Шрам Мьевиль Чайна

Постоялец «Благородного меча» остановился в дверях. Уронил через плечо:

– Мое дело не требует секундантов… Возьмите кого-нибудь для себя.

Пригнув голову под притолокой, незнакомец вышел. Захлопнулась тяжелая дверь.

У моста за городскими воротами назначалась добрая половина всех происходящих в Каваррене поединков. Выбор себя оправдывал – отойдя от дороги всего на несколько шагов, дуэлянты оказывались в глухом безлюдном месте, прикрытом к тому же от дороги стеной старых елей; впрочем, в ранний дуэльный час дорога и мост были до того пустынны, что казались давно брошенными.

Противники сошлись у моста почти одновременно – Эгерт чуть опередил неспешно бредущего седого незнакомца и, ожидая его, несколько минут смотрел на темную воду.

Мутная весенняя река несла на своей спине разбухшие щепки, обрывки водорослей, безжизненные лоскутки прошлогодних листьев; кое-где у камней вертелись водовороты, и Эгерту нравилось заглядывать в самую глубь их черных воронок – это напоминало ему о пьянящем чувстве опасности. Перила моста совсем подгнили – Солль навалился на них всем телом, будто испытывая судьбу.

Противник его наконец-то взошел на мост – Эгерту показалось, что он сильно запыхался. Теперь незнакомец казался по-настоящему старым – много старше Эгертового отца, и Солль заколебался было – а честной ли будет дуэль, но встретившись взглядом с холодными и прозрачными, как лед, глазами, тотчас же позабыл эту мысль.

– Где же ваш друг? – спросил незнакомец.

Эгерт строго-настрого запретил Карверу сопровождать себя: если противник пренебрегает правилами и отказывается от секунданта, то с какой стати он, Солль, должен поступать иначе?

– А вдруг я приберег для вас нечестный прием? – снова спросил седой, не спуская с Эгерта глаз.

Эгерт усмехнулся. Он мог бы сказать, как мало боится настырных стариков и их нечестных приемов, как низко ценит пустую болтовню и сколько видывал на своем веку побежденных противников – но промолчал, удовольствовавшись только красноречивой усмешкой.

Не произнеся больше ни слова, дуэлянты сошли с дороги; Солль шагал впереди, беспечно подставив противнику спину – тем самым он желал пристыдить незнакомца, продемонстрировав ему полное небрежение его возможным коварством. Миновали ельник и вышли на круглую, как арена, полянку, утрамбованную сапогами нескольких поколений каварренских поединщиков.

От реки тянуло сыростью; снимая мундир с накрепко пришитым эполетом, Эгерт с тоской подумал, что весна в этом году на редкость холодная и затяжная и что намеченный на послезавтра пикник придется, пожалуй, отложить до лучших дней. Роса пригибала к земле травы и крупными каплями скатывалась по стволам – казалось, что деревья кого-то оплакивают; отличной выделки ботфорты Эгерта тоже покрылись шариками капель.

Противники встали друг против друга; Солль с удивлением понял, что впервые за всю свою дуэльную практику имеет дело с соперником, о котором ровным счетом ничего не известно. Впрочем, это ни в коей мере не смутило Эгерта – все, что нужно, он рассчитывал узнать прямо сейчас.

Оба обнажили шпаги – Эгерт лениво, его противник спокойно и равнодушно, как все, что он делал. Незнакомец не спешил нападать – просто стоял и смотрел Эгерту в глаза, и острие его шпаги тоже смотрело Эгерту в глаза, пристально, серьезно – и уже по тому, как незнакомец стоял в позиции, Солль понял, что на этот раз ему пригодятся все семнадцать защит.

Желая испытать противника, он предпринял пробную атаку, которая и была неспешно отбита. Эгерт попробовал еще – так же неспешно незнакомец отразил довольно хитрый удар, завершающий короткую, только что придуманную Соллем комбинацию.

– Поздравляю, – пробормотал Эгерт, – для своих лет вы очень неплохо… – новая его комбинация была коварно задумана и виртуозно исполнена, однако седой незнакомец так же бесстрастно парировал всю серию.

Эгерт не без удовольствия осознал, что противник достоин внимания и победа будет нелегкой – но тем более почетной. В глубине души он горько пожалел, что вокруг нет зрителей и некому оценить его блестящие импровизации – но в этот момент в атаку пошел незнакомец.

Солль еле успел увернуться; все его семнадцать защит заметались, беспомощно сменяя друг друга. Удары ложились один на другой – неожиданные, коварные, безжалостно сильные, и бешено сопротивляющийся Эгерт не раз видел сталь у самого своего лица.

Потом так же внезапно все кончилось – незнакомец отступил на шаг, будто желая получше рассмотреть Эгерта с головы до ног.

Солль тяжело дышал; мокрые волосы прилипли к вискам, по спине стекали струйки пота, а рука, держащая шпагу, гудела, как медный колокол.

– Неплохо, – выдохнул он, глядя в прозрачные глаза, – что ж вы сразу не признались, что вы – учитель фехтования, вышедший на покой?

С этими словами он ринулся вперед, и, будь у этого поединка свидетели, они без колебаний подтвердили бы, что таких блистательных комбинаций рубака-Солль не выдавал еще никогда.

Он скакал, как кузнечик, нападая одновременно справа и слева, сверху и снизу, продумывая партию на двадцать ходов вперед, он был скор и безупречен технически, он находился в пике своей формы – и ни разу не добился успеха, хотя бы крошечного.

Все его удары попадали будто в каменную стену – наверное, нечто подобное ощущает теленок, впервые сразившийся с дубом. Ни одна из комбинаций не доведена была до конца – противник, будто зная мысли Солля наперед, выворачивал его затею наизнанку, переходил в контратаку – и Эгерт ощущал его клинок то у груди, то у живота, то у лица. Солль узнал, наконец, свою собственную игру со студентом – кошки-мышки; ясно было, что Эгерт вот уже добрый десяток раз мог быть убит – но зачем-то оставлен в живых.

– Интересно, – прохрипел он, отпрыгнув на два шага, – хотелось бы мне знать, кому вы продали душу… за ЭТО…

– Страшно? – спросил незнакомец. Это были его первые слова с начала поединка.

Эгерт смотрел на него – невиданной силой наделенного старика, равнодушного, с изрезанным морщинами лицом, с огромными холодными глазами без ресниц. Незнакомец даже не запыхался – дыхание его оставалось ровным, как и голос, как и взгляд:

– Страшно?

– Нет, – отозвался Эгерт презрительно, и светлое небо свидетелем, что это была чистейшая правда – даже перед лицом неминуемой, казалось, смерти Эгерт не испытывал перед ней трепета. Незнакомец понял это; губы его растянулись, как тогда, в трактире:

– Что ж…

Шпаги, зазвенев, скрестились; незнакомец сделал едва уловимое круговое движение клинком – и Эгерт болезненно вскрикнул, тут же решив, что ему вывернули кисть. Пальцы его разжались сами, и фамильная шпага, описав в сером небе дугу, бесславно шлепнулась на груду прошлогодних листьев и утонула в них.

Прижимая пострадавшую руку к груди, Солль отступил, не сводя с противника глаз. Ему до смерти обидно было, что этим вот приемом немощный старец мог обезоружить его на первой же минуте поединка, и что сам поединок, выходит, был всего лишь фарсом, игрой, поддавками…

Незнакомец смотрел на него и молчал.

– Так и будем стоять? – поинтересовался Солль, оскорбленный, но не испуганный. – Что дальше?

Незнакомец молчал, и Эгерт понял, что его собственные храбрость и презрение к смерти – тоже оружие, которым он сможет унизить своего победителя.

– Ну, убей, – он усмехнулся, – что ты еще можешь со мной сделать? Я не жалкий студент, чтобы дрожать перед лицом смерти; хочешь увериться в этом? Ударь!

В лице незнакомца что-то изменилось, он шагнул вперед – и Эгерт с удивлением понял, что тот действительно хочет ударить.

Убивать безоружного было в глазах Солля величайшей подлостью – он усмехнулся так презрительно, как только мог. Победитель его поднял клинок – не отводя взгляда, Солль бестрепетно смотрел на обнаженное лезвие у самого своего лица:

– Ну?

Незнакомец ударил.

Солль, так и не зажмуривший глаз, видел, как стальное лезвие будто размазалось в воздухе, подобно блестящему вееру; он ожидал удара и смерти – но вместо этого ощутил резкую боль в щеке.

Ничего еще не понимая, он поднял руку к лицу – по подбородку катились теплые капли. Манжеты рубашки тут же запятнались кровью; мимоходом Эгерт успел порадоваться, что снял мундир и сберег его от порчи.

Он поднял глаза на незнакомца – и увидел его спину. На ходу пряча шпагу в ножны, тот все так же неторопливо брел прочь.

– Эй, – крикнул Эгерт, дурачась, – вы все сказали, почтенный?

Но седой постоялец «Благородного меча» не оглянулся. Так и ушел, не обернувшись не разу.

Прижав к щеке платок, подобрав фамильную шпагу и накинув на плечи мундир, Эгерт от души порадовался, что явился на дуэль без Карвера. Поражение есть поражение – даже если седой незнакомец был на самом деле покровителем воинов Харсом… Впрочем, нет. Покровитель воинов ценит обычаи, он не стал бы заканчивать дуэль таким странным и глупым образом…

Добравшись до берега, Эгерт встал на четвереньки и поглядел в темное, то и дело подергивающееся рябью зеркало. На щеке у Эгерта Солля, отраженного в воде, темнела длинная глубокая царапина – от скулы до самого подбородка. При виде ее отражение скептически поджало губы; несколько красных теплых капель упали и растворились в холодной воде.

Возвращаясь в город, Эгерт очень не хотел встречаться ни с кем из знакомцев; может быть, именно поэтому на первом же перекрестке ему случился Карвер – крайне возбужденный:

– Старик вернулся в гостиницу невредимый, как полная луна… Я уж подумал… А что это у тебя с лицом?

– Киска поцарапала, – процедил Эгерт сквозь зубы.

– А-а… – протянул Карвер сочувственно. – Я уж подумал, не сходить ли к мосту…

– И присыпать землей мое остывшее тело? – Эгерту расхотелось сдерживать раздражение; глубокая царапина на щеке перестала кровоточить, но горела так, будто к лицу приложили раскаленный прут.

– Ну… – протянул Карвер неопределенно и тут же добавил, понизив голос: – А старик-то уехал, сразу же уехал… У него и конь уже стоял под седлом…

Эгерт плюнул:

– Мне-то что?! Одним сумасшедшим в городе меньше…

– Я тебе сразу сказал, – Карвер рассудительно покачал головой, – безумцев, знаешь ли, по глазам видать… У этого глаза совсем ненормальные, ты заметил?

Видно было, что Карвер очень не прочь порассуждать о безумцах вообще и о незнакомце в частности. Конечно, ему хотелось быть посвященным в подробности поединка, и следующей фразой обязательно было бы приглашение в трактир – но на этот раз Карвера ожидало горькое разочарование. Никоим образом не утолив его любопытства, Эгерт тут же сухо распрощался.

Герб Соллей на окованных железом воротах был призван вызывать гордость у друзей и страх у врагов – изображенное на нем воинственное животное не имело названия, зато снабжено было раздвоенным языком, стальными челюстями и двумя мечами в когтистых лапах.

С трудом переставляя ноги, Эгерт поднялся на высокий порог; У входа его встретил слуга, готовый принять из рук молодого господина плащ и шляпу – но в то несчастливое утро у Эгерта не было ни того, ни другого, поэтому молодой господин попросту кивнул в ответ на глубокий почтительный поклон.

Комнату Эгерта, как почти все помещения в доме Соллей, украшали гобелены с изображенными на них породами бойцовых вепрей. На маленькой книжной полке скучали несколько сентиментальных романов вперемешку с пособиями по охоте; ни те, ни другие Эгерт никогда не открывал. В простенке между двумя узкими окнами помещался портрет – мать Эгерта, молодая и прекрасная, с кудрявым и белокурым мальчуганом, прислонившимся к ее коленям. Художник, лет пятнадцать назад выполнявший заказ Солля-старшего, оказался прямо-таки медовым льстецом – мать была красива чрезмерной, не своей красотой, а мальчик попросту воплощал добродетель. Слишком голубые глаза, слишком трогательные пухлые щечки, ямочка на подбородке – сие дивное дитя вот-вот взлетит и растворится в эфире…

Эгерт приблизился к зеркалу, стоящему на столе около кровати. Глаза его не казались сейчас голубыми – они были серыми, как пасмурное небо; Солль через силу растянул губы – ямочки как не бывало, зато змеилась через щеку рана – длинная, жгучая, кровоточащая.

На зов явилась старуха-управительница, давняя поверенная во всех происходящих в доме делах. Поохала, пожевала губами, принесла баночку с мазью, заживляющей раны; боль поутихла. С помощью слуги Эгерт стянул ботфорты, бросил ему мундир и, обессиленный, повалился в кресло. Его знобило.

Подошло время обеда – Эгерт не спустился в столовую, передав матери, что пообедал в трактире. Он и правда хотел пойти в трактир, жалея уже, что не остался выпивать в компании Карвера; он даже встал, собираясь выйти – но помедлил и снова сел.

Временами у него начинала кружиться голова; тогда белокурый мальчик на портрете, дивный мальчик с чистыми, не тронутыми шпагой щечками качал головой и многозначительно улыбался.

Приближался вечер; наступил тот самый сумеречный час, когда день уже умирает, а ночь еще не родилась. За окном гасло небо; из углов выползли тени, и комната преобразилась. Разглядывая еще различимые кабаньи морды на гобеленах, Эгерт ощутил слабое, неясное беспокойство.

Он настороженно прислушивался к этому неудобному, неуютному, тягучему чувству; это было будто бы ожидание – ожидание чего-то, не имеющего формы и названия, смутного, но неизбежного. Скалились кабаны и улыбался белокурый мальчик у колен матери, грузно колыхался край полога над кроватью; Эгерту стало вдруг холодно в теплом кресле.

Он встал, пытаясь избавиться от нехорошего, неопределенного беспокойства; хотел позвать кого-нибудь – и одумался. Уселся снова, мучительно пытаясь определить, что же и откуда ему угрожает; вскочил, чтобы спуститься в гостиную – и тут, на его счастье, слуга принес зажженные свечи. На стол был водружен старинный многорукий канделябр, комната ярко осветилась, сумерки сменились теперь уже вечером – и Солль сразу же позабыл о странном чувстве, навестившем его на стыке дня и темноты.

Той ночью он спал без сновидений.

Миновала еще неделя; город благополучно позабыл трагическое событие, связанное с именем Солля, и только собственная мать Эгерта не стала от этого ни веселее, ни разговорчивее. На могиле студента подрастала трава, на берегу Кавы оборудовалась новая арена для кабаньих боев, а капитан гуардов, он же муж прекрасной Дилии, объявил на построении о приближающихся учениях, высокопарно именуемых маневрами.

Маневры назначались каждый год и призваны были напомнить господам гуардам, что они не просто сборище гуляк и дуэлянтов, а воинское формирование. Эгерт Солль любил учения, где так естественно хвастать доблестью, и всегда радовался их приближению.

На этот раз он не обрадовался.

Рана на щеке к тому времени затянулась и почти не болела; слуга приноровился брить Солля с особой осторожностью – растительность на щеках и подбородке считалась несовместимыми с аристократическим происхождением, поэтому Эгерту ни на секунду не приходила мысль прикрыть отметину бородой. Окружающие понемногу привыкали к его новому обличью, да и сам он думать забыл о ране – но с каждым новым днем странное беспокойство, поселившееся в его душе, все увереннее разрасталось, оборачиваясь смятением.

Днем он чувствовал себя сносно – но стоило сгуститься темноте, как безотчетная, из черных щелей выползающая тревога гнала его домой, и по приказу молодого хозяина слуга сносил в его комнату чуть не все свечи в доме. И хоть комната Эгерта сияла огнями, как бальный зал, ему все равно временами мерещилось, что вепри на гобеленах поводят налитыми кровью глазами.

Однажды вечером он нашел средство борьбы со странной болезнью – велел слуге раньше времени приготовить постель и лег. Уснуть удалось не сразу, но Эгерт упорно не открывал зажмуренных глаз; наконец, он соскользнул в дрему, а потом и в сон.

Светлое небо, лучше бы ему всю ночь простоять в карауле.

В глухой предутренний час ему приснился сон. Ему и раньше являлись сны, простые, обыденные, более или менее приятные – женщины, лошади, знакомые, тараканы… Проснувшись, он забывал свой сон раньше, нежели успевал осознать, что именно снилось; на этот раз он вскочил среди ночи, мокрый, в облепившей тело сорочке, трясущийся, как щенок под ливнем.

Вероятно, это забытые рассказы о нашествии Черного Мора явились из отдаленных уголков памяти, невесть где услышанные рассказы стариков, байки, над которыми он посмеивался еще подростком… Во сне он увидел, как на крыльцо его дома поднимается странное существо в просмоленном балахоне, и лицо обмотано черными от смолы тряпками. В руках у пришельца орудие, напоминающее вилы с очень длинными, загнутыми прутьями – будто огромная, сведенная судорогой птичья лапа. Дом пуст, пришелец поднимается в гостиную – там откинута крышка клавесина, свечи прогорели, и мать Эгерта сидит, положив руки на клавиши… Желтые, сухие, мертвые руки… Пришелец поднимает грабли – и мать валится на бок, как деревянная фигурка… Облитый смолой человек сгребает своим орудием мертвое тело – так садовник сгребает прошлогодние листья…

Эгерт больше ни секунды не мог оставаться в темноте – не вспоминать сон, забыть, забыть!.. Засветил свечу, потом, обжигаясь – другую; из темноты явился портрет – белокурый мальчик у ног женщины. Эгерт на секунду замер, вглядываясь в лицо своей молодой матери, будто прося защиты, как в детстве… Где-то пел сверчок, за окном стояла глухая ночь, Эгерт прижал подсвечник к груди и шагнул к портрету, ближе – и в это самое мгновенье лицо женщины на портрете исказилось страшной злобой, посинело, оскалилось…

С криком он проснулся второй раз – уже наяву. За окнами была все та же ночь, густая, душная, липкая.

Трясущимися руками он снова засветил свечи; шлепая босыми ногами, заметался по комнате из угла в угол, изо всех сил обхватив руками вздрагивающие плечи. Вдруг это снова сон? Вдруг до скончания века он обречен теперь жить в кошмарном сне, и просыпаться, чтобы один кошмар сменялся другим? Что будет завтра? Что приснится завтра?

Рассвет застал его в кресле – скорчившегося, осунувшегося, дрожащего.

Через несколько дней ему выпало дежурство в ночном патруле. Он обрадовался – со времени памятного сна самый вид постели был ему неприятен. Уж лучше провести ночь в седле, с оружием в руках, нежели снова бороться с предательским желанием оставить светильник гореть до утра!

Дежурили впятером – Эгерт, чье лейтенантство делало его начальником патруля, Карвер, Лаган и еще двое совсем молодых, лет по шестнадцать, гуардов.

Патруль был необходимой частью ночной жизни Каваррена – любой лавочник заявлял не без гордости, что спит спокойно, когда слышит под окнами перестук копыт и голоса караульных. До настоящего дела доходило редко – то ли в Каваррене было недостаточно ночных разбойников, то ли разбойничали они на тихую, то ли попросту опасались – господа гуарды не шутят…

Получив, как обычно, напутствие от капитана, господа гуарды выехали – Эгерт с Карвером впереди, за ними Лаган и юные Оль с Бонифором. Покружив по улочкам вокруг ратуши, двинулись к городским воротам; одно за другим гасли окна, отовсюду слышался скрежет задвигаемых засовов и лязг захлопывающихся ставен. Трактир у ворот не спал; кавалькада повертелась перед широкой дубовой дверью, раздумывая, не зайти ли на минутку проведать хозяйку, повелевающую славными Итой и Фетой. В конце концов долг взял верх над соблазном, и патруль уже собирался продолжать свой путь, когда из дверей трактира, пошатываясь, выбрался пьяный.

В темноте да во хмелю гуляка не имел ни рода, ни звания – не разобрать даже, аристократ ли, простолюдин… Весело гикнув, Карвер направил на него лошадь; разогнавшись чуть не во весь опор, поднял скакуна на дыбы перед самым лицом обомлевшего пьяницы, не задев беднягу, но обдав его горячим конским дыханием и перепугав при этом до полусмерти. Гуарды засмеялись; издав странный сдавленный звук, пьяница сел на мостовую, а Карвер, довольный, вернулся в ряды товарищей, все поглядывая на Солля – когда-то именно Эгерт выучил приятеля этой шутке.

Двинулись дальше; город лежал во тьме, и только факелы в руках патрульных да редкие звезды в просветах среди туч кое-как освещали черные фасады спящих домов. Ехали молча; под копытами лошадей звякала мостовая, и Эгерт, которому неприятно было глядеть на пляску теней вдоль улицы, взялся смотреть вниз, на истертые камни.

Проплывающая внизу мостовая вдруг показалась ему рекой во время ледохода – булыжники беспорядочно толпились, перли друг на друга, вздымая острые края, будто ожидая жертвы. Похолодев, Эгерт понял вдруг то, чего не осознавал раньше; он понял это и сам поразился своей былой слепоте. Камни мостовой были враждебны, смертельно опасны, и человек, упавший на них с высоты, хотя бы и со спины лошади, был почти обречен.

Кавалькада двигалась дальше, и вместе со всеми цокал копытами Эгертов жеребец – но всадник его уже не видел ничего вокруг. Сжимая мокрыми ладонями уздечку, Эгерт Солль, прирожденный наездник, умирал от боязни упасть.

В ушах его многократно повторялся сочный хруст сломанной шеи; камни мостовой сладострастно выпирали, будто предчувствуя момент, когда голова храброго лейтенанта треснет, подобно спелому арбузу, на их полированных боках. Пот градом катился по Эгертовой спине, хотя ночь была свежей, даже прохладной. За два квартала он успел тысячу раз умереть, и, наконец, конь его тоже почуял неладное, будто смятение всадника передалось и ему.

Кавалькада как раз поворачивала; обеспокоенный, жеребец дернулся – и этого неожиданного движения хватило прославленному наезднику Соллю, чтобы свалиться.

Эгерт сам не понял, как это произошло; он давно забыл, как падают с лошади, потому что последний раз это случилось с ним, когда он был десятилетним мальчиком. Он ощутил только мгновенный ужас, перед глазами его мелькнуло черное небо с редкими звездами, а потом последовал болезненный, но, к удивлению Солля, не смертельный удар.

Он лежал на боку, и перед глазами у него оказались копыта его же лошади; факел выпал из рук и шипел рядом в луже. Откуда-то издалека слышались удивленные вопросы; в мгновение ока Солль осознал случившееся и счел за благо притвориться, что потерял сознание.

Что может заставить лейтенанта гуардов, особенно если это Эгерт Солль, свалиться с лошади, идущей шагом, на глазах у четверки подчиненных? Только смерть, подумал лежащий Эгерт, и ему захотелось умереть.

– …Солль! Эй, помоги, Лаган, он как мертвый, вот это да…

Он почувствовал, как чьи-то руки берут его за плечи и поворачивают лицом вверх, и не стал подавать признаков жизни.

– Флягу! Бонифор, флягу, быстро!

На лицо ему пролилась небольшая речка. Выждав еще немного, он застонал и открыл глаза.

В свете факелов над ним склонились Карвер, Лаган, Оль и Бонифор; лица у всех были удивленные, а у юных гуардов еще и испуганные.

– Живой, – заметил Оль с облегчением.

– Что ему сделается, – флегматично отозвался Лаган. – Солль, ты пьяный, что ли?

– Когда отправлялись, был трезвый, – резонно возразил Карвер. – Разве что на ходу успел…

– На воинском посту? – беззлобно поинтересовался Лаган.

– Да от него не пахнет! – возмутился Бонифор.

Эгерту очень неудобно было лежать вот так, навзничь, и служить объектом всеобщего интереса – к тому же камни мостовой, будто дождавшись своего часа, впивались в спину. Повозившись, он поднялся на локти – в тот же момент сразу несколько рук помогли ему встать.

– Что с тобой? – прямо спросил, наконец, Карвер.

Эгерт сам не знал, что с ним, но давать гуардам подробный отчет не входило в его планы.

– Не помню, – соврал он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно более хрипло. – Помню, ехали… Потом темно, темно – и на земле лежу…

Гуарды переглянулись.

– Плохо дело, – сказал Лаган. – Ты к врачу когда-нибудь обращался?

Эгерт не ответил. С трудом, превозмогая дрожь, снова взобрался на лошадь; ночной обход продолжился – но до самого утра Эгерт ловил на себе вопросительные взгляды товарищей, будто ожидающих, что он свалится снова.

Через несколько дней полк выехал на маневры.

Проводы были обставлены со всевозможной пышностью; как полагается, маневрам предшествовал парад. Чуть не все население Каваррена собралось на набережной, причем главы уважаемых семейств явились с миниатюрными флагами династий, и флагштоками им служили обнаженные шпаги, вскинутые, как палочка капельмейстера. Бургомистр облачился в мантию, расшитую геральдическими зверями; мальчики, записанные в полк, но не достигшие еще возраста мужчин, построены были в колонну и несколько раз промаршировали взад-вперед; во главе колонны шагал пятнадцатилетний юноша, а замыкал ее трехлетний малыш в мундирчике и с деревянным кинжалом у пояса. Разница в длине шага будущих гуардов то и дело сказывалась, малыш совсем запыхался и несколько раз шлепнулся, путаясь в перевязи – но не заплакал, памятуя, видимо, какой чести удостоен.

Потом пред очи собравшихся явились, наконец, виновники торжества – возглавляемые капитаном, гуарды торжественно проехали по улице, и под каждым была лоснящаяся холеная лошадь, и в правой руке каждый держал приветственно вскинутую шпагу. Смелые девушки из толпы выскакивали к самым лошадиным мордам, набрасывая гуардам на клинки цветные кольца, украшенные фиалками; каждое такое кольцо означало нежные дружеские чувства. Больше всех колец досталось капитану – по званию – да еще Соллю, который, впрочем, в то утро был бледен и не совсем здоров. Над головами толпы кружились, падая, цветы и подброшенные шляпы; гуардов провожали будто на войну, хоть каждый знал, что через три дня полк, целый и невредимый, потихоньку вернется в город.

Горожане остались праздновать, а гуарды, миновав городские ворота, выехали на большую дорогу и направились туда, где еще за неделю до этого приготовлен был военный лагерь.

Весна наконец-то развернулась во всю свою мощь; Солль сидел в седле сгорбленный, никак не просветленный дивным солнечным пейзажем, раскинувшимся справа и слева от дороги. Ночь накануне он провел без сна – еще до полуночи его навестил очередной кошмар, и потому он дожидался рассвета, меняя догорающие в канделябрах свечи. Парад не взбодрил его, как ожидалось, а, наоборот, принес новое потрясение: Эгерт обнаружил, что самый вид обнаженной шпаги чрезвычайно ему неприятен. Светлое небо! Вид обнаженного клинка, всегда ласкавший сердце рубаки и поединщика, не навевал более сладких мыслей о славе, о победе; глядя на заостренное железо, Солль, потрясенный, думал теперь только о рассеченной коже, об обнаженной кости, о крови и боли, после которых наступает смерть…

Товарищи-гуарды косились на лейтенанта Солля; официальная версия была – тяжко влюблен. Обсуждались возможные объекты несчастливой страсти, причем наиболее проницательные предполагали даже, что сердце лейтенанта пленила холодная и прекрасная Тория, невеста погибшего студента. Только Карвер не принимал в этих спорах никакого участия, а только молча, издали, наблюдал.

Свернули с дороги, проскакали краем глубокого оврага – из-под копыт посыпались в пропасть комья земли. Капитан выкрикнул команду; Эгерт вздрогнул, увидев оструганное, без единого сучка бревно, переброшенное с одного края оврага на другой.

Однажды на спор Солль станцевал на самой середине бревна, над самой глубокой частью оврага. Всякий раз, когда нога Эгерта ступала на гладкую скользкую поверхность, душа его замирала, охваченная восторгом близкой опасности и сознанием собственной отваги. Не удовлетворяясь риском в одиночку, он заставлял рисковать других и, пользуясь властью лейтенанта и магическим действием слова «трус», устраивал на бревне поединки… Однажды кто-то сорвался-таки, упал на дно оврага и сломал ногу; Эгерт не помнил имени того бедняги – с тех пор он охромел и вынужден был покинуть полк…

Все это вспомнилось Эгерту в течение той секунды, когда по команде капитана гуарды спешивались возле бревна.

Построились; юных, неопытных гуардов капитан поставил отдельно, и лейтенант Дрон, признанный воспитатель молодежи, с важным видом принялся объяснять им суть испытания. Тем временем капитан, не желавший терять ни минуты, скомандовал начало.

Условия были просты – перебежать на ту сторону и ждать там остальных. Мальчики-оруженосцы, взятые на маневры специально для мелких услуг, должны были отвести лошадей в лагерь; мертвой рукой Эгерт передал свой повод подростку, глядящему на него с обожанием.

В строгом порядке, один за другим, гуарды преодолевали препятствие – кто-то с бравадой, кто-то с плохо скрываемой робостью, кто-то бегом, кто-то опасливым семенящим шагом. Солль замыкал колонну; глядя, как сапоги его товарищей бесстрашно попирают гладкое тело бревна, он изо всех сил пытался понять, откуда взялось это липкое чувство в груди и болезненная слабость в коленях?

Никогда раньше не испытывавший настоящего страха перед опасностью, Эгерт не сразу и понял, что попросту боится – боится так сильно, что слабеют ноги и болезненно сводит живот…

Цепочка гуардов по эту сторону оврага редела; юноши, впервые прошедшие испытание, радостно толпились на противоположной стороне, криками подбадривая всех, ступающих на бревно. Близилась очередь Эгерта; мальчики-оруженосцы, которым давно пора было выполнить приказ и увести коней, задержались ради редкой возможности видеть новый трюк лейтенанта Солля.

Карвер, последний в колонне перед Соллем, ступил на бревно. Сначала он шел небрежно, даже развязно, но где-то на середине сбился с шага и нервно, раскинув руки, закончил переход. Прежний Солль не упустил бы возможности презрительно свистнуть приятелю в спину – но тот Эгерт, которому предстояло сейчас ступить на бревно, только перевел дыхание.

Теперь все гуарды выстроились на противоположном берегу – и все, как один, вопросительно глядели на Солля.

Он заставил себя подойти; светлое небо, зачем же так дрожат колени?!

Его сапог неуверенно встал на отесанный край. Перейти на ту сторону невозможно; бревно гладкое, нога обязательно соскользнет, Эгерт в лучшем случая охромеет, как тот несчастный…

Все ждали; начало Эгертового трюка было совсем уж необычным.

В который раз облизнув сухие губы, он сделал шаг – и зашатался, ловя руками воздух. На том берегу засмеялись – решили, что он ловко притворяется неумехой.

Он сделал еще полшага – и ясно увидел дно оврага, и острые камни на дне, и свое изувеченное тело на камнях…

И тогда, подняв тоскливые глаза на предстоящий ему путь над пропастью, он решился.

Решился, поспешно отступил, несколько театральным движением схватился за грудь. Дернулся, будто в конвульсии; зашатался и, ловко спрыгнув с бревна, замертво повалился на землю.

Подергиваясь в куче прошлогодних листьев, Эгерт лихорадочно вспоминал признаки страшных болезней, о которых он когда-либо слышал – падучая, припадки… Хорошо бы, чтоб пена на губах – но во рту было сухо, как в брошенном колодце, и недостаток симптомов пришлось восполнять совсем уж немыслимыми телодвижениями.

Удивление и смех на той стороне сменились криками ужаса; первым подбежал тот подросток, которому Эгерт доверил жеребца. Светлое небо! От стыда и унижения у Солля заложило уши, но выбора не было, и он бился, подобно выброшенной на берег рыбине, хрипел и задыхался, пока капитан с Карвером и Дроном не обступили его со всех сторон. Минут десять его приводили в чувство – тщетно; стиснув зубы и закатив под лоб глаза, Солль старательно изображал покойника – только если настоящие покойники в таких случаях остывают и покрываются синевой, то Эгерт был горяч и красен – от ни с чем не сравнимого, жгучего стыда.

Встревоженный внезапной болезнью лейтенанта Солля, капитан немедленно отослал его в город. Он хотел было дать сопровождающего, но Эгерт сумел отказаться; капитан подумал про себя, что и в тяжелой болезни Солль проявляет редкостное даже для гуарда мужество.

Отец Солля взволновался не меньше капитана; едва Эгерт успел стянуть сапоги и повалиться в кресло, как в дверь его комнаты постучали – вежливо, но твердо. На пороге обнаружились Солль-старший и невысокий щуплый человечек в сюртуке до пят – доктор.

У Эгерта не было другого выхода, как сквозь зубы пожаловаться на недомогание и дать себя осмотреть.

Врач весьма обстоятельно обстучал его молоточком, ощупал, прослушал, едва ли не обнюхал; потом долго и вопросительно заглядывал Эгерту в глаза, оттянув при этом его нижние веки. Все так же сквозь зубы Эгерт выдавливал ответы на очень подробные вопросы, некоторые из которых заставляли краснеть: нет, не болел. Нет. Нет. Прозрачная. Каждое утро. Раны? Может быть, несколько пустяковых царапин. След на щеке? Несчастный случай, и уже совсем не беспокоит.

Солль-старший нервничал; руки его так мучили одна другую, что грозили истереться в кровь. Пожелав заглянуть Эгерту в глотку, врачеватель едва не оторвал ему язык; потом вытер руки о белоснежную салфетку и, вздохнув, порекомендовал обычное средство поставленных в тупик докторов: кровопускание.

Через минуту в комнату был доставлен большой медный таз; лекарь раскрыл черный саквояжик, откуда явились на чистую скатерть сияющие, как весенний день, скальпели и ланцеты. Звякнули в ящичке маленькие круглые банки, старая управительница притащила свежую простыню.

Все эти приготовления вгоняли Эгерта в глухую черную тоску; временами ему казалось, что лучше было бы вернуться на маневры. Отец, обрадованный, что может хоть как-то помочь захворавшему сыну, заботливо помог ему снять рубашку.

Приготовления были закончены. Впрочем, когда Солль увидел деловитое лезвие в неумолимой лекарской руке, как-то само собой выяснилось, что кровопускание не состоится.

– Сын мой… – пробормотал отец растерянно. – Светлое небо, вы действительно очень больны…

Забившись в угол, с тяжелым подсвечником наперевес, Эгерт тяжело дышал:

– Не желаю… Оставьте меня в покое…

Старуха-управительница задумчиво пожевала губами; на пороге комнаты встала бледная пожилая женщина – Эгертова мать.

Оглядев присутствующих и еще раз оценивающе взглянув на Эгерта – а тот был голый до пояса, круглые мышцы рельефно выдавались, натягивая чистую кожу – доктор печально пожал плечами:

– Увы, господа…

Инструменты вернулись в саквояж; растерянный Солль-старший тщетно пытался вытянуть из врачевателя хоть что-нибудь в объяснение его «увы»: означает ли это, что дела Эгерта совсем уж плохи?

Собравшись и снова взглянув на Эгерта, доктор покачал головой и произнес, обращаясь более к кабанам на гобеленах, нежели к семейству Соллей:

– Молодой человек… Хм… В значительной степени здоров. Да, господа… Но если молодого человека что-то беспокоит… Это не медицинская проблема, любезные господа. Не медицинская.

Светлое небо! Мужественный Харс, покровитель воинов, как ты допустил это?

Лейтенант Эгерт Солль был смертельно уязвлен, и раненое самолюбие его горестно стонало. Самым странным и неприятным оставалось то, что гордость Эгерта была задета не снаружи, а изнутри.

Битый час он простоял перед зеркалом, производя уже собственное врачебное дознание. Из зеркальной глубины на него смотрел все тот же давний знакомец Солль – серо-голубые глаза, светлые волосы и поджившая царапина не щеке. Будет шрам, решил Эгерт, проводя по отметине пальцем. Отныне у Эгерта Солля появится особая примета. Что ж, шрам на лице мужчины – скорее доблесть, нежели изъян…

Он подышал на зеркало и поставил косой крестик в запотевшем от дыхания кружке. Отчаиваться рано; если все, происходящее с Эгертом, болезнь, то он знает верный способ излечиться.

Сменив полотняную рубашку на шелковую и не слушая доводов расстроенного отца, Эгерт отправился прочь из дому.

Любому гуарду известно было, что жена капитана, красавица Дилия, благоволит лейтенанту Соллю. Оставалось загадкой, почему об этом до сих пор не знал сам капитан.

Визиты к Дилии доставляли Эгерту удвоенное удовольствие, потому что, тешась в жарких объятиях капитанши, он наслаждался также риском и сознанием собственной дерзости. Особенно ему нравилось целовать Дилию, заслышав шаги капитана на лестнице – ближе, ближе… Солль прекрасно понимал, что произойдет, ежели капитан, порядочный ревнивец, обнаружит в кружевной постели Дилии своего лейтенанта. Железные нервы красавицы не выдерживали, когда вечно исполненный подозрений муж стучался к ней в спальню; Эгерт смеялся и, смеясь, выскальзывал в окно, а то и в трубу камина, прихватив на ходу одежду. И ни разу, ни единого разу проклятая бестия Солль не уронил ни пуговицы, ни пряжки, не свалился с подоконника, не наделал шуму… Обмирая, Дилия слышала одновременно шорох под окном и грузные шаги мужа у самой кровати – и опять-таки ни разу бдительный капитан не учуял близ супружеской постели даже запаха чужого мужчины.

Визиты к Дилии всегда окрыляли Солля – именно у нее на груди он рассчитывал теперь исцелиться от странной напасти.

Вечерело; Эгерту по-прежнему неприятны были сумерки, но мысль о грядущем блаженстве помогла ему преодолеть себя. Горничная, как водится, была подкуплена; Дилия, чья красота прикрывалась лишь ажурным пеньюаром, встретила Солля широко открытыми глазами:

– Небо, а маневры?!

Впрочем, ее удивление тут же сменилось улыбкой, благосклонной и жадной одновременно: красавица была польщена. Каким, однако, надо быть рыцарем, чтобы тайком покинуть военный лагерь ради встречи с любимой!

Горничная принесла вино на подносе и вазочку с фруктами, украшенную павлиньим пером – знаком пылкой любви. Дилия, довольная, раскинулась на постели, как сытая кошка:

– О, Солль… Я уж готова была нехорошо о вас подумать, – она тонко улыбнулась. – Ваши дуэли взяли верх над вашей любовью… Я ревновала к дуэлям, Солль! – капитанша тряхнула головой с таким расчетом, чтобы темные кудри рассыпались как можно живописнее. – Если вы и впрямь убили кого-то – разве это повод, чтобы оставлять Дилию так надолго?!

Стараясь не глядеть в темный угол спальни, Эгерт пробормотал какой-то сладкий комплимент. Дилия мурлыкнула и продолжала, вплетая в голос бархатные нотки:

– А теперь… Ваш поступок, право же, дает мне право простить вас. Я знаю, что такое для гуарда маневры… Вы пожертвовали любимой своей игрушкой – и будете вознаграждены, – полуоткрыв губы, Дилия подалась вперед, и Эгерт ощутил густой розовый запах, – достойно вознаграждены…

Он перевел дыхание; нежные пальчики уже боролись с застежками мундира:

– Пусть муж мой спит в палатке и кормит комаров – да, Эгерт? У нас целая ночь… И завтра… и послезавтра… Да, Эгерт? Этот шрам, он украшает тебя… Пусть это будет лучшее наше время…

Она помогла ему раздеться – вернее, это он помог ей раздеть себя. Юркнув в постель, он ощутил, как горит ее гладкое, будто атласное тело. Проведя ладонями вниз по упругим бокам, Эгерт вздрогнул: руки наткнулись на теплое, разогретое горячей кровью красавицы железо.

Дилия звонко расхохоталась:

– Это пояс верности! Подарочек твоего капитана, Эгерт!

Он не успел опомниться, как, извернувшись, она выудила из-под подушки маленький стальной ключ.

На несколько приятных минут Солль позабыл свои неприятности и хохотал от души, слушая рассказ о рождении волшебного ключика «из мыльной пены». Перед походом капитан пожелал помыться в бане – Дилия с трогательной заботой вызвалась помочь ему и, в то время, когда ревнивец млел под струями теплой воды и ласками нежных ладошек, исхитрилась завладеть ключом, висящим на капитановой шее, и оттиснуть его на куске мыла. Капитан отправился на маневры чистым и довольным…

…Пояс верности, маленький железный уродец, со звоном упал на пол.

В доме стояла мертвая тишина – слуг, очевидно, отпустили на вечер, а горничная легла спать. Лаская жену своего капитана, Эгерт никак не мог избавиться от мысли, что от полевого лагеря гуардов до города всего два часа пути.

– Солль… – горячо шептала красавица, и сладострастная улыбка обнажала ее мелкие, влажно поблескивающие зубы. – Как давно, Солль… Обними же…

Солль послушно обнял – и жгучая волна страсти захлестнула его самого. Красавица застонала – поцелуй Эгерта, казалось, достиг самого ее нутра. Сладко и ритмично выгибаясь, оба готовы были вознестись на крыльях блаженства – и в этот момент чуткое ухо Солля уловило шорох за дверью.

Так страдает раскаленная сталь, когда ее бросают в ледяную воду. Эгерт застыл; кожа его в мгновение ока покрылась крупными каплями пота, а капитанша, несколько раз простонав в одиночестве, раскрыла удивленные глаза:

– Эгерт?

Он проглотил липкую, тягучую слюну. Шорох повторился.

– Это мыши, – Дилия облегченно вздохнула. – Что с тобой, любимый?

Эгерт сам не знал, что с ним. Перед глазами у него стоял капитан, скорчившийся под дверью и подглядывающий в замочную скважину.

– Я посмотрю, – выдохнул Солль, схватил подсвечник и поспешил к двери.

Маленькая серая мышка шарахнулась прочь, но будучи, очевидно, несколько отважнее лейтенанта Солля, не бросилась сразу в нору, а остановилась на пороге ее, посверкивая на Эгерта вопросительными черными глазками.

Эгерт готов был убить ее.

Дилия ждала его со снисходительной усмешкой:

– О, эти гуарды… Что за прихоти, Солль, что за шутки? Идите же ко мне, мой лейтенант…

И она опять обняла его, но, профессионально лаская разомлевшее женское тело, Эгерт оставался холодным и съежившимся.

Тогда, приблизив губы к самому его уху, Дилия ласково зашептала:

– Мы одни, одни во всем доме… Твой капитан сейчас далеко, Эгерт… Ты не услышишь его шагов на лестнице… Он там, в лагере, в палатке… Стережет свое стадо… Он доблестный капитан, он проверяет караулы каждый час… Обними меня, мой отважный Солль, у нас ночь впереди…

Убаюканный ее шепотом, он перестал наконец вслушиваться, и молодая страсть снова взяла верх. Тело его обрело прежнюю силу и упругость, отогрелось, ожило; Дилия урчала и покусывала его за плечо, Эгерт впивался в нее со всей неукротимой жадностью, и самая сладкая минута была близка, когда тихо стукнула входная дверь и внизу послышались крадущиеся шаги.

У Эгерта потемнело в глазах; вся взбудораженная страстью кровь отхлынула от его лица, и оно засветилось в полутьме молочной белизной. На нежную кожу красавицы снова закапал холодный пот; трясясь, будто в лихорадке, Эгерт отполз на край постели.

Внизу переговаривались приглушенные голоса. Звякнула посуда на кухне – удивительно, как обострился в тот момент Эгертов слух! Снова шаги… Сдавленная ругань, шипение, призывающее к тишине…

– Это слуги вернулись, – устало объяснила Дилия. – Право же, Эгерт… Нельзя так поступать с любящей женщиной…

Сидя на краю кровати, Солль обхватил голые плечи руками. Небо, за что такой позор?! Ему хотелось бежать без оглядки, но при одной мысли, что он уйдет вот так, оставив Дилию в недоумении – при одной этой мысли у него сводило челюсти.

– Что с вами, мой друг? – тихо спросила капитанша у него за спиной.

Он хотел изо всей силы укусить себя за руку – но, едва почувствовав боль, невольно разжал зубы.