Незнакомец в зеркале Шелдон Сидни

Глава 1

Детройт в 1919 году был одним из самых богатых и процветающих промышленных городов мира. Первая мировая война закончилась, и Детройт сыграл значительную роль в победе союзных войск, поскольку именно его заводы снабжали фронт танками, тягачами и аэропланами. Теперь, когда угроза нашествия гуннов миновала, автомобильные заводы вернулись к производству мирной продукции, выпуская до четырех тысяч машин в день. Квалифицированные и неквалифицированные рабочие стекались сюда со всего света, чтобы найти работу, и приток итальянцев, ирландцев и немцев не ослабевал.

В числе новоприбывших были новобрачные – Пауль Темплархаус и его жена Фрида.

Пауль был учеником мясника в Мюнхене. Женившись на Фриде и получив приданое, он эмигрировал в Нью-Йорк, где на деньги жены открыл мясную лавку. Через несколько месяцев, почти разорившись, семья переехала в Сент-Луис, затем в Бостон и наконец в Детройт. Причем в каждом городе повторялось одно и то же: в эру процветания, когда люди не экономили на еде, а мясники и бакалейщики обогащались со сказочной быстротой, Пауль Темплархаус ухитрялся прогореть в любом месте, где открывал лавку. Он был хорошим мясником, но абсолютным профаном в бизнесе, и, по правде сказать, гораздо больше любил писать стихи, чем увеличивать капитал.

Пауль проводил долгие часы, подыскивая рифму, оттачивая слог, воплощая на бумаге поэтические образы. Свои творения он отсылал в газеты и журналы, но бессердечные издатели ни разу не напечатали даже строчки из его бессмертных произведений. Однако для Пауля подобные вещи значения не имели. Он отпускал товар в кредит любому, и жители всей округи знали: хочешь получить лучшее мясо бесплатно – иди в лавку Темплархауса.

Жена Пауля, Фрида, некрасивая женщина с невыразительным лицом, совершенно не разбиралась в мужчинах: до встречи с Паулем никто ни разу не пригласил ее даже на свидание. И вот появился человек, который сделал ей предложение, вернее, попросил ее руки у отца. Фрида умоляла родителей согласиться, но старика не нужно было долго уговаривать – он сам смертельно боялся, что дочь повиснет на нем тяжким грузом до конца дней. Отец даже увеличил сумму приданого, чтобы Фрида с мужем смогли уехать из Германии в Новый Свет.

Фрида полюбила мужа с первого взгляда – робкой, нерассуждающей любовью. Никогда раньше ей не приходилось встречать настоящего поэта. Худой, лысоватый, со светлыми близорукими глазами и мечтательным лицом, Пауль стал для нее всем. Только через несколько месяцев Фрида наконец поверила, что этот красивый молодой человек в самом деле принадлежит ей.

Она не питала иллюзий относительно собственной внешности – неуклюжая глыбоподобная фигура, толстые ноги. Самым красивым в ней были ярко-синие глаза цвета горечавки, но прочие черты ее лица, казалось, принадлежали разным людям – большой нос картошкой, унаследованный от деда, дядюшкин лоб, высокий и покатый, отцовский квадратный жесткий подбородок. Но где-то в этом уродливом теле, полученном от Господа словно в жестокую насмешку, была заключена, как в тюремной камере, молодая прекрасная девушка. К несчастью, люди никогда не пытались узнать, что скрывается в душе Фриды, и замечали только уродливую оболочку.

Все, кроме Пауля. Ее Пауля. Впрочем, Фрида так и не узнала, что мужа привлекло лишь ее приданое, в котором тот видел единственное средство избавления от кровавых кусков говядины и бараньих мозгов. Мечтой Пауля было начать собственное дело и, заработав много денег, целиком посвятить себя любимому занятию – поэзии.

Медовый месяц молодожены провели на постоялом дворе в окрестностях Зальцбурга, в прекрасном старом замке, на берегу живописного озера, в окружении лугов и лесов. Фрида сотни раз представляла себе первую брачную ночь: Пауль закроет дверь, страстно обнимет ее и, шепча нежные слова, начнет раздевать. Губы возлюбленного найдут ее губы, он покроет поцелуями ее обнаженное тело, точно так, как описывается в маленьких зеленых книжечках, которые Фрида читала тайком от родителей. Его фаллос поднимется, гордый, набухший желанием, прямой, как древко копья. Пауль подхватит ее на руки, понесет к кровати (хотя, может быть, безопаснее, если просто поведет), осторожно положит на постель и снова обнимет.

«Мой Бог, Фрида, – скажет он, – как я люблю твое тело! Не то что у этих тощих заморышей. У тебя тело женщины, настоящей женщины!»

Но Фриду ждало жестокое разочарование. Пауль действительно запер дверь. Но потом… Жестокая реальность разрушила прекрасные мечты. Фрида с удивлением наблюдала, как Пауль быстро скинул рубашку, обнажив худую безволосую грудь, спустил брюки, открыв крохотный вялый пенис, почти скрытый складками крайней плоти. Ничто в этом человеке не напоминало волнующих картинок в книжках. Пауль растянулся на кровати, ожидая жену. Фрида поняла, что он предоставляет ей самой раздеться, и начала медленно стягивать платье.

«Ну что ж, – думала она, – размер – это еще не все. Пауль может оказаться великолепным любовником».

Через минуту трепещущая молодая жена оказалась на брачной постели рядом с мужем, ожидая услышать романтическое объяснение в любви. Но Пауль лишь молча лег на нее; последовало несколько вялых толчков, и муж быстро откатился. Для ошеломленной новобрачной все закончилось, еще не начавшись. Что же касается Пауля, до сих пор тот привык иметь дело с мюнхенскими потаскушками, и только теперь, потянувшись за бумажником, он вспомнил, что отныне может не платить. С этой минуты услуги подобного рода он будет получать даром.

После того как Пауль уснул, Фрида еще долго лежала с широко открытыми глазами, пытаясь не думать о пережитом разочаровании.

«Секс – это еще не все, – сказала она себе наконец. – Пауль может оказаться прекрасным мужем».

Но, как выяснилось, она и в этом ошиблась.

Уже через несколько недель Фрида увидела Пауля в истинном свете. Она была воспитана в немецких традициях, провозглашавших, что место женщины либо на кухне с детьми, либо в церкви, и поэтому подчинялась мужу беспрекословно. Но глупой Фриду назвать было нельзя. Она не могла не заметить, что муж оставляет желать лучшего и как человек, и как бизнесмен. Там, где Пауль колебался, Фрида стояла на своем. Когда Пауль пытался совершить очередную глупость, Фрида ловко выходила из положения. В самом начале их совместной жизни она не вмешивалась в дела, только молча страдала, видя, как из-за мягкосердечия и идиотизма мужа летят по ветру ее денежки. Но к тому времени как семья перебралась в Детройт, Фрида, не в силах выносить происходящего, ворвалась как-то в лавку мужа, уселась за кассу и первое, что сделала, – повесила табличку «В кредит не отпускаем».

Пауль был потрясен, но это оказалось только началом. Фрида подняла цены на мясо и начала рекламную кампанию, рассылая красочные проспекты по всей округе; вскоре бизнес начал процветать. С этого момента Фрида взяла все дело в свои руки, принимала решения, вела бухгалтерию, а Пауль только подчинялся.

Разочаровавшись в муже, Фрида превратилась в тирана. Она обнаружила, что обладает талантом повелевать людьми, и отныне ничто не могло отвлечь ее от намеченной цели. Именно Фрида указывала, во что и как лучше вложить деньги, где они будут жить, отдыхать и когда заведут ребенка.

Она объявила Паулю о своем решении родить и заставила его трудиться над продолжением рода, пока бедняга не оказался на грани нервного срыва. Он боялся, что подобная сексуальная активность подорвет его здоровье, но Фрида была неумолима.

– Возьми меня! – приказывала она.

– Но как? Мне ничего не хочется, – протестовал муж.

И Фрида оттягивала крайнюю плоть сморщенного жалкого пениса, пытаясь пробудить его к жизни, а когда это ей не удавалось, брала в рот, не слушая негодующего бормотания мужа:

– Господи, Фрида, что это ты делаешь?..

Добившись того, чего хотела, она сама вводила член и ждала, когда муж закончит.

Через три месяца еженощных мучений Фрида объявила мужу, что тот может отдохнуть: она забеременела. Пауль хотел девочку, а Фрида – мальчика, поэтому никто не удивился, что ребенок оказался мальчиком.

Фрида настояла на том, чтобы рожать дома, и пригласила только акушерку. Роды прошли прекрасно, без осложнений, но когда младенец появился на свет, присутствовавшие у постели роженицы были потрясены. Новорожденный оказался обычным ребенком, нормальным во всех отношениях, кроме… Между красными ляжками, словно странный, огромный отросток, висел пенис размером почти как у взрослого мужчины.

«Не то что у его отца!» – с неистовой гордостью подумала Фрида.

Она назвала малыша Тобиасом в честь жившего в их округе олдермена[2]. Пауль объявил Фриде, что сам займется воспитанием мальчика, – в конце концов, дело отца следить, чтобы сын рос настоящим мужчиной.

Фрида выслушала, улыбнулась и после этого разговора близко не подпускала мужа к малышу. Именно она растила Тоби, правила им тевтонским железным кулаком, даже не заботясь о бархатной перчатке. В пять лет Тоби был тощим заморышем, с худыми ножонками, задумчивым личиком, на котором сияли большие ярко-синие материнские глаза. Тоби обожал мать и делал все, чтобы заслужить ее похвалу. Малыш очень хотел, чтобы она подняла его, усадила на пухлые теплые колени так, чтобы можно было прижаться головой к ее груди. Но у Фриды не было времени на подобные глупости – вся энергия уходила на то, чтобы обеспечить семье сносное существование. Она любила маленького Тоби и была полна решимости вырастить сына сильным, мужественным, не то что его папаша-слабак. Фрида требовала, чтобы Тоби никто не мог превзойти, а когда мальчик пошел в школу, следила за его занятиями и увещевала, если тот не мог справиться с заданием.

– Ну-ка, парень, не сиди без дела, а засучи рукава и принимайся за работу.

Она стояла рядом, пока Тоби не находил нужного решения. Чем строже была мать, тем больше Тоби любил ее и дрожал при мысли о том, что вызовет ее гнев. Наказание следовало неотвратимо, на похвалы Фрида скупилась, но знала, что строгость – только на благо Тоби. С первой секунды, когда ребенка положили ей на руки, Фрида знала: настанет день – и ее сын будет знаменитым, известным всему миру человеком, и, хотя не ведала, как и где это произойдет, была твердо уверена в том, что так обязательно случится, словно сам Господь Бог объявил ей об этом.

И даже когда мальчик был еще слишком мал, чтобы понимать ее слова, Фрида не уставала твердить об ожидающей его славе. Поэтому маленький Тоби рос в убеждении, что в один прекрасный день станет звездой, хотя и не представлял себе, как и почему. Он знал только – мать никогда не ошибается.

Самыми счастливыми минутами в жизни мальчика были те, которые он проводил на огромной кухне, делая уроки. Мать стояла у большой старинной печки, готовя восхитительно пахнувший густой суп из цветной фасоли с плавающими в нем сосисками, сочную жареную кровяную колбасу и поджаристые пирожки с картошкой, или месила тесто на широкой колоде для рубки мяса, энергично разминая упругую массу сильными мускулистыми руками, а потом превращала белый мучной ком в тающие во рту пироги с яблоками или сливами. Тоби подбегал к матери, обхватывал руками широкую талию и прижимался к ней лицом. Пряный мускусный запах женщины смешивался с заманчивыми ароматами кухни, и в Тоби нарастало странное возбуждение сродни сексуальному, и в такие минуты он с радостью умер бы за нее. Всю жизнь, до самой смерти, запах печеных яблок мгновенно вызывал в его памяти живой нестареющий образ матери.

Как-то раз, когда Тоби было двенадцать лет, к ним пришла миссис Деркин, местная сплетница, тощая ведьма с черными бегающими глазками. Она без устали молола языком. Когда миссис Деркин ушла, Тоби изобразил ее, да так, что Фрида зашлась от смеха. Тоби казалось, что он в первый раз увидал, как радуется мать, и с тех пор всячески старался ее развеселить, то имитируя покупателей, приходивших в лавку, то учителей и одноклассников, а мать громко хохотала. Наконец-то он нашел способ заслужить ее одобрение!

В школе ставили пьесу. Тоби попытал счастья, и ему дали главную роль. В вечер премьеры мать сидела в первом ряду и аплодировала громче всех. Именно в тот день Фрида поняла, что Господне пророчество обязательно сбудется.

Время было тяжелое, тридцатые годы, начало Депрессии, и владельцы кинотеатров по всей стране из кожи вон лезли, чтобы заполнить пустующие места: раздавали призы, устраивали турниры бинго и кено[3], нанимали таперов и проводили конкурсы актеров-любителей. Фрида внимательно изучала раздел театральных объявлений, чтобы узнать, в каком из кинотеатров ожидается очередной конкурс. Потом вела туда Тоби и сидела среди публики, пока сын имитировал известных комиков того времени. Ему всегда доставался первый приз.

Мальчик подрос, но по-прежнему оставался худым ребенком с личиком херувима, на котором сияли безгрешным светом ярко-синие глаза, – само воплощение невинности. Когда люди видели Тоби, их немедленно охватывало желание обнять его, прижать к себе, утешить и защитить от тягот жизни. Они любили мальчика, охотно ему аплодировали. Тогда Тоби тоже осознал, что все сбудется, как говорила мать, и он станет звездой ради нее и только потом ради Господа Бога.

Впервые влечение к женщине проснулось в Тоби в пятнадцать лет. Он мастурбировал в ванной комнате – единственном месте, где мог остаться один, – и почувствовал, что этого ему недостаточно. Тоби решил, что пришла пора стать мужчиной.

Как-то вечером Клара Коннорс, замужняя сестра одноклассника Тоби, предложила подвезти его домой. Сидя рядом с хорошенькой большегрудой блондинкой, юноша почувствовал непреодолимое желание и нерешительно положил руку ей на колено. Не встретив сопротивления, он осмелел и полез под юбку, готовый сразу же отдернуть руку, если та закричит. Клару больше забавляло, чем сердило поведение юнца, но когда Тоби расстегнул ширинку и она увидела размер его пениса, то сразу пригласила его к себе домой и на следующий же день посвятила Тоби в радости секса и восторги взаимного обладания.

Это было незабываемым приключением в жизни Тоби. Вместо намыленной ладони он обнаружил влажную пульсирующую плоть, теплую расщелину, поглотившую вздрагивающий от нетерпения фаллос. Стоны и вскрики Клары возбудили его до такой степени, что оргазм следовал за оргазмом, а пенис вновь и вновь твердел и набухал, не покидая уютного гнездышка. Размеры члена всегда были источником тайного стыда для Тоби, но теперь неожиданно обернулись его достоинством и гордостью. Клара не умела держать язык за зубами, и вскоре Тоби не щадя сил обслуживал с полдюжины живущих по соседству матрон…

В течение следующих двух лет он ухитрился лишить девственности чуть не половину одноклассниц. Его сверстники могли прекрасно играть в футбол, иметь больше денег или обладать красивой внешностью; но там, где они терпели поражение, Тоби одерживал победу за победой. Девушки никогда не видели более забавного, остроумного существа и не могли устоять перед этим синеглазым юнцом с личиком херувима и повадками опытного обольстителя.

Тоби уже исполнилось восемнадцать, и годы учебы близились к концу, когда в один прекрасный день его вызвали к директору школы. В комнате находились мать Тоби, мрачная, как грозовая туча, всхлипывающая шестнадцатилетняя девушка по имени Эйлин Хенеген из католической семьи и ее отец, сержант полиции, тучный мужчина в мундире. Тоби понял, что попал в беду.

– Перейдем прямо к делу, Тоби, – объявил директор. – Эйлин беременна и говорит, что ты – отец ее будущего ребенка. Это правда?

У Тоби внезапно пересохло во рту. Сейчас он помнил только одно: как извивалось и билось под ним юное тело Эйлин, как она стонала от наслаждения, умоляя его:

«Еще, Тоби, еще, глубже, сильнее…»

И вот теперь это.

– Отвечай немедленно, ты, сучонок! – проревел отец Эйлин. – Ты осмелился прикоснуться к моей дочери?!

Тоби украдкой взглянул на мать. Больше всего юношу огорчало то, что она сидит здесь и стала свидетельницей его стыда. Он опозорил, подвел мать, оттолкнул ее своим поведением.

Парень решил, что, если ему удастся выпутаться, если Бог хотя бы на этот раз поможет и сотворит чудо, он в жизни больше не подойдет ни к одной девушке. Отправится прямо к доктору и попросит кастрировать его, чтобы уже никогда не думать о сексе и…

– Тоби! – сухо, холодно окликнула мать. – Ты был в постели с этой девушкой?

Тоби сглотнул, набрал в грудь воздуха и промямлил:

– Да, мама.

– Тогда ты должен жениться, – не допускающим возражений тоном объявила Фрида и оглядела рыдающую девушку, нос которой распух от плача.

– Ты этого хочешь?

– Д-да! – радостно вскрикнула Эйлин. – Я люблю его. О, Тоби, они заставили меня все рассказать. Я не хотела выдавать тебя.

Полицейский, отец Эйлин, возвестил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Моей дочери всего шестнадцать! Это преступление подпадает под статью об изнасиловании несовершеннолетних. Он мог бы провести в тюрьме весь остаток своей жалкой жизни! Но если речь идет о свадьбе…

Все присутствующие как по команде уставились на Тоби. Он снова сглотнул и промямлил:

– Да, сэр! Я… Простите, что так вышло.

Всю дорогу домой оба молчали. Тоби сидел рядом с матерью, униженный, жалкий, сознавая, какую рану ей нанес. Кроме того, теперь придется искать работу, чтобы содержать семью, скорее всего помогать отцу в мясной лавке. Прощайте все мечты и все планы на будущее!

Когда они вернулись, Фрида коротко приказала:

– Пойдем наверх!

Тоби последовал за ней в свою комнату, заранее готовясь к неприятному разговору, но оказалось, он ошибся. Мать молча вынула чемодан и начала укладывать его одежду. Тоби в полном недоумении уставился на нее:

– Что ты делаешь, мама?

– Я? Ничего. Это ты уезжаешь, и как можно скорее. – Выпрямившись, она взглянула сыну в глаза: – Думаешь, я позволю тебе проиграть свою жизнь, выбросить ее на ветер из-за этого ничтожества?! Ну переспал ты с этой девицей, теперь у нее будет ребенок, и что из того! Это доказывает только, что ты мужчина, а она просто глупа! О нет, моего сына никому не завлечь в ловушку дурацкого брака! Господь предназначал тебя для блестящей карьеры, Тоби! Ты поедешь в Нью-Йорк, а когда станешь знаменитостью, вызовешь меня.

Тоби сморгнул навернувшиеся на глаза слезы, бросился матери на шею, и она прижала его голову к груди, убаюкивая, как младенца. При одной мысли, что придется оставить мать, Тоби внезапно почувствовал себя одиноким и потерянным в этом огромном мире. Но все же какое-то странное волнение зародилось в душе, радостное возбуждение разгорелось пламенем: начиналась новая, неизвестная жизнь. Он будет работать в Шоу-Бизнесе! Он станет звездой, великим комиком! Ведь так сказала мать, а она никогда не ошибалась.

Глава 2

В 1939 году Нью-Йорк был актерской Меккой. Годы Депрессии подошли к концу. Президент Франклин Рузвельт заявлял, что отныне людям нечего бояться, кроме самого страха, и обещал, что Америка станет самой процветающей страной в мире. Так и случилось. У всех были деньги, все тратили не считая. В театрах на Бродвее шло тридцать шоу одновременно, и свободных мест нигде не было.

Тоби приехал в Нью-Йорк с сотней долларов, которые дала на дорогу Фрида. Он знал, что станет богат и знаменит, вызовет мать, они будут жить вместе, в прекрасно обставленном пентхаусе, и она будет приходить каждый вечер в театр, садиться в первый ряд и наблюдать, как публика аплодирует сыну. Но пока нужно найти работу.

Тоби обошел все бродвейские театры, перечисляя любительские конкурсы, на которых получил призы, уверяя директоров, что очень талантлив, но ничего не добился. Ему повсюду отказывали.

Безуспешно пытаясь устроиться, Тоби прокрадывался в кабаре и ночные клубы и жадно наблюдал за выступлениями лучших комиков страны. Он знал, что когда-нибудь станет таким же известным, нет, гораздо более знаменитым.

Деньги кончились; пришлось устроиться мойщиком посуды. Тоби звонил матери каждую субботу, по утрам, чтобы платить по сниженному тарифу. Фрида рассказывала Тоби, какой переполох вызвал его побег.

– Посмотрел бы ты на них! Полисмен каждый вечер приезжает сюда на патрульной машине и ведет себя так, словно мы гангстеры. И все время допрашивает, куда ты делся.

– Что ты ему сказала? – встревожился Тоби.

– Правду. Что ты удрал из города, ночью, как вор, и если я когда-нибудь доберусь до тебя, удушу собственными руками.

Тоби громко расхохотался.

Летом Тоби удалось найти работу ассистента у фокусника, бездарного шарлатана, толстяка с бессмысленными глазками-пуговками. Он выступал под псевдонимом Великий Мерлин. Они работали во второразрядных отелях, и главные обязанности Тоби состояли в том, что он затаскивал в фургон, а потом разгружал тяжелый реквизит Мерлина, да еще ухаживал за животными, которых фокусник на представлениях вытаскивал из цилиндра: шестью белыми кроликами, тремя канарейками и парой хомяков. Поскольку Мерлин все время боялся, что кроликов съедят, Тоби был вынужден жить вместе с подопечными в крохотной, чуть больше стенного шкафа комнатке, и юноше казалось, что он насквозь пропитался омерзительным запахом.

Он все время чувствовал, как ужасно устал – оттого, что приходится перетаскивать тяжеленные ящики с двойным дном и потайными отделениями, ловить постоянно разбегающихся зверюшек. Больше не осталось никаких иллюзий. Он часами сидел в убогих унылых комнатенках, ломая голову над тем, как пробить дорогу в шоу-бизнес, непрерывно упражняясь перед зеркалом, имитируя комиков, а единственными зрителями были вонючие зверьки.

Однажды в конце лета, в субботу, Тоби, как всегда, позвонил домой. На этот раз трубку взял отец.

– Это Тоби, папа. Как поживаешь?

В ответ гробовое молчание.

– Алло! Ты слышишь?

– Слышу, Тоби.

Что-то в голосе Пауля заставило Тоби похолодеть.

– Где мама?

– Вчера увезли в больницу.

Тоби так стиснул трубку, что хрупкая пластмасса, казалось, вот-вот лопнет.

– Что с ней?

– Доктор сказал, сердечный приступ.

Нет! Только не мать!

– Она выздоровеет? – отчаянно борясь со страхом, воскликнул Тоби. – Ведь правда? – Сам того не замечая, он почти кричал: – Скажи, с ней все будет хорошо? Скажи, черт бы тебя побрал!

И далеко, за миллион миль, услышал отцовский плач:

– Она… она умерла несколько часов назад.

Слова ударили в лицо, словно поток раскаленной лавы, сжигая, уничтожая, впиваясь в Тоби, пока тот не почувствовал, что все тело охвачено огнем. Отец лжет! Не может она умереть, не может! Они ведь заключили договор! Тоби станет звездой, а мама всегда будет рядом, ее ждут великолепный пентхаус, лимузин с шофером, меха и бриллианты…

Рыдания душили Тоби, он не мог набрать в грудь воздуха и, как сквозь сон, услышал далекий голос:

– Тоби! Тоби!

– Я еду домой. Когда похороны?

– Завтра. Но тебе нельзя приезжать. Они ждут. Эйлин вот-вот родит, а ее отец объявил, что убьет тебя. Появишься здесь – все пропало.

Значит, он не имеет права даже попрощаться с единственным на земле человеком, которого любил.

Тоби весь день пролежал в постели, вспоминая мать. Образ ее так живо представал перед глазами: вот она на кухне, готовит и рассказывает сыну, какое прекрасное будущее его ожидает; а вот в театре, в первом ряду, аплодирует со слезами на глазах… Смеется над его пародиями и шутками… Складывает вещи в чемодан: «Когда станешь великим человеком, вызовешь меня…»

Тоби лежал не двигаясь, оцепенев от горя. В мозгу настойчиво билась одна мысль: «Никогда мне не забыть этот день, пока я жив. 14 августа 1939 года. Самый важный день в моей жизни».

Он оказался пророком. День этот повлиял на всю его дальнейшую судьбу, но не по причине смерти матери, а из-за событий, происходивших в этот момент в маленьком городе Одесса, штат Техас.

Госпиталь, унылое безликое здание, невыразительного цвета, цвета благотворительности, был погружен в тишину. Внутри он был поделен на крохотные палаты-клетушки, где доктора пытались по мере сил облегчить страдания несчастных.

Четыре утра – время тихой смерти, беспокойного сна, час долгожданного отдыха для персонала перед каждодневной неустанной битвой.

Бригада акушеров в операционной номер четыре лихорадочно пыталась найти выход. То, что началось как обычные роды, превратилось в катастрофу. До этой минуты все шло прекрасно. Роженица, миссис Цински, здоровая молодая женщина с широкими крестьянскими бедрами, мечтой каждого акушера, не доставляла никаких неприятностей. Промежутки между схватками становились все реже, и ничего не вызывало опасений. Даже когда доктор Уилсон объявил, что ребенок идет ножками вперед, никого это не обеспокоило. Подобные роды либо проходят, как обычные, и помощи врача не требуется, либо врачу все-таки приходится вмешаться. Самый тяжелый случай – когда ребенка намертво заклинивает в матке.

Доктор Уилсон с удовлетворением заметил, что роды скорее всего будут легкими. И в самом деле, вскоре показалась ступня новорожденного, потом две крохотные ножки. Еще схватка – появились бедра.

– Ну вот, почти все! – ободрил доктор Уилсон. – Потужьтесь сильнее.

Роженица послушалась, но ничего не произошло.

– Попытайтесь еще раз, изо всех сил, – нахмурился доктор и легонько потянул ребенка за ножки. Никакого движения.

Протиснув руку через узкий проход, Уилсон начал осторожно обследовать плод. На лбу появились крупные капли пота. Тут же подбежала сестра с салфеткой.

– Небольшое затруднение, – тихо объявил он, но миссис Цински услышала.

– Что случилось? – встревожилась она.

– Все в порядке!

Доктор Уилсон дотянулся до головки, осторожно пытаясь вытолкнуть ребенка, но малыш явно застрял. Пальцы ощутили пуповину, зажатую между телом ребенка и тазовыми мышцами матери, полностью перекрывшую новорожденному доступ воздуха.

– Фиброфотоскоп, – велел он.

Акушерка приложила инструмент к животу матери, пытаясь услышать биение сердца плода.

– Около тридцати в минуту, – пробормотала она, – и явная аритмия.

Пальцы доктора Уилсона целиком скрылись в чреве матери, исследуя, ощупывая…

– Пульс замедляется! – вскрикнула акушерка. – Сердце не бьется!

Ребенок умирал. Почти не было шансов на то, что его удастся оживить, даже если они смогут извлечь его как можно быстрее. Оставалось всего-навсего минуты четыре на то, чтобы принять малыша, сделать ему искусственное дыхание, так чтобы сердечко вновь забилось, иначе повреждение мозга будет необратимым.

– Засеките время! – приказал доктор Уилсон.

Все в комнате инстинктивно взглянули на электрические часы: большая минутная стрелка остановилась на двенадцати и вновь начала торопливый бег по кругу.

Акушерская бригада лихорадочно принялась за работу. В операционную вкатили еще одну кислородную установку, а доктор Уилсон пытался в это время сдвинуть ребенка с тазовой диафрагмы. Он начал проводить ручной прием Брехта, стараясь повернуть плечики новорожденного, чтобы очистить вагинальный проход. Но ничего не помогало. Медсестре-практикантке, впервые присутствовавшей при родах, внезапно стало плохо. Она выбежала из комнаты.

А под дверью операционной нервно переминался Карл Цински, терзая шляпу большими мозолистыми ручищами. Сегодняшний день был самым счастливым в его жизни. Карл был плотником, человеком, верившим в счастливые ранние браки и считавшим, что семья должна быть большой. За этой стеной рождается его первый ребенок! Карл никак не мог скрыть волнения. Он очень любил жену и знал, что не смог бы жить без нее.

В этот момент, заметив выбегающую из операционной сестру, Карл бросился наперерез:

– Ну как она?!

Почти обезумевшая девушка, не в силах забыть ужасное зрелище, закричала:

– Она умерла, умерла!

И отвернувшись, пытаясь сдержать позывы рвоты, помчалась по коридору.

Лицо мистера Цински побелело. Задыхаясь, он схватился обеими руками за грудь и рухнул на пол. К тому времени как несчастного доставили в операционную, ему уже ничто не могло помочь.

В родовой палате в лихорадочной безнадежной схватке со временем, наперекор бегущей стрелке, трудился доктор Уилсон. Ему удалось добраться до пуповины, но высвободить плод не было никакой возможности. Внутренний голос умолял, приказывал просто вытащить ребенка, применив силу, но он видел, что происходит с детьми, появившимися на свет подобным образом.

Миссис Цински, почти обезумев от боли, громко стонала.

– Тужьтесь, миссис Цински! Сильнее! Еще!..

Все напрасно. Доктор Уилсон взглянул на часы. Две драгоценные минуты потеряны, доступа крови к мозгу ребенка не было. Перед акушером встала еще одна проблема: что делать, если ребенка удастся спасти, но пройдет больше, чем четыре минуты?! Позволить ребенку жить, зная, что тот навсегда останется умственно неполноценным? Или даровать безболезненную милосердную смерть?!

Выбросив тревожные мысли из головы, доктор Уилсон снова заспешил. Он закрыл глаза и заработал на ощупь, сосредоточившись только на том, что происходило в теле женщины. Акушер попытался провести прием Морисо – Смели – Вейта, комплекс сложных движений, предназначенных для того, чтобы ослабить давление и высвободить тельце ребенка. И внезапно почувствовал, как под ладонью что-то сдвинулось.

– Скорее щипцы, – скомандовал он.

Акушерка быстро подала инструмент. Доктор Уилсон ввел щипцы и захватил головку ребенка. Через секунду все было кончено. Ребенок появился на свет. Для акушерской бригады рождение нового человека всегда было триумфом, чудом рождения, сотворенным их руками, радостью при виде появления маленького краснощекого создания, громко негодующего против того, что его вынуждают покинуть тихое темное уютное чрево и выйти на холод и беспощадный, бьющий в глаза свет.

Но этот ребенок… Синюшный, неподвижный, молчаливый. Девочка.

Время! Осталось полторы минуты! Каждое движение бригады было быстрым и чисто автоматическим – результат долгих лет практики. Обмотанным бинтом пальцем доктор очистил дыхательные пути малышки от слизи, чтобы открыть доступ воздуху, потом положил ее на спинку. Акушерка подала ему маленький ларингоскоп, соединенный с электрическим аспиратором. Вставив аппарат, доктор кивнул, и акушерка щелкнула выключателем. Послышался ритмичный хлопающий звук.

Уилсон взглянул на часы. Осталось двадцать секунд. Пульса нет. Пятнадцать… Четырнадцать… Сердце не бьется.

Наступил момент, когда необходимо принять решение. Вполне возможно, уже слишком поздно и произошло значительное повреждение мозга. Но никто не может быть уверен в таких вещах. Доктор Уилсон видел больничные палаты, заполненные жалкими созданиями: в телах взрослых людей таился ум трехлетнего ребенка, а бывали случаи и похуже.