Лёха Адлерберг Николай
– Какой мышцой? – удивился Петров.
– Ну всей, какая есть, – гордо ответил знаток человеческой физиологии Семенов.
– Ишь ты… Вумный як вутка. Только не летаешь, – буркнул Петров.
– Это мне Уланов рассказал, – заткнул сослуживцу фонтан Семенов.
Против авторитета покойного взводного Петров возникать не стал: сидел, помалкивал.
– Так вот ты, Леха, должен приседать, пока дрожь не кончится. Тогда, значит, орденалин в тебе кончится, и мы тебя спать уложим, а я тебе еще и водки дам пару граммулек. Только ты уж соберись – идти далеко надо будет, пока к своим выйдем.
– Адреналин, – пропыхтел наконец первое слово приседающий.
– Вот, Петров, а ты мне не верил! – укорил сидящего бойца Семенов.
– А если б спать сразу уложили? – все-таки огрызнулся Петров.
– А тогда у него могло бы сердце остановиться, и он бы помер. Уланов говорил, что у них так еще в Империалистическую солдатик один помре. Тоже после боя его заколотило, его уложили, шинелками накрыли – а он потом и не проснулся. Вот фершал им и растолковал, что да как. А я видел, как сам Уланов тетку на станции успокаивал – ее тоже колотун тряс. Он мне тогда все и растолковал как есть, – гордо закончил Семенов.
Крыть Петрову было нечем, да и Леха трясся уже куда тише. Наконец эта пляска святого Витта с приседаниями кончилась, и обессиленный гость из будущего сел на траву.
– Водки выпьешь? – спросил Семенов, с неохотой доставая «мерзавчик».
– Молока лучше… – пролепетал голодный и обессиленный Леха.
– Молока – это мы мигом, – отозвался Семенов и кивнул Петрову.
Тот передал каску с надоем и поддержал ее, пока Леха пил. Сам бы клоун ее точно сейчас уронил – ручонки-то и так не сильно шибкие у него, да еще и ослабел. Потом Леху совсем развезло, ему помогли добраться до лежбища Семенова, где потомок свернулся клубочком и вырубился.
– И что теперь делать будем? – задал в воздух вопрос Петров.
– Я буду чуни для этого дурня шить. Потом двинем на восток к своим. Лучше по лесу, на дорогах германцы сигают. Найдем кого старше званием – сдадим ему этого корешка, пусть разбираются.
– Может, сами поспрашиваем? Вдруг чего полезного расскажет? – не утерпел любопытный Петров.
– Вот сомневаюсь я сильно, – проворчал Семенов, поглядывая на похрапывающего уже Леху. Блестящий исход лечения как-то сразу задвинул Петрова на задний план, и Семенов уже и держался по-другому, уверенно. Не так уж Петров и страшен, в конце-то концов, разве что язык хорошо подвешен.
– Думаешь, что без толку? Не знает ничего полезного?
– И это тоже. Опять же – а вдруг он что расскажет, что нам знать не положено? И будем мы потом все в этом самом. По уши, – рассудительно заметил Семенов.
– Тогда надо, чтобы он к немцам не попал. Что скажешь, Жанаев? – спросил горожанин неподвижно сидящего сослуживца.
Азиат кивнул.
– Ну нам тоже к немцам попадать не стоит. Лучше все-таки к своим.
– Что, так с коровой и пойдем? – перевел разговор на другую тему Петров.
– Чем плохо? Бензина корове не надо, спать теплее, жить сытнее, – вполне серьезно ответил Семенов. Он точно знал, что без коровы в хозяйстве – совсем никак. Ни молока для еды, ни навоза для поля. А тут – хорошая такая корова, справная. Не бросать же! Хотя конечно, к своим ее вряд ли вывести удастся – грохот боя уже не был слышен, да и немцы, которых он видел недавно, вели себя совершенно беспечно, по-тыловому.
– Только идет медленно, как черепаха, – уел крестьянина горожанин.
– Да знаю я. Но вот пока харчом каким не разживемся – только на Зорьку и надежда. От тебя-то, Петров, толку – как от козла молока. Даже мышей ловить не умеешь. Я тебя даже домашним котом бы не признал, только языком ехидничать ты горазд! – совершенно неожиданно даже для себя выдал тираду Семенов.
– Я токарь, мне мышей без надобности ловить. А надо будет – я мышеловку сделаю, на что у тебя ни соображения, ни смекалки не хватит, – мрачно возразил Петров.
– Ладно, буду шить чуни, – миролюбиво отказался от перепалки Семенов, забрал рукава от шинели, тапки Лехи и вытребовал у сослуживцев их запас ниток.
У каждого было с собой по три иголки с нитками – одна с белой для подшивки воротничка, одна с черной – для всякого и одна с зеленой – обмундирование зашить. Если порвешь что. Только вот у Семенова с Жанаевым иголки были воткнуты за клапан пилотки, а легкомысленный Петров, кряхтя, выудил из пистон-кармана смертный свой медальончик, как назывался эбонитовый пенальчик с откручивающейся крышечкой – у горожанина в нем вместо свернутой в трубочку записки с его данными лежали как раз иголки. Семенов не замедлил укоризненно на Петрова посмотреть, на что тот хитро подмигнул. Ну да, было такое поверье, что если заполнишь эту записку – так и убьют сразу. Потому Семенов записку не заполнил, так бумажка пустой и лежала, а Жанаев, заядлый курильщик, таскал вообще пустой медальон, бумажку на самокрутки пустив.
Ниток было мало, приходилось проявлять солдатскую смекалку. В итоге получилось такое, что наблюдавший за процессом Петров выразил уверенность, что дрыхнувший без задних ног гость точно свихнется, как только увидит свою «обувку». Семенов спорить не стал, чуни и впрямь получились страховидные. Но зато в них можно было уже идти более-менее, не глядя под ноги. А что касаемо с ума сойти, так в армии на этот счет куда как просто. Да еще и во время войны.
Тут Семенов тихо про себя улыбнулся, вспомнив, когда взводный говорил, что боец и младший командир на войне ничему удивляться не должны и все воспринимать обязаны по-воински, мужественно. И подкрепил это свое высказывание старой историей – как во время войны в их полку тыловик-фельдфебель натурально свихнулся, когда вылез после пьянки из своей каптерки и увидел идущих мимо зеленых лошадей. Ну то есть он не свихнулся сразу, а решил, что допился до чертиков и терять ему нечего, потому продолжил пьянку и вот после этого окончательно вышел из строя. А лошади те и впрямь были зелеными – их покрасили маскировки ради: тогда, в начале той войны, на маскировке все свихнулись и маскировали все что можно. Получалось зачастую глупо – вот, к слову, и лошади подохли. Не перенесли покраски. Оно и понятно – лошадки-то живые, не забор какой. Семенову жаль было этих животин, погибших по чьему-то недомыслию, в этом он вполне кавалериста Уланова понимал. Вот другой пример – когда французы сделали на заводе крашеную стальную копию мертвеца немецкого, здоровенного, взбухшего от гниения прусского гренадера, валявшегося на нейтральной полосе в важном месте, – этот да, впечатлил. Стальной футляр, выдерживавший попадание винтовочной пули, французы доставили на передовую, ночью выволокли гнилой труп, а на его место установили подменку, в которой прятался тшедушный французский арткорректировщик с телефоном. И такая штука сослужила добрую службу, позволив французской артиллерии разносить все, что надо, быстро и точно – глаза-то у нее были совсем близко от целей.
Менеджер Леха
Когда Леха проснулся – все тело болело и ныло. Сон приснился дурацкий: словно он попал в прошлое, как какой-то идиот-попаданец, и его захватила в плен группа советских солдат. Да такой реальный сон, чуть ли не с запахами, логичный, связный, впору другим рассказывать. Давно такие красочные сны не снились. Все же пить не надо на ночь, это вредно. Потом такие сны снятся… Леха потянулся, скинул с себя одеяло. Широко зевнул, протер заспанные глаза – и ужаснулся. Трое солдаперов. Свежая могильная насыпь, пальто это военное вместо одеяла… Ни фига не сон. Чистый реал. Леха вздрогнул. И стало очень тоскливо, так тоскливо, что в животе забурчало.
Один из солдат – тот, что дояр, – поднялся, подошел поближе и кинул Лехе два каких-то серых кулька.
– Примерь, – сказал он.
– А это что? – опасливо посмотрел Леха на странные кули.
– Обувка тебе, чуни называются, – пояснил солдат.
Чуни оказались такой обувью, что любой дизайнер бы удавился. Гуччи с Версаче в рыданье, иначе не скажешь. Пляжные тапки были вшиты как подметки в мешки из шинельных рукавов. Шедевр неандертальской культуры! Леха осторожно сунул ноги в дырки. Озябшим ступням стало сразу теплее, что как-то примирило Леху с этим рукоделием. Или скорее рукоблудием, больно уж вид был неказистый.
– Они ж с ноги свалятся после первого же шага, – жалостливо протянул Леха.
– А мы, перед тем как идти, их обмотками примотаем – у Жанаева есть запасные, – спокойно ответил дояр, азиат все так же молча кивнул.
– А когда идти?
– Завтра с утра пораньше и двинем.
– А куда?
– К своим, куда еще. Тебя вывести надо да самим возвернуться.
– И далеко идти?
– А это ты лучше меня скажешь. Как война-то шла?
Леха тяжко задумался. Нет, он не был совсем уж тупым, помнил, под Москвой немцев остановили, но вот когда… Потом вроде Сталинград был. Берлин точно брали, Леха читал в интернете, что только в одном Берлине наши изнасиловали тысячи немок, значит, город взяли, иначе как бы немок-то трахать… Пипец какая дурь в голове крутится…
– Не помню я, – вздохнув, признался Леха.
– Вообще ничего не помнишь? – недоверчиво спросил злобный боец. Впрочем, сейчас он был скорее не злобным, а озабоченным.
– Ну кое-что помню. Немцев под Москвой разгромили, а потом в Сталинграде.
– Ничего себе, куда забрались, – присвистнул злобный.
– Это где? – проявил свою малограмотность дояр.
– Дярёвня, – передразнил того злобный, – бывший Царицын. На Волге.
– А!.. – воскликнул дояр.
– Толку нам мало, до Москвы-то… Вот если б ты знал, что тут делается или будет делаться вот прямо сейчас… – намекнул злобный.
– Ну тут партизаны будут потом. – Тут Леха вспомнил жуткий фильм, который, было дело, смотрел, скачав с торрентов. – И каратели будут деревни с жителями жечь, – закончил он.
– Ну а ты кем там работал-то? – спросил заинтересованно дояр.
– Менеджером. В офисе.
Оба красноармейца переглянулись: видно было, что не поняли.
Леха, как мог, объяснил.
– Делопроизводитель в конторе, – резюмировал злобный, несколько свысока и презрительно хмыкнув.
Леха не стал спорить зря, хотя такое определение его покоробило, больно какое-то оно было убогое. Про то, что еще и продавцом подмолачивал, почему-то говорить совсем не хотелось.
– Ну что вы на меня так смотрите, – не выдержал он, – сами небось, попади в мою шкуру, не лучше бы смотрелись.
– Это ты в смысле чего? – удивился злобный.
– Ну какая война была семьдесят лет назад? – перешел Леха в наступление.
– Империалистическая.
– Первая мировая. И она, считай, всего тридцать лет назад, – поправил его злобный.
– А до нее – турецкая была, – сказал колхозник.
– Вот. Вот и прикиньте: если б вы там оказались – что бы вы смогли полезного рассказать?
Оба бойца, не сговариваясь, почесали в затылках. Жанаев ухмыльнулся.
– Это ты нас уел, – признался злобный.
– Ну я мог бы устройство пулемета рассказать. «Мосинку» опять же, как-никак магазинная винтовка в то время была бы ко двору… – начал загибать пальцы колхозник.
– Я бы, пожалуй, по станкам мог бы поговорить. И электричество знаю. Телеграф там, телефон. Опять же все покушения на Александра Освободителя помню.
– За царя, значит, а еще комсомолец, – ехидно прищурился колхозник.
– Тот царь полезный был – вас же, балбесов, освободил! – вспыхнул злобный.
– Ну если так, то и я, может, чего полезного скажу… – заметил Леха.
– Ладно. Тогда думай, что можешь полезного рассказать. Нам пока, видно, твои рассказы толком ничего не дадут, – сделал вывод дояр.
Боец по фамилии Жанаев тем временем стал устраивать лежанку, застелив ветки плащ-палаткой. Улеглись вчетвером, накрывшись шинелями. Было тесно, неуютно и, несмотря на напяленные чуни, – холодно ногам.
Боец Семенов
Утром пришлось вставать ни свет ни заря – притулившаяся сбоку корова поднялась на ноги и ясно дала понять, что пора ее доить. Поеживаясь от холода и отчаянно зевая, Семенов подоил ее, позавтракал молоком от пуза и опять нацвиркал полную каску. Разбудил Жанаева, тот тоже приложился. Стали собираться. Петров присоединился, только гость из будущего спал как сурок. В общем, предстояло довольно хлопотное дело – во-первых, корову надо было напоить, значит, надо искать водопой с удобным подходом. Во-вторых, надо добраться незаметно до какой-либо деревушки, в которой нет немцев, и устроить обмен, чтобы избавиться от коровы и запастись жратвой. Конечно, с такой коровой расставаться было жаль, но животина эта не вьючная, не беговая, ходит медленно… Да и хлеба с кашей уже сильно хотелось: молоко – это замечательно, но чуток не то для мужиков. Брюхо как барабан, а жрать все равно охота, хоть и не так резко, как без молока. Перед выходом, пользуясь тем, что жиденький туманчик стоял в лесу, – развели аккуратный незаметный костерок в ямке с поддувом – и пожарили мясо на палочках. Соли не было, посыпали пеплом. Жанаев сожрал спокойно, Петров носом крутил и почему-то вспоминал броненосец «Потемкин»[5], выразительно на Семенова поглядывая, но тот намеков не понял, потому что не до того было. Мясо, конечно, было не очень аппетитным, но в желудок улеглось весомо и плотно. Назад не попросилось. Собрали вещи, постояли у могилы командира и решительно разбудили Леху. Азиат выдал ему свои запасные обмотки, и совместными усилиями потомка обули. Видок у него был жалостный и убогий, оставленное ему мясо он понюхал брезгливо и отказался, молока зато напился вдосыт.
– Как молочко? – невинно спросил Петров, очевидно готовя очередную ехидству, но Леха простодушно признал, что такого вкусного молока давно не пил. То есть так давно, что вообще. Токарь помотал головой, но от нападок воздержался.
Глянули последний раз на полянку – не забыли ли чего – и двинулись по лесу. Семенов – как и положено человеку в лесном деле сведущему – впереди, следом Петров, корова, Жанаев с прутиком и замыкающим Леха. Через несколько часов неспешного пути наконец попался подходящий ручеек, Зорька радостно кинулась пить воду, остальные устроили привал.
Семенов поглядел на своих товарищей и решил, что стоит ему не сидеть тут, глядя, как корова пьет, а пройтись кругом, поразведывать, что да как. Предупредил бойцов, чтобы поглядывали и не дремали оба сразу, и пошел.
Нашел разъезженный проселок, но следов от шин на дороге было полно разных, а кто тут на шинах кататься может – ясно сразу. И точно, только перемахнул через дорогу – затарахтел мотор, и по дороге прокатилась странная машинка с тремя немцами – словно как корыто на колесиках. И даже весло у них было сбоку приторочено! Петров все время ехидничал на тему того, что Семенов из деревни, но машины Семенов видал разные, а такой не видал ни разу. В общем, по этой дороге идти не хотелось. Дал от греха подальше приличного кругаля в другую сторону, влез в болото какое-то, промок до пояса. Пока выжимал одежку и на скорую руку сушился на солнышке – решал, стоит ли все-таки туда лезть, потому как заметил он там нечто странное – словно бы белело что-то, причем большое, сквозь ветки пробивалось. Решил, что стоит все-таки, не бывает в лесу белого в таком размере. Выломал себе жердь – чтоб дорогу щупать перед собой – и полез снова.
Болотце оказалось неглубоким, а белым оказался парашют, зацепившийся за верхушки малахольных елок, торчащих из этого болотца. Уже представляя, что найдется на конце этих веревок, которые тянулись от опавшего шелкового купола в болотную водичку, Семенов потянул за стропы; пошло тяжело, и метрах в трех от него из воды грязным бревном высунулась лысая голова. Впрочем, нет. Не лысая, это шапка такая кожаная, гладкая. Летчики такие носят. Понятно, в общем. Семенов отпустил стропы, мертвец тихо исчез в взбаламученной воде, но теперь найти его было несложно. Оказался наш, старшина ВВС. Что особенно заинтересовало Семенова – габаритами покойник был точно как Леха. Повезло, что называется. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Натянул свою волглую от воды одежку и двинул дальше. Скоро свезло и второй раз – опять попалась дорожка, только на этот раз малоезженая, из следов – только тележные. Да и тех мало, значит, деревушка такая плюгавая, что германцам не интересно. Вот и ладушки. Все-таки подобрался поближе, поразглядывал. Все так, немцев нет, а сама деревня – смех один. Прикинул, в какой дом постучится вечером, оценил, как подобает толковому красноармейцу, пути подхода и отхода и довольный двинулся обратно…
В лагере все было по-прежнему, Зорька старательно пережевывала жвачку, Жанаев приглядывал за порядком, а вот Петров и Леха ожесточенно о чем-то спорили. Семенов сел рядом, вытянул ноги и попытался вникнуть в разговор. Но сразу понял – не понимает ни черта. «Телевизор», «компутер», «адаптор» и прочие такие же совершенно непонятные слова так и сыпались из Лехи, и Петров, к огорчению Семенова, даже вроде что-то понимал в этом. Потому как сказал словно отрезал:
– А толку? Ты знаешь, как они работают и что нужно, чтобы их сделать? Вот если тебя директором завода поставят? И чтобы они работали потом, как ты рассказывал. Изобретатель-то в Америке… Ты его оттуда в мешке привезешь?
Леха вроде как собирался что-то сказать, но закрыл рот и как-то сник. Петров махнул рукой и посмотрел на вернувшегося из разведки сослуживца.
– Как оно ваше ничего? Жрать добыл?
– Тебе бы все жрать, утроба ненасытная. Я вот нашему гостю ботинки нашел качественные и одежду справную. И деревенька неподалеку подходящая.
– Деревенских раскулачил? – усмехнулся Петров.
– Ты о чем?
– О ботинках и одежке, – продолжил лыбиться горожанин, хотя и знал, что для Семенова тема раскулачивания была неприятна.
– Там увидишь сам. Зорька напилась?
– А то! Как насос работала, не пойму, куда в нее столько влезло. По моим прикидкам, на двухсотлитровую бочку накачала.
– Не, литров пятьдесят – сто самое большее…
– Это ты серьезно? – удивился Петров.
– Конечно. Она, считай, только молока литров двадцать дает. Вот и прикинь, сколько ей воды надо.
– Плетешь! Не было у нее двадцати литров.
– Сейчас да – и некормленая, и непоеная шаталась, да еще и напугали ее. А так – двадцать точно даст. Ладно, не о том речь, пошли, нам еще топать и топать.
Собрались быстро и пошли. Семенову очень не нравилось, что потомок носом шмыгает. Не очень, видать. ночевка в лесу понравилась. Это и понятно, ночи уже холодные. Зато поэтому комаров меньше стало, а этот, из будущего, к комарикам непривычен. Видимо, там, в будущем, комаров извели на нет вообще. Совсем вплотную к болотцу Семенов решил всей компанией не идти. Остановились в полукилометре, выбрав удобную для привала полянку.
– Слушай, Семенов, надо бы насчет коровы пару моментиков обсудить, давай-ка мы к ней подойдем, – сказал Петров, поднимаясь с земли.
Недоумевая, что это вдруг такое насчет коровы зачесалось у городского, Семенов отошел к мирно жующей Зорьке. Петров встал спиной к сидящим спутникам, показал пальцем куда-то корове в ухо и сказал довольно громко:
– Значица, у этой твоей Зорьки есть такая вот вещь…
И уже тихо, шепотом почти, подмигнув со значением, продолжил:
– Этот гусь дурак дураком, нарассказывал мне тут такого, что как бы нас с тобой за цугундер не взяли, когда к своим придем. Паршиво выходит, совсем паршиво. И к немцам нельзя чтобы попал – он, конечно, балбес и ни черта толком не знает, но нельзя, чтобы он у них трепался…
– Да брось ты, нормальная корова! Ты в них ни черта не понимаешь! А туды же, умничаешь вот! – возмущенно ответил ему Семенов и, убавив голоса, спросил встревоженно: – А что он тут тебе такого нарассказывал, пока я отсутствовал?
– Долго объяснять. Если коротенько – коммунистическая партия продалась англичанам с американцами, и Советский Союз продали с потрохами. И про Сталина такого нарассказывал, что сидеть не пересидеть, если что. И хорошо еще, если сидеть только… Может, мы этого фрукта чпокнем тихо? Пользы от него куда меньше, чем вреда будет. Я таких знаю.
Семенов задумался. Поглядывая на корову. На Петрова. На Леху. Потом решительно сказал:
– Нет, не годится. Взводный ясно приказал – к нашим доставить. Понимаешь, тут такое дело – я не знаю, что он полезного сказать может. И расспрашивать его не собираюсь. Да и тебе не советую. Спросят: говорили с ним о чем-либо? А мы в ответ – никак нет. Ни о чем не говорили.
– А тебе так и поверят, держи карман шире, – хмыкнул Петров.
– Ну там видно будет. Да и просто так человека гробить, ни с того ни с сего – не дело. Может, он вообще твой правнук, – сказал колхозник.
– Фамилия у него не та, – ухмыльнулся мрачно токарь.
– А ты, может, потом дочку родил. В смысле не ты, конечно, но, в общем, и такое может быть. Или там от внучки… Пойдем пока утоплого старшину укуюшим, – предложил Семенов.
– А этот барин что? – показал глазами на выдохшегося от похода по лесу потомка Петров.
– Не стоит. Потом сам увидишь, – негромко ответил колхозник. И двинулся к болотцу.
Разделись, полезли, чертыхаясь, в холоднющую темную воду.
Когда бойцы вытащили тяжелое мокрое тело на твердый бережок, Петров осторожно плюнул в сторону и согласился:
– Да, он бы тут обрыгал все, как мой сменщик после первой получки…
– А что – отравился чем? – поинтересовался походя Семенов, прикидывая, как сподручнее будет стянуть одежку с трупа.
– «Ершом» угостился, а сам пацан еще, только после фабрично-заводского – фабзаяц, одно слово – вот и развезло… Гляди-ка – пистоль есть, – и небрезгливый Петров начал расстегивать глянцевито блестящую, набухшую водой кобуру. Семенов покосился на него, но ничего не сказал, аккуратно укладывая местами подмокшее шелковое полотно парашюта, дивясь на роскошную дорогую тонкую и легкую ткань и на отличные веревки строп. Вот в хозяйстве бы пригодилось и то и другое – и рубашки и платья отменные пошить, сносу б им не было, а уж крепкая веревка для крестьянина – первеющее дело, всегда пригодится. Семенов из дома никуда без веревки не выходил. Без веревки и ножика.
– Невезуха, – огорченно цыкнул ртом Петров и кинул пистолет в траву.
– Что такое? – спросил его Семенов.
– Гнутый. Ни взвести, ни обойму вынуть. Не пистоль, а стоп-машина. Ну да понятно. Хорошо землячка обо что-то приложило – стал как мешок с костями, вон и ноги переломаны…
Ноги у покойника и впрямь лежали так, словно в них добавилось еще несколько суставов. Но это-то еще ладно, вот то, что половина лица была снесена напрочь, и потому скалился мертвец жутковатой улыбочкой, действовало на нервы сильнее.
– Прямо как Габайдуллина распотрошило, – сказал Петров и стал расстегивать хитрые лямки от парашюта.
– Габайдуллина – взрывом, – заметил Семенов.
– Так и этот тоже под взрыв попал, наверное.
– Белье снимать не будем?
– Обойдется… правнучек… Ты б его послушал, обормота. Носки оставим?
– Оставим. А слушать… Не хочу я его слушать. Мне он полезного ничего не расскажет. А кто там наверху кого подсидел – мне это знать ни к чему. Здоровее буду.
– Ишь ты какой. Умный, – иронично-уважительно протянул токарь.
– А люди везде одинаковы. У нас так три председателя колхоза поменялись – все друг на друга в район письма писали. А сядет новый на стул председательский – на него пишут, – немного путано пояснил Семенов, но Петров все понял, кивнул.
– Интересно, каково оно – носить шелковые портянки? – спросил, помолчав, Петров.
– Не знаю, – отозвался Семенов, вспомнив, что когда бабушка рассказывала сказки, то в сказках этих цари все носили именно шелковые портянки. Для Семенова с детства это было символом сказочного богатства; впрочем, для бабушки, видно, тоже.
Петров примерился и, достав полученный по наследству ножик, стал кромсать парашют.
– Ты что, сдурел? Это же военное имущество! – испугался Семенов.
– Не боись – правнучек-то хоть и чушь всякую нес, а вот про то, что сюда мы вернемся еще не скоро – то ли через год, а может, и через три – это точно помнит. На войне и год-то много. Ты-то зачем это полотнище из болота выволок? Тут наших интендантов нет. Небось намылился на сало обменять, а? – пояснил свои действия Петров.
– А хоть бы и так, – буркнул Семенов, – ты что-то против сала имеешь?
– Ты что, никак нет, ничего против сала не имею, всегда «за», причем обеими руками, – дурашливо изобразил крайний испуг горожанин, задрав вверх обе лапы.
– Ладно тебе балаганить, нехорошо это, при покойном-то, – осуждающе заметил деревенский.
– Ему уже все равно. Как – обратно в воду спихнем? Или все же похороним?
– Похороним. Нет?
– Отчего ж не похоронить хорошего человека… Давай начинай, я подменю.
Рыть получилось недолго – вода была совсем близко, и ямка вышла неглубокой, на дне сразу стала наливаться лужица, сочилась водичка и с боков ямки. Нехорошо, конечно, что лег старшина опять в воду, но по сравнению с очень многими, погибшими в эти окаянные дни, даже это погребение выглядело почти по-человечески. Петров удивил – поднял брошенный пистолет – действительно сильно погнутый, заметно было простым глазом – и аккуратно положил мертвецу на грудь. Накрыли разбитое лицо лопухом и засыпали неизвестного парня, от которого остались только парашют, казенное обмундирование, ботинки, ремень с кобурой да горстка мокрых бумажек – пять червонцев, два билета в театр на довоенное еще воскресенье да какие-то справки, на которых все написанное размылось и было нечитаемым. На минутку Семенов задумался – ему хотелось положить кожаную шапку летную на могилу, но решил этого не делать – и шапка была нужна живым, и мертвому эта почесть была без толку. По-быстрому простирнули вещички. Старательно обнюхали. Нет, ничем не пахло, кроме болота.
И молча вернулись обратно.
Семенов деловито развесил мокрые одежки на ветках так, чтоб просохли, ботинки на колышки повесил и стал собираться для выхода в деревню. Решил сначала сходить налегке, взяв с собой только винтовку и сапоги взводного. Если все заладится, то можно потом всей артелью заявиться, с коровой вместе, там, глядишь, и переночевать по-человечески пустят, а не заладится – удирать так проще. Подумав, взял с собой сырые купюры: война войной, а деньги – они все-таки деньги.
– Тебя проводить? – спросил Петров. И пошел следом.
За прошедшее время он уже стал обстрелянным бойцом и понимал, что вдвоем идти безопаснее. Семенов мимолетно подумал, что, видно, чешется язык у Петрова, раздувает его то, что он от потомка этого нелепого услыхал, а вот Семенову совершенно не хотелось про чужие тайны слушать, тем более что тайны-то эти были опасны.
В отличие от Петрова, которому жизнь еще по хребтине не хлестала, сам Семенов успел хлебнуть лиха – семью его раскулачили аккурат в самом начале коллективизации. И все из-за деда, который неуемно хотел выбиться в купцы гильдейские, для чего ему, крестьянину, надо было скопить весьма приличную сумму денег. Ради этих денег дед всю семью поставил на уши, работали Семеновы как одержимые, начиная работу раньше всех и кончая позже. Дед еще и лавочку у себя в избе открыл и торговал всякой всячиной, благо в деревне больше лавок и лабазов не было. И потому в любое время суток в окошко стучали – и дед вскакивал продать даже и стакан семечек или полфунта леденцов с красивым названием «Ландрин».
Копеечка к копеечке копил и копил, старый скопидом, а денежки прятал в известном только ему месте. Кончилось все паршиво – когда в далеком Петербурге царя свергли, так и не ставший купцом третьей гильдии старый честолюбец свалился от удара, онемев и став параликом. Прожил после еще несколько лет, лежмя лежа. Семья по инерции работала все так же одержимо, только времена настали странные, нелепые и весь этот труд толку не давал. Одна радость, что в городах жили еще хуже. А потом пришла коллективизация, и старших Семеновых сослали, а младших соседи у себя спрятали. Семенов так и не перестал удивляться тому, что одни соседи бегали-искали по деревне его с сестричками, чтобы и детей сослали к черту на рога, а другие соседи, вишь, спрятали и помогли потом перебраться к родичам, которых раскулачивание стороной обошло. На счастье Семеновых, вскоре вышла в газетах известная статья самого Сталина про головокружение от успехов, и некоторое время спустя отец с матерью из ссылки возвернулись. Бабушка там осталась, в ссыльном поселении, потому как померла. Имущество, правда, соседушки не отдали – а в ходе раскулачивания только часть добра колхозу пошла, всякое шмотье и обувка доброхотам-соседям досталась, и некоторых из них, на мстительную радость вернувшихся Семеновых, позже тоже раскулачили.
Некоторое время пожили лишенцами, потом потихоньку все на круги своя возвратилось, а несколько лет назад в ставшей уже колхозной конюшне детишки нашли клад – сумку старого Семенова с сотенными – «катеньками», как называли взрослые царские еще, вышедшие из употребления деньги. Детишки потом долго этими деньгами играли. Устраивая магазин, где продавали друг другу всякую ерунду типа листиков лебеды, пучков травы, кучек песка и прочей такой же фигни, что в их фантазиях было всяким вкусным, сладким и горожанским. «Старый дурень лучше б золотом копил» – в сердцах сказал на эту находку очередной предколхоза. Менялись они часто, словно в какую-то странную чехарду играли. Дела у колхоза тем не менее шли уже получше, чем раньше, и как раз перед войной стало казаться, что еще немного – и совсем хорошо жить станет. Но вот грянуло – и о хорошей жизни теперь можно забыть надолго. Но то, что всегда может стать еще хуже, Семенов четко усвоил и не хотел себе неприятностей искать.
С другой стороны, взять и просто так пырнуть штыком этого свалившегося ему на голову недотепу рука просто не поднималась. Ну как деревенского дурачка обижать. Хотя слюнтяем Семенова никто бы не назвал – и до армии он совершенно спокойно резал куриц, мог и поросенка уработать вплоть до разделки, а в армии стал пулеметчиком, чем втайне гордился. Другие гордились хлебными местами типа кладовщиков или там хлеборезов, а Семенов гордился именно тем, что ему доверили сложную и серьезную машину, с которой он один был по силе, как цельный взвод. Ну может, и не взвод, но уж отделение – точно. И в тех трех боях, где от полнокровной роты остался пшик, пулемет Семенова себя показал достойно. Не задарма рота погибла, ответно кровушки тоже пустили не хило. Просто силы с той стороны перло чудовищно много. Но одно дело ловить в прицел фигурки злого, непривычного цвета, а другое – такой вот клоун, который явно маменькин сынок, бабенькин внучок. Как он тогда на дороге от трупов-то шарахался! Опять же Уланов зря бы приказ не дал…
– И вот зачем ты мне про внука сказал! – достаточно сердито буркнул идущий рядом Петров.
– А что? – удивился Семенов.
– Да ну… Как подумаю, что от меня такая слякоть заведется… так и неприятно. А шпундель этот опасен. Это он с виду такой, мля, а вот погоди – еще меня вспомнишь.
– Да брось… Ты вон раскиснуть боишься, родственные чувства ощущая. Нет? – ухмыльнулся Семенов.
– Ну и это тоже, – нехотя признал токарь.
Менеджер Леха
Насморк замучил. Тем более что поболеть должным образом – как это можно было сделать в оставшемся черт знает где будущем-прошлом, было невозможно. Не поваляться в уютной постели под пухлым одеяльцем, не шибко страдая от хвори и одновременно тихо радуясь, что не надо вставать утром и переть на работу. Какая к черту постель – от ночлега на ветках в виде матраса и с шинелью вместо одеялка ломило все кости и тупо болели все мышцы. Ни чаю с лимоном, ни теплой ванны. Мама поила горячим молоком… Ну молока-то сейчас было полно, но хоть и вкусное и теплое – а никак толку от него не получалось. И даже нос было нечем вытереть – эх, бумажные нежные салфетки, где вы? Леха всерьез страдал – от всего этого неудобья, от холодрыги ночью, от комаров днем, от диковинных «тухель», как иронично окрестил чоботы из шинельных рукавов ехидный солдат по фамилии Петров. А тут еще и сопли вожжой. И нос распух. Очень хочется все время жрать. Пельменей бы простых сюда хотя бы. Или «Доширака». Только чтоб горяченького чего, а то от молока пузо барабаном, пучит-дует. Но с этим проблемы. Жратвы нет совсем. И неизвестно, когда будет. И еще вопрос, что это будет за жратва.
Трое спутников как-то переносили все это достаточно спокойно, как дикари какие-то. Даже зловещего вида мясо сожрали, которое откуда-то приволок этот дояр-колхозник. Воняло мясо падалью так, что и опухший нос учуял. А они ничего – пожарили на костерке и без соли слопали. Ну чисто дикие люди…
Опять же очень неприятно было то, что они все время ожидали от него, от Лехи, каких-то невиданных откровений и суперзнаний. Особенно донимал злобный Петров. Леха четко чуял – этот его невзлюбил сразу. Сталинист, наверное, да еще и коммунист упертый, вероятно. То-то он так разволновался, когда Леха спроста рассказал то, что слышал о причинах распада СССР. Зря, наверное. Особенно про репрессии и про Берию со школьницами. Про это – точно зря. Не подумал. Хотел-то как лучше, тем более еще в школе учителя толковали, что Сталина все ненавидели, многие были репрессированы, СССР развалился потому, что никто не хотел из его граждан, чтобы это уродливое образование существовало дальше, все хотели свободы и благополучия с демократией.
Наоборот, думал, что это порадует ребят, ведь злодеяния прошлого оценены в будущем по заслугам. Теперь явно себе врага нажил. Еще хорошо, что догадался на их попреки спросить: а будь они на его месте и попади они сами лет на семьдесят назад – чем бы они там были полезны? Остыли эмоции, да. Но сам-то Леха понимал, что ему сказать нечего. Попытался было этому Петрову рассказать про телевизоры и компьютеры. Не получилось. Не потому, что тот не понял рассказанного – понять-то понял, да взъелся на то, что Леха не может внятно объяснить – как они делаются, эти новые девайсы. Вот прямо начиная с теории и с сырья. Силициум, Кремниевая долина – пустой звук[6]… Леха неплохо разбирался в компах, вполне мог и программу поставить и узел заменить – ну не совсем лопух. Но как вся эта байда работает? Сам Леха думал, что знает. А вот рассказать оказалось невозможно. Про космос и спутники тоже не заладилось – как только Петров стал выспрашивать, на каком топливе вся эта лабуда взлетает. И про мобилы вяло вышло. Пес его знает, как эта вся роуминговая система работает. А про фаст-фуды и бомж-пакеты Леха и сам понял, что не надо.
Теперь сам себе он задавал вопрос: а что он вообще может рассказать? Ведь ясно было сказано – его должны доставить к вышестоящему субъекту, чтоб тот разобрался. И с чем тот будет разбираться? Ну расскажет Леха, что автомат Шпагина стал легендарным оружием. Так они это и сами знают. Или что винтовка Мосина всю войну прошла. И что в этом полезного? Про тот же Сталинград Леха помнил, что там немцы конкретно попали, но было это в сорок втором или сорок третьем году – ни за что бы не смог сказать точно. Опять же – что проку? Никакого проку, как в прогнозах Павла Глобы. Виденное в кино тоже никак не годилось. Ну расскажет он, что готовили НКВД детей-камикадзе. И что с того? Или что немок насиловали всех подряд. Это никого сейчас не парит, до тех немок еще тыщи километров. Не, к тому же в кино, бывало, показывали такой лютый бред, вроде танков под парусами и бомбардировок дырявыми ложками, что даже и инет не надо было читать, чтобы усомниться. Доводилось читать несколько книжек «про войну», но тоже никак не годится. Ну там написано было, что все красноармейцы хотели сдаться немцам в плен и сдавались, как только подворачивалась возможность, – а эти трое, да и их командир сдаваться всяко не собирались, хотя немцы, конечно, оказали бы раненому помощь, и он бы, возможно, выжил. Непонятно: вроде же обычная солдатня, пехота… Были б там пограничники – еще куда ни шло.
Эх, попал бы Леха в мир «Варкрафта» – он бы себя куда как проявил бы! Скрафтить что или там подкачаться – у него вполне бы получилось, он даже одно время подрабатывал тем, что качал персов на продажу. И фармил он удачно. И на ауке барыжил ловко и уверенно. Но тут мир вовсе не тот. Куда более жуткий, простой и свирепый. Штычком-то в спину… Неприятно. «Колл оф Дюти»? Вот там есть полезное – амеры в Нормандии высадились. А когда? Трава зеленая была, листья. Лето, наверное. Или во Франции зима тоже без снега? Черт, неясно. И с годом тоже. Там писали на верху экрана даты, но Леха, как нормальный юзер, на это внимания не обращал. Тоска, в общем. Разве что про автомат Калашникова рассказать? Вопрос – а что рассказать? Леха его в руках не держал, а уж чертеж начертить или там принцип разъяснить… Не, как мог, он попробовал – Петров сразу отрезал, заявив, что отвод пороховых газов как принцип действия автоматики как раз был в «дегтяре» этого самого дояра Семенова. И в винтовках Токарева, что были в их взводе. И в чем гениальность? Пес его знает, в чем.
Одна радость, что пронырливый дояр нашел небольшую деревушку, где немцев не было. Деревушка произвела на менеджера тягостное впечатление – полтора десятка народу, куча босых детей. Одеты как с помойки. Заплаты на одежке! И не стильные, дизайнерски разработанные, как на модных трендах, а как попало. Вонь даже сквозь насморк. Лапти! Самые настоящие лапти на ногах у деревенских! А вечером вместо электричества – лучину жгли! Накололи тонких длинных щепок – и палили вместо ламп или хотя бы свечей. Африка какая-то! Хотя в Африке жарко и в лаптях не ходят. Но что хорошо – радушные хозяева оказались, накормили от души, выставили совершенно чужим солдаперам и самогонки мутной, и картошки вареной, и хлеба, и даже квашеная капуста нашлась с луком, чесноком и огурцами. Петров намекнул насчет сала – так и сало нашлось. Все это Леху сильно удивило: чтоб так посторонних угощать? И на вкус все это было вполне съедобно. Надо же, гости дорогие… В его жизни таких гостей пустили бы в пешее эротическое путешествие – а тут вон кормят и спать уложили на сеновале. Сено густо и одуряюще пахло, кололось и мыши попискивали в нем, но зато наконец-то стало тепло, и Леха впервые выспался по-человечески.
А на завтрак дали яичницу. Впервые подумалось, что в прошлом тоже жить можно. Хреново, но можно. А еще обещали баньку истопить.
Его спутники уже корячились во дворе – Жанаев как заведенный пилил дрова на пару со стариком, а Петров с дояром и парой мужиков гремели какой-то странноватой ржавой железякой – издалека выглядело так, что они ее чинят. Детвора вертелась тут же, и как только Леха появился из ворот сеновала, как сразу же окружили его и принялись глазеть, выдерживая безопасную дистанцию. Леха хмыкнул про себя – сейчас-то он выглядел вполне себе – вчера ему притащили откуда-то гимнастерку, брюки навыпуск и ботинки – все было почему-то мокрым, но подсохло и стало вполне впору. Теперь пришелец из будущего смотрелся вполне себе пристойно – не то что вначале. Вначале-то он бы этим деревенским устроил бы незабываемое зрелище. Правда, ботинки ноги намяли, и ходить в них теперь было больно, но Леха терпел, надеясь, что разносится обувка. Чуни были в разы хуже, и в них как-то себя было невозможно уважать. А так – даже с распухшим носом – все же вид был почти бравый.
Боец Семенов
Все получилось как нельзя лучше, даже удивительно. Начать с того, что еще на подступах к деревушке встретился толковый пацаненок, потому как хоть и говорил не совсем по-русски, а все было понятно в разговоре. Так и оказалось – немцев в деревушке нет и вряд ли приедут – мостик через топкий ручеек кто-то недавно разобрал, а за деревней дальше лес, тупичок тут, в общем, нечего тут немцам делать. Старший из пятерых мужчин, что тут жили, опять же очень удачно оказался сам бывшим воякой – осел тут еще во время Империалистической, женился, так и жил, часть жителей была теперь его прямой родней. Так что общий язык нашли быстро. Поторговались, конечно, не без этого, но и сапоги и корову Семенов пристроил весьма удачно. Получили и хлеба, и картошки, и сала.
Еще и вечерять посадили как званых гостей, с почетом. Народу набилось – вся деревня считай, благо что маленькая. Ну Семенов с Петровым знали, что такое манеры, держались как подобает, церемонно, сдержанно, Жанаев тоже не подкачал, а вот потомок оплошал – лопал, как свинья, и стаканчик держал неправильно – без оттопыренного мизинца, некультурно. А ему как раз стакан дали, стеклянный, настоящий городской. Остальные-то пили из разномастной посуды, потомка уважили, потому как были на нем летная диагоналевая гимнастерка с голубыми петличками и старшинской «пилой» из четырех рубиново-красных треугольничков, хорошие хромовые ботинки и брюки полушерстяные, что для крестьян сразу означало – он тут в группе самый старший. Красавец, как на картинке. Зато потомок пока лопал – помалкивал, и Семенова это вполне устраивало.
Поддерживать беседу пришлось, таким образом, самому Семенову, что он аккуратно и делал, стараясь больше слушать. Хозяин, назвавшийся Евграфом Филипповичем, после третьей чарки сам разговорился, благо нашел свежих слушателей, а вот остальные поскучнели физиомордиями – видно, слышали все это от деда не в первый раз. Дед оказался бравым, Георгиевский крест получившим за захват германского броневика, и по рассказу судя – да, ловко у него получилось: и пулю в смотровую щель водителю загнать, и по люку грохнуть прикладом, и рявкнуть: «Ком хераус!»[7], так что и впрямь оба бронекатчика пошли делать «хераус», заодно отстрелив деду два пальца на руке, а он их в ответ прикладом зашиб. Дед горделиво показывал искалеченную клешню, потом поведал, что попал в эту местность на излечение, а тут и войне конец, и началась «р-р-рэволюционная катавасия», от которой голова кругом пошла. Но он решил в это не впутываться. Повоевал уже, хватит, и потому не ввязывался по возможности в разборки тех и этих, а бегало тут много всяких – не только белых и красных. Вот и остался жив и здоров, а кто драться лез – тут их по лесам и болотам много лежит.
Семенов вежливо слушал, кивал и соображал, что как-то уж очень намекающе речь старика звучит. Не, ну тут понятно – время уборки урожая на носу, сено опять же убирать надо, работы сейчас полно, потому в деревушке лишние руки не были бы обузой. Это-то ясно. Опять же вон молодайка на потомка смотрит зазывно – ясно дело, не прочь бы охмурить и замуж выйти, за летчика-то любая рада, вон он какой сидит пышный и даже «курица» на рукаве золотом вышита… С красным носом, правда, кавалер. Но женщине-то это не помеха – еще и полечит, и поухаживает. Нет, точно глаз положила – как человек опытный и бывалый – как-никак женат уже три года и дети есть – Семенов был совершенно уверен, что томные взгляды молодухи он совершенно правильно оценил. Вот Жанаев спокойно сидел и чинно, не торопясь ел, и на него таращились только детишки, возможно впервые увидев такого диковинного азиатского человека. Там, где сидел Петров, как раз стало шумно – токарь, накатив на грудь, распустил пышный павлиний хвост из словес, расписывая свои героические подвиги, и вот его внимательно слушали. В общем, застолье шло, как подобает, достойно и приятно. Наконец и потомок набил брюхо и стал не так выделяться своим поведением. Семенов успокоился, только посматривал на деда: мало ли, вдруг затеет старый хрыч послать кого, чтобы новую власть известить, что тут-де окруженцы есть… Оно, конечно, вряд ли. Но бдительности терять не следует. Потому пил Семенов аккуратно.
Надо заметить, что он правильно оценил поведение своих товарищей – Жанаев действительно чувствовал себя отлично. Его накормили, и никто не трогал. Но вот чего не представлял себе наблюдательный Семенов – что Жанаеву хотелось обратно, воевать. Не потому, что он любил воевать, просто знал: пока война не кончится, он не поедет к своей Сэсэг[8]. А кончиться война может, если они победят. А для этого ему, Жанаеву, надо идти и воевать. Потому ему было хорошо, но хотелось поскорее вернуться на войну. Чтобы вернуться домой.
И Евграф Филиппович, ветеран Империалистической, тоже думал не вполне так, как предполагал молодой еще Семенов. Не любил Евграф Филиппович советскую власть, хотя и не сказать чтобы сильно от нее потерпел. Однако мыслей, чтоб не пустить сюда этих вояк или сдать их германцам, и в голову не пришло. Да и как сказать, сдать… Германцам?! Это ж дело такое, что красные али белые – это одно, а германцы – они всегда германцы! Свои, бывало, зверствовали и почище, да все одно: те – германцы… И все тут!
Потому мысли у Евграфа Филипповича были совсем другие – как бы уговорить этих крепких молодых мужиков не искать ходу до своих, а остаться тут. И работа, и защита, да и бабы, опять же, вон как смотрят… В этом Семенов, как крестьянин, угадал верно. Но и тут старик немного глядел иначе. Семенов ожидал подсознательно, что дед обратится к нему. Но для старика Семенов был не той фигурой – в знаках различия старый солдат разбирался неплохо и потому сразу решил для себя, что старший здесь – летчик. С ним и надо говорить. Но напрямую Евграф сказать все не решался – вон старшой-то их, из этих, что на еропланах летают, сидит себе молча, ни слова не говорит. Умный, значит, командир, хоть и молодой.
А с умным торопиться не след.
Да и помнил Евграф Филиппович насчет воинского долга и прочего: вспоминать не любил, но и не забудешь, что с иными за отказ воевать было. Потому решил отложить это на потом. Пока решил послушать, что заливает тут солдатик с городскими ухватками. И слушал.
Семенов тоже слушал и немного удивлялся тому, что его городской приятель в общем-то даже и не привирает. Что особенно удивило – в общем, простецкие ситуации в изложении языкастого черта Петрова становились красочнее и… впечатляюще, что ли. И первый налет ревущих дурниной самолетов, и бесконечное окапывание, и трупы на дорогах, и вонь горящей техники, и первый бой – все это становилось не просто обыденной жизнью сотни мужиков, а прямо кино каким-то. И тем более сам Семенов мог бы вспомнить особенно тяжелые моменты только какими-то кусками, словно смотрел в трубку. А Петров – гляди-ка – засек такие детали и нюансы, каких Семенов и не увидел. Вроде на одно смотрели, а видели разное. Да и рассказать бы все это так цветасто, как токарь, Семенов точно бы не смог. А если бы и изложил – получилось бы очень сухо и сдержанно. Да и не стал бы многое рассказывать, ни к чему. Ну вот, например, зачем говорить посторонним людям, что когда серо-синий немецкий танк остановился совсем близко и стал разворачивать башенку в сторону ячейки, где в этот момент Семенов судорожно пытался заменить пулеметный диск, но его заело и никак не получалось оторвать тяжеленный стальной блин – так вот: жизнь перед глазами не проносилась. А тоска свинцовая одолела, впору выть было от злости, когда коротенький стволик танковой пушки неудержимо накатывался черной дыркой прямо в живую душу пулеметчику. И Семенов оплошал, испугался и не нашел ничего лучшего, как присесть в своей тесной вертикальной ячейке, которая в тот момент показалась вертикальной могилкой. И даже на молитвы не хватило времени, когда над головой тошно и оглушающее жахнуло и по спине тяжко ударило, прерывая дыхание. Кому это важно и интересно? Только себя позорить. Семенов с неудовольствием вспомнил, как не мог разогнуться, и страшно стало, что так и будет медленно умирать на дне своей ячейки. Скрюченным, бессильным, нюхая до последнего момента оставшейся жизни кислую вонь сгоревшего пороха из наваленных на дне стреляных гильз. Не сразу понял, что это не позвоночник перебило, а просто свалился сверху сбитый взрывом покореженный пулемет. И кому это интересно? Да никому, и рассказывать такое стыдно и не нужно. Надо же – опытный обученный красноармеец, а не сообразил пулемет с собой захватить в ячейку, на бруствере бросил. У Петрова же все получалось картинно и героически, но при том не вызвало скуки, как высокопарные газетные статьи про героизм.
– Тут Габайдуллин нагреб гранат из ящика, свернул из них связку – четыре ручки в одну сторону, пятая – в другую, потом вторую такую же проводом обмотал – и как уж прямо скользнул в траву. Смотрю, а он уже около этого танка, рукой махнул – полетела связка. Да неудачно. Железяка эта довернула – и на него. А его, видать, взрывом уже повредило: смотрю – возится, да слабо так… Когда почти наехала – он так рукой еле-еле пошевелил, да вторую связку и сунул прямо под гусеницу. Как долбануло! Габайдуллина отшвырнуло метров на пять, а гусеницу порвало, аж траки в разные стороны полетели, причем здоровенное колесо ведущее в щепки разнесло! Колесо в половину человеческого роста, огромное – а вдрызг снесло. Напрочь! Танк перекосило, стрелять перестал, а наш взводный это увидел и орет: «Раз назад нам нельзя – а ну все вперед, кто меня слышит! За мной!» Ну и кто живой был – поднялись и за ним…
– Страсти-то какие… – ужаснулась соседка Лехи, зазывно на него поглядывая.
– Не могли гранаты так железное колесо разнести, – твердо и уверенно сказал Евграф Филиппович. Не то чтобы осадить говоруна-рассказчика захотел, а скорее для порядку. Чтобы не очень заливал тут бабенкам. Танк с деревянными колесами, как же. Тут хотя и деревня, а про танки наслышаны.
Петров осекся на полуслове. С одной стороны, Семенов порадовался, что вот опять горожанина в лужу посадили, с другой – нехорошо получалось, все-таки токарь – сослуживец и товарищ, а его раз – и срезали. Тем более что Семенов сам-то не видел, как Габайдуллин танк подбил, но когда этот самый Петров выдернул его за шкирку из ячейки и поволок в атаку, то и порванный труп Габайдуллина и перекосившийся танк – без переднего здоровенного колеса, кстати, – сам своими глазами Семенов видел. Но вот разлетелось ли колесо в щепки – этого он сказать не мог.
Совершенно неожиданно на выручку токарю пришел потомок: он решительно допил самогон из стакана и, косясь на глядящую обожающим взглядом соседку, твердым, хотя и немного гнусавым голосом отчеканил:
– Если это был французский танк «Рено ФТ-17» или, как его называли немцы, «Панцеркампфваген 18 эр 730 эф», то вполне возможно, что ведущее колесо разлетелось в щепки – на ряде машин оно было из дерева с обтяжкой железом. Несмотря на противопульную броню, танк превосходил ряд образцов немецких панцерваффе и потому использовался в количестве нескольких сотен штук.
– Кхм! – внятно сказал Семенов.
Потомок уловил намек и заткнулся. Он, честно говоря, и сам не понял, что это вдруг его понесло вспоминать случайно прочитанное на форуме игры «Ворлд оф танкс». Не иначе самогон да еще упругое круглое бедро соседки, которым она то и дело словно случайно касалась его ноги.
– Вот он как раз и был, – с места в карьер продолжил свое повествование Петров. А Евграф Филиппович неожиданно спросил:
– А вы, значит, в том бою не вместе бились?
– Откуда! Мы же пехота – царица полей, а он – залетный, – несколько с намеком ляпнул Петров.
– Понятно, понятно, – успокоился Евграф Филиппович. Для него это было как раз хорошо: раз артель сбродная – значит, уговорить остаться их будет проще.
– А як так вышлось, что танк французский, а за немцев? – по-прежнему зазывно поглядывая на образованного соседа, волнующим голосом спросила прижавшаяся бедром к Лехиной ноге женщина.
– Это-то понятно, – отозвался Евграф Филиппович, – Франции сейчас нет, а все ее добро германцам в наследство досталось. Да и от других стран тоже добра, мусить, перепало немало. Европа ж!
Петров кивнул и продолжил заливаться: как они по лощинке выскочили прямо на нескольких немцев и свалили их стрельбой в упор и штыками, а потом их героический взводный сунулся лицом в траву, и его пришлось тащить с собой, тяжелораненого. Но вот – сумели оторваться. И теперь они тут.
Другая из сидевших за столом женщин, пожилая, спросила – и Семенов понял, хотя язык и не был привычным русским, – куда делся взводный, а после разъяснений взгрустнула и предложила выпить за упокой души всех павших. После этого уже Семенова сильно разморило, и он кивнул своим товарищам, что пора бы и честь знать. Застолье закончилось, поблагодарили радушных хозяев и отправились на боковую – на сеновал.
И даже не караулили этой ночью, расслабились.
Менеджер Леха
Читать бесплатно другие книги:
