. – Я ещё не закончил. Думаете, что комбат не в курсе? Кто из вашего тупорылого стада подогнал на КПП три проститутки для «духа» из автороты? Ты, Зыря? Или ты, Зидан? Нет, у вас мозгов бы не хватило. Тут почерк Юры Питерского, нашего интеллигента с Помойки.

– Мойки, товарищ подполковник, – вежливо поправил Юрик.

– Ах, с Мойки… Вон оно как… Тогда держи привет от твоего земляка Сан Сергеича Пушкина из соседнего подъезда.

– Товарищ подполковник, Вам, наверное, ещё не всё доложили. – В глазах Юрика плеснулась печаль, губы его дрогнули. – Товарищ подполковник, не могу знать, как и сказать.

– Что опять, дебил?

– Совсем недавно… по геологическим меркам полсекунды назад великий поэт погиб в локальном конфликте с Дантесом, – с бесстрастным выражением лица взошёл Юрик на эшафот, ликуя в душе, что сегодня его гильотинируют не тупо, как обычно, а с уважением за предсмертный юмор, как Дантона.

– Пушкин жил! – Затрещина. – Пушкин жив! – Затрещина. – Пушкин будет жить! – Затрещина. – Что нацарапать поэту в ответ, сынок?

– Откат нормальный, товарищ подполковник. А ещё напишите, что весь он не умер, что душа в заветной лире его прах пережила и тленья убежала… Только у нас не подъезды. Парадные у нас.

– У вас подъезды!.. Петербург – Ленинград! – Затрещина. – Парадная – подъезд! – Затрещина. – Дайте три булки – дайте три хлеба, продавец! – Затрещина. – Доволен?!! – крикнул комбат что есть силы, и «обозники», чтобы не оглохнуть, предусмотрительно открыли рты, как это делают артиллеристы во время выстрела из пушки. – Парнишка недавно призвался, а они ему – развратных девок на золотом блюде с голубым кантом!

– Так у парнишки с женщиной ни разу, – заметил медлительный и с виду такой смирный солдат по прозвищу Колобок, от которого мудрый народ всегда предостерегает другой народ известной поговоркой: «В тихом омуте черти водятся».

– И что с того?! – рассвирепел комбат. – Не в ту степь вы сердобольность направили! Три проститутки!

Глухое ворчание в шеренгах:

– Говорили Юрику, что одной по-за глаза бы хватило… Ну максимум две… Да, две ещё куда не шло… А он давай три, давай три…

Разнос ВМО мог продолжаться до бесконечности, но стоять на плацу было холодно, и Мурзилка решил сократить гнев комбата в числителе с раскаянием «хозбанды» в знаменателе по всем правилам сокращения армейских дробей. Он обвёл взглядом товарищей и с самоуничижением произнёс:

– Виноваты, тащ полковник. Готовы понести любое наказание. – По лицу комбата было видно, что пока что его гнев не собирается сводиться к минимуму, и Мурзилка продолжил: «Взво-о-од, заправиться! Подтянуть ремни! Общая команда – шомпол!

Наступила решительная минута. Флибустьеры учебки вытянулись в струну. На физиономиях парней высветилась собачья преданность со щепоткой лукавства, и комбат, расплескавший гнев, размяк. Он по-отцовски любил «обоз». Случалось, и поколачивал парней, не сортируя их на правых и виноватых, бранил их последними словами, но с пеной у рта защищал чёртову дюжину всюду и везде. Самое интересное, что он даже самому себе боялся признаться в том, что каждая изощрённая проделка «хозбанды» наполняет его сердце гордостью. «Эсэсовцы, недоноски, дебилы»! – распекал он парней на плацу, но эхо в глубине офицерской души почему-то отзывалось: «Орлы, соколы, кречеты мои степные»!

Комбат не сомневался, что если вдруг закинут батальон в горячую точку, то у него уже имеются в наличии и разведвзвод, и надёжный тыл, и мародёры не без понятий Робина Гуда – словом, все, все, все, как в мультике про Вини Пуха. Только в разговоре с ВМО Джалилов мог позволить себе расслабиться и даже пожаловаться на службу, не опасаясь, что подчинённые обнаглеют до панибратства. Вот и сегодня:

– Проверка на носу. Генералы нагрянут, лампасы гребанные. Подкрасить, подбелить бы казармы – так ведь нечем. В парке на двух гашэшэ10 аккумуляторов нет…

Не станем приводить весь список необходимых запчастей и материалов, перечисленных комбатом личной гвардии. С быстротой спецкоров последняя шеренга, состоявшая из «слонов», заносила в блокноты каждое слово подполковника Джалилова, по доброй традиции округляя неточные количественные данные по требуемой краске, замазке, извести, листов ДВП до большей величины. Поставленные задачи (на сленге учебки – деляны) были не по силам целому батальону, но комбат не сомневался, что «обоз» с его обширными связями и воровским талантом достанет всё, что надо. Выменяют, выпросят, выбьют, украдут, выиграют в карты, конфискуют, купят. Словом, к самому чёрту нагрянут на бутылочку «беленькой», но всё принесут, потому что они – последняя инстанция, в которую обращается батя, когда его честь висит на волоске. Пока вечно озабоченные «слоны» строчили в блокнотах, «черпаки» и «деды» составляли план действий. Последний забулдыга из ВМО теперь знал, что после того, как комбат распустит взвод, вступит в силу сухой закон, и горе тому, кто нарушит правило: «Ни капли в рот, когда „обоз“ выступает в поход». На офицерском совещании подполковник Джалилов бросит: «Гвардия на чрезвычайном положении в течение пары-тройки дней, плюс сутки отдыха на зимних квартирах». Если перевести эту фразу на гражданский язык, то получится примерно следующее: «Взвод будет отсутствовать столько, сколько нужно. С этой минуты для ВМО никаких поверок, разводов и прочего. Когда выполнят поставленные задачи, запереть их в каптёрке на двадцать четыре часа. Двадцать четыре часа – понятие растяжимое. Растяжимое до тридцати шести часов. Дайте оболтусам проспаться, а то выйдет, как в прошлый раз, когда полупьяное стадо вывалило на плац в 6:15, взяло в заложники трусившую мимо собаку и потребовала гасконский берет Боярского на дембельскую парадку рядовому Буянову. Благо, не одряхлевшую Констанцию чёрт знает какой выдержки. Благо, тогда я присутствовал на подъёме лично». Вот такой получился нелаконичный штатский перевод.

Ох уж эта мне Всемирная история! Прямо никуда без неё. Редкий автор не любит нырнуть в марианскую глубину веков. Золотые слитки прошлого покоятся под толщей Леты, и многие писатели при случае так и норовят покопаться на дне реки времени и забвения, чтобы выудить из ила какого-нибудь Гомера и по щекам отхлестать цитатами из «Илиады» самоуверенного собеседника. Ваш скромный слуга не является исключением из правил. В плане «порыться в истории» он ненасытен до обжорства. Пусть гурманы вкушают римского Цезаря и запивают его кардиналом Ришелье, а мы привыкли лопать простую гречневую кашу, но досыта. Чтобы не наскучить читателю, постараемся быть краткими, как полковник Путин, который служил Отечеству президентом в том же самом году, что и солдаты второго мотострелкового. Итак, если провести исторические параллели, то бойцы из ВМО были очень похожи на махновцев. И пусть наши анархисты из «обоза» никогда не сбрасывали каких-то там «красных» и «белых» с коней и со счетов, зато все они от первого до тринадцатого солдата были такими же свободными (насколько это было возможно), как и хлопцы батьки Махно. А комбат второго мотострелкового батальона так ни разу и не назвал чёртову дюжину махновцами. Ни разу, вот вам крест! Автор полгода служил в «хозбанде», между Юрой Питерским и Колобком на разводах стоял и наслышался в адрес родного ВМО всякого, но заветного слова «махновцы» от Джалилова так и не дождался. Теперь историческая справедливость восстановлена. Всё – проехали! И поехали дальше.

Глава 3

Минуло два месяца…

Рядовой Герц, горожанин, заметно сдал, но не сдался, хотя очень устал от недосыпаний, недоеданий, избиений, издевательств, унижений, занятий, нарядов, работ, приказов, людей и даже от самой усталости.

Тяжёлые условия службы повлияли на сильное переутомление солдата лишь отчасти. Он был крепким парнем, только не как тот вековой дуб, который никогда не поклонится урагану и в какой-то момент разгула стихии может оказаться вывороченным из почвы прямо с корнем. Нет, не на дуб, а на тот гибкий саженец берёзки походил Герц, который под порывами сильного ветра всегда приникнет к земле, но сломаться – не сломается, вырваться – не вырвется.

Устал Герц в большой степени по собственной вине. Его вымотали наблюдения за людьми, характеры которых он стремился постичь в совершенстве, чтобы не нажить врагов, приобрести друзей и быть на хорошем счету в батарее. В течение двух месяцев он детально изучал поведение солдат в разных ситуациях, выявлял сильные и слабые стороны товарищей и как бы невзначай расспрашивал сослуживцев обо всём на свете. «Фейерверкеры» как бы превратились для него в живые книги, которые он за неимением времени решил проглотить залпом, можно сказать, артиллерийским. За короткий срок вся батарея оказалась в голове парня, как когда-то Иона в чреве у кита. Так как все произведения, – названные для удобства по фамилиям сослуживцев по типу «Обломов», «Рудин» и т. д., – проглатывались быстро и одновременно, Герц после прочтения не мог пересказать ни одного сюжета, но его это нисколько не удручало. В первоочередную задачу книголюба входило усвоение главных идей пятидесяти живущих с ним рядом произведений, и он с этой задачей, как ему казалось, полностью справился. Что ж – всякий литературный герой имеет право на свою точку зрения, за которую мы не несём никакой ответственности. Автор же считает, что плод его воображения справился с поставленной целью только наполовину. Почему «наполовину»? Во-первых, некоторые книги были нашим героем прочитаны, но не поняты или поняты неверно. Во-вторых, кое-кто из бойцов включал в себя два тома, а не один, как мнилось Герцу. В-третьих, иногда парень читал фальшивки, грамотно выдаваемые за правду. В-четвёртых, абсолютно все солдаты продолжали жить и, стало быть, писаться дальше; при этом сюжетные линии книголюдей из-за ежедневных превратностей армейской службы порой совершали такие крутые повороты, в которые не вошёл бы и гонщик Шумахер, а не то, что солдат Герц. Несмотря на всё это, за прошедшие два месяца службы книгочей понял о сослуживцах очень многое, потому что даже скучные или не стоившие внимания произведения он читал с интересом, стараясь разглядеть факт эпохального значения даже за ненавистью одного из батарейцев к запаху опалённой свиной щетины. Герцу казалось, что абсолютно от каждого данного напрямую зависит его выживание. Напряжённо читая и размышляя над прочитанным, парень не мог нарадоваться на то обстоятельство, что, слава Богу, в батарее в основном служили простые ребята, представлявшие собой бесхитростные рассказы, которые он не только легко понял, но и полюбил. Попадались ему и плохие романы, и хорошие миниатюры, и весёлые повести, и грустные новеллы, и всякая чушь вроде справки из психиатрической клиники, повестки в суд или телефонного справочника, – словом, чего только не попадалось.

Наблюдения, опросы и эксперименты, скрытно проводимые Герцем в батарее, приносили свои плоды – пусть пока неспелые, но обещавшие со временем дозреть до глубокого понимания духовной организации сослуживцев. Парень не сомневался, что рано или поздно он проникнет в сердцевину всех товарищей без исключения и на основе тонкого, как просфора, психоанализа построит с ними нормальные отношения и заслужит уважение. Суровые условия службы во многом облегчали ему работу; истинная сущность людей, ежечасно попадавших в тяжёлые ситуации, вскрывалась так же быстро, как труп под ножом опытного патологоанатома. Психоанализ плюс выработка оптимальной линии поведения для батареи в целом и для каждого солдата в отдельности – вот два кита, на которые сделал ставку Герц, потому что ничем другим взять бы не смог. Он ничего не умел и был плохо приспособлен к жизни. Парень не обладал геркулесовой силой, не владел практическими навыками и умениями, не блистал на занятиях по военному делу, поэтому с первых дней службы стал рассчитывать только на свой ум. План Герца по нахождению подхода к товарищам работал, но сама работа выматывала так, что ему казалось, что он разгружает мозгами вагоны с цементом. Парень устал от тонкой дипломатии и виртуозного лавирования.

– Склеиваюсь, – всё чаще стал думать Герц. – Если не высплюсь хорошенько, то скоро моя независимость перерастёт в заносчивость, общительность – в назойливость, подчинение – в угождение и заискивание, беспристрастность – в отчуждённость… Выспаться… Надо выспаться.

Рядовой Павлушкин, деревенский парень и сосед рядового Герца по тумбочке, тоже устал, но как-то приятно; так устаёт сельский труженик во время сенокосной страды, по окончании которой он твёрдо уверен в том, что его корова протянет зиму, а значит, семья будет с молоком.

Тяжёлые условия службы почти не повлияли на физически крепкого и морально здорового Павлушкина. В отличие от Герца он вообще не думал о том, как бы приспособиться к новым условиям, а сразу стал жить мужиком. Понятие «мужик» Павлушкин заимствовал у знакомых деревенских парней, отсидевших в зоне. С первых дней службы парень не водился со слабыми, с достоинством прогибался под сильных и старался сохранять по отношению к товарищам дружелюбную независимость. Как деревенская лошадь, – не знающая другой жизни, кроме однообразного и тяжёлого труда, – без особой радости, но и без какой бы то ни было грусти впрягся Павлушкин в телегу воинской службы и потащил её к дембелю.

Устал Павлушкин из-за того, что его стали нагружать дополнительно. На личную просьбу какого-нибудь сержанта сделать что-нибудь, Павлушкин отвечал коротко: «Это можем». Парень действительно умел делать многое, а если что-то и не умел, то всё равно с каким-то весёлым азартом брался за незнакомую работу и выполнял её на редкость качественно, разве что иногда с оттяжкой по времени. С каждым днём заказов становилось всё больше и больше, а рук у Павлушкина не прибавлялось. Парень долго думал, как бы справиться с ситуацией, и в конечном итоге пришёл к выводу, что надо набрать себе подмастерьев. Помощников он, однако, не взял. Взвесив все «за» и «против», Павлушкин сказал сам себе: «Время на обученье только потрачу. Одни будут тупые. Другие сделают вид, что тупые; кому охота дополнительно вкалывать. Третьи научатся, но станут делать работу, как не для себя». Не успокоившись, Павлушкин даже немного посердился в душе на ещё несуществующих других, которые будут делать вид, что они тупые. Третьих же, которые, выучившись ремеслу, станут делать работу, как не для себя, парень мысленно покрыл матом так, как покрывают овцематок кастрированные бараны – с мучительным удовольствием и без последствий. Пришедши к выводу, что набирать подмастерьев не стоит по определению и что количество рук нельзя увеличить по природе, парень решил, что выход из сложившейся ситуации можно найти в продлении дня за счёт ночи. Сержанты были не против продлёнки, и Павлушкин стал работать всякую сапожную, портняжную, столярную и прочую работу после отбоя. Шестичасовых и четырёхчасовых огрызков положенного восьмичасового сна курсанту вполне хватало, пока сержанты не обнаглели. Не скупясь на похвалы, они разрекламировали Павлушкина на всю бригаду и стали брать плату за сделанную им работу в соответствии с затраченными на раскрутку языковыми средствами. Цены на изделия и ремонт «От Павлушкина» росли не по дням, а по часам. Через три-четыре недели после начала рекламной кампании один из заказчиков осмелился сказать, что с него дерут немилосердно, на что сержант Кузельцов резонно возразил: «Не только за качественную работу платить надо, за бренд тоже; так теперь везде». Заказчик хотел было возразить, что бренду всего-то около месяца от роду, но Кузельцов опередил: «Раньше клиента затравливали, марку раскручивали, а сейчас не надо. Валом заказы прут. Бренду восемнадцать лет, мы выкупили его у гражданки». На этом разговор и закончился.

От вала заказов, близкого к девятому, Павлушкин перестал справляться. Его начали бить. Чтобы выправить ситуацию, он стал лавировать. Однако маневры не помогли. От напора на количество сделанной работы проигрывало качество и наоборот.

– Так-то ничё вроде, но не доеду до дембеля, если сутки через двое на износ вкалывать буду, – стал подумывать Павлушкин. – Выспаться бы. Неделю нормально посплю – и вывезу.

Положенного восьмичасового сна первое отделение АРТ взвода лишилось неделю назад, потому что командир этого отделения, сержант Кузельцов, заболел бессонницей, и эта зараза, – словно упавшее на поле боя знамя, – сразу была подхвачена всеми его непосредственными подчинёнными, не исключая посредственных: слабосильного Семёнова и забитого Календарёва. Страшный недуг не уложил заболевших солдат в постели, а, напротив, в продолжение целой недели поднимал их с коек сразу после отбоя – поднимал, уводил в курилку и заставлял беседовать с сержантом до самого утра. Болезнь точно приняла бы характер эпидемии, если бы Кузельцов был «дедом», который в армейской иерархии является чем-то вроде Великого Князя. Но сержант был «черпаком», то есть удельным князьком, имеющим право хозяйствовать только в своих владениях.

– Достал, блин, – мотнув головой в сторону сержанта Кузельцова, тихо обратился Павлушкин к Герцу за обедом.

– И меня достала это бдительность неусыпная. Мы с ног валимся, а ему хоть бы хны.

– Не о том я. Снотворное, говорю, достал.

– Иди ты.

– В натуре говорю.

– Доза?

– Лошадиная.

– Не убить бы.

– Куча народа только спасибо скажет.

– Мать его не скажет.

– Ладно, не боись. Передоза не сделаю. Пускай живёт и лямку тянет, гнида такая.

– Да, пусть живёт. Ему тоже тут не сахар. Взводный ему регулярно лицо поправляет.

– Герц, я как с бабой пересплю, когда взводный его долбит.

– А я тебе даже не скажу, какие у меня ощущения, когда он в замес попадает… Но вообще-то Кузельцов справедливый.

– Вообще-то да… Жёсткий, но справедливый. Армейка – не детсад.

– Он раб системы, Павлуха. Как и мы с тобой. Нагнали пацанов со всея Руси. Наглых, жадных, весёлых, добрых, скучных, грустных, дерзких, умных, глупых, всяких. Даже страшно, каких всяких. И всех надо заставить подчиняться. Самый простой способ – насилие. На другие способы у сержантов нет времени.

Кто бы мог подумать, что два молодых артиллериста, Павлушкин и Герц, станут героями России, единственной наградой которых станет полноценный восьмичасовой сон. Между тем это было так. Они не взяли занятую противником господствующую высоту, зато взяли и подсыпали снотворное собственному сержанту и тем самым спасли трёх товарищей по отделению от разных напастей: рядового Семёнова – от самоубийства, рядового Куулара – от убийства, рядового Календарёва – от самовольного оставления части.

Кузельцов уснул не сразу. Пятнадцать минут он зевал, открывая рот, как бегемот. Долгожданная вялость, разлившаяся по телу, привела сержанта в благостное расположение духа, и он не преминул поделиться хорошим настроением с беднягой Семёновым, лежавшим на соседней койке.

– Сосед, – позвал Кузельцов.

– Я, товарищ сержант, – захлопал глазами Семёнов.

– Спишь?

– Так точно.

– Чё врёшь? Кто со мной тогда базарит, если спишь?

– Так я это…

– Упор лёжа принять, – вяло перебил Кузельцов.

– Есть, – вздохнул Семёнов.

Пока Семёнов отжимался рядом с кроватью, Кузельцов разговаривал с ним, как добрый барин с крепостным.

– Ну и дауны вы у меня, – сокрушался сержант. – У всех «духи» как «духи», от вас же никакой пользы, убытки одни.

– Мы стараемся, – приняв позу тюленя и преданно округлив глаза, подобострастно произнёс Семёнов.

– Отжимайся давай, старатель. Стараются они. Вон у Ахминеева – те стараются, а вам бы только пожрать да поспать.

– Товарищ сержант, да Вы для нас. Вы только скажите, а мы уж…

– Скажи ещё, что горы свернёте.

– И свернём, и свернём, товарищ сержант.

– Шею, смотрите, не сверните… Звания выучил?

– Так точно.

– Кто после сержанта идёт?

– Товарищ старший лейтенант.

– Попробуй ещё.

– Товарищ младший прапорщик.

– Последняя попытка.

– Сейчас, сейчас, сейчас, – затягивал время Семёнов, разрываясь между старшиной и майором. – Сержант, а за ним, за ним…

– Ну кто?! Кто?! – не вытерпел Кузельцов, и переживание за знания подчинённого промелькнуло в его голосе.

– За сержантом обязательно кто-то идёт, – затараторил Семёнов, не забывая скрашивать свою забывчивость высокой скоростью и качеством отжиманий. – Нельзя, чтоб за ним никого не было. Это же не генерал какой-нибудь. Сейчас, сейчас, сейчас…

– Старший сержант, даун, – оборвал Кузельцов.

– Не подсказывайте!!! – замерев и выпучив глаза, исступлённо зашептал Семёнов. – Я сам знаю, что за сержантом идёт старший сержант! Старший сержант Саркисян! Замкомвзвод! И он не даун! Он Ваш лучший друг!

– Да ты совсем страх потерял, «душара».

Кузельцов сел на кровать и стал охаживать Семёнова тапком по голове.

В это время через проход между кроватями шёпотом переговаривались Герц и Павлушкин.

– Не спит, – сказал Павлушкин. – Семёнова опять драконит.

– Я двенадцать зевков насчитал, – ответил Герц. – Зря старались, наверно.

– Не боись. Скоро уже. Доза лошадиная.

– Кузельцов тоже вроде немаленький.

– Не боись, говорю.

– Семёнова жаль, Павлуха… Впрячься11 за него что ли?

Герцу совсем не было жаль Семёнова. Он просто сказал то, что считалось правильным в общечеловеческом понимании. Его решительности действительно хватило бы на то, чтобы заступиться за товарища. Он не вмешался, но всё-таки если бы так случилось, то в этом поступке была бы львиная доля эгоизма по следующей причине. Глубокая и широкая душа Герца, похожая на реку Волгу, под воздействием безнравственной среды часто мелела и заиливалась. Это приводило к ухудшению не только морального, но и физического состояния. В очередной раз сделать такую нематериальную субстанцию, как душа, глубокой и широкой, поднять, так сказать, уровень воды в ней до привычной отметки для улучшения собственного самочувствия можно было только одним способом – совершением хорошего поступка. Так и действовал парень. Действовал и переживал, что за внешней чистотой его поступков стоит внутренняя грязь, за альтруизмом – меркантильность. Переживал и успокаивал себя: «Хоть так, другие так вообще никак». Армия переместила работу курсанта над внутренним «я» в ещё более мерзкую для него область. Например, в случае с Семёновым парень с отвращением ощутил, что он уже не столько хочет восстановить силу души, сколько желает вырасти в глазах батареи. Но даже не это было самым страшным для Герца. Самым страшным было то, что он собирался вмешаться лишь наполовину – другими словами не накинуться на Кузельцова с кулаками, а хоть и твёрдо, но с уважением в голосе (нет, с завуалированным подобострастием!) попросить истязателя оставить беднягу в покое. Это для Герца. Для автора, который знает своего героя как облупленного, самым страшным было другое. В неосвещённых уголках души, в которые Герц боялся заглянуть даже с факелом, он оправдывал насилие по отношению к себе и к другим по всем статьям. Только поэтому и не вмешался на самом деле. «Чтобы обабившийся мужчина поднялся на прежние высоты, ему необходимо переступить через свою и чужую боль. Как на войне. А на войне как на войне» – вот что увидел автор, посветив фонариком там, где следует.

– А мне не жаль, – честно ответил Павлушкин и стал объяснять Герцу очевидное для обоих: «Семёнов сам тупит, два месяца звания выучить не может. Между прочим, из-за этого дневальным не он заступает, а ты. Ты же знаешь чё-кого, кому на тумбе „смирно“ кричать, кого посылать подальше, а Семёнов прапора от унитаза отличить не может. Кузельцов его не грохнет, поучит жизни децл и всё. Если чё, Кузельцов сейчас вообще отрубится, и спи спокойно, Семёнов».

– Всё-таки нельзя так, – из самолюбивого упрямства не сдавался Герц, прекрасно понимая, что товарищ прав. – Нельзя, – слышишь? Нельзя, чтоб…

– Осади!12 – резко зависнув над проходом между кроватями, зло перебил Павлушкин. – Ты кого из себя строишь? Запихай своё геройство в одно место. Сержик13 отрубится сейчас, а этот в герои лезет. Давай, давай – подставь всех!

Кузельцов услышал разговоры в отделении. Он прервал экзекуцию над Семёновым и швырнул тапок наугад. Традиционно не повезло курсанту Попову, который внешностью и походкой изрядно смахивал на киношного Робокопа. Парень вообще был странным. Им целиком и полностью владели две, казалось бы, несовместимые страсти: компьютеры и свиньи. Между тем всё объяснялось просто. Когда Попову было восемь лет, его родители развелись. «Уматывай в деревню к своей мамаше»! – крикнул отец напоследок. Мать тихо молвила в ответ: «Чё ж делать – поеду. Оставайся в городе, твоя ж квартира, а Ванюшку я с собой забираю. Он тебя часто навещать будет, сыну без отца нельзя». Обожая мать, мальчик с первого дня в селе стал заботиться о ней через ухаживание за единственным источником их семейного дохода – свиньями. Презирая отца, Ванюша начал игнорировать его через круглосуточное сидение перед монитором с первого же гостевого выезда в город. Прошло десять лет, и любовь к матери стала неотделимой от свиней, ненависть к отцу – от компьютера. Ну да мы отвлеклись. Тапок с лёту наступил Попову на щеку, раздавил на ней парочку прыщей, – свидетелей затянувшегося переходного возраста, – и виновато юркнул за козырёк чей-то кровати. Правая половина лица курсанта загорелась, но он и бровью не повёл. Попов претворился убитым наповал, по опыту зная, что сержант не любит раненых и всегда добивает их вторым тапком.

– Кто базарил? – задал вопрос Кузельцов.

…Тишина…

– Я спрашиваю, кто базарил?

…Было слышно, как в углу казармы паук плетёт паутинку…

– Последний раз спрашиваю.

…Перхоть, посыпавшаяся на подушку с головы замкомвзвода Котлярова, произвела грохот, подобный камнепаду…

– Я ща всё отделение подниму и начну выбивать показания.

…Какая-то молекула шарахнулась с плинтуса на пол и наделала много шуму…

– С этого дня не жрёте, не спите, не курите.

…Курсанты первого отделения АРТ взвода впервые в жизни явственно услышали голоса совести Павлушкина и Герца. Голоса были натурально бабскими…

– Ну всё, обезьяны! В отличие от других я никогда не тянул с вас деньги. Забыли. Через три дня каждый приносит мне по косарю.14 Можете рожать кассу15 скопом, можете по отдельности. Мне всё равно. Не успеете в срок – включаю счётчик.

Голоса совести Герца и Павлушкина начали ломаться и грубеть…

– Это я говорил, – поднявшись с кровати, произнёс Герц.

– Это самое, – замялся Павлушкин. – В общем, мы вдвоём, товарищ сержант.

Кузельцов удовлетворённо зевнул. Через три секунды рядовые стояли перед сержантом. Несмотря на то, что все трое были одеты в одинаковое армейское нательное бельё – «белуху» – не составляло никакого труда определить, кто здесь «дух», а кто – «черпак». Кальсоны и рубашка Кузельцова были того кипенно-белого цвета, который можно смело помещать под стеклянный колпак как эталон. Всякая солдатская вошь обходила стороной нательное бельё командира первого отделения АРТ взвода, чтобы не ослепнуть от белизны и не задохнуться от чистоты. На «белухе», плотно облегавшей фигуру сержанта, не было ни одной незапланированной складки. Если же таковая появлялась, то она сразу самоуничтожалась, чтобы не портить собой окружающий мир, в котором в мизерном количестве имели право водиться только запланированные складки.

«Белухи» Герца и Павлушкина можно было смело переименовать в «грязнухи». После очередной бани, в которой курсантам по заведённым правилам выдали чистые комплекты нательного белья, Герцу досталась краснуха, а Павлушкину – желтуха. Читатель, не волнуйся. Речь не о болезнях. Просто на рубашке Герца, длиной рукавов походившей на свою смирительную сестру, розовели восемь пятен различной величины. Это была обесцвеченная банно-прачечным комбинатом кровь третьей группы отрицательного резус-фактора, принадлежавшая пехотинцу Хрулёву, который отказался стирать носки «деду». Кальсоны Павлушкина, – напоминавшие то ли полуштаны, то ли недошорты, – носили на себе бледно-жёлтые следы в области паха. Это была плохо отстиранная моча автомобилиста Бирюкова, который невыносимо хотел в туалет, но пост не оставил.

– Вняйсь, смирно, – сонным голосом произнёс Кузельцов.

Герц и Павлушкин по команде сержанта предстали перед нами сначала в профиль, потом – в фас. Самое время более подробно описать их внешность и внутренность.

Илья Павлушкин родился в сибирском селе Шушенское, в котором в своё время отбывал сытную ссылку Ленин. Мальчика нарекли Илюшей в честь отца вождя мирового пролетариата, потому что имя Володя было уже занято старшим братом. В отличие от подавляющего большинства своих безразличных к политике сверстников, Павлушкин был убеждённым коммунистом с детства. Ему было плевать на КПСС и на КПРФ, он не имел ни малейшего представления об истории и программных положениях этих партий, зато всем сердцем любил Владимира Ильича, который подарил ему и многим маленьким шушенцам счастливое детство. Подарки, сувениры и сладости, которые мать, служащая ленинского музея, таскала с работы, вручались маленькому Илюше со словами: «Нынче делегация приезжала… Это тебе, сыночка, от дедушки Ленина. Вырастишь – будешь коммунистом, как он». Павлушкин жить не мог без улицы с её играми, проделками и драками. Только кнут и лютый мороз могли загнать его домой вовремя. Учился он плохо, но в одном классе два года не сидел, чтобы быстрее окончить девятилетку и забыть о месте расположения школы.

Что касается внешности Павлушкина, то природа покумекала и решила, что раз её дитя будет обитать не в райских кущах, а копаться в навозных кучах, то лицо ему иметь ни к чему. Рожа – вот на чём остановилась природа, и употребила все силы, чтобы сельхозпродукты, которые произрастали в окрестностях Шушенского, нашли достойное место на голове парня. Там, где у всех растут волосы, у Павлушкина колосилось пшеничное поле; к слову, осенью 2004-го армия собрала рекордный урожай с черепа призывника. Нос у него был, что называется, картошкой. Второй хлеб не раз пытались откусить в деревенских драках, но он, – как репка вплоть до прихода мышки, – не поддавался, потому что, вероятно, крепко держался какой-нибудь не видной глазу ботвой за щёки, покрашенные под спелый помидор. Вместо подбородка у Павлушкина была массивная огуречная попка, аккуратно отрезанная природой от светло-коричневого семенника. Внизу огуречной попки имелась довольно привлекательная ямка, вероятно, силосная, в которой, правда, ни разу в жизни не заквашивались ни листья, ни стебли, ни прочая питательная для скота чепуха. Однако, при всей своей, на первый взгляд, ненужности, ямка никогда не зарастала никаким бурьяном, потому что каждое утро трудолюбивый парень прохаживался по ней с какой-то косой. Спрашивается, для чего? Известное дело, читатель. В эту ямку то и дело любили падать особи женского пола, многие из которых вообще падки на всякое мужественное углубление. На мир Илья глядел не глазами, а зелёным горошком, купавшимся в яичном белке. Вместо ротовой полости у Павлушкина была табачная грядка, удачно перебивавшая запах посаженного рядом с ней лука.

Павлушкин был с ног до головы деревенским. Из поколения в поколение негласные сельские традиции требовали, чтобы парень в молодости пил, куражился, буянил, дрался, шутил, воровал, разбивался на мотоцикле, портил девок и обязательно отслужил в армии. Павлушкин не был ниспровергателем основ и строго следовал деревенским канонам. Нравственность у Павлушкина была хоть и с плесенью, зато вкусная, как голландский сыр с этим микроскопическим грибком. Если он крал, то делал это не ради наживы, а для адреналина. Если буянил, то не по злобе, а для форсу. Если врал, то красиво и с юмором. Если портил девчонок, то на восемьдесят процентов делал это из желания быть настоящим мужиком, сила и доблесть которого, как говорили все по кругу, во многом заключается в умении доставить удовольствие женщине в интимном плане. В общении по-деревенски открытый и простой Павлушкин был лёгок и светел, как мыльная опера, и люди любили его. В армию он пошёл не для выполнения долга перед Отечеством, а, как и многие его сверстники, – чтобы проверить себя. Словом, Павлушкин был весёлым плутом с изощрённым практическим умом и добрым сердцем.